По-видимому, она не зря была благоразумна в этот вечер, потому что не успели они с Нинель лечь, как в номер нагрянула полиция, перевернула все вверх дном и насмерть перепугала ее подругу, у которой в ушах стояло предупреждение Аугусто, чтоб она не попадала в истории. Полицейские перерыли чемоданы и даже корзины с фруктами, которые Нинель везла матери, и, ничего не найдя, объяснили свои действия тем, что ищут фальшивые песеты, объявившиеся в Севилье и попавшие в кассу хозяина отеля. Они будто бы обыскивали всех иностранцев подряд, и робкие заверения Нинель в том, что они ни за что еще здесь не платили, не возымели на них никакого действия. Рене была спокойна. Она знала, что у них нечего найти, и говорила Нинель, что это не что иное, как недоразумение: слова, которые всегда приходят в таких случаях на ум и никогда не подтверждаются; Рене сама не была в них уверена, вспомнив недавнюю поездку с итальянцем из "Фиата". Полицейские ушли, даже не извинившись за вторжение и за погром, который они учинили, и Нинель, привыкшая к хорошему обхождению, сразу же это отметила.
- Что ты хочешь? Тут война,- рассудила Рене.- Им не до хороших манер.-Но Нинель, которая до сих пор находилась под влиянием своей более опытной и повидавшей мир подруги, здесь ей не поверила.
Утром она спросила у брата, был ли обыск у него,- он только удивился этому предположению:
- Не знаю: может, и был - пока нас не было. Мы весь вечер пили здешнее красное. Мы, во всяком случае, ничего не заметили.
- Если б был, увидели б,- сказала Нинель, наученная опытом, и испугалась вдвое: решила, как сделало бы большинство людей на ее месте, что именно она предмет внимания испанских сыщиков, что причина тому - ее отъезд в Америку и что, не приведи господь, Аугусто грозит страшная опасность или он уже за решеткой. Брату она ничего не сказала: он бы поверил всему, что она предположила, и мог бы наговорить лишнего. Сославшись на недомогание, они позавтракали с Рене в номере. Нинель была безутешна и тайно плакала, Рене как могла успокаивала ее: она-то знала, что Аугусто тут не при чем,- но вскоре Нинель сама узнала об этом. Не успели они доесть завтрак, как явился офицер контрразведки и все расставил по своим местам: снял с Нинель тяжкий груз страхов и сомнений и переложил его на плечи ее спутницы.
Он хорошо говорил по-французски, был корректен, подтянут и, несмотря на острый и характерный профиль, безличен, как лица, вычеканенные на новых монетах: на них не обращают внимания - важно лишь то, сколько они стоят. Его интересовала только Марта Саншайн, он даже предложил, чтоб разговор происходил с ней наедине, без лишних свидетелей, но теперь уже Нинель, испытавшая минуту назад неописуемое облегчение, почувствовала одновременно и прилив дружеских чувств к своей невольной спасительнице и не захотела оставлять ее одну в опасности. Она настояла на своем присутствии: чтобы при необходимости подтвердить ее показания,- послужить ей свидетельницей и поручительницей. Рене оставалась невозмутима: всякая опасность, как было сказано, повергала ее в некое физиологическое, почти не принадлежащее ей спокойствие и хладнокровие.
Офицера интересовало, кто она и как оказалась в Севилье. Ответить на эти вопросы было нетрудно: она здесь, потому что ее пригласила фашистская молодежная организация Лиссабона. Нинель удостоверила это, добавив от себя, что Марта искренняя фашистка и доказала это тем, что внесла немалую сумму в кассу поездки. Это не удовлетворило офицера: он не любил, видно, крупных пожертвователей,- стал копать глубже и спросил Рене, чего ради она приехала в Лиссабон: дарить деньги можно было и из Канады. Говорить о женихе в рядах армии Франко было рискованно: тому ничего не стоило это проверить - и Рене пустилась во все тяжкие. Ей даже стало неловко перед нравственно чистой Нинель, и она предложила ей выйти, чтоб не впутывать ее в свои дрязги и в одиночестве морочить офицеру голову, но та снова отказалась выйти, боясь, что Марте грозит настоящая беда и что она должна быть с ней рядом,- на случай, если ее поведут отсюда в наручниках: она забила бы тревогу и подняла на ноги всю португальскую делегацию. Теперь она вынуждена была густо краснеть, слушая признания подруги:
- Если вас так интересует моя интимная жизнь, офицер, то я приехала в Лиссабон, чтобы сделать здесь одну интимную операцию, которую не хотела делать у себя дома. В Лиссабоне мне обещал сделать ее один врач, но его имя я не выдам ни под какими пытками. Мой молодой человек - тоже фашист, но и его имя я не скажу: это может сказаться на его карьере и репутации, а она была до этого безупречна!..
