Пароход уже настолько близок, что можно разглядеть многие детали и даже пассажиров, столпившихся на палубе. Вот у борта стоит матрос, В руках у него свернутая в виде круга веревка, прикрепленная одним концом к канату, лежащему на косу парохода рядом с якорем.
«Владимир» делает крутой поворот и скользит к пристани.
Пассажиры машут шляпами, платками, приветствуя собравшихся на пристани. Кипит и пенится вода изпод кормы, слышна команда, матрос ловким движением руки бросает конец на берег, и совсем близко, почти касаясь деревянного настила пристани, прижимается колоссальный остов парохода.
Слежу за Мишей. Он впереди всех, поминутно снимает фуражку, кланяется, здоровается, и по всему видно, что он знает многих и многие знакомы с ним.
Сижу в сквере на первой от входа зеленой скамейке.
Жду Мишу. В сквере появляются гуляющие — няни с ребятами.
Катают колеса, бросают мячи. По ту сторону ограды показываются загорелые белозубые тица матросов. Они стараются улыбками, глазами, шутками обратить на себя внимание нянек и бонн. Матросы не смеют входить в сквер, потому что по аллеям расхаживают с дамами флотские офицеры в белоснежных кителях и с кортиками на боку.
Выше и выше поднимается солнце, а моего родственника нет.
Боль подложечкой напоминает мне, что я со вчерашнего полдня ничего не ел. В голову приходит пугающая меня мысль, что Миша забыл обо мне и не придет.
— Ну, ты-таки сидишь себе, — раздается позади меня уже знакомый голос.
Вскакиваю — и предо мною улыбающийся русобородый Михель Окунь.
— Ну, а теперь можем себе пойти домой… Позавтракаем… Ты кушать любишь? — заканчивает он свою речь вопросом.
Я смущенно молчу, но глаза мои говорят о моем сильном желании позавтракать.
Квартира Окуня находится неподалеку на Нахимовском проспекте в небольшом двухэтажном доме. По каменной лестнице поднимаемся на второй этаж. Нам открывает дверь небольшого роста худенькая женщина, черноглазая, с густым румянцем на впалых щеках. Одета в легкое полупрозрачное платье. Женщина смотрит на меня с удивлением, а когда замечает мои сапоги, на губах появляется брезгливая улыбка.
— Линочка, ты себе представляешь, кто он такой? Нет? Ну, так я тебе скажу: это мой двоюродный брат по фамилии Свирский… Как тебе это нравится? А?.. Ну, давай кушать, — обрывает Миша, заметив, что жена не разделяет его восторга по поводу моего появления в их доме.
Квартира состоит, судя по дверям, белеющим вдали, из нескольких комнат. Обстановка, на мой взгляд, богатая и красивая.
Чувствую себя немного смущенным, а неприветливость хозяйки дома окончательно убивает мою уверенность… «Ну, что ж, — думаю я про себя, — дадут что-нибудь — возьму и пойду дальше».
— А ты знаешь, кто такая моя жена? — неожиданно обращается ко мне Миша, когда усаживаемся за стол. — Ну, конечно, ты не знаешь… Но, может, ты слыхал о знаменитом скульпторе Антокольском?.. Ну, так знай: вот эта Лина его двоюродная сестра…
— Ты закажи себе большую медную трубу и труби, кто я такая, произносит жена, поставив на стол большое блюдо с дымящимся жарким.
— А где Вадя? — обращается к жене Миша.
— Откуда я могу знать? Он- целыми днями шляется… Хоть бы скорее уж начинались занятия в гимназии…
— У меня есть сын, — говорит Миша, заглядывая мне в глаза. — Он у меня гимназист…
Завтрак окончен. Хозяин не дает мне опомниться: — Пойдем, я тебе покажу мой каретный двор… По дороге я расскажу, какое у меня дело и на какую работу я хочу тебя посадить.
