- Совершенно справедливо изволили заметить. Без домыслов жить - таков главный секрет счастливого времяпрепровождения на планете.
- Что вы считаете <домыслами>?
- Многое. Обиду, сострадание, рассуждения о том, кто и как оценит деяние, жалость, наивные понятия о порядочности, - все это чудовищно нелепо и глупо. И главное, никому не нужно,
- Вам надо проповедовать свою веру, - сказал Ванюшин. - Она очень рациональна, ее многие примут, особенно слабые и жалостливые люди. На кой черт вам политика?
- А интересно. Признаюсь доверительно: мы все капельку дети, мы обожаем играть в цацки. Прямой провод, охранник во второй машине, ночные совещания с парламентским меньшинством, тосты на приемах, двусмысленности в беседах с послами... У меня иногда ладони чешутся от счастья. Мы с братом купцы, а торговля в нашей богом проклятой стране считается позором. Разве нет? Вы и старались в этом убедить мужика, вы, литераторы российские, правдолюбцы, которых победивший пролетариат, озверев, коленом под зад и к чертовой матери выгнал! А вот мы с братом, русские купцы, заправляем судьбами империи! Здорово, черт возьми! Я иногда ночью проснусь, себя щиплю, щиплю, все думаю - сон у меня затянулся, аж по спине озноб ползет - сейчас кончится.
Меркулов выпил немного коньяку, понюхал маслину, съел кусок черного хлеба, улыбнулся открытой и доброй улыбкой веселого, преуспевающего человека.
- Поймите, дорогой мой писатель, в политике - как в любви. Когда мужчина добивается замужней женщины, он наивно убежден, что, отбив ее, будет ей ближе и понятней. Понимаете мою мысль?
- Не понимаю.
- А я уж и сам перестал понимать. Хотел позанятней разъяснить. У нас занятность в человецех писателями ценится пуще добропорядочности. Возьмете и книжечку про меня маранете. Пусть даже подлецом изругаете, важно, чтоб след остался о человеке - рисованный или печатный, не важно, - тогда не страшно жить, дубликат останется в случае кончины. Я смерти боюсь, оттого так часто снимаюсь в американской кинохронике - чтоб только остаться на земле. Хоть плоским, а все равно двигаюсь. А смерть - она неподвижна.
- Любопытный вы человечина, министр. Прет из вас самобытность. На кой черт вам сдалась эта самая политика - не пойму? Грязь ведь это.
- А вы что, свое дело считаете чистеньким? - вдруг трезво, с издевкой спросил Меркулов. - Вы тоже в дерьме по уши, и кровушки в оное дерьмо вкраплено весьма обильно.
- Послушайте, а что, правду болтают, будто вы заключили с японцами сделку на продажу древесины?
- Правду.
- Выгодно?
- Весьма.
- А деньги почему сюда не переводите, а оставляете в Токио?
- Бог его знает. Тут все зыбко, хоть и побеждаем. Как на трясине стоим. Поэтому брат и мечтает дать такие идеи, которые захватят народ. Умница Спиридон, а иногда вдруг такую блажь завернет - спасу нет.
- О чем вы?
- Да так... Я опьянел, давайте лучше спать, дружище.
Вошел дежурный офицер, склонился к Меркулову, вкрадчиво сказал:
- Ваше превосходительство, поезд вступает во фронтовую полосу, позвольте выключить электричество, не ровен час прострочат партизаны.
- Пусть строчат, жидомасоны, мать иху так... Хотите выпить, милый?
- Моя фамилия Осипов-Шануа, мой титул - граф. Благодарю вас, министр, но я считаю унизительным для себя пить коньяк и жрать маслины на подступах к фронту, где люди замерзают в окопах.
Граф вышел с замороженной улыбкой, только скулы замерли и синие глаза на тонком лице сощурились в щелочки.
- О! - вслед ему сказал Меркулов. - Понятно? Обидел он меня. А я что? Я без домыслов - спать!
И Меркулов, танцуя на одной ноге, начал стаскивать с себя черные в серую полосочку брюки.
- Вы, как нимфа, в спортивных трусиках, - усмехнувшись, сказал Ванюшин, - но это у вас от наивности, это, в общем, хорошо, что вы носите такие трусики, словно бойскаут.
- Я понимаю, к чему вы клоните, - натягивая на себя одеяло, сказал Меркулов сонным голосом. - Вы хотите, чтоб мы всех подряд стреляли, и этот граф тоже хочет. А мы с братом опасаемся. Потому что так - нас просто турнут, а ежели стрелять - вздернут. Мы купцы, мы семь раз мерим, один раз режем и бога помним. Спокойной ночи, писатель, укладывайтесь, Завтра с утра садитесь речь мне писать...
РЕДАКЦИЯ ВАНЮШИНА
_____________________________________________________________________
За столом редактора сидел Исаев в ворохе телеграфных сообщений. Он быстро читал с листа, часть бросал в корзину, часть передавал метранпажу и коротко приказывал:
- В номер, в загон, в номер...
- Максим Максимыч, я думаю оставить окно для корреспонденции Николая Ивановича. По-видимому, он скоро пришлет с фронта.
- Разумно.
- Как вам кажется, стоит ли дать рекламу на <Генриха Наваррского>?
- Что за реклама? Прочтите.
- <Семь бед - один ответ - главный лейтмотив этой исторической драмы. Правдивый быт берлинского двора>.
- Почему берлинского?
- Генрих - немецкое имя.
- Генрих Наваррский отнюдь не берлинец.
- Сию минуточку, заменю. Дальше: <Женщины в его постели, гнев оскорбленной королевы, турниры и скачки, рыдания и комедии - все как в нашей жизни>.
- Ничего, - улыбнулся Исаев. - Особенно точно последнее замечание. Кто писал?
- Я... - смущенно ответил метранпаж, - в порядке опыта.
- Вполне. Валяйте в набор.
Метранпаж рысцой убежал в типографию. За окнами был слышен рев голосов. Он все ближе и ближе. Дрожат стекла в кабинете. Исаев подошел к окнам. По Алеутской, оглушительно грохоча сапогами, с лихой песней шли войска.
Улица была запружена юнкерами, студентами, дамочками - овации, слезы, счастливые, сияющие лица. Исаев стоял у окна нахмурившись, поджав губы. И вдруг - резко, толчком - заметил на себе пристальный взгляд.
Разведчик обязан быть актером. Исаев чуть-чуть дрогнул лицом, сыграл начало улыбки, потом сыграл улыбку; он поднимает над головой руки и соединяет их в приветственном салюте героям-солдатам, которые сегодня отправляются на фронт.
И только после долгих улыбок и салюта Исаев оторвал глаза от солдат и стремительно, осторожным взглядом пронесся по толпе.
Профессионально и точно Исаев отметил двух молодчиков с цинковыми, <озабоченными> глазами. Они, играя сейчас в озабоченность, прилипчиво смотрели на Исаева и, как только заметили, что он видит их, сразу же - без всякого перехода и безо всякой необходимой в этом случае игры - стали размахивать руками и кричать <ура>.