Чем больше говорила Рене, тем проникновеннее входила в свою роль - лицо ее так и горело женскими чувствами, сменяющими одно другое, но офицер оказался неверующим Фомою:
- И что же вы не сделали ее там, эту интимную операцию? А сюда поехали?
- Если бы вы, офицер, знали основы акушерства, вы бы этого не спросили!..- Офицер хмыкнул от неожиданности: ему было нанесено оскорбление, но слишком уж необычного свойства - ничего не сказал в ответ, только прислушался к тому, что последует дальше.- Вы бы тогда знали,- неумолимо продолжала Рене,- что подобные операции делаются в два срока! - (Она знала это с Китая, где все эти варианты обсуждались с доктором посольства: в конце концов она решилась рожать - когда сроки были упущены.)- Первый срок от восьми до двенадцати недель: это простая абразия - я ее проворонила!
- Что такое проворонила? - спросил офицер, который не настолько хорошо владел французским и предпочел бы, чтобы она выражалась яснее: ему надо было писать протокол, а не заметку в скандальной хронике.
- Проворонила - значит прошляпила, профукала. Прозевала - если вы не понимаете простых слов,- объясняла ему Рене, обретая по ходу повествования наглость уличной девки: она знала, что мужчины, уверенно чувствующие себя в обществе благопристойных женщин, часто теряются перед лицом подобной разнузданности,- проститутки знают это и, будучи задержаны, ведут себя в полиции развязно не только потому, что они таковы на самом деле. Нинель была в ужасе: подруга представала ей в совсем ином свете, чем прежде, перед ней разверзались бездны человеческого падения...
- Второй срок в двадцать недель, офицер,- если вы действительно хотите знать эти подробности. Мне оставалось таким образом еще семь-восемь недель, я не могла отдаляться от Лиссабона: надо было снова туда вернуться. А это в нашем мире не так-то просто. К тому же некоторые, мой врач в частности, предпочитают почему-то двадцать две недели - в это время плод уже жизнеспособен, но зато для женщины меньше опасности: его легче тянуть, он не выскальзывает из щипцов, когда его хватают за ушки. Если вас это все по-прежнему не устраивает, вы можете подвергнуть меня интимному обследованию, но учтите, я буду жаловаться английскому консулу!
Это было, конечно, рискованно: офицер сам подумывал о том же, но услышав в десятый раз слово "интимный" ( а перед этим он представил себе экстрадицию плода, схваченного щипцами за голову), потерял всякое терпение:
- Никаких, как вы говорите, интимных обследований вам делать не будут. Вы не арестованы, и предпринимать против вас противоправных действий мы не намерены!.. Просто мы проверяем некоторые сигналы. И я б на вашем месте уехал из Севильи, как только кончится ваша поездка.
- Мы скоро уезжаем,- вступилась за подругу Нинель, хотя и смотрела на Рене теперь иными глазами - полными упрека и тихой печали.
- Вот и хорошо,- сказал офицер.- На этом и кончим,- и ушел - тоже не простившись и не извинившись за вторжение и причиненное им неудобство.
- Не слушай, что я наговорила про эти операции,- сказала Рене Нинель.-Мне просто не хотелось называть имени своего друга,- но та уже не знала, когда ей верить и когда нет...
Гроза пронеслась, но духота в воздухе осталась. Рене думала о том, что же они имели против нее, чем она стала им так подозрительна. Мысль о том, что они нашли рацию в Лиссабоне, отпадала сама собой, хотя и успевала нагнать страху: будь это так, с ней бы разговаривали в другом месте. Она терялась в догадках, но твердо знала одно - ей надо уходить, и чем скорей, тем лучше. Могло ведь случиться и так, что все началось здесь, а не в Лиссабоне,- тогда эти сигналы, о которых он говорил, могли полететь и туда и от рации надо было немедленно освобождаться. Но уходить надо было с достоинством, а не сломя голову: это тоже могло навлечь подозрения - и главное, не одной, а вместе с остальными, которые могли послужить ей живым щитом и заслоном. К счастью, их пребывание в Севилье и в самом деле заканчивалось. На следующий день была намечена прощальная почетная встреча с самим Франко, после чего им надлежало наутро уехать. Ее как ни в чем не бывало пригласили с остальными в штаб генералиссимуса, где делегация еще раз и в последний встретилась за чашкой чая с его генералами. Она сидела через одного с самим Франко, который и здесь произвел на нее впечатление формалиста, присутствующего в жизни телом, но отсутствующего душою: временно исполняющего некие вселенские обязанности, в которых сам не слишком заинтересован. В зале, где шло чаепитие, на стенах висели боевые карты, испещренные боевыми значками и стрелами. Она жалела, что у нее нет с собой фотоаппарата: карты были настоящие, а не нарисованные для случая - слишком уж много надо было затратить труда для подобной дезинформации...
Они собрались и всей колонной, на этот раз с пустыми грузовиками, тронулись в обратный путь. Ее спутники если и знали о ее неприятностях, то не подали виду, и, слава богу, не было Томмази, которого задержали в Севилье из-за какого-то совещания. Рене вздохнула с облегчением: этот бы не оставил ее в покое. Надо было миновать границу. Здесь ее (и никого больше) снова вызвали в отдельную комнату и обыскали с головы до ног: высыпали даже пудру из пудреницы. Испанцы ничего не нашли и передали ее с соответствующим назиданием англичанам, но те не очень-то их слушали: они не давали своих в обиду.
- Где вы жили в Лондоне? - спросили ее только, потому что в ее паспорте были английские штампы о въезде и выезде, сделанные в Москве для большей убедительности.
- В Челси,- бойко, наэлектризованная опасностью, отвечала она, хотя в Лондоне не была и о Челси имела самое смутное представление: спросили бы ее какие-нибудь подробности, она бы попала в трудное положение. Но им хватило и громкого имени - на этом проверка с английской стороны закончилась. Они снова заночевали в гостинице - двойнике той, что была по ту сторону от границы,- и здесь она во второй раз в жизни (первый был в санатории в Сочи, где она вчистую проиграла маршалу Уборевичу) играла в биллиард и выиграла одну из трех партий: то ли опасность обостряет наши чувства и способности, то ли англичанин оказался джентльменом - не в пример нашему маршалу, который нигде не мог позволить себе проигрыша...
Они ехали по известной ей дороге назад, она болтала с попутчиками, а в душе ее росла и зрела тревога. Ей как пить дать грозила слежка в Лиссабоне: салазаровская полиция работала в тесной смычке с франкистами. Может быть, ее и отпустили для того, чтобы через нее выйти на ее связи: им ведь трудно было себе представить, что она работает в одиночку. И ни на одну минуту ее не оставляла мысль о рации, которая была единственной, но более чем весомой уликой для задержания. Ее нельзя было оставлять дома, от нее надо было немедленно избавляться...
В Лиссабон приехали поздно ночью. Нанятый ею шофер развез по домам ее попутчиков и довез ее до дому. У подъезда стоял полицейский - один из тех, кого она знала, но он не вызывал теперь у нее доброго чувства. Шофер помог ей поднять вещи на этаж. Она присматривалась к нему в дороге: это был простой, располагающий к себе парень - наверняка из бедной семьи - можно было и рискнуть. Она решилась и на ломаном португальском сказала ему (они стояли в прихожей), что ей нужна помощь. То ли ее португальский испортился за время поездки в Испанию, то ли он неверно истолковал ее испытующие взоры во время путешествия и теперь, когда они остались вдвоем в прихожей, но он понял ее неверно и шагнул вперед, чтоб заключить ее в свои объятья. Она тут же охладила его пыл, сказав, что это не та помощь, в которой она нуждается, что она за рабочих и крестьян против капиталистов и ей именно в этом и нужно содействие. Запас ее португальских слов был беден, но достаточен для того, чтобы парень, зная о ее злоключениях в Испании и сопоставив их с ее детским лепетом про богатых и бедных, побелел от страха, повернулся и сбежал, забыв или испугавшись взять честно заработанные им деньги. Теперь явился новый повод для страха: выдаст или не захочет связываться с полицией? Прошла ночь, день, еще ночь - она сидела дома, никто за ней не приходил: видно, он решил не ввязываться в опасную историю, которая могла затянуть в себя как виноватого, так и доносчика. Чтоб идти в полицию, тоже необходимо мужество.
