- Конечно поедет! Даже брат поддержит и изменит отношение ко мне. Дураков у нас нет, поскольку все бедные, а бедным зевать не приходится. В Европе сейчас война начнется, тут всем достанется - и правому и виноватому. Разбирать не станут, кто на каком стуле сидит, а вот отнять могут оба.
- А родители ваши?
- У меня мать только. Отец оставил ее в конце концов. Дав мне свою фамилию... Возьму мать с собой, если ей туго тут придется. Пока что надо нам там обосноваться, переждать эту вакханалию...
Словом, Аугусто был не из тех, кого можно было завербовать в Красную Армию: был не дурак - в отличие от некоторых... Ей стало немного не по себе и даже завидно. Где ее собственные планы? Чем она хотела заниматься раньше? Юриспруденцией, международными отношениями, теорией естественного права? Где все это теперь, и что она здесь делает?..
Пришла Нинель - молодые заперлись у нее в комнате, Рене осталась ждать обеда словно небесной манны. В ее душу вторглись беспричинная грусть и столь же беспочвенные сомнения...
Но длились они недолго - на следующий день она пришла в себя и укорила себя за малодушие. Нужно было продолжать вести прежний светский образ жизни, который является залогом успеха в любом обществе, в любом уголке земного шара. Она встречалась с друзьями Нинель и Хорхе, ездила с ними на экскурсии, побывала в Эшториле, Сетубале, снова в Коимбре, наносила визиты, принимала у себя гостей, угощала их отборными и недоступными им напитками (один из них так и сказал ей: "Ну и напитки вы себе позволяете!"), подавала им маленькие, величиной с ноготь, бутерброды со всякой всячиной, которая в процессе готовки меняла цвет, вкус и запах, так что гости не могли догадаться, чем их угощают, подружилась с полицейскими, сменявшимися у ее дома,- не познакомилась только с самим начальником полиции, который и вправду был неуловим и недосягаем, как и подобает главе городской полиции. По ночам она передавала на восток то, что ей успели наговорить друзья Хорхе, делавшиеся день ото дня все доверчивее и болтливее, но Испания оставалась так же далека от нее, какой была в Брюсселе или Копенгагене. Она начала роптать и думать, что напрасно теряет время и тратит казенные деньги, но на поверку потом вышло, что этот период ее иберийской кампании был самым полезным и плодовитым: она передала отсюда много сведений, которые были тем более интересны московским аналитикам, что шли не с мест сражений, где в разгаре событий все преувеличивают и невольно вводят в заблуждение, а на некотором расстоянии от них, после отбора фактов и их просеивания. Но тогда она не понимала этого. Ее тяготило пустое и праздное, как ей казалось, существование - не ожидание Испании, а сама светская жизнь, в которой она поневоле принимала участие и жестким правилам которой должна была подчиняться.
Она сгорала от нетерпения, полагала, что последние недели идут на холостом ходу, не прибавляют ничего нового, но когда счастливый случай наконец подвернулся, оказалось, что все предыдущее: и сидение в Лиссабоне, и поездки по Португалии, и многочисленные и ненужные на первый взгляд связи и знакомства, благодаря которым к ней по-настоящему здесь привыкли,- все это было необходимым условием для того, чтобы свести ее с этим случаем. Жизнь умнее нас, и если она нам благоволит, а мы от нее чего-то ждем, она сама все устроит так, чтоб желание наше исполнилось,- не надо только мешать ей, роптать на нее, подгонять и раньше времени отказываться от ее тайных даров и от того, что сами прежде задумали.
14
Лиссабонские студенты, среди которых было много фашистов, собрали для франкистов колонну грузовиков с одеждой и продовольствием. Поскольку оружия и боеприпасов в ней не было, англичане, которые, в согласии с международной договоренностью, перекрывали и контролировали границу со стороны Португалии, разрешили им въезд в Испанию. Сопровождало колонну большое число энтузиастов - среди них Хорхе Мендосо, представлявший вооруженные силы, сочувствовавшие Франко. Нинель пригласили как его сестру, Рене - как ее подругу, зарекомендовавшую себя с лучшей стороны в прежних поездках. Немалую роль сыграло и то, что Рене расщедрилась и наняла легковую машину с шофером до Севильи и обратно. Теперь Томмази, руководивший колонной, мог возглавлять ее не только духовно, но и физически, трясясь на заднем сиденье американского форда, едущего с помпой впереди процессии. В машине - в обратном порядке подчинения - сидели: Рене как пожертвовательница, Нинель как ее подруга и Хорхе как брат последней. Томмази был тот самый вождь молодых фашистов, с которым предпочитали встречаться на идейных сходках, но не в часы досуга, не в свободное от фашизма время. Достаточно было взгляда на него, чтобы понять причину такого предпочтения. Характера он был несносного и вида самого неприглядного: молодой, но болезненный, худой, с желтоватым, как у цыпленка, лицом и с тонкими, паучьими руками и ногами при этом был преисполнен чванства и особой фашистской спеси, полагавшей, что победа в мировом столкновении уже одержана и пришло время пользоваться ее плодами. Он был очень занятым человеком, у него не было времени на любовные похождения, он утешал себя дорогостоящими случайными связями и не преминул сообщить об этом своим спутницам - стыдливая Нинель сначала не поняла его, а когда до нее дошел смысл его разъяснений, залилась краской и отсела от него подальше: побоялась, видимо, заразиться (он сел сзади, между девушками, но, слава богу, занимал своим задом немного места). Но теперь, продолжал он, у него есть время, и он не преминет воспользоваться им для интриги с порядочной женщиной - при этом он глядел не на Нинель (Хорхе не потерпел бы подобной вольности в отношении сестры), а на Рене, у которой такого защитника не было.