Оставляю узелок в передней и следую за Окуневым.
Попадаем на Екатерининскую улицу. Меня поражают полуразрушенные дома с торчащими трубами, с обнаженными внутренними стенами. Можно подумать, что недавно здесь был пожар или произошло землетрясение.
— Что здесь такое? — невольно вырывается у меня восклицание,
— Это ты насчет поломанных домов? Так их поломали французы, итальянцы, турки, англичане… Была война… Понимаешь?..
— Давно?
— Говорят, тридцать лет.
— И никто не чинит?
— А кому это нужно? Царь здесь не живет, а купцам делать нечего. Коммерция тут плохая.
Подходим к самому большому и сильно разрушенному дому.
Ворота раскрыты настежь, и виден обширный, вымощенный крупными камнями двор. Вдоль ограды стоят тяжелые кареты, ландо, четырехместные коляски и рессорные брички. В полутемных конюшнях стоят лошади и перетирают зубами овес. Пахнет навозом и потными испарениями коней.
— Вот это все мое, — говорит Окунь, широко распластав руки.
— И дом ваш? — спрашиваю я.
— Нет. Дом принадлежит Красильникову, и очень хорошо, что не мой. Кому нужны эти камни? Но лошади и кареты — моя собственность.
К нам подходит широкоплечий рослый кучер с русой бородой, в длинной ситцевой рубахе с засученными рукавами. Он спрашивает, имеются ли пассажиры и какую надо приготовить запряжку. Миша отдает приказание, кучер уходит, и мы остаемся вдвоем. Здесь решается моя судьба, и я надолго прикрепляюсь к Окуневу.
Узнаю от Миши, что он живет в Севастополе без малого двадцать лет. Юношей прибыл сюда, устроился при гостинице Кистасначала в качестве подручного коридорного, а потом сделался комиссионером, каковым остается до сего дня. Зарабатывал он очень хорошо, обслуживая господ приезжающих. А когда скопил первую тысячу рублей, он по случаю приобрел четверку лошадей и одну подержанную карету. С этого у него началось. Ежегодно прикупал лошадей и увеличивал число экипажей.
— И вот я себе, слава богу, живу, — рассказывает мне Миша, — и ничего больше не прошу у бога. Но ты же хочешь знать, зачем мне столько лошадей и карет? Так давай сядем на эти камни, и я тебе расскажу вое.
Мы подходим к ограде, усаживаемся на большие цокольные камни, лежащие в тени, и Миша продолжает дальше рассказывать.
— Наш край был бы очень беден, если бы не московские купцы и петербургские князья. Эти люди имеют привычку каждый год весной и летом приезжать в Крым купаться, кушать виноград и целоваться с барынями. Сначала они приезжают сюда, в Севастополь, а уже отсюда едут в Ялту. А так как у нас нет железной дороги, то едут на лошадях… Ну, теперь ты понял, почему мне нужны лошади и кареты? Приезжает богатый господин. Я его снимаю с парохода или с вокзала железной дороги, везу его в гостиницу Киста, и он в моих руках, как ребенок у груди матери. Сколько хочу, столько он дает, и я его везу в Ялту, в Миехор, в Гурзуф, куда он хочет…
У рассказчика глаза купаются в смехе. Он рад, что может поделиться своим успехом, богатством и теми удачами, какими вымощена его жизненная дорога.
— Теперь, Шимеле… Нет, это не годится — Шимеле… Тебя надо назвать как-нибудь по-русски…
— У меня русское имя.
— Какое?
— Меня зовут Алексей… А еще можно и Алеша.
Миша смотрит на меня с удивлением, и в глазах у него какой-то испуг.
— Почему Алексей? Что это за имя?
Кровь бросается, — чувствую, как заливаюсь краской стыда, и жалею, что сболтнул, но делать нечего: приходится сознаться. И я в немногих словах рассказываю ему о московских событиях, о сестре и о моем крещении.