- С минусами?
- С тремя.
- С тремя! - повторил Постышев. - Смотри, может, служебное положение используешь?
- Разрази меня гром! Я ее и за себя ругаю. Она мне раз говорит: <Ставлю вам пять с четырьмя минусами>. А я, честно говоря, ни бум-бум. И я заявляю: <За повторение подобных провокаций ссажу с бронепоезда в тайгу. Я сейчас заслужил оценку <плохо>, которую и требую мне поставить>.
- Пошли посмотрим, чем она занимается.
- Да они там сказки разучивают после уроков грамоты. У меня с этого дела скулы сворачиваются. Я ее приманивал на пение, а она говорит, что наши песни разучивать не может по причине их зверства.
Постышев улыбнулся.
- Романсы, говорит, я могу для вас подбирать.
- Ну?
- Ребята ей гармонь принесли, она теперь им поет нуду под переборы.
- Пошли, пошли, - заинтересовался Постышев. - Это интересно. Романсы под гармошку - это, мил друг, событие с далекоидущими последствиями.
В седьмом вагоне идут занятия.
Посреди вагона - широко расставив ноги, чтобы не качало - стоит боец и монотонно декламирует:
Встает заря во мгле холодной;
На нивах шум работ умолк;
С своей волчихою голодной
Выходит на дорогу волк...
- Стоп, стоп! - хлопает в ладоши Канкова. - Это невозможно! Вы ничего не желаете видеть, когда читаете. Разве можно? Поглядите же только; <Встает заря во мгле холодной...> Это холодно, вы чувствуете?
Боец виновато молчит.
- Какой цвет вы сейчас видите, Гусаков? - спрашивает Канкова бритоголового бойца.
- Известно какой: понизу красный, а сверху синим придавлено, и дым из печей пистолетом торчит.
- Ах, как прекрасно, боже ты мой, как прекрасно! - волнуясь, говорит Канкова. - Все увидели это раннее утро? Ведь у каждого в деревне обязательно было хоть одно такое утро, когда восход казался багряно-синим, и тишина окрест, и дым из труб уходил в белое, морозное небо... Дайте мне, пожалуйста, инструмент.
Бойцы осторожно передают ей гармошку. Канкова трогает пальцами черно-белые переборы, и рождается грустная мелодия в бронепоезде, который несется через тайгу усмирять восстание таких же мужиков.
- Гусаков, - негромко просит Канкова, - прочитайте.
И бритоголовый Гусаков в дырявых портках и в гимнастерке, из которой он давно вырос начинает читать под музыку Чайковского стихи Пушкина. Глаза его огромны, по-девичьи красивы, голос звенит высоко. И читает он так, будто все видит, будто все это проходит у него перед взором:
На утренней заре пастух
Не гонит уж коров из хлева,
И в час полуденный в кружок
Их не зовет его рожок;
В избушке, распевая, дева
Прядет, и, зимних друг ночей,
Трещит лучинка перед ней
...Мальчишек радостный народ
Коньками звучно режет лед;
На красных лапках гусь тяжелый,
Задумав плыть по лону вод,
Ступает бережно на лед,
Скользит и падает: веселый,
Мелькает, вьется первый снег,
Звездами падая на брег...
Гусаков замер вместе с последним аккордом. Из темноты раздались аплодисменты. Все повернули голову: возле двери стоял Постышев.
На исходе ночи, когда на востоке, над сопками, стала заниматься серая полоска, бронепоезд, сбавив ход, подошел к деревне, занятой восставшими партизанами.
Лязгая буферами, развернув стволы орудий на домишки, лежавшие в мягких сугробах, бронепоезд остановился, и бойцы, быстро выгрузившись, пошли вверх по сопке, растянувшись в широкую цепь. Возле маленького станционного домика их окликнули. Из снежной норы, белые от холода, вылезли Кульков и Суржиков - в одних рубашках.
- Где ваши люди, Кульков? - спросил Постышев.
- Спят пьяные.
- Кто будет нести ответственность за случившееся?
- Я.
- Чем объясните все это?
- Объясняю тем, что не хотел проливать кровь человека, которого не считал врагом.