- В Севилье будет не до этого, там все расписано по часам и минутам, и мы будем под наблюдением,- самонадеянно втолковывал он ей,- а вот в гостинице на той стороне границы, где остановимся, чтоб утром двинуть в Севилью, у нас будет шанс развлечься. Я думаю, вам придется это по вкусу...
Говорил он так, будто согласие Рене было ему заранее обеспечено или они обо всем уже договорились; беспорочная и неопытная в таких делах Нинель приняла его всерьез и спросила об этом подругу, но та сказала ей по-французски, что она об этом думает: синьор Томмази лицеев не кончал, французского не знал и сарказма ее, слава богу, не понял.
- У нее жених в Испании,- буркнул Хорхе, которому тоже не понравился разговор, бросавший тень и на его сестру, поскольку происходил в ее присутствии.- Летчик в "Королевских фазанах".
- Он, надеюсь, простит нам.- Томмази был настроен игриво, но настойчиво.- Потом он ничего не узнает: они строго засекречены.
- У вас, как у коммунистов, общность жен? - съязвила Рене, и сделала это напрасно: во-первых, нельзя ссориться с руководителем поездки, во-вторых, надо выбирать выражения - Томмази не выносил упоминания о евреях и коммунистах.
- У кого это - у вас? - насторожился он, и в голосе его послышался звон металла, непонятно как родившийся в его птичьей глотке.
Рене не сробела: надо было пока не поздно,ставить его на место, но нашла все-таки дипломатический компромисс:
- У мужчин Италии.
Это не смягчило фашиста - а, может, ожесточило еще более: вопрос был принципиальный, а в таких случаях он никому не давал спуску.
- Мы все здесь, независимо от национальности, связаны одной целью, и у нас нет ваших и наших,- отчитал он ее - как это делали другие в другом конце света.- И не говорите мне о коммунистах. С ними у нас один разговор - к стенке и пли! А есть ли у них или нет общность жен - это вопрос другой эпохи: мы в этом разбираться не будем, а расстреляем их вместе с их женами...- и присмотрелся к Рене, решая, к какой известной ему категории лиц она относится.- Вы француженка?
- Да.- Рене уже не знала, как выбраться из тупика, и отвечала наугад, как ученица, плохо подготовившаяся к экзамену.
- Вы из галлов. У вас круглое лицо. И галльская насмешливость в глазах. В вас нет франкской определенности и надежности. Вы ведь не аристократка?
- Нет! - беспечно отвечала она, мысленно посылая его к черту, с его расовыми теориями: расистов она на дух не переносила.
- Это заметно,- сказал он.- Все аристократы Европы германского происхождения - поэтому мы на них и опираемся,- и кивнул на Хорхе, который, несмотря на реверанс в его сторону, слушал его весьма недоверчиво. В его роду тевтонов не было - были скорее арабы и мавры, но фамильное генеалогическое древо об этом стыдливо умалчивало,- в любом случае, он не хотел ни лезть в эти дебри, ни противоречить своему руководителю.
- Вы-то сами итальянец? - спросила Рене: говоря это, она не имела в виду ничего плохого, но Томмази именно так ее и понял и грудью стал на свою защиту:
- Я итальянец по крови, но немец по духу! Меня бы никто не поставил на мое место, если б было как-то иначе!..- и добавил внушительно и назидательно, как если бы сказанного было недостаточно: - Кроме того, я навел некоторые справки. Мы из северной Италии, она долго входила в состав Священной Римской - а точнее, Германской - империи и вся вдоль и поперек исхожена немцами. Я, например, каждый день физически ощущаю, как из меня выливается итальянская беспечность и вливается немецкая бодрость и сила духа! Меня знают люди, которые разговаривали с самим Фюрером! - Последнее он произнес совсем уже "на ура", но затем сбавил тон и спросил Рене с завистью: - А ваш жених чистокровный немец?
