Она прожила в этой семье две недели. Хозяин, в прошлом профсоюзный деятель, жил на покое с женой и сыном, которого, слава богу, дома не было. Встретили ее настороженно, но поначалу сносно: даже угостили праздничным обедом, как это было принято в семье человека, приглашавшего в прошлом коллег из других регионов и отраслей промышленности. На ужине тактично не говорили о делах и положении невольной гостьи, но много - о стране и ее видах на будущее. Тон разговору задавал хозяин: он если и слушал мнение Рене, то продолжал затем говорить так, как если бы она его не высказывала. Он пострадал в свое время от сектантских нападок, не мог забыть их, ругал почем зря Трента, теперешнего Барбе и многих других, и суть его речей состояла в том, что партия слишком увлеклась подпольной и международной деятельностью - в ущерб экономической и общенародной (тут он с особым смыслом глядел на Рене, а та старалась не видеть этого). В конце обеда он все-таки спросил ее, довольно хмуро и неприветливо, что такого она натворила, что ей приходится скрываться. Рене не долго думая сказала, что была связным с Коминтерном, перевозила его депеши и протоколы.
- Знаю я их, в Коминтерне этом! - сказал он так, будто она с ним спорила.- Ничего в них толкового не было, и относились они к нам как раввины к малолетним в хедере: он не любил еще и евреев. Он сидел за столом в рубашке и подтяжках и закончил ужин тогда, когда счел это нужным, сказав, что ему нужно перед сном прочесть "Юманите". Жена его помалкивала, словно не имела ни о чем своего мнения, но это не помешало обоим долго и недовольно препираться из-за нее в ее отсутствие.
Первая встреча не радовала, но хуже было то, что она не знала, чего ждет, и не могла связаться с Казимиром, который сказал, что сам разыщет ее, когда придет время. Обстановка во Франции накалялась, и с ней - атмосфера в благопристойном на вид семействе. В таких случаях все решают мелочи, а их было предостаточно. Хозяин получал "Юманите" на дом, Рене безумно хотела знать, что делается в стране, он видел это, но нарочно не давал ей газету и держал ее за завтраком так, чтоб на Рене смотрела последняя, наименее интересная для нее страница, заголовки же читал вслух на выбор, утаивая самые важные. Дочитав газету, он складывал ее и шел к себе, говоря, что хочет еще раз просмотреть ее, проштудировать отдельные места, прочесть между строк то, что написано не для всех, а лишь для посвященных,- надолго уносил к себе в спальню, а соваться туда ей, конечно, было нельзя, и она не могла взять газету даже тогда, когда он засыпал, о чем она узнавала из храпа, который быстро начинал оттуда раздаваться. Он невзлюбил ее - почему, она не знала: может быть, относился так к новому поколению, которое его выжило и противостояло его сверстникам, или был убежден в том, что она заодно с догматиками и сектантами, попортившими ему крови,- только более умная и образованная, чем они, и, стало быть, более опасная. У его жены было еще меньше оснований любить ее и жаловать, и она пилила ее на другом фронте: учила, что можно брать на кухне и чего нельзя и, главное, куда класть какие вещи после пользования ими; Рене всегда ошибалась - даже тогда, когда все делала правильно. Она не знала, как угодить хозяевам: мыла посуду, чистила овощи, убирала комнату - стала на время их наемной служанкой, ограниченной в правах и в передвижениях.
Во Франции между тем назревали грозные события. Четвертого июня было возбуждено дело против секретаря Коммунистической молодежи, которому предъявили известное обвинение в подстрекательстве военнослужащих к неповиновению. Убийство Думера придало старым наветам новую остроту и грозило, в случае присоединения статей о насильственном свержении власти, длительной каторгой или высшей мерой наказания. 15-го, вопреки полицейским угрозам, состоялся Седьмой съезд молодых коммунистов. Раймон Гюйо, живший на нелегальном положении, выступил на нем, тут же скрылся, но 24-го был арестован. Жаку Дюкло грозило, в общей сложности, 30 лет тюрьмы, он был в розыске, прочие руководители тоже ушли в подполье. Арестовали Шаю. Рене узнала об этом, когда хозяин, просматривавший газету в утреннем одиночестве, проговорился: сказал, что арестовали некоего Фантомаса. Он думал, что заметка носит анекдотический характер, но Рене резко вздрогнула и переменилась в лице - он увидел это, сообразил что к чему, прочел заметку под заголовком, понял наконец, с кем имеет дело, какая птичка залетела в его уютное, благопристойное гнездышко.
