- Я его знала в Москве как Пауля.
Яков снова насторожился: начал понимать, откуда дует настоящий ветер.
- Он не Пауль, а Рихард. Рихард Зорге... Ты с ним тоже в одной гостинице жила?
- В соседних номерах,- отвечала она с легким вызовом в голосе.
Двери соседних номеров и известная амурная репутация Зорге - пылкое и испорченное воображение Якова дорисовало все прочее.
- И ты не была тогда беременна,- прибавил он, криво усмехнулся и окончательно утвердился в своих подозрениях. Она глянула с иронией, но решила пропустить мимо ушей и это.
- Герберт мне сказал, что ты ездил к ним в ноябре,- это правда?
Голос ее звучал нейтрально и бесстрастно, но для Якова это была лишь очередная уловка - ему было ясно, что Рамзай был его предшественником не в одном только в Шанхае.
- Ездил,- и глянул с непримиримым осуждением: это была его манера выказывать свое недовольство - одинаковое, чем бы оно ни было вызвано.- У нас был серьезный разговор на общие темы, и я составил докладную Центру. Меня, собственно, и направили туда для этого... У нас выявились серьезные разногласия. Вернее, не у меня с ним, а у него с генеральной линией.
- И в чем они заключались, я могу спросить? - внешне невинно, но на деле уже сердито спросила она.
- Кое-что могу и сказать,- с расстановкой сказал он и, взвешивая откровения, продолжал с менторской дикцией: - Он считает, что линия Коминтерна, начиная с 1929 года - с тех пор, как из его руководства ушли правые с Бухарином, с которыми он сотрудничал, сводится главным образом к обеспечению существования СССР, а значение активности компартий на Западе принижается и ограничивается. Критиковал недостаточную активность нашей внешней политики, наше вступление в Лигу Наций. Это означает, что в оценке политики Коминтерна он занимает явно неустойчивую позицию, уклоняясь вправо от линии партии и недооценивая роль и значение СССР как базы мирового коммунистического движения, и одновременно выдвигает "ультралевые" требования активизации коммунистического движения на Западе...
- Ты все это написал в докладной?
- Конечно,- сказал он - как само собой разумеющееся.- Я цитирую себя почти дословно.
- А это обязательно надо было делать? - с наигранным легкомыслием спросила она, но Яков не допускал легковесности в идеологических спорах особенно теперь, когда они поссорились.
- А ты как думала? - вскинулся он.- Речь идет о принципиальнейших вопросах - какие тут могут быть скидки и приятельские поблажки?!
- В условиях, когда мы воюем в тылу врага и подвергаемся ежедневной опасности?..
- Что ты говоришь?! - еще больше изумился он.- Какое это имеет отношение к принципам?! Что за дикость вообще?!. Элли, я все больше начинаю думать, что ты плохая марксистка!..
Он не в первый раз говорил это, но теперь это был приговор: не вспышка гнева, а обдуманное и выношенное решение - Яков такими словами не кидался. Она же вышла из себя: мужчин и идеологов она никогда не боялась.
- А у тебя женщины вообще были когда-нибудь хорошими марксистками, как ты говоришь?!
Он поднял голову: не ожидал от нее нападения - отвечал с вызовом:
- Почему же нет? Моя жена, например...
- Бывшая или она и теперь ею остается?..- Он промолчал: понял, что перегнул палку.- Зато она с тобой сюда не поехала! Потому что умная, а не дура, как я!
Он покривился, спросил с двусмысленной улыбкой:
- Ты считаешь, что помогать мировой революции - значит быть дурой? - И вид у него был такой, будто он заглянул в бездонную пропасть.
Она помолчала, собираясь с мыслями: за десять минут разговора они чуть ли не дошли до разрыва прежних отношений.
- Если бы я так думала,- по-прежнему зло сказала она,- то сидела бы не здесь, а в Сорбонне и изучала бы римское право. И не думай, что я жалею об этом! Я ни о чем вообще не жалею!..- Но Яков уже оставил идейную стезю и вернулся на интимную.
- Значит, это был Рихард? - не слушая ее излияний, поправился он.-Извини, я подумал на Герберта. Он, говорят, хороший парень...
Глупость и неуместность его слов, вместо того чтоб оскорбить и обидеть еще больше, только отрезвили ее - она поглядела на него едва ли не с сочувствием: ревность ослепляла и туманила ему голову. Но ее задело другое:
- Яков, ты можешь вообще думать и говорить о женщине иначе как о предмете сексуальных домогательств? Или для тебя они все существа второго сорта?
Он почувствовал, что его загоняют в тупик: женщины не были его сильной стороной - и прибегнул к запрещенному приему: чтобы взять свое и отыграться.
