- Это главное,- итожил он.- А как у нее с венами на ногах? У нее же ноги больные.
Рене ничего не знала про больные ноги Марии.
- Вроде ничего. Мы с ней много ходили по городу.
- Значит, не жалуется. А раз так, значит, не очень беспокоят...
На самом же деле ему хотелось знать, конечно, не это, а то, как живет его горячо любимая им жена, чем занимается и каким опасностям подвергается. Он был коминтерновец, работал в соседнем отделе, знал, что делалось в Германии, и на душе его было тревожно. Он старался скрыть это от матери.
- Вроде ничего себя чувствует,- переводил он на чешский: его мать, как и многие другие пожилые родители взрослых детей-коммунистов, переехавших в Союз, продолжала говорить на языке своей родины. Сам Дицка свободно говорил на трех языках, и Рене оставалось только выбирать, какой больше подходит по настроению; в последнее время она старалась говорить по-русски, но это давалось ей пока плохо.- И выглядит хорошо...
Мать принимала это к сведению, кивала, тоже довольствовалась малым, не спрашивала большего и щурилась спокойно и доброжелательно. Но Рене чувствовала за этим невозмутимым и нетребовательным фасадом нечто иное: в сморщенном от сплетения старческих морщин лице и в самой посадке головы была какая-то незримая застарелая горечь и негласный дух противоречия. Может, старуха думала в эту минуту о том, что у ее сына не самая лучшая супружеская жизнь на свете, что жена не может жить отдельно от мужа и подвергаться на стороне чудовищным опасностям, а муж при этом не имеет даже права спросить, что происходит, и довольствуется пустяками: старики часто боятся высказаться вслух, и нужно следить за игрой теней на их рембрандтовских лицах, чтобы приобщиться к их думам и сомнениям...
- А как она одета? - задавал новый вопрос Дицка, думая хоть так подобраться к существу дела.- Там холодная зима была?
- Не очень.- Здесь Рене могла позволить себе большую откровенность и подробно и обстоятельно описывала гардероб Марии и погоду в Берлине.
- Значит, в этом отношении все в порядке,- в очередной раз утешался Дицка.- А остальное вы мне обе когда-нибудь расскажете? - надеялся он вслух и глядел на Рене бодро и просительно разом - она соглашалась, но большего из нее нельзя было вытянуть...
Дицка, несмотря на занятость, обошел с ней все московские театры: у Рене было впечатление, что он относится к ней не как к товарищу жены, а как к ней самой, к ее второму воплощению. Она посчитала, что была на семнадцати спектаклях. Больше всего ей запомнились "Ревизор" Мейерхольда, "Бронепоезд 14-69" во МХАТе и "Красный мак" в Большом. Но еще больше полюбилась ей московская публика. Она и сама обожала театр, но москвичи любили его особым образом, самозабвенно и трогательно. На сцене громко, ясно и во всеуслышание излагали свои мысли, спорили, ссорились и мирились актеры, и зрители, сами такой свободой не обладавшие и предпочитавшие в жизни глухие намеки и иносказания, с восторгом следили за смельчаками, любовались их ораторскими позами, бесстрашными разоблачениями и выпадами в адрес врагов и недоброжелателей. Сцена дополняла жизнь, возмещала ее изъяны, и артисты, безмерно талантливые и почти гениальные в своем театральном рыцарстве, были героями поколения: они за него говорили и безумствовали. А еще была музыка: балет и опера. Москва, бедная и недоедающая, с хлебными карточками, с перегруженным транспортом, с людьми, гроздями висящими с дверей переполненных трамваев (метро только начинали строить) встречала ее в театрах роскошью постановок, энтузиазмом публики, европейским уровнем исполнительства...
После спектакля Дицка настаивал на том, чтобы она шла к ним на чай с чешскими пирожками, которые пекла мать из ностальгической любви к прошлому. Рене, у которой к этому времени смягчился казарменный режим, так что она могла даже ночевать вне гостиницы, не имела сил отказаться - у нее появился второй дом в Москве, более обжитой и человечный, чем первый. В квартире жили несколько семей, все были дружны и сообща встречали праздники. Она запомнила один вечер, который открыл ей глаза на русское общежитие. Это был какой-то праздник: может быть, день Восьмое марта. Рене знала, что должна скоро уехать, и для нее это было еще и прощание со страной - хотя сказать это вслух она по-прежнему не имела права.
Все, как обычно, собрались на кухне. Семен Иванович, один из соседей Дицки, обычно устраивавший кухонные посиделки, человек кипучей и проворной деятельности, вопросительно поглядел на новую, совсем юную гостью.
