- Кто? - Яков не сразу ее понял.
- Вилли. Тут работы на троих хватит, а он, смотрю, оборотистый парень.
Яков замер: он не привык, чтоб совались в его дела и в принимаемые им решения.
- Он тебе понравился? - на всякий случай спросил он.
- При чем здесь это? - Она удивилась тому, как быстро переводят мужчины дела из служебных в интимные.- Я о работе думаю.
Яков хмыкнул.
- Это он перед тобой старается, а вообще второго такого оболтуса и разгильдяя нету... Не вмешивайся, Элли. Все уже решено, и бумаги отосланы. Как ты это себе представляешь - я назад их запрошу? У нас тут серьезная лавочка.- Он был недоволен, но попытался скрыть это.- Когда переезжаем?
- Завтра.
- Так надо все готовить? - и остановился в замешательстве среди квартиры, ставшей сразу и чужой и тесной...
Всю ночь Рене паковала и собирала вещи - Яков стоял рядом и если что и делал, то самые простые вещи: связывал веревками готовые узлы или давил на крышки чемоданов, чтобы захлопнулись. Нельзя сказать, чтоб он отлынивал от дела,- напротив, он искал его и ждал, когда оно подвернется, но был просто удивительно непригоден к любой ручной работе. Даже когда он давил на крышки чемоданов, Рене боялась, что от избытка усердия он продавит их насквозь: так с одним и вышло...
Утром Вилли привез рацию. Рене, давно уже горевшая желанием увидеть и потрогать ее, потянулась к ней, Вилли попридержал ее руку.
- Успеешь. Поехали?..- и, загрузив доверху машину, повез Рене и ее новое имущество в четырехкомнатные апартаменты на улице маршала Жоффра, куда они вдвоем перенесли вещи и где она с помощью Вилли протянула из конца в конец антенну, скрыв ее за плинтусом, так что снаружи не было видно. Рация была исправна, Рене вышла на связь, передала условный сигнал, отключилась и с признательностью поглядела на своего предшественника: каким бы разгильдяем он, по оценке Якова, ни был, но рацию и машину содержал в образцовом порядке. Они вернулись. Вилли распрощался с обоими: с ней сердечно, с Яковом сдержанно и ушел - ему надо было готовиться к собственному отъезду.
- Даже не попрощались как следует,- заметила Рене: она работала с Вилли два дня, но успела к нему привыкнуть.- Надо было хотя б стол устроить, отметить...- И Яков, который работал с ним два года, ничего не сказал в ответ: и сам понимал, что следовало поступить именно так - сделать вид, что не помнит на Вилли зла и проводить его по-товарищески, но для этого он был слишком упрям и своенравен.
Квартира, которую она нашла, имела лишь один недостаток: была чересчур хороша и, как красивая невеста, нравилась многим. Ночью она вышла в эфир, чтобы установить постоянную связь, начала передавать сообщение, но сразу обнаружила, что где-то рядом действует и создает ей помехи сильная радиостанция. Она тут же прекратила связь: ее тоже могли засечь таким же образом - и доложила об этом Якову. Тот на следующий день навел справки. Оказалось, что этажом ниже работал товарищ из Коминтерна, которому его гнездо подошло по тем же параметрам. Военная разведка имела приоритет над коминтерновской - товарищу оттуда, хоть он и занял место первый, пришлось переехать, и она работала теперь без помех, спокойно. (Мать замечала по этому поводу, что из этого не следует делать вывод, что в Шанхае тогда на каждом углу сидели советские разведчики, но в этом занятии возможны самые невероятные случайности - как безобидные, так и достаточно опасные.)
С Ван Фу все уладилось простым образом. Вилли провел своего соседа по маршруту, и отныне он каждый день приходил в экспедицию, продавал там пирожки, заходил в кабинет к чиновнику, получал от него конверты, клал их на дно лотка, висящего у него на ремне, отдавал уже использованные бумаги, переложенные салфетками, и в строго назначенный час появлялся на перекрестке, где его ждала Рене, приходившая тремя минутами раньше. Он передавал ей посылку, отдавал последние пирожки, за которые не хотел брать денег,- она вручала ему почту, полученную и переснятую накануне, и спешила с новым поступлением к ждавшему ее дома Якову. Связной ничего не просил для себя и ни о чем не спрашивал: видно, ждал обещанного переезда в Союз и лишь иногда туманно напоминал о нем. Однажды он попросил врача для заболевшей супруги. Яков связался со своими, и в тот же вечер больную посетил врач посольства - он несколько раз приходил еще и довел ее до выздоровления. После этого сосед ни на что уже не намекал, ни о чем не просил, а ждал, видно, новой беды, чтоб обратиться за помощью. Яков как-то сам вспомнил о нем:
- Он ничего не просит?
- Нет. Как воды в рот набрал.
- Считает, наверно, что мы и так сильно помогли ему, когда жена заболела. Надо будет ему на День Октябрьской революции праздничный набор сделать...