На следующий день он отделался от нее - этого надо было ждать, она лишь не знала, в какую форму облечет это многоопытный профсоюзник. Утром он вызвал ее до завтрака в гостиную и объявил, что многое передумал, проанализировал факты и пришел к стопроцентному убеждению, что она не кто иной, как полицейский агент, засланный к нему для провокации и для организации процесса над бывшими профсоюзными деятелями. По этой причине: он не дал ей и слова сказать в свое оправдание - он настаивает на том, чтобы она немедленно покинула их квартиру, на что ей дается не более часу времени.
- Это очень удобно,- сказала она: она была зла на него, но владела собой.- Если товарищи будут возмущаться, вы скажете, что в самом деле решили, что я из полиции. Может быть, даже будете на этом настаивать!..- Но он не соизволил ответить: мели что хочешь - главное, очисти помещение...
Она оказалась на улице. Куда деваться и, главное, чего ждать? Полиция это было в газетах, которые она могла теперь купить,- возбудила дела против девяноста лиц, скрывавшихся в подполье. Учитывая ее связи с Шаей и Филипом (о последнем она не знала, арестован он или нет) и при болтливости большинства непрофессионалов в Секретариате партии и возле него, она могла быть в этом списке - тем более, что полиция была у нее дома и забрала бумаги. Она снова позвонила Казимиру. Какая-то уставшая от жизни женщина сказала, что его сейчас нет, что он уехал (по особому тембру ее голоса Рене поняла, что, по всей вероятности, в Москву), но вернется через неделю-другую и тогда с ним можно будет связаться. Она поверила ей: у нее к этому времени появилась способность распознавать ложь и правду и даже определять характер людей по голосу в телефоне и по манере разговаривать. Она позвонила отцу. Того не было дома. И на этот раз, когда он больше всего был нужен, он уехал с новой подругой на лето - знакомиться с ее семьей: затевал новую женитьбу, а квартиру свою и офис сдал на это время за бесценок приезжим из ее мест даже не связался перед этим ни с ней, ни с матерью. Рене узнала это из звонка в Даммари (там поставили телефон, и ей повезло: она попала на Сюзанну, и та рассказала ей все это).
Она стала машинально перебирать содержание сумки: чтобы выбросить то, что в случае ареста могло стать опасным для нее или скомпрометировать кого-то другого, и наткнулась на визитную карточку Роберта, брата ее скоротечного возлюбленного. Адрес на ней был аргентинский, но от руки был приписан телефон парижской конторы. Она поколебалась и позвонила: чем черт не шутит.
Черт пошутил: Роберт чудом оказался на месте и немедленно вызвался приехать. Они встретились на улице. Она не могла рассказать и части того, что произошло,- сказала лишь, что попала в трудности. Он понял без лишних слов:
- Нет проблем! Мне надо уехать на три дня в провинцию, контора в вашем распоряжении. У меня поезд через час.
Он привел ее в двухкомнатный офис, где останавливались по приезде в Париж представители его торгового дома и где сейчас никого, кроме него, не было, показал хозяйство, собрался в дорогу.
- Я скоро вернусь. Это рядом. Договариваться о баранине. Набираю заказы.
- Далеко здесь газетный киоск?
- Вам поближе? - Он глянул вскользь и проницательно.- Попросите консьержку, она купит, сына пошлет. Скажете, что приболели... Пойдемте я вас познакомлю...- и отведя ее к консьержке, объяснил той, что она жена его брата и простудилась в дороге.
- Может, позвать доктора? - предложила она: как всякая консьержка, она боялась заразы в доме.
- Не нужно. Не нужно ведь? - спросил он Рене.
- Я лучше себя чувствую,- отвечала та, и это было правдой: в той мере, в какой лучше чувствуют себя люди, не имевшие крова над головою и только что нежданно его приобретшие.
- Может, надо еще что-нибудь? - спросила консьержка.
- Я все куплю вперед. Газет только не купишь.
- Барышня любит читать газеты?
- Хочет выиграть по лотерее,- соврал вместо нее Роберт.- У нее много билетов. Что вам привезти, мадам, из Аргентины?