- Почему же?.. О Сун Цинлин я так не говорю. И не думаю,- и улыбнулся едва ли не с победным превосходством...
Так. Номер два в его послужном донжуанском списке. Сначала первая жена, потом вдовствующая императрица. Но теперь у него за спиной была разведка, он чувствовал себя прикрытым ею и мог беспрепятственно использовать свою козырную карту и мстить ревностью за ревность...
Потому что Рене тоже ревновала его - к этой женщине. Сун Цинлин была одной из трех сестер, искательниц приключений и охотниц за женихами: две из них женили на себе следующих один за другим властителей Китая, оставивших для них своих первых жен и обожаемых в стране сыновей-первенцев. Яков был восхищен этим подвигом и все время твердил о нем Рене, будто она не знала об этом прежде и не выучила наизусть от его многократного повторения. Выйдя замуж, сестры заняли весь политический спектр Китая и приняли деятельное участие в борьбе мужей: вначале Сун Цинлин, жена Сунь Ятсена, первого президента Китайской республики, друга Советского Союза, оказалась на вершине власти, потом ее сменила жена Чан Кайши, нашего врага, воевавшего с китайской Красной Армией. Третья вышла замуж за известного промышленника. Влияние сестер поднималось и опускалось вместе с политической конъюнктурой, но никогда не падало окончательно: они лишь уходили в тень и действовали тайно, а не в открытую. Сун Цинлин была председателем большого числа общественных и профсоюзных организаций: вроде Союза докеров Шанхая или Клуба собирателей старой живописи, под вывеской которых скрывались курьеры и собиратели разных сведений. Если ловили рядовых исполнителей, их сажали и казнили, но сами сестры были неприкосновенны - как принцы в эпоху французских Людовиков, которые всегда выходили сухими из воды, так как королевская кровь не может быть пролита. Зорге, работавший до Якова в Шанхае, преуспел в знакомстве с Сун Цинлин и ее окружением: Яков шел по уже избитой и протоптанной дорожке. Он восхищался умом и красотой этой женщины, тщательно выряжался перед визитами к ней (он вообще любил приодеться), хвастал тем, что она, в свою очередь, говорит о нем много лестного. Брала ли она от него деньги или нет, Рене не знала: ее это не касалось, но думала, что пользовалась этой возможностью, как делали это в Китае многие: слишком уж восторгался Яков ее изворотливостью. Наверно, она и мужчин любила и меняла их с неразборчивостью аристократки и жадностью сорокапятилетней любовницы: здесь Рене могла только ревновать и подозревать Якова в профессионально необходимой супружеской неверности. Сомнения ее упрочились, когда Сун Цинлин, переодевшись горничной, пришла к ним домой - поздравить Якова с днем рождения. Это было уже совсем ни к чему с точки зрения конспирации - Яков тоже себя вел подчас так, будто и он был особа королевской крови, не боящаяся ее пролития. Рене между тем относилась к Сун Цинлин не только как к сопернице, но еще и как к своему социальному антиподу: сестры вышли из одной из богатейших семей Китая. Странное дело: Яков, без конца говоривший о классовой борьбе, этого не чувствовал, Рене же, будучи из простых, привыкла относиться к сильным мира сего с неискоренимым недоверием: те не любили класть яйца в одну корзину и распределяли между собой все кормушки, чтоб в любом случае оказаться у еды и у власти. Так или иначе, но Рене не верила Сун Цинлин и относилась к ней примерно так же, как бабушка Манлет к своей графине: с опаской и со многими оговорками. Последней выходки с переодеванием она ей не простила и наябедничала о ней начальству (что вообще было ей несвойственно). Сделала она это самым благовидным образом: рассказала о ряженой и ее приходе к ним Зинаиде Сергеевне: когда они с Яковом в очередной раз пришли в гости к Муравьевым и мужчины уединились для доверительного обмена мнениями. Зинаида Сергеевна поняла ее, передала мужу, тот - дальше по инстанции или сам сделал Якову внушение. Сун Цинлин у них больше не появлялась, да и Яков стал говорить о ней меньше прежнего - сейчас только вспомнил, когда Рене разозлила его своими нравоучениями.
- С Сун Цинлин мы, кажется, разобрались,- напомнила она ему,- и надеюсь - окончательно,- и он должен был проглотить эту пилюлю и даже лицемерно кивнул, как если бы признал свою неправоту в этом деле...