Вместе с документами, которые поступали к Якову по иным каналам и за которыми он часто и надолго уходил из дома, пряча в кармане маскарадные усики (он прилеплял их где-нибудь в безлюдном парке или в подворотнях, которыми богаты шанхайские улицы, и старался уходить не той дорогой, какой являлся),- собиралась большая кипа бумаг, нуждавшаяся в фотокопировании и отправке по радио. Для радио Яков делал короткие выжимки, сообщавшие голые факты и цифры, фотографировалось же все подряд - пленки передавались затем из рук в руки по назначению. Иногда негативы приходили в письмах: у Якова был на стороне почтовый ящик, где накапливалась подобная опасная корреспонденция. Нареканий на работу Рене не было: и шифрограммы, и фотографии ее были ясны и легкочитаемы, но занята она была чуть ли не целые сутки: днем ее руки не просыхали от химических реактивов, а ночью она допоздна передавала радиосообщения. Яков сидел рядом и, поскольку ни на что другое не был пригоден, был занят тем, что делал ей маленькие бутербродики и кормил ее с рук, как своих птенцов большая крупная птица. Бутерброды были с красной икрой: она была здесь недорога, Яков любил ее и покупал в больших количествах...
Он явно ухаживал за ней и все более подпадал под ее неброские, но действенные чары. Да и было бы странно, если б было иначе. Они жили вдвоем как на необитаемом острове, где нет выбора, где все предопределено и дело только во времени. Болтая с ней, он представал перед ней в ином свете, выглядел покладистым и уступчивым - особенно когда рассказывал о своем детстве и юности вплоть до комиссарства в Красной Армии: в нем тогда что-то таяло, черты лица разглаживались, и в голосе появлялось нечто мягкое и даже добродушное. Он был родом из Латвии, его отец был раввин в городе Тукумсе на Рижском взморье, а сам он с малолетства готовился к тому, чтобы заменить его на этом столь почетном для евреев месте. У него был старший брат - он должен был бы занять его, но отец рассудил иначе.
- Про Лазаря он сразу сказал: ему тогда и десяти лет не было - этот раввином не будет. Застал его за разглядыванием голых женщин.- И улыбнулся с лукавой стеснительностью.- Тоже вот - наметанный взгляд был, только не на марксистов, а на правоверных иудеев. Брат у меня шутник и правда любил женщин. Сейчас в банке работает, у него впереди большая карьера. А я в пять лет уже учил Торе бедных детей в хедере.
- Но с тобой он ошибся?
- Да.- Он сидел, погруженный в воспоминания.- Я помню: он умирал - это было в шестнадцатом году, в Кременчуге, куда нас выслали как пронемецки настроенных и неблагонадежных,- он вызвал меня за два дня до смерти и сказал: "Янкель, я чувствую, тебя на сторону тянет - так вот знай: еврея без Бога нет, выбрось из головы все остальное",- и Яков от души посмеялся, как если бы сказал что-то очень смешное.
- А ты?
- Я говорю: конечно, отец, конечно. А сам читал одного Маркса и вел занятия по "Капиталу". В Кременчуге была большая социал-демократическая секция - почти все стали большевиками. За редким исключением.
- А мама?
Тут он снова настроился на шутливый лад - только иного рода, насмешливый.
- Эта ничего по дому делать не хотела - романы писала. Которые никто не читал и не печатал. Немного странная была особа.
Ей не понравилось, что он так говорит о матери, но она ничего не сказала.
- Что с ними сейчас?
- Не знаю. Все контакты утеряны. Я не знаю о них ничего с девятнадцатого года. С тех пор, как они вернулись из Кременчуга. Один из братьев - это я знаю уже по нашим каналам,- добавил он с гордостью,- нашего поля ягода: коммунист и из активных. Самуил.
- Ты сразу в разведку пошел?
- Нет. Я должен был стать историком. Меня в двадцать четвертом из Института красной профессуры вытащили. Устроили экзамен по иностранному - мы еще удивлялись: чего ради среди семестра. У меня немецкий - второй язык с детства: дома на нем разговаривали - отец любил все немецкое. Я говорю практически без акцента.
- Это так,- согласилась она.- Появляется небольшой, когда по телефону говоришь.
- Правда? - удивился он.- Мне этого не говорили. Это, наверно, особая интонация, а не акцент: я с шестнадцати лет ораторствую.
- Значит, ты с двадцать четвертого года в стране не живешь? - Рене посмотрела на него, оторвавшись на минуту от пленок.- Это кое-что проясняет.
- Что? - Он был настроен миролюбиво.
- Я имею в виду твою непреклонность и категоричность. В Москве уже таких нет. Там, насколько я поняла, все пообтерлись и пообтесались. Ты же сохранил пыл гражданской войны и молодости.
С этим он не мог согласиться - при всем тогдашнем благодушии.
- Это ты просто не с теми людьми общалась и не в тех обстоятельствах... Настоящие революционеры не меняются, остаются такими, какими были в восемнадцать. Иначе это не революционеры...- Он переждал неловкость, возникшую из-за короткой размолвки, вернулся к себе: хотел, чтоб она знала о нем побольше.- Вообще, мне надо было стать историком. Историком я был бы, думаю, не последним... А для разведчика у меня есть кой-какие недостатки.
- Какие именно? - заинтересовалась она: это было немаловажно.
- Я рассеян или, наоборот, слишком сосредоточен.
- Это практически одно и то же.
Он не стал спорить, продолжил свою исповедь:
- Однажды в Берлине оставил в кафе портфель, полный архисекретных документов...- и поглядел с виноватой, чуть озорной улыбкой.
Ей стало не по себе.
- И что же?
- Вернулся через час - лежит, слава богу, на своем месте.
Она покачала головой: