- Из-за дачи! Из-за московской поездки! Каждый раз как на публичную порку едет!..
Огюст Дюма (он просил не путать себя с классиком: у того фамилия кончалась на "s", а него на "t") был сотрудником не "Юманите" (хотя и просил называть себя Дюма из "Юма"), а центрального аппарата партии. В настоящее время он был, кажется, членом Секретариата: состав последнего постоянно менялся и, в целях конспирации, хранился в тайне даже от партии - отсюда и сомнения на счет его членства в этом высоком органе. Во всяком случае, он был связным между Секретариатом и газетой: привозил оттуда срочные документы, обвинительные статьи и пасквили, якобы подписанные сотрудниками газеты, так что те наутро с бессильным гневом и ужасом дивились на мнимое дело рук своих - и выполнял какие-то иные челночные операции, говорить о которых было не принято. Человек этот был, впрочем, простой, свойский и компанейский. В прошлом он был моряк, младший офицер военного флота, и в нем сохранились старые привычки, в которых дух морской дисциплины соседствовал с мичманской шкодливостью и беспечностью. Он щеголял старым офицерским мундиром - довольно потертым и без погон; в нем он чувствовал себя свободнее, чем в штатском: легче было и шалить, и подчиняться.
Они пошли втроем в театр Сары Бернар (той самой, которая в семьдесят с лишним лет соблазнила когда-то Сергея Есенина) на новый балет Игоря Стравинского. Огюст был уже не в беспогонном мундире, а во вполне приличной выходной паре с белой рубашкой и галстуком, но и в штатском оставался похож на военного: все кругом были в свободных рубашках и кофтах с бантами и завязками на шее - вместо обременительных, как цепи, галстуков.
"Музагет" оказался не чем иным, как "водителем Муз". Рене прочла это в афишке спектакля, но потом нашла и в "Ларуссе", как и предсказывала Марсель, которая все знала и была начитанна, как учительница младших классов. Узнать из мелодичной и капризной музыки Стравинского и, тем более, из пластичной, но вычурной хореографии Баланчина, почему русские совершили революцию и терпят нынче немыслимые бедствия, было зрителям не под силу. Постановщики спектакля, кажется, намеренно вводили их в заблуждение на этот счет, потому что после спектакля русских можно было посчитать пребывающими на Олимпе в одной компании с небожителями. Видимо, Стравинский, как и сказал Серж, был в душе своей эмигрантом или бродячим музыкантом, предлагающим свою музыку на всех мировых перекрестках и меньше всего интересующимся судьбами революции. К тому же у всех болели спины из-за неудобных сидений и необходимости вертеться: чтоб видеть, как танцуют и пляшут на далекой от них сцене...
- Все-таки кафе - место куда демократичнее,- сказал Огюст, усаживая товарищей в углу под пальмой в уютном заведении с большими красными абажурами на настольных лампах, с обивкой из черного дерева и бронзой, тускло блестевшей в темноте зала.- Каждый сидит с удобствами. Хоть у оркестра, хоть где. И музыка лучше, доходчивее. Люблю это заведение. Оно мне родной камбуз напоминает. Особенно бронза: так и хочется надраить... Что возьмем?
- Какие у нас финансы? - У Сержа после оплаты билетов ничего не осталось.
- Неограниченные,- отвечал тот.- Хватит на кофе и пирожные.
Принесли заказ.
- Расскажите о вашей службе на флоте,- попросила Рене, давно мечтавшая о далеких странствиях.
- Рассказать о флоте? - Огюст посмотрел на нее так, будто желание ее было не вполне приличным.
- Да. Какие у вас о нем воспоминания?
- Память-то светлая, а как начнешь рассказывать, обязательно какую-нибудь дрянь вспомнишь - почему так, не знаете?
- Не знаю. Может быть, все плохо было?
- Да нет, нормально. Просто мы так устроены: нацелены на плохое. Революционеры, я имею в виду. Верно, Серж?
- Почему? - Серж ел корзиночку с кремовыми цветами и был настроен иначе.- Я оптимист и все вижу в розовом свете.
- Счастливец, значит. Так что рассказать, Рене?
- Расскажите про ваши отношения с начальством. Это важно?
- Еще бы! Все от капитана зависит. Мой на последнем моем корабле был законченный пьяница.
- Не может этого быть,- сказала она, скорее подыгрывая ему, чем не веря.
- Да еще какой. А если капитан - пьяница, то все туда же. Начальство знало это - однажды адмирал нагрянул с инспекцией: выстроили команду, наш наверху, на шканцах, болтается - адмирал обращается к нам: есть ли жалобы. Хотел, чтоб мы на него нажаловались.
- А вы?
- Естественно, отмолчались - адмирал так ни с чем и уехал... Не нравится история моя?
- Расскажите о чем-нибудь приятном,- попросила она.- Вы моряк все-таки.
- Раз моряк, значит о женщинах - так ведь?
- Положим. Хотя и необязательно.
- Необязательно, но так. Женщины, Рене, бывают на земле и на море. О женщинах на земле говорить не стоит, да и на корабле не очень.
- Откуда на военном корабле женщины? - Серж оторвался на миг от торта.