Эта беда миновала, другие остались и не терпели промедления. Нужно было освободиться от рации, так трудно ей давшейся. Она разобрала ее, сложила тяжелые и громоздкие части в чемодан, который сразу же оттянул ей руку массивным железом трансформатора. Научившись в прихожей помахивать им, словно в нем не было пуда веса, она вышла на улицу и отправилась на прогулку в сторону речного катера, ходившего с экскурсией по Тахо: с него можно было нечаянно и по возможности незаметно (под мостом) выбросить чемодан за борт. Чтобы удостовериться в безопасности и в свободе перемещений по городу, она решила размяться, походить по улицам - останавливаясь возле витрин и в эту минуту осторожно поглядывая назад, откуда пришла. Она сразу же увидела слежку. За ней, не особенно прячась, ходил мужчина довольно элегантного вида, в коричневой паре и в белой рубашке с цветистым галстуком. Он делал вид, что не смотрит в ее сторону, но этим выдавал себя всего более: чего ради он на всех глазеет, а от нее отворачивается? Она села на катер, он за ней - правда, не на корму, где расположилась она, поставив чемодан рядом, на скамейку, а в носовой части, но оттуда было лишь удобней наблюдать за нею. К сожалению, это не был искатель любовных приключений, на что она вначале рассчитывала (уж очень он был наряден для рядового сыщика). Делать при нем то, ради чего она вышла из дома, не имело смысла: тяжелый чемодан камнем бы пошел на дно, и ничего не стоило вытащить его оттуда драгой и доказать, что это ее груз и ничей больше - по номеру трансформатора и адресу гостиницы, который хранился в мастерской со времени его покупки. Она вернулась к себе, заперла чемодан в кладовой, прикрыла его досками и тряпьем, чтоб не бросался в глаза при беглом, несанкционированном осмотре, и решила искать счастья на стороне: если оно не идет к нам в руки, надо идти к нему в гости и ловить Его Величество Случай там, где он соизволит нам подвернуться.
Она набралась наглости и пошла к Нинель: ее соглядатай следовал за нею на почетном, но вполне досягаемом расстоянии. Обеды у доньи Бланки после их возвращения из Испании не возобновлялись, она не виделась со своими друзьями и боялась холодного душа с их стороны, но, вопреки опасениям, ее встретили как нельзя лучше.
- Каковы испанцы! - посочувствовала ей донья Бланка.- Никогда не думала, что они так подозрительны! Видно, война никого не делает лучше. Хорошо у нашей дочери все прошло спокойно, и она скоро уезжает. Лучше отсидеться в укромном месте, пока все это не кончится...- В этом и была причина ее гостеприимства и человеколюбия: у дочери все складывалось успешно, и это рождало сочувствие к ее менее удачливой подруге.- Что им надо было от тебя? После того, как ты дала столько денег и уделила им столько времени!
Нинель, вся в счастливых заботах, уже не переводила: была занята другим - и Рене плакалась хозяйке на ломаном португальском:
- Люди так злы! И особенно несправедливы к молодым одиноким женщинам!
- А ты не расстраивайся! - уговаривала ее донья Бланка.- Не вешай носа и не теряй присутствия духа! Сейчас я, чтоб тебе было веселее, принесу что-нибудь со вчерашнего праздника. Мы вчера справляли скромную домашнюю свадьбу. Правда, эти два негодяя не дождались ее, а, оказывается, умудрились до нее познакомиться поближе. У меня глаза на лоб полезли, когда я об этом узнала. Молчали бы хоть. Мало ли кто в их положении делал это, но кто ж объявлял об этом родителям? Хорошо покойный отец не слышал...
