- Ты как негритянка, - тихо сказал Исаев. - Что смеешься?
- Оттого, что красивый ты. Вон белый какой, - и цыганка провела темной рукой по его волосам.
- Ты Маша? - спросил Исаев.
- Ага.
- Песни петь где выучилась?
- Когда табором идем - скучно, вот и поешь.
- Нос у тебя курносый, Маша...
- Значит, бабушка с русским поспала.
- Сколько тебе лет?
- Семнадцать.
- Что шепотом говоришь?
- Оттого, что ты меня не хватаешь. Чисто мне, вот и говорю шепотом, будто в любви.
- Ах ты, красивый человек, - улыбнулся мягко Исаев и погладил девушку по щеке. - Обижают тебя?
- Нет. А может, да. И не поймешь, если обида. Привыкла. Слушай, ты позволь мне в тебя влюбиться? Я тогда ночь плакать буду, а другим лицо стану царапать...
- Зачем тебе это?
- А то пусто. И ребеночка не велят родить, говорят, тогда петь я не смогу, табор денег не получит.
- Хочешь, я тебе погадаю? - тихо спросил Исаев и взял руку девушки в свои. - Вот что тебя ждет, Машенька... Ждет тебя дальняя дорога, тройка добрых коней и молодой удалец.
Аполлинэр, проснувшись, открыл глаза и слушал Исаева не двигаясь.
- Сядете вы в коляску, - тихо, почти шепотом продолжал Исаев, - и понесетесь ото всех подальше - с бубенцами и с ветром.
- Он трефовый?
- Кто?
- Король. Который меня свиснет.
- Нет. Он червонный, красивый, в шелковой рубахе, а сам русый.
- Значит, не цыган? Тогда врешь... Меня только цыган может украсть, чтоб я ему была надолго,
- Этот тоже цыган будет.
- Старик?
- Нет. Молодой.
- Умный?
- Очень... Посадит он тебя в коляску, ноги тебе укутает мехом, гикнет - и понесут вас кони к нему в бревенчатый дом, а окно там на зеленое море глядит, и ночи там вовсе не бывает.
- Слушай, - шепнула Маша, - ты шутишь, а тебе смерть в глаза смотрит, я знаю, я в висках дрожь чую, когда с тобой говорю. Ты берегись. Ты старика берегись усатого, он тебя погубит, мукой смертной изведет...
- Маня! - закричали с освещенной эстрады. - Манюня, чавелла! Танцуй и пой последние денечечки.
Скрылась Маша в темноте, а потом, как в волшебстве, появилась из ночи на свет эстрады, и запела, да как! - мороз по коже дерет и такая смертная тоска, что плачь, пей да молись, а там - пропади все пропадом.
- Максим, - трезво сказал Аполлинэр, - ты меня извини, ты как лошадь - добрый. А я сейчас сон видел, будто моя Реганда первой придет. Только глупо все это. Ну, отстроятся они. А все равно их снова пожгут. Сейчас такая жизнь, что коням и мужикам спуска ни от кого не будет...
...А в это время побежали по городу мальчишки, размахивая над головой экстренным выпуском газет. Вопили во все горло:
- Япония начинает переговоры с красными в Дайрене! Мы преданы! Все к оружию! Америка молчит!
РЕЗИДЕНЦИЯ МЕРКУЛОВА
_____________________________________________________________________
Премьер беседовал с американским дипломатом Гроверсом уже второй час. Разговор их, при всей его внешней доброжелательности, очень напряжен и ответствен. Шифровка, полученная от американского журналиста Губермана, аккредитованного при правительстве Читы, о возможности русско-японских переговоров, совершенно недвусмысленно говорила о том, что сейчас настал именно тот момент, когда можно <разлучить влюбленных>, имея в виду Спиридона Меркулова и великого микадо. Именно сейчас представилась возможность вбить клин в японо-белодальневосточный альянс. Это возможность редкостная и очень перспективная.
Именно-то поэтому Гроверс и должен был убедить Меркулова в целесообразности американской ориентации.
Гроверс брал Меркулова логикой и сухостью, отлично зная, что японский генерал Тачибана в разговорах с премьером всегда был мягок и торжествен.
- По-видимому, господин премьер, вопрос вашего престижа на фронте борьбы с иностранной опасностью - я имею в виду конечно же красную опасность в первую голову - может решить не что иное, как уровень вооруженности ваших армий.
Спиридон Дионисьевич вел себя по-купечески хитро: жевал седой ус, повторял свою присказку - <в этом деле надо тщательно разобраться>, улыбка не сходила с лица; старая заповедь: если плохи дела - улыбайся и кажись на вершине счастья. Вот только руки его производили движений несколько больше, чем обычно, - это только и выдавало волнение.
- Как вам кажется, господин премьер, я прав или нет?
- Теоретически - да, миленький мой. Только вопрос практики меня смущает. Вы далеко, а кой-кто близко. И потом, если на полную честность, говорливы больно у вас политики. Маяк - он чем ценен? Он ценен тем, что постоянно, в одном направлении подмигивает, а вы Колчаку мигали, мигали, а потом спать ушли. А наши верные японские союзники - те подобным образом не поступили.
- Мы в данном случае разбираем вопрос перспективы сопротивления полчищам, угрожающим вам с запада, из Хабаровска.
- Миленький, миленький мой Гроверс, молодой вы, хитрите слишком хитро. Вас больше всего сейчас волнует, как бы желтых - плечиком, плечиком да обратно на острова с Дальнего Востока! Разве не так? Оттого и проигрываем во всем, что норовите мелкие интриги решить, а крупной интрижки, московской, - ее вроде бы и нет для вас. Про вооружение наше для чего говорите? Из нелюбви к Ленину? Не только. Из нелюбви к микадо. Чтоб его позлить, а нас с ним рассорить.
Гроверс откинулся в кресле, чувствуя в себе остро вспыхнувшую злобу. Молодые - честолюбивы, им кажется, что нет их хитрей и прозорливей, старики, им кажется, медленно мыслят, а вон, пожалуйте, старик, старичок, а все понял, все на свои места расставил и смеется, усатый дьявол!
- Господин премьер, мы в Америке умеем ценить шутку. Вам следовало бы родиться американцем.
- Как бы мне им стать не пришлось, - ухмыльнулся Меркулов. - Уйду вот в отставку и к вам попрошусь. Ботинки чистить на улицах стану. - И без паузы: - Сколько оружия-то дадите?