- Берут для бюджета корабля, для настроения офицеров,- уклончиво отвечал Огюст.- Вы все тайны знать хотите. Слушайте, что вам говорят, а выводы делайте сами - так ведь, Рене? - и поглядел на нее искоса: насколько груба могла быть сообщаемая ей правда.- У нас на второй палубе стояло подряд шесть кают младших офицеров - и моя тоже, поскольку, несмотря на мой далеко не юный возраст, я все не мог добиться повышения: во мне всегда чуждый элемент чувствовали. Так вот. Все пассажирки - сколько-нибудь подвижного возраста: что на ногах держались - считали своим долгом пройти через все каюты последовательно, а то и по две за ночь кряду. Это у нас называлось стоять на звездной вахте. Стоишь на палубе, смотришь в воду или на звезды, а к тебе уже такая особа лепится: приглядела тебя на обеде или просто высмотрела на ночной охоте, пока муж спит после пьянки. "Что делаете?"-спрашивает.- "Надеюсь, не на дежурстве? Хотя можно, говорит, и среди дежурства, если не терять времени." Ей-богу! Море всех с ума сводит: будто из монастыря сбежали... Начнешь ей про звезды говорить, про миры бескрайние - она послушает, послушает, скорчит пренебрежительную рожицу, а то и скажет что-нибудь непотребное, отойдет, а ты стоишь как оплеванный, будто тебя на улице грязью обрызгали. Я не могу так. Без разговоров ...- и глянул выразительно, словно хотел затеять сейчас именно такие разговоры.- Я, наверно, зря все это вам рассказываю? - Рене замялась, и он перекинулся к Сержу: - Что за дело, Серж? О котором мне Марсель говорила?
- Деньги нужны, Огюст.
- Новость какая. Мы все в таком положении.
- Не я, а французские дети. Ты ведь теперь в Секретариате?
- Ну и что? Сколько надо?
- Много. Есть план! Мы говорили об этом в "Авангарде". Надо обеспечить детей рабочих пионерскими лагерями! - Огюст глянул насмешливо, а Серж продолжал не тушуясь: - Здесь кроется большой резерв агитации. Правящий класс совсем не думает о детском отдыхе - это надо использовать, поставить по всей Франции палаточные городки, разместить в них детей из семей низкого и среднего достатка, устроить родительские дни, втолковывать детям и родителям азы политической грамоты, рассказывать, куда идут деньги, предназначаемые бюджетом на детские нужды, и набирать таким образом очки в борьбе за детские и родительские души! Мы уже начали этот эксперимент в Стене. Через десять лет те и другие будут у нас в кармане!...- Он кивнул в сторону Рене и долго еще распространялся таким образом, нисколько не теряя в азарте и в убедительности, так что, хотя кафе было маленьким и уютным и скрадывало лишний шум, посетители за соседними столиками, услыхав и малую толику сказанного, начали недовольно оглядываться...
- Ладно, Серж. Во всем этом есть что-то дельное. Я предложу в Секретариате. А может, и еще где-нибудь. На детей деньги найдутся. Вы только составьте бумагу. Все, что вы сказали, плюс приблизительную смету. Идет?
- Правда?! - не веря ушам, воскликнул Серж, уже видя себя во главе национального пионерского движения.
- А почему нет? Только не знаю, весь ли ты фонд получишь или только часть его. И не самую большую.
- Как так?! - вознегодовал тот.- Ни одного су не отдам. Знаешь, сколько по Франции лагерей построить надо?
- Построишь... Что шкуру неубитого медведя делить - как русские говорят? Их деньги - их и пословицы. Ну что, Рене? Идем? Ты с нами, Серж?
- Я домой. Мне проект писать надо.
- Давай. Не забудь про палатки, горны, вымпелы, значки и все прочее...
Огюст провожал Рене до дому.
- Пойдем пешком? - предложил он.- Надо привыкать ходить на большие расстояния. У водителей автобусов и железнодорожных проводников феноменальная память на лица - так что, если хочешь проскочить незамеченной, лучше, чтоб тебя вообще не видели. Могут, конечно, на дороге остановить: почему в поздний час и как тут оказалась, но это уже другой разговор: от полиции можно отделаться, если одет прилично и не производишь впечатления уголовника. До тебя и не так далеко идти. Стен - это ж рядом с Сен-Дени: город увеличивается, ты скоро парижанкой станешь... Так ведь?
- Возможно,- неопределенно согласилась она, не зная, к чему он клонит. Он понял причину ее сдержанности.
- Но я тебя не для того, конечно, вызвался проводить, чтоб пророчить такие истины. И не потому, что ты красивая...- Он поглядел на нее сбоку, удостовериваясь в сказанном.- Хотя и этого было бы достаточно... В тебе есть что-то монгольское, скуластое - не знаешь этого?
Рене осталась недовольна его замечанием. Она не любила, когда ставили под сомнение ее французскую кровь, и была в каком-то отношении националисткой.
- Разве? Мне никто этого не говорил.
- Ну вот я говорю. Сойдемся если ближе, буду тебя звать монголочкой,- и поскольку не доставил ей этим удовольствия, поспешил добавить: - Это пока что шутки. Серьезное только начинается. Давай перейдем на ту сторону - там народу меньше и тротуар хуже освещен...
- Я, Рене,- собравшись с духом и с мыслями, сызнова начал он,- навел о тебе справки, спросил ребят, имевших с тобой дело,- кругом выходит, что ты из тех, кто нам нужен. И пойми, что я говорю сейчас с тобой не как Огюст Дюма, не как бывший моряк, волочащийся за очередной красоткой, а как вполне ответственное лицо партии, уполномоченное делать такие заявления. Ты уже коснулась работы с рабкорами, да? - Он опередил ее согласие кивком.- Мы это узнали случайно, но такие вещи не должны проходить мимо нас, и я, поскольку за это отвечаю, вмешался и сделал кое-кому выговор...
- А как это стало вам известно? - Рене была недовольна оглаской происшедшего.