— Э, знаешь что?… Ты хорошо сделал. По крайней мере у тебя имеется право жительства. А веры все хороши, когда деньги есть. Только знаешь что? Пусть Лияка об этом не знает. Она такая религиозная, что просто ужас. Из-за нее мне приходится платить первую гильдию, чтобы иметь право на жительство. Первая гильдия стоит тысячу рублей в год, а креститься я бы мог за один полтинник… Но что поделаешь с сумасшедшей женщиной… Так пусть она ничего не знает, а я с тобой поведу дальше разговор.
Миша достает из верхнего кармана чесучевого пиджачка серебряный портсигар, предлагает мне папиросу и сам закуривает.
— Теперь я тебе должен вот что сказать: когда господин много дает, то он хочет за это получить большое удовольствие. Вот тебе пример-я беру с пассажира семьдесят пять, а то и все сто… Ну, и что же он за это у меня получает? Карету или, скажем, ландо, четверку лошадей и ночевание в Байдарах.
— Вы хотели сказать — ночевку, — вежливо поправляю я «Михаила Петровича».
Миша обеима руками расправляет бороду, смотрит на меня смеющимися глазами и повторяет:
— Ночевка… ночевка… Это-таки да, правильно. Меня вот этот язык губит. Если бы я говорил по-русски, как ты говоришь, — я бы уже давно был миллионерам. И вот что я тебе скажу: за твой правильный русский язык я хочу посадить тебя на очень хорошее дело. Я уже тебе сказал, что я даю моим пассажирам. Но этого мало. Господину скучно ехать семьдесят верст на лошадях и всю дорогу молчать. Образованный человек любит поговорить. Он хочет познакомиться с окрестностями и со всякими замечательными предметами. Но с кем же ему говорить? С кучером? Так наши кучера умеют хорошо водку пить, а не говорить. Так вот я и хочу тебя сделать рассказчиком окрестностей.
— Ведь я же сам ничего не знаю, — перебиваю я Мишу.
— Погоди… Сначала ты сам узнай все, что попадется тебе по пути, а потом уже будешь рассказывать. Кроме всего, ты должен вежливо ухаживать за пассажирами. Что значит вежливо? Ты сидишь с кучером на козлах. Пассажир хочет остановиться, ты соскакиваешь, деликатно открываешь дверцы кареты и говоришь: «Пожалуйте, мусью или мадам…» Ну, а потом еще в гостинице в Байдарах, где будут ночевать наши гости, подашь умыться, если нужно, сапоги почисть… Вообще будь вежливым и элегантным… Вот тогда тебе будут хорошо давать на-чай, и это уже будет твой собственный капитал. Я никаких процентов с тебя не буду брать.
— Мне неловко, — тихо роняю я, опустив голову.
— Почему неловко?
— Я очень плохо одет.
— О, вот об этом я и хочу говорить. Прежде всего я тебе куплю костюм, ботинки, соломенную шляпу и даже манишку монополь. Ты себе будешь выглядеть, как высокопоставленный лакей. И ты будешь получать хороший на-чай, если не будешь лениться. Все, что я на тебя истрачу, я высчитаю. Я, конечно, думаю, что ты согласен обеими руками на это. А если так, то пойдем на базар, и я тебя одену с головы до ног. Но помни, ты должен быть благодарен и не удрать с новым костюмом.
Мы встаем и покидаем каретный двор.
Новая полоса жизни светится предо мной. Пригретый и обласканный крымским солнцем, начинаю чувствовать себя неплохо. Но то, что со мной происходит, так ново, — интересно, неожиданно, что я перестаю обращать внимание на неприятные мелочи жизни, временами больно ударяющие по моему самолюбию и сознанию человеческого достоинства.
Жена Окунева, не стесняясь моего присутствия, заявляет о своем нежелании видеть меня живущим в их квартире. Она называет меня вшивым бродягой. Михаил, находящийся В подчинении у этой маленькой злой женщины, вынужден меня устроить в доме Красильникова, в небольшой каморке рядам с кучерской. Там я сплю, вместе с кучерами — обедаю, пью чай, но чаще всего нахожусь в разъездах.
Пространство в восемьдесять верст, лежащее между Севастополем и Ялтой, мне уже хорошо знакомо. Я знаю все достопримечательности южного берега, могу назвать всех владельцев имений, с подробнейшими перечислениями титулов, родственных связей и благосостоянии. На все вопросы господ пассажиров я отвечаю быстро, подробно и, конечно, не без выдумки.
С кучерами я в большой дружбе, по-братски делюсь чаевыми и часто являюсь ходатаем перед Мишей, когда он за пьянство прогонит того или иного возницу.
Конец августа. Сезон в полном разгаре. Гостиница Киста переполнена. Миша занят день и ночь. Он носится с пристани на вокзал, с вокзала в гостиницу, оттуда на свой каретный двор, снаряжает выезды и достает новых и новых пассажиров. Приезжают люди богатые — министры, князья, банкиры, фабриканты — весь «цвет» обеих столиц.
Никогда еще мне не приходилось видеть такого скопления знаменитых аристократов, замечательно красивых женщин… Какие наряды, шелка, кружева, бархат! Как сладко пахнет духами!.. Среди этой богатой, утонченной, образованной ярмарки верчусь я в коротеньком пиджачке и в серых туфельках на босу ногу.