Впрочем, с ним теперь все время надо было быть начеку. Рене показалось вдруг, что он не простил ей предательства и обращения к старшим, а что-то предпринял в ответ, хотя и представить себе не могла, что именно. Ее насторожило, что он слишком безропотно пошел на мировую, на попятную и чересчур быстро успокоился,- это было не в его характере. Вообще жизнь с ним становилась опасным приключением, полным недосказанностей, неясностей и даже ловушек, прежде ограничивавшихся невинными розыгрышами; это был не высокий утес, за которым можно было спрятаться в непогоду, а непрочная соломенная крыша, готовая рухнуть при первом напоре ветра.
6
Но все это было полбеды - хуже было то, что началось у нее с памятью. Она стал замечать в ней зияния и пропуски - провалы, которые могли привести к провалу совсем иного рода. Она относилась к ним до поры до времени беззаботно, объясняла их беременностью и переутомлением - пока не прозвенел звонок, встревоживший их обоих по-настоящему.
Рамзай со своей группой был в Токио. У него никак не налаживалась связь с Владивостоком. Вместо Ольги Бенарио с ним поехал ас радиодела, передававший в минуту рекордное количество знаков. Но то было в Москве, на Воробьевых горах, а здесь ни Рене в Шанхае, ни радисты на советском Дальнем Востоке его не слышали. Рамзай нервничал, сердился, считал, что виновата принимающая сторона, передавал Рене записки, в которых писал полушутя-полусерьезно: "Кэт, прочисти ушки". Начальство решило направить к нему кого-нибудь для проверки рации и устранения неполадков. Рене послали, может быть, для того, чтоб дать ей проветриться и развести на время двух неуживчивых товарищей по работе, к тому же брачных партнеров, которые никак не могли притереться друг к другу окончательно: замечено,что короткая разлука в таких случаях действует иногда целительным образом. Так или нет, история об этом умалчивает, но приехал человек, который должен был сменить Рене на время отъезда, а ее послали в Токио, дали большую сумму денег для Рихарда и новый шифр, который она должна была выучить наизусть и пересказать Зорге при встрече: такие секреты бумаге не доверяли.
Злоключения ее начались в день отъезда. До того, в обычной обстановке, память ее, в общем, со всем справлялась, а здесь, в предотъездной суете, в один момент отказала. Пароход на Йокогаму уходил вечером, легальная связная, которая должна была привезти деньги, опоздала, Рене получила от нее доллары: их нужно было обменять на иены. Банки были уже закрыты - пришлось менять у частников, которые дали ей ворох мятых, не складывающихся вместе ассигнаций. Она забегалась. Кроме денег связная передала ей документ для Якова, который тот должен был прочесть и немедленно вернуть,- Рене положила его в конверт с билетами и начисто о нем забыла. На пароход она успела вовремя, но все действия ее с этой минуты стали машинальны, она перестала управлять собой и двигалась как заведенная. Яков узнал от связной об адресованном ему документе, понял, что Рене увезла его с собой, послал ей на борт парохода предостерегающую телеграмму: "Ты забыла ключи", а она, прочитав, пожала плечами: "Что еще за ключи?" - не придала ей значения...
Они встретились с Зорге на улице. Рене была в Токио туристкой. Она ходила по улицам, разглядывала живописные одноэтажные улицы, и их встреча на условленном перекрестке, куда оба подошли в назначенное время, выглядела со стороны совершенно естественной и случайной. Они обрадовались друг другу и, как старые знакомые, направились к ближайшему кафе, которых здесь было великое множество. Зорге улыбался лукаво и жизнерадостно, Рене попала с ним в другой мир, не имевший отношения к прежнему, и на время забыла о своих неприятностях - посветлела лицом, как на празднике.
- Здравствуйте, Пауль,- напирая на это имя, поздоровалась она с ним.-Не знаю уж, как звать вас теперь.
- Зови просто Рихард,- прошептал он ей на ухо, подавая стул.- Я ведь здесь снова легализовался, выступаю под настоящим именем и фамилией. Для своих только кличка - Рамзай, а для всех прочих, как положено, Рихард Зорге. За мной ведь нет ничего - я чист перед родиной. Если только грехи и ошибки молодости - так у кого их нет? Сейчас оттуда такие головорезы приезжают, что я, по сравнению с ними, божья коровка. За это, наверно, и любят. А ты Рене? - Он знал это еще с Москвы.
- Рене,- добродушно отвечала она.- За мной тоже ничего не числится.
Он посмотрел на нее с любопытством:
- Жалеешь, что уехала?
- Нет, конечно. Что жалеть? Прежнего не воротишь.
Он согласно кивнул, построжел чуть-чуть:
- Вернуться можно, но себя там не найдешь. И до сегодняшних проделок могут докопаться...- и снова заулыбался.- Как тебе Япония?
- Да вот хожу...- Она огляделась по сторонам.- Смотрю: дети пользуются неограниченной свободою.