- Никак не сделаем обрезку. Эти слесаря и садовники - те еще типы: приходят, когда им вздумается. У вас тоже так?
Мать с сыном не знали, как в этом отношении обстоит дело в России, и не могли удовлетворить его любопытство. Профессор, раскручиваясь, разошелся:
- Это все оттого, что люди должны делать черную работу - это их унижает, и они протестуют таким образом. От чего нам не легче. Когда я вижу, как садовник в моем саду обрезает деревья, или вижу клерка в банке, который каждый день делает одно и то же: считает чужие деньги, я каждый раз восклицаю про себя: как это унизительно! (Comme c'est degradant!)
При всем волнении, вызванном встречей с Марсель, и при всем ее расположении к этому дому, Рене не могла не отозваться: пролетарский цензор не умолкал в ней.
- А что в этом унизительного? - впрочем, в один голос с сыном спросила она.- Обрезка деревьев - чудная работа, а что касается клерка, то что ж ему еще делать как не считать чужие деньги? - Но профессор не привык к возражениям - только повысил голос и продолжал утверждать свое, считая, что суждение профессора не подлежит оспариванию - накинулся теперь на опаздывающего слесаря:
- Да не защищайте вы их! Вот слесарь - мы его три дня ждем, чтоб починил отопление. Все кормит обещаниями. Вы не чувствуете: холодно?
- Вроде нет.
- А я очень чувствителен к холоду. Мои руки должны быть в тепле - я же еще оперирую...
Самуил подумал о том, скольких молодых он успел оттереть и отодвинуть от операционного стола: на таких он в Москве насмотрелся - но, разумеется, не сказал этого, а Марсель, до того внимательно слушавшая и изучавшая гостей, решила перевести разговор в более спокойное, приличествующее встрече русло:
- Так сколько же времени прошло, Рене, с тех пор, как мы виделись с тобой в последний раз? Ты помнишь наши посещения Лувра?
- Помню, конечно,- с чувством в голосе сказала Рене и приготовилась к задушевной, ничем не сдерживаемой, перехлестываемой слезами беседе - да не тут-то было. Их встречали не по старой дружбе, а по партийному этикету. Марсель если и вспоминала кого-нибудь, то фразами из своей книги, переходила затем на положение Компартии, жаловалась:
- Мы остаемся, потому что не можем изменить идеалам юности, а у других нет и этого...
Она, словом, не сказала ничего лишнего, и Рене опять почувствовала стену, которая возникла между ними едва ли не с самого начала "дружбы" и выросла до небес, когда Рене перешла на нелегальное положение, когда Марсель на лекции в институте отодвинулась от нее и сказала:
- Мы не можем больше встречаться. Ты же знаешь, какое положение занимает мой отец. Мы должны думать прежде всего о партии...
Боясь, что встреча скоро закончится и у нее не будет случая передать ей письма - а может, думая, что Марсель смягчится, увидев их,- она передала ей пожелтевшие от времени конверты:
- Это тебе. От Огюста Дюма. Он дал их перед моим отъездом, но у меня не было случая передать их.
- Огюст Дюма? - Марсель залезла в мысленную картотеку, помедлила.- Нет, не надо. Зачем они мне? - и отодвинула стопку Рене - даже не заглянула внутрь, будто они могли ее скомпрометировать - не то перед мужем, не то перед самой историей.
Рене была обескуражена этим до крайности: могла бы и посмотреть - хотя бы из приличия. Это была самая сильная ее обида в этот приезд: она все-таки любила эту Марсель, которая конечно же этого не стоила...
Сын вышел с профессором - подготовить машину к выезду.
- Ну и как вам во Франции? - спросил из вежливости хирург.- Не хотите здесь остаться?
- Нет. Вернусь в Россию.
- Почему?
- Потому что там нет коммунистов! - И профессор только воздел кверху руки, не зная, как выразить свое отношение к такому кощунству и беспардонности...
Надо было подводить итоги. Близился срок отъезда - на этот раз гости выдержали его полностью. Как-то Жан, сговорившись с тетей, зашел к ним с деловым предложением.