Сегодня Миша мне говорит:
— Ты поедешь себе с очень хорошим господином. Он один, а заплатил за тройку лошадей семьдесять пять рублей. Будь внимательным, вежливым и, как я тебя учил, элегантным. Ты получишь хороший на-чай. За это я тебе ручаюсь.
В восемь утра мы с кучером подаем открытую коляску, сверкающую на солнце черным блеском лакированных крыльев. Швейцар, низко огибая спину и широко раскрыв парадную дверь, пропускает мимо себя человека в темно-сером пальто, в фетровой шляпе, с небольшой темной бородкой и длинными, ровно подстриженными на затылке волосами. Миша петушком бежит за ним, нежно дотрагивается рукой до локтя пассажира, когда тот поднимается на подножку экипажа, и, сняв свою комиссионерскую фуражку, желает пассажиру счастливого пути и светлых радостей.
Откуда Миша взял эти «светлые радости», я не знаю, но он решительно всем пассажирам повторяет это пожелание.
Пассажир грузно опускается на пружинное сидеюге, откидывается на спинку, снимает шляпу, проводит рукой по каштановым с проседью волосам, закинутым назад, устремляет грустный взгляд больших серых глаз на пристяжную и мягким грудным голосом роняет:
— Можно…
Кучер перебирает вожжи, натягивает их, чмокает, и мы срываемся с места. Кучер Данила любит быструю езду.
Едем. За нашей коляской рыжими клубами несется пыль. Жарко.
Приступаю к своим обязанностям. Оборачиваюсь лицом к пассажиру, осторожно вглядываюсь в его лицо, в его утомленные полузакрытые глаза и, указывая рукой на пышную зелень, вырисовывающуюся с левой руки, далеко от нашей степной дороги, говорю:
— Вон там английское кладбище. В земле зарыты генералы, офицеры и множество солдат… А еще дальше ио той же линии будет французское кладбище. Видите, вон там вдали темнеет… вроде леса… Миллион человек похоронено.
У моего слушателя в углах рта чуть-чуть появляется усмешка. Улавливаю в его глазах хитрые блески. Мне становится неловко. Умолкаю и незаметно поворачиваюсь обратно к лошадям.
В полдень, когда солнце висит среди неба и обжигает землю потоками знойных лучей, мы въезжаем в Байдарокую долину. Здесь гораздо интереснее. Уже чувствуется близость моря и прохладной тени от густо разросшейся зелени богатой и сочной долины. Здесь я уже не могу молчать и считаю долгом своим заинтересовать, развеселить моего угрюмого, молчаливого пассажира. И я говорю, говорю без конца. Рассказываю ему о том, как выглядит море с высоты Яйлы, какие бывают здесь восходы и как хорошо чувствуют себя господа, остающиеся ночевать в гостинице Осипова. Подробно излагаю перед ним, какие прелестные виды открываются на утренней заре, когда идешь смотреть на восход солнца.
Пассажир смотрит на меня добрыми, Многоречивыми глазами и спрашивает:
— Так ты советуешь переночевать? Нет, милый, слишком много времени терять надо. Думаю иначе устроить наш отдых. Пока накормят лошадей, ты сбегай в гостиницу и закажи хороший завтрак, а вино у меня в чемодане. Все понял?
— Очень даже понял, — говорю я и на ходу, не дожидаясь остановки экипажа, спрыгиваю нa шоссе и бегу к гостинице Осипова — небольшому белому домику, состоящему из четырех комнат и обширной террасы.
Мой пассажир завтракает. На столе разнообразная закуска.
Подают шипящую. на сковороде большую отбивную телячью котлету.
Господин пьет из маленького граненого стаканчика охлажденную водку.
Стою неподалеку от стола и помогаю Осипову обслуживать этого скромного на вид, но, должно быть, судя по стараниям хозяина гостиницы, богатого человека.
— Лошади уже поданы, — говорю я, выглянув из окошка.
— Ну, что же, поданы так поданы… У лошади четыре ноги — может постоять. Не беда… — добавляет пассажир и снова берется за графин.
Замечаю, что лицо его делается все оживленней, на Широких калмыцких скулах появляется легкий румянец; шире становится улыбка, и влажным блеском наполняются просторные умные глаза.
— У тебя, я замечаю, всего две ноги, а потому приглашаю тебя присесть, — говорит мой господин, лаская меня добрым голосом и веселым взглядом.
Сажусь. Он предлагает мае выпить. Я отказываюсь.
— Простите. Я еще никогда не пил…
— Охотно прощаю, — приятным баритоном говорит пассажир, после чего выпивает сам и закусывает не котлетой, а кусочком соленого огурца.
— Хочу сказать тебе, милый мой проводник, несколько полезных для тебя слов. Ты хорошо и складно врешь, но делаешь ты это без огня. Так не годится. Надо так врать, чтобы тебя самого слеза умиления, восторга и радости прошибла. Вот тогда тебе поверят, и ты станешь впереди людей. Я сам брехун великий… Меня вся Россия знает, и за хорошую брехню большие деньги платят… Запомни это… А сейчас — едем дальше.
Он поднимается, велит позвать Осилова, щедро расплачивается и направляется к экипажу.
Всю дорогу до Ялты не перестаю думать о пассажире, сумевшем так ловко уличить меня во лжи. Но кто же он? Почему он знает?..
Только к вечеру узнаю от швейцара первоклассной гостиницы «Россия», что он знаменитый московский адвокат и зовут его Плевако.