- Это Кэт. Знакомая Марии,- представил Дицка, и Семен Иванович понятливо кивнул.
- А вы сами откуда будете? - Рене не поняла замысловато поставленного вопроса и затихла в замешательстве.
- Она еще плохо говорит по-русски,- помог Дицка.- И вообще, Семен, не спрашивай.
- Ясно! - разобрался во всем сосед и проникся к Рене уважительным чувством: он любил все героическое.- Подруге Марии у нас всегда место найдется! - и усадил ее на место, которое показалось ему наиболее достойным.- Когда ж она сама к тебе приедет, Дицка?
- Не знаю, Семен,- с превеликим терпением отвечал тот.
- И как она вообще? Ничего не знаем! - сокрушался за него Семен.- Но видно, так надо... Вам в Москве нравится? - спросил он Рене: из вежливости и еще потому, что ему, как многим москвичам, в самом деле позарез хотелось узнать чужое мнение о собственном городе, будто своего было недостаточно.
- Нравится,- пролепетала она.
- Ну вот! - отозвался тот, удовлетворенный.- А говорите, не может по-русски. У нас здесь всех лучше. Сушки наши едите? Зубы есть?
- Есть.
- Потому что у нас такое угощение, что без хороших зубов делать нечего.- На трех отдельных столиках, сдвинутых вместе в один большой, были дешевые сласти и выпечка: конфеты, сухари, сушки горой и, на счет, бублики.-А что Феклы нет? - спросил он у своей крупной, рыхлой жены, сидевшей рядом, неловко молчавшей и предоставлявшей ему вести переговоры с заграницей. Супруга застеснялась - за нее отвечал сын, которому было лет пятнадцать: он был бойчее и современнее родителей.
- Нести с собой нечего. Хлебные карточки потеряли.
- Как это?.. Это сухари в хлебном отделе по карточкам даются,- объяснил он Рене, ровным счетом ничего из этого не понявшей.- Что ж у них, и хлеба нет?
- Не знаю,- сказал сын.
- Так спроси! Без хлеба-то нельзя... Ладно, разберемся. У нас вроде праздник сегодня? Женский день? Может, по этому случаю того-этого? загорелся он, обращаясь за разрешением к жене, которая, как оказалось, правила его балом.
- Ничего. Женщины потерпят,- ответила она за всех.- Мы еще к этому празднику не привыкли.- А там - как знаешь,- прибавила она затем: чтоб не предстать в глазах соседей семейным деспотом.- Как хотите,- но муж уже все понял.
- Нет так нет. Чаем обойдемся,- не унывая решил он и послал сына за отсутствующими соседями: - Давай зови их. Что это значит - нести нечего? Сегодня им нечего - завтра, может, нам? Тут на всех хватит...
Сын привел приятеля, сына соседки - сама она осталась дома.
- Что мать не пришла? - спросили его.
- Не хочет.
- Садись ты тогда. Вот тебе за двоих большая чашка...
Чуть позже пришла и она - стала на пороге, глядя на собравшееся общество.
- Садись, что стоишь? Что раньше не шла?
- Да злюсь на себя, что карточки потеряла,- и присела на край стула, будто отсутствие паевого взноса не давало ей прав на большее.
- Как это потеряла? Небось украли?
- Может, и украли,- согласилась она.- Никого ж за руку не поймала. Давайте лучше не говорить об этом. А то снова переживать начну. Налейте мне чаю, попрошайке.
- Да конечно нальем. У нас гостья сегодня. Подруга Марии.
- Вижу. Поэтому и пришла: любопытная... Совсем, гляжу, молодая.
Самой ей было лет тридцать пять, она работала в типографии и жила вдвоем с сыном.
- Вот я и говорю! - сказал Семен, хотя прежде не говорил ничего подобного.- Ей бы в школе учиться. В институт ходить, а она по заграницам мотается. И серьезная вроде девушка. Положительная...
Рене знала, что речь идет о ней, и обратилась за помощью к Дицке. Тот наскоро перевел.
- По-французски говорят,- заметил наблюдательный Семен.
- А ты откуда знаешь? - не поверила жена.
- А я так - не понимаю, но угадываю. Так ведь? - спросил он Рене.
- Этого нельзя спрашивать, Семен,- сказал за нее Дицка.- Я сам не знаю.
- Так я и не спрашиваю,- лукаво возразил тот.- Вслух только свое мнение высказываю...
Семен Иванович излучал некую постоянную живость, тепло и участие. Он пронял ими Рене.