- Мы здесь посовещались и решили пригласить Самуила жить к нам. Здесь есть дом - тете нужны сожители... Я не знаю, какая у него жена, но думаю, неплохая.- Он усмехнулся.- Трудно себе представить, чтоб была другая.
- Хорошая,- подтвердил сын.- И хозяйка прекрасная.- Он теперь понял, почему тетя хотела видеть его супругу.
- Ну вот,- удовлетворенно сказал Жан.- Конечно, дом в твою собственность не перейдет, но ты, пока тетя жива, успеешь себе два таких построить.
- У меня же диплом советский?
- Подумаешь! - пренебрежительно отмахнулся тот.- Ты все говоришь про ваш блат и взятки - мы помалкиваем, а наши-то вашим фору вперед дадут, и немалую... Мы здесь кое-что да значим. Особенно в медицине. Переезжай. Что тебе получать там твои несчастные двести долларов? - Такова была тогдашняя зарплата сына по официальному обменному курсу.
Сын призадумался. Самое главное было не в этом, не в тех доводах, которые привел Жан, а в том, что во Франции он не чувствовал к себе того особого отношения, которым в России встречаются и провожаются евреи, каким он был по паспорту и, наверно, по духу - как будто все евреи вылеплены из одного теста и живут на этой земле инопланетянами, - шлейф этот перекидывался, с его именем, на сыновей, и при всем напускном безразличии к нему, от него неплохо было бы избавиться. Но подумав, он сказал:
- Нет. Спасибо, Жан, я очень тронут, но ничего не выйдет.
- Почему?
- И жена никогда не привыкнет, и у меня самого планы, связанные с писательством.
Жан скосил на него недоверчивый взгляд:
- А нужно оно кому-нибудь, твое писательство?.. У нас здесь оно не очень-то в моде. Кончились времена, когда писатели были в почете.
- Да и у нас так.
- А в чем же дело?
- Я упрямый... Как моя матушка... Это старая сказка - про синицу в руках и журавля в небе: она отличает авантюристов и любителей острых ощущений от всех прочих.- Рене усмехнулась и кивнула с удовлетворением: она тоже была против переезда, хотя и по иным соображениям.
- Видишь, ты еще и философствуешь... Как знаешь,- сказал Жан, а тетя обиделась и погасла. Она старалась до сих пор быть приветливой и дружелюбной по отношению к гостям и такой и была на деле, но однажды и ее прорвало и обнажился ее истинный нрав: сын сказал что-то поперек, а она вспыхнула и заметно ожесточилась. "Ээ,- подумал тогда сын, знавший, к чему идет развязка.- Мы еще не переехали к ней, а Сюзанна уже показывает характер".
Тетя и вправду, как многие очень привлекательные и обаятельные люди, была особенно хороша, если держаться на известном от нее расстоянии.
12
Путешественники вернулись в Москву, потекла прежняя обыденная и размеренная жизнь. Рене переводила книги с русского на французский; Яков читал лекции и подрабатывал где мог - не для денег, а чтоб быть на виду, на людях, необходимым стране и революции. Самуил стал заведовать отделением в 67-й Московской городской больнице, с которой вся последующая его жизнь была затем связана; предшественница его уехала в Америку. Сергею дали степень старшего научного сотрудника в научном институте - имя его в определенных кругах было уже известно. У старшего подрастали сыновья. Алексею нужно было идти в армию: тогда еще не было того поголовного уклонения от службы, которое появилось позже. Старший, не желая, чтобы некоторые из его проблем передались детям, во Францию не эмигрировал, но сменил имя на Семен: видно, легкое отношение к именам перешло к нему по наследству. Он получил новые документы, поменял отчества сыновей: по матери они были русскими, и нечего было омрачать им жизнь еврейством их прародителей. И Рене и Яков отнеслись к этому с завидным спокойствием, а сам сын долго колебался и переживал по поводу своего ренегатства, а сменив имя, упрямо настаивал на том, чтобы все по-прежнему звали его Самуилом - не потому, что очень любил это имя, а из свойственного ему твердолобого упрямства.
Все жили теперь врозь и съезжались только летом, на даче, которая стала символом семейного единства и его последним прибежищем. Но в апреле 1984 года дача сгорела, и пожар этот стал причиной смерти Якова.