Ей бы ответить утвердительно, но ее спутники знали иную версию событий, и ей не хотелось предстать перед ними вруньей.
- Отец - немец, мать - француженка.
Это не умерило его горечи.
- Немец,- согласился он.- Мы не признаем национальности по чреву матери. Человека создает дух, а его дает отец - особенно мальчику. Мы обсудим это в более удобной обстановке,- пообещал он, давая понять, что не отступается от прежних намерений,- только будет осуществлять их с большим почтением к отсутствующему третьему - и и в ожидании этого события стал смотреть в окно, на пробегающие мимо сухие, цвета песка и охры, полуголые ландшафты внутренней Португалии...
Других происшествий до границы не было - если не считать того, что у едущих сзади грузовиков - сразу двух - прокололись шины. Томмази вылез из машины и, прячась за кузовами грузовиков от воображаемых партизан-герильеро, принял участие в разборе инцидента и рассмотрел, в качестве руководителя, лопнувшую резину. Вернулся он с вполне установившимся мнением:
- Положили шипы на дорогу. Коммунистов и здесь хватает! Ничего, мы скоро поставим их всех к стенке!
- Нашли колючки? - Хотя Рене и спросила это с самой доверчивой интонацией и с самым наивным и дружественным выражением лица, на которое была способна, он снова окрысился:
- Надо обязательно что-нибудь найти, чтоб придти к такому выводу?.. Без этого нельзя догадаться? - Он заподозрил ее теперь еще и в покрывательстве преступников.- Они делают это так, что шипы отлетают на двести метров в сторону, и никакая полиция их не сыщет.- Он, кроме прочего, был еще и великий фантазер и прибегал к большой лжи для изничтожения своих соперников.- Если так пойдет дальше, возникнут трудности. Две запаски у нас есть, но это последние.
Рене сдалась на милость победителя:
- Может, я их куплю? - Но он, вместо того, чтоб подобреть и смягчиться, только разбушевался еще больше:
- Все откупаетесь? Думаете возместить этим отсутствие стойких убеждений? Купить, как в вашей церкви, индульгенцию? - Он поглядел прокурором, потом передумал: - Ладно, давайте. Они в дороге черт знает какие деньги за эти запаски заламывают. Готовы четыре колеса с себя снять, кузов на дороге оставить, потом за ним приехать - лишь бы сорвать куш, содрать с проезжих втридорога. Может, они шипы и подкладывают,- выдвинул он новую версию событий, но деньги взял как за старую, и немалые. Рене стало жаль их: время шло, новых поступлений не предвиделось, а старые на глазах таяли ...
Больше шины не прокалывались: видно, партизаны, совершив дерзкую вылазку, ушли в свои логова: землянки и горные пещеры. Границу миновали вечером, у Бадахоса. Рене в первый и в последний раз переходила ее с цветами, аплодисментами и едва ли не с оркестром: кто-то подыгрывал им на двух гитарах, сидя за воротами погранзаставы. Сразу за шлагбаумом, на испанской стороне стояла гостиница, о которой говорил Томмази и на которую он сильно рассчитывал. Рене разместилась в одной комнате с Нинель. Та, скинув с себя дорожный плащ и заодно с ним - путевые заботы и волнения, преобразилась: излучала радость и довольство жизнью. Рене хотела спросить ее о причинах перемены, но Нинель сама поделилась счастливой новостью:
- Мы с Аугусто уезжаем в Америку. Не сразу: нужно еще кое-что оформить. Он не хотел, чтоб я ехала сюда: вдруг попадешь, говорит, в какую-нибудь историю, но тут уж я настояла на своем - дай, говорю, побыть с братом. Неизвестно, когда снова увидимся.
- А он тоже на своем настоял? - догадалась Рене.
- Да.- Нинель стеснительно засмеялась.- Потребовал, чтобы мы провели ночь вместе. Помнишь, когда я к тетке в Барейро ездила? На самом деле я вечером оттуда вернулась. Хорошо там нет телефона.
Рене вспомнила молодость:
- И что он сказал тебе наутро?
Нинель снова стыдливо улыбнулась, но стыдливость эта была для нее приятного свойства.
- Сказал, что зря потеряли столько времени. Надо было пять лет назад этим заняться.
- Ты тоже так считаешь?
- Я еще ничего не считаю,- благоразумно отвечала та.- Не могу никак привыкнуть.
- К чему?
- К новому положению... Жаль нет его здесь.
- Его только не хватало. Он и Томмази сцепились бы на первом повороте... Брат не против вашего отъезда?