- Бузотером.
- Когда в стране тяжело и кругом трудности, бузотер - это потенциальный враг. Запомните на будущее. А теперь из-за вашей сахарной сладости сколько крови придется проливать?
- Позвольте, товарищ комиссар фронта, пойти в их штаб одному. Они сейчас проспались, спирта больше нет, я наведу порядок.
- Почему не сделали этого раньше?
- Вас поджидал. Боялся, как бы не начали с ходу садить из орудий.
- Кто с вами?
- Это Суржиков. Он старик. Он ни при чем.
- Мы все при чем, - сказал Суржиков, - в нас всех одна кровь. Ты нам позволь, гражданин комиссар, тихо попробовать.
- Раньше надо было тихо пробовать. Сейчас надо громко, чтобы другим неповадно было повторять.
Бойцы вступили в деревню и взяли карабины наизготовку. Шли быстро, снег хрустко скрипел. А луна еще не растаяла. И звезды моргали белым холодом. Тихо: скотина не мычала, из труб дым в небо не тянулся. И пламя долизывало черные головешки сожженных изб.
Постышев входит в штаб. Здесь тугой спиртной дух. Повстанцы валяются вповалку, храпят на самых высоких нотах. Постышев подвигает себе табурет, садится посреди комнаты и ждет, пика бойцы с бронепоезда разоружат спящих <членов> и <министров>.
- Все готовы, - докладывают Постышеву, - пустые они.
- Атамана разбудите.
- Кольк, а Кольк...
- У...
- Вставай, сукин сын...
- Чего? - сонно, не продирая глаз, спрашивает Колька пропитым голосом.
- Вставай, - говорит Постышев, - заспался.
- А ты кто такой?
- Постышев я.
- Сдаваться пришел?
- Ага. И блины тебе печь.
- Муки нет, народу роздал.
- А ну подымайся, пошли!
Чуть брезжит рассвет. Крестьян собрали на деревенской площади, перед церковью, которая стоит сиротливо и отрешенно - двери повыломаны, окна без стекол, забиты крест-накрест, на изрешеченном снарядами куполе надрывно кричит воронье. Здесь и жители, и охотники, пришедшие из тайги, с белковья, и бойцы с бронепоезда.
Колька-анархист и его <министры> проходят на середину круга в сопровождении Постышева, Кулькова, комиссара <Жана Жореса> и трех госполитохрановцев с бронепоезда.
- Погорельцы, идите сюда, - приглашает Постышев.
С плачем и тихим причитанием к нему пробираются крестьяне, дома которых были сожжены вчера Колькиными пьяными дружками за <буржуазность>.
- Кто вас жег?
- Вон стоит, ирод!
- Этот? - показывает Постышев на Кольку.
- Он самый!
- За что ты их пожег? - спрашивает Постышев Кольку.
- Буржуи они.
- С чего взял?
- С того, что у всех избы соломой крыты, а у этих кровелем и пятистенные, и амбарищи - будь здоров!
- Да господи! - кричит кадыкастый старик с острой, клинышком, бороденкой. Лицо его в копоти, огромные крестьянские руки искровавлены, в глазах - ужас и страдание. - Да господи, кто же здесь скажет, что я такой-сякой?! Семья у меня большая, все мы в труде! Оттого и кровель! Или нет, мужики?!
А мужики в толпе покашливают - молчаливы они от природы, их смущение берет, когда надо громко говорить. Если кто первый начал, тогда б поддержали, а кто сейчас первый начнет, когда ничего не ясно?
- Чего молчите-то?! - жалобно выкрикивает старик. - Мефошка, скажи! Пров, чего рыло воротишь, я ж тебе поле пахал!
Нет, молчат мужики. Только звенит на площади один жалобный стариковский голос. Да изредка воронье всполошится, загалдят птицы, захлопают крыльями, закружат над куполом и - смолкнут все, будто по команде.
- Чего же вы молчите, граждане? - спрашивает Постышев. - Если он кулак-мироед, у меня с Колькой один будет разговор, а если он справный мужик, работал в поте лица, так я по-другому все оценю. А ну вы, гражданин.
Мужичок, к которому обращается Постышев, кряжист, волосат, по-чалдонски широкоскул.
- А я чего? Я ничего не знаю.
- Сам из этой деревни?
- Ну а как же иначе, понятно, из этой.
- Деда знаешь?
- Какого деда?
- Меня! Меня! - кричит кадыкастый старик.
- А... Его... Так рази он дед? Он и не дед вовсе.