История пожара или поджога, как всегда у нас, достаточно загадочна. Милиция, как водится, нашла виновных - двух бродяг: они расположились в оставленном на зиму доме и будто бы развели там костер, чтоб согреться. Те сначала отпирались, потом один из них покончил с собой, повесился, а другой дал после этого признательные показания и получил по суду восемь лет лагеря с выплатой Госстраху полученной семьей страховки. Формально все так, но сосед, живший круглый год в соседней даче, утверждал, что в день пожара в оставленном доме веселилась компания из здешней золотой молодежи, возглавляемая сыном одного из местных чиновников. Более того, говорил он, в апреле промерзшая и отсыревшая насквозь дача не может загореться иначе как подожженная бензином или керосином. После пожара, летом, один из чиновников Одинцовского райсовета, к которому относятся Жаворонки, предупредил Самуила, что если семья в положенные сроки не восстановит дачу, у нее отберут участок, потому что он оформлен на отца, ему за восемьдесят и мало ли что с ним может случиться. Яков ничего не предпринимал, чтоб поставить хотя бы времянку, которую бы принял райсовет, и узаконить права семьи на участок (земля тогда не передавалась по наследству - наследовались только принятые комиссией строения). Он удивлялся тому, как легко переносит утрату, хотя дача до сих пор была его любимым местом пребывания: он жил там, вместе с верной ему Дусей, с апреля по ноябрь и говорил, что ему нигде так, как на даче, не живется и не работается. Перенес-то он пожар, может быть, и легко, но в сентябре с ним случился удар: его парализовало, отнялась речь, и он впал в тяжелейшее состояние.
Он лежал у сына и медленно поправлялся: первый в череде родственников, прошедших через отделение, которым старший заведовал: хотя оно и было психиатрическим, но в нем были открытые палаты, ничем не отличавшиеся от других отделений больницы, а уход за своим был намного лучше. Он выкарабкался из этой беды: у него оставался легкий паралич правой стороны, который он научился преодолевать,- начал ходить и разрабатывал руку, но его погубило собственное неразумие: он во что бы то ни стало хотел закончить курс в военном госпитале, где имел право лечиться с самого начала (а может быть, улучшение в его состоянии казалось ему слишком медленным, потому что он не умел ждать и ему не терпелось начать работать). Сын его отговаривал:
- Зачем тебе это? Долечишься - скоро выпишем. От добра добра не ищут.-Он был наслышан об этих госпиталях: к отставникам там относились много хуже, чем к действующим офицерам, но отец не поддавался уговорам, и пришлось перевести его в Красногорский военный госпиталь. Там начали с того, что его положили одного в бокс, который представлял собой голую, покрытую со всех сторон керамической плиткой процедурную комнату, подошли пару раз и оставили на день и на ночь одного, и он никого не мог дозваться. Он был взбешен, рассержен, негодовал - это привело к повторному инсульту с усилением паралича на правой половине тела. Рене и Самуил были у него за день до смерти. Он не хотел поддаваться болезни и, будучи снова в тяжелом состоянии, показывал им, на что способен:
- Вот, смотрите: хожу! - Он пытался встать на ноги, которые его не слушались, и бормотал косноязычно - таким тоном и с таким видом, будто они ему мешали или не верили.- Я еще поработаю! Мне нужно защитить докторскую! и повалился бы, если бы жена с сыном его не удержали. На следующий день его не стало. На вскрытии нашли размягчение мозга величиной с целое полушарие, не считая других свежих и старых очагов, так что непонятно было, как он мог с этим еще вставать и разговаривать...
Его похоронили со всеми почестями на Кунцевском кладбище. В последний день о его смерти узнало Управление и прислало на похороны представителей. После него не осталось ни богатств, ни ценностей - если не считать дачи, на которую можно было махнуть рукой, потому что произошла как раз та ситуация, о которой предупреждал чиновник райсовета. Старший сын: на него теперь взваливалась семейная ноша - пошел туда на прием. Ему подтвердили, что права на участок семьей потеряны вместе со смертью его владельца.
- Но у нас там и сарай стоит, и беседка?