Та закокетничала.
- Так много внимания!.. Говорят, там пончо хорошие. Здесь сидеть прохладно.
- Как в прерии: так и дует,- согласился он.- Заказ принят,- и поднялся с Рене на этаж.- Сейчас принесу вам поесть да выпить. Какое вино предпочитаете?
Ей стало совестно.
- Роберт, не утруждайте себя, пожалуйста. Мне неловко. Потом вы сказали, что у вас через час поезд?
- Другой будет. Их много. Невестка для меня - после матери сама близкая родственница,- после чего, усмехаясь, пошел за покупками и вернулся с огромным узлом, который сложил по-походному в угол.- Вы извините: мы в Аргентине так привыкли и не можем и в Европе отвыкнуть,- потом ушел, благопристойный и чинный, как какой-нибудь клерк из провинции, и она заметила, что он не взял с собой саквояжа, приготовленного в дорогу...
О большем и мечтать было нельзя. Квартира с едой, с телефоном и с благожелательной консьержкой, мечтающей о пончо из аргентинской шерсти. Оставался Робер, которого она (она знала это) выставила из дома и который бог знает где сейчас обретался. С Огюстом они были как антиподы, и революция из двух братьев выбрала не лучшего.
Роберт вернулся через три дня, бодрый, деловой, целеустремленный. Он принес ей огромный сверток газет - от "Юманите" до злобно-правого "Intransigeant", взял для приличия что-то из ящика письменного стола и сказал, что едет в новую командировку. На нем была в точности та же одежда, в какой он уехал три дня назад, а так не бывает, когда человек где-нибудь останавливается: что-нибудь да переменит - галстук завяжет иначе или поправит узел.
- Роберт,- сказала она ему,- давайте не ломать комедию. Я в последний год только и делаю, что езжу взад-вперед и кое-что в этом понимаю... Где вы ночевали сегодня? К вашему костюму прилипла соломинка.
- Наверно еще из Аргентины. Вы же знаете, как мы там ночуем.
Она не дала обмануть себя:
- Может, это и любовное приключение, не спорю, но мне кажется, что вы отдали мне квартиру, а сами мыкаетесь где-то,- и чтоб он не врал далее, спросила: - Когда вы должны вернуться в Аргентину?
- Это вопрос,- признал он.- Тот билет, что через час, был в Гавр.
- Чтобы оттуда ехать в Буэнос-Айрес? - Он молча признал это.- Так сказали бы мне. Я б нашла другое место.
Он посмотрел на нее в своей излюбленной ястребиной манере: вскользь и сверху.
- Квартиры у вас, Рене, не было. Это у вас на лице было написано. И как мне было не уйти? Остаться с невесткой под одной крышей? Что б сказала консьержка?
Она смешалась от этого упрека, сказала невпопад:
- Так отдали бы ключи в крайнем случае. Оформили бы договор сделки.
- Оставить вас одну, без прикрытия, тоже было нельзя,- сказал он так, словно уже думал над этим.- Консьержка бы донесла. Я тоже читаю газеты. Кругом полно полицейских. Меня, с моим благонравным видом, три раза останавливали на улице.
- Вы спали где придется?
- Вроде того,- признал он.- Хотя мы в Аргентине привыкли к этому.
- К тому, чтоб на улице спать?.. Знаете что, Роберт?..
- Зовите меня, пожалуйста, Робером.
- Тем более. Либо вы ночуете здесь же, либо я иду искать себе другое место. Не хватает еще, чтоб вас под общую гребенку загребли. Когда вы вообще думаете возвращаться в Буэнос-Айрес?
- Туда я уже отзвонился. Сказал, что у брата неприятности. Они поняли: и у них тоже есть газеты... Давайте так. Я буду спать на кухне, вы - где спали... Пойду в ванную - мечтаю о ней, как конь о конюшне. Вам ванна не нужна?..
Пока он мылся, она дозвонилась до Казимира. Он приехал раньше времени и обещал принять ее на следующий день, на явочной квартире. Она думала, что шум воды заглушит разговор, но Робер все слышал:
- Вы идете куда-то? - Он спросил это почти безразлично, но было заметно, что он насторожился. Ее вдруг взяли сомнения.
- Да. Надо решить кое-что,- сказала она уклончиво, исподтишка следя за ним.