- У нас свадьба вчера была,- подтвердила и Нинель: ей было неловко, что она не пригласила подругу, но это не омрачало счастливого выражения, не сходившего с ее лица.- Никого не звали,- прибавила она, чтоб Рене было не так обидно.- Это нужно для поездки.
- Все прошло гладко? - спросила Рене: совесть ее все еще была неспокойна.
- Ты имеешь в виду обыски в Севилье? Аугусто сказал, что здесь проверяли только то, что было до этого, но надо быстрее уезжать, пока не пришли новые сигналы. Поэтому, чтоб не терять времени, мы пошли вчера в церковь, потом пришли сюда и здесь посидели в самом узком кругу - даже невесты Хорхе не было. Чем меньше людей будет знать, тем лучше. Уже билеты на пароход купили: отходит через два дня, надо собираться. А у меня глаза разбегаются: что взять не знаю. И вообще - никак не поверю, что уезжаю. Будешь в Америке, обязательно приходи к нам...
Мать принесла с кухни мясные, рыбные и овощные блюда, обновленные и никак не выглядевшие в ее искусных руках остатками вчерашней трапезы, расставила их на столе, достала бутылку из запасов. На стук посуды и запах еды сверху спустился Хорхе - и он тоже приветствовал Рене как старую знакомую, словно с ней в Испании не произошло ничего особенного.
- Что они к тебе привязались? - спросил он только.- Ехали вместе - ты на глазах была, никакого повода не давала.
- Я думаю, синьор Томмази на меня накапал,- сказала она: чтоб как-то объяснить происшедшее и лягнуть задним числом своего врага.
- А ему что за смысл делать это?
Рене откровенно поглядела на него.
- Он приставал ко мне в дороге.
- Это я слышал,- подтвердил Хорхе.
- И особенно потом, в гостинице - но без всякого успеха, разумеется. Вот и решил испортить мне поездку и настроение.
Хорхе подумал, оценил возможность такого хода событий, поколебался:
- Если он и вправду так поступил, то он порядочная свинья. Он же не только на тебя тень бросал, но и на нас с Нинель - на своих товарищей. Это ж мы тебя пригласили.
- Донес или не донес,- и Нинель кинула свой камень,- но свинья он в любом случае. Ты б слышал, как он с ней разговаривал. В свой номер приглашал. Чуть ли не приказывал явиться!..- Замужество причислило ее к разряду женщин, которые имеют право высказываться таким образом и не обязаны при этом краснеть и стесняться, и она им воспользовалась в полной мере.
- Если это все так, как вы говорите, то я этого так не оставлю. Я с ним поговорю,- пообещал Хорхе, но благоразумная Нинель отговорила его делать это - во всяком случае до тех пор, пока ее пароход не скроется за линией горизонта, а еще лучше - не пришвартуется к американскому берегу...
Чем ближе к концу был обед, тем больше отдалялась Рене от этого клана: ей после отъезда Нинель делать здесь было нечего. Но никогда не надо терять надежды и раньше времени замыкаться в своей скорлупе: старые знакомства, как садовые кусты, могут дать новые отводки, и истинное упорство не остается без вознаграждения. Она уже собралась встать и уйти, как Нинель вспомнила о полученном ею приглашении, на которое она не могла и не хотела ответить, и подала его Рене. Ее звали на вечерний раут в дом богатого и видного деятеля, близкого к кругам правительства.
- Я не хочу идти без Аугусто: придется открыть наши отношения. Одно дело скрывать, а другое лгать обществу. Да и сам он не хочет идти: ввяжусь, говорит, напоследок в ненужную дискуссию, и меня, вместо парохода "Лузитания", посадят гребцом на королевские галеры...
И Рене конечно же отправилась на этот раут - в расчете на то, что ее "хвост" отстанет от нее, не полезет за ней в роскошные апартаменты, да и возле подъезда ему не очень-то разрешат вертеться: полиция нужна - но не для того, чтобы портить жизнь власть имущим.