- А нам не надо, потому что все понятно.
- Да.
- Ты сейчас вспоминаешь восемнадцатый год, когда мы шли через сопки от Калмыкова.
- Я не все вспоминаю. Я вспоминаю малинник, где мы спали, и еще как деревья над нами шумели. Вроде бы море рядом слышалось.
- Ты тогда читал Гейне.
- Я помню. <Через лес широкий, зеленью одетый, всадник быстрый скачет, бешено несется...>
- А помнишь, как орал малыш, когда мы проходили пикеты белых?
- Да. У него тогда был сиплый басина.
Сын прервал возню под кроватью и крикнул:
- Какой же я сиплый?!
- Чудак, - улыбнулась грустно мать, - это же лучший комплимент для настоящего мужчины.
- А комплимент - это что такое?
- Вроде подарка.
- Как рыба?
- Какая?
- Которую едят.
- В общем, верно, - сказал Постышев, - очень точная расшифровка слову <комплимент>.
- Помнишь, когда мы заблудились в тайге, ты говорил, что нам надо быть всегда вместе, потому что в старости будет мучительно жаль каждой минуты, проведенной врозь.
- Да.
- Ты не думай, я говорю это без умысла.
- Я знаю.
- Я бы мечтала остаться рядом с тобой до конца.
- Знаю.
- У тебя на висках морщинки, как у старухи, комиссар.
- Спасибо.
- Обиделся?
- А ты как думаешь?
Стекла стали дрожать еще сильней и мельче. Жена комиссара подняла из кроватки маленького, одела его, укутала шалью и протянула отцу. Постышев поцеловал сына в лоб, в щеки, потом взял на руки старшего и начал медленно играть с ним в <носы> - закрыв глаза и сморщив лицо.
Ребенку что эвакуация, что победа - все едино, если предстоит поездка на машине. Сын прощался с отцом, играл с ним в <носики>, а сам поглядывал в окно на Ухалова, который возился возле автомобиля.
- Пап, - не выдержал мальчик, - мы далеко поедем на машине?
- Ты пойдешь пешком.
- Почему? Машина ведь наша,
- Это тебе кто сказал?
- Я так думаю.
- Это машина не наша, сын, и если ты станешь считать ее нашей, тогда, собственно, зря мы всю эту кашу заваривали.
- Какую кашу?
Постышев погладил сына по лицу:
- Манную.
- А это какая такая манная?
- Белая она.
- Вкусная?
- Очень, - твердо ответил Постышев. - Очень.
- Вкуснее хлеба?
- Вкуснее.
- В восемь раз?
- Да уж не меньше.
Смотрел Постышев на жену, а в глазах у нее были слезы и подбородок дрожал.
Постышев вывел своих на улицу: крики, конское ржание, детский плач. Бегут люди от белых армий на запад, прижимают матери к груди детей, волокут за собой узлы по стылой дороге. В повозках везут раненых, те стонут тихо, а лица у них серые от боли и страха.
Попрощался Павел Петрович со своими сурово, сдержанно, по-мужичьи. Но долго стоял на обочине дороги и глядел, как жена с детьми, подталкиваемая со всех сторон беженцами, шла все дальше и дальше - не оборачиваясь, чтобы не мучить его, Комиссарово, сердце. А сын оборачивался, и ручонкой махал, и варежку каждый раз снимал - боялся, не увидит отец, не поймет, что это он так прощается.