Первая ракета уже готова. Принимаемся за вторую.
— Принеси остальные палочки. Они лежат у меня на столе…
Заведующий не успевает кончить, как я уже улетучиваюсь, а через минуту возвращаюсь с тремя палочками в руке. Вот уже предо мною широкая спина и белая фуражка на черноволосой голове. Сейчас протяну хозяину палочки с вежливым словом «извольте»… Но мне не удается этого сделать: сильный сухой треск и облако дыма преграждают путь.
Слышен слабый человеческий крик, и Сегаль валится навзничь.
Его обожженное лицо неузнаваемо: оно покрыто черным песком, борода наполовину опалена, а вместо глаз — кровавые щелки.
На взрыв появляются люди. Первая прибегает Анюта.
Мелькают лица Жени, Хаси… Теснятся любопытные.
Слезы, вздохи, рты, искривленные состраданием, молчание, тишина. Появляются носилки, на них укладывают грузное тело Сегаля.
Обезображенное безглазое лицо покрывают куском черного шелка… И нет заведующего, и никто не думает о фейерверке. Доктор говорит Кларе Мироновне, что пострадавший выздоровеет, но зрение не вернется.
Маленькая хрупкая женщина стойко выслушивает врача, не плачет, и на деле оказывается сильнее всех.
Приходит Резник. Он очень взволнован.
— Я как будто предчувствовал, — говорит он. — Всячески упрашивал не делать из пустяка события. И вот результат…
— Ты был прав, но сейчас спорить уже поздно… Бернарду необходим полный покой…
Клара Миронозна тихо в мягких туфлях удаляется в комнату больного.
Вечером, после ухода врачей и родных, я мельком вижу хозяйку, сидящую за тем самым столом, где мы недавно делали фейерверк и где наш здоровый молодой смех звенел во всех углах обширной комнаты.
Клара Мироновна сидит спиной к дверям в скорбном согбенном положении. По ее вздрагивающим плечам и заглушчрным всхлипам я догадываюсь, что мама Анюты и Жени прячет от людей свое горе.
Неслышно прохожу мимо и на ходу кулаками вытираю мои намокшие глаза.
Все, что приказывает мне Клара Мироновна, я исполняю с особенным старанием. Мне хочется быть полезным, оказать помощь и насколько возможно облегчить тяжесть несчастья.
На другой день состояние больного окончательно определяется: Сегаль навсегда останется слепым, а наружные ожоги лица пройдут бесследно.
Клара Мироновна просит меня достать для больного кусочек льда.
Бегу к Хасе, хватаю первую попавшуюся кастрюлю и мчусь в «Белый орел». Действую с быстротой пожарного.
В трактир проникаю через черный ход и неожиданно попадаю прямо на кухню, где десяток поваров в белых передниках и колпаках суетится вокруг огромной плиты, утопая в жирном пару.
— Нет ли льду у вас?.. Мне для больного… Один маленький кусочек… кричу я, переступив порог.
— А вот этого не хочешь?
Надо мною склоняется длинное морщинистое лицо с двумя клыками на нижней беззубой челюсти.
Отшатываюсь к дверям и не могу отвести глаз от уродливого лица старшего повара.
— Эй, берегись! — раздается позади меня.
Оглядываюсь и в испуге отскакиваю в сторону: еще одно движение — и я мог упасть в глубокий подвал.
Только сейчас, после окрика, я замечаю на полу рядом со мною поднятую деревянную крышку над зияющим квадратом черной пустоты.
Из темной глубины по невидимой лестнице подымается двуногое чудовище, нагруженное огромным кулем, наполненным пудовыми глыбами каменного угля.
Матовый взгляд серых глаз, запыленная бородка в виде обрезка войлока и на широкой обнаженной груди татуировка, изображающая обломок якоря и плачущую женщину, — напоминают мне известного босяка «Мотю-Стой».
Великан, поднявшись наверх, сбрасывает ношу под лестницу, ведущую на второй этаж трактира.
Мотя узнает меня и приветливо скалит зубы.
— Ты что тут делаешь? — спрашивает он меня.
— За льдом пришел… Вчера у нас взрыв случился. У заведующего глаза лопнули… От пороха… Вот я и пришел за льдом, а они не дают…
— У них на крещенье льду не выпросишь, а уж летом и подавно… Ну, давай посуду — сейчас достану…
Мотя-Стой берет у меня кастрюлю и обратно спускается в подвал.
Проходит время. Сижу на корточках под лестницей и жду великана. Половые в белых косоворотках с измятыми салфетками на изгибе руки торопливо спускаются в кухню с различными заказами.
Надо мною скрипят деревянные ступени трактирной лестницы, сыплется мелкий песок, и в легкое движение приходит тонкий прозрачный паутинный щит, хитро сплетенный пузатым серым пауком.
Вижу самого мастера.
Быстро перебирая длинными петлистыми ногами, он поднимается по невидимой воздушной нити и там на высоте, забившись в угол, зорко осматривает выпученным глазом собственное произведение и ждет недогадливых мух.
— Отбивной котлет!.. Сборный гарнир!..
— Скобелевские битки — соус томат!..
— К паре пива — тарань да сушки!..
Прислушиваюсь к звонким голосам подростков и завидую им. Мее думается, что я не хуже их мог бы исполнять обязанности полового.
Что тут особенного?.. Пустяки, а не работа…
Но куда запропастился Мотя? Я уже готов сам спуститься в подвал, когда, наконец, появляется нечесаная голова… В широких и черных ладонях Моти особенно ярко сверкает кристально чистый квадрат искусственного льда.
— Черти полосатые, — ворчит Стой, — замок повесили… Боятся — провизию утащут… А кому она нужна?.. Пришлось сорвать… Ну, и задержался малость… Тикай да не оглядывайся…
Запоминаю выражение мотиного лица. Оно такое же ленивоспокойное, виновато-улыбчивое, каким оно было во время погрома, когда Мотя-Стой единолично, с помощью своей колоссальной спины, опрокидывал на толкучке деревянные лавчонки знакомых евреев.