народом правительства выступить на защиту республики от всяких
опасностей и покушений со стороны всех ее врагов и в борьбе за
революционные завоевания, целость и спокойствие трудовой
Дальневосточной и братской рабоче-крестьянской Советской Республики,
за дело социализма и братства народов, не щадить ни своих сил, ни
самой жизни.
5. Я торжественно обязуюсь воздерживаться сам и удерживать
товарищей от всяких поступков, порочащих и унижающих достоинство
свободного гражданина трудовой Дальневосточной Республики, и все свои
действия направить к единой цели освобождения всех трудящихся.
6. Если по злому умыслу я отступлю от этого моего торжественного
обещания, тогда будет моим уделом всеобщее презрение, да покарает
меня беспощадно суровая рука революционных законов.
Предвоенсовета, Главком и Военмин
Блюхер.
ВЛАДИВОСТОК. НОМЕР ГОСТИНИЦЫ <ВЕРСАЛЬ>
_____________________________________________________________________
Ванюшин сидел за столом полураздетый: лицо испитое, оплывшее, глаза щелочками.
- Вот вырезочка, Максим Максимыч, - сказал он, - из московской газеты <Раннее утро> от семнадцатого октября тысяча девятьсот двенадцатого года. Полюбопытствуйте.
Он достал из большого портмоне истлевшую на сгибах вырезку и протянул ее Исаеву:
- Только вслух. Я наслаждаюсь, когда слушаю это.
- <Вчера у мирового судьи, - начал Исаев, - слушалось дело корреспондента иностранной газеты Фредерика Ранета по обвинению его в нарушении общественной тишины и спокойствия. Находясь в ресторане в компании иностранцев и будучи навеселе, Ранет подошел к официанту Максимову и ударил его по лицу. Составили протокол. Ранет заявил, что он не желал оскорбить Максимова, а хотел только доказать, что в России можно всякому дать по лицу и отделаться небольшим расходом в виде денежного штрафа. Мировой судья приговорил Ранета к семи дням ареста...>
- Заголовочек пропустили, Максим. Вы обязательно проговорите мне заголовочек.
- <В России все можно>, - прочел Исаев.
Ванюшин захохотал деревянным смехом, заколыхался весь.
- Какая прелесть, вы подумайте! У нас все можно. Всем и все! Любому скоту и торговцу, любому сукину сыну, любому интеллигентишке!
- Зря вы нашу интеллигенцию браните. Она бессильна не оттого, что плоха, а потому, что законов у нас много, а закона нет.
- Почему не пьете?
- Не хочу перед охотой. Гиацинтов через час, видимо, приедет - будем завтра изюбря бить.
- Я тоже с вами потащусь.
- Вам бы отдохнуть с дороги, Николай Иванович.
- Э, ерунда. Почему вы не пьете? Ах да, понимаю - охота! Уничтожение живых тварей, инстинкт и прочая и прочая. Максим, - опустив плечи и бессильно вытянув руки вдоль тела, сказал Ванюшин, - все кончено. Вы понимаете: мы пропали, Максим.
- О чем вы?
- В эмиграции после гибели Колчака я жил в роскошном харбинском хлеву и подстилал под себя чудесную солому. Как нищий, как изгой, воровал хлеб. Бред. Хотя почему? В эмиграции есть определенная прелесть: ощущение постоянной жалости к себе, злорадство, возведенное в сан религии, и любовь ко всему нашему, доведенная до абсурда. Даже блевотина, если она наша, кажется в эмиграции родной и близкой, до слез своей.
В дверь постучались.
- Валяйте! - крикнул Ванюшин.
Заглянула Сашенька.
- Заходите, дорогая! - бросился навстречу ей Исаев. Он пожал ей руку крепко, по-английски и повел к столу, Сашенька была одета в короткий тулупчик, кожаные галифе заправлены в белые, с оторочкой, пимы.
- Это вы зачем так оделись, лапушка моя? - спросил Ванюшин, целуя Сашеньку в лоб. - На карнавал по случаю наших побед?
- Да нет же, Николай Иванович. Нас Гиацинтов пригласил на охоту, изюбря бить.
- А где он сам, наш Демулен?
- Вечером приедет, а меня сейчас отправляет на автомобиле с продуктами и поварами.
Исаев подошел к окну, чуть приоткрыл занавеску и увидел в длинном сером автомобиле двух <поваров>. Это были явные филеры: лобики низкие, глаза бегают и в облике прибитость.
- Сашенька, - сказал Ванюшин, - вы чертовски похорошели, душечка моя. К чему бы это? Не к любви ль?
Сашенькины брови вскинулись, она резко повернулась к Ванюшину и ответила ему:
- К оной, Николай Иванович, к оной.
Девушка убежала. Исаев посмотрел вслед ей ласково и с такой мучительной тоской, что Ванюшин гулко ахнул и погрозил ему пальцем; подошел к письменному столу, снял трубку телефона, назвал номер и сказал:
- Полковник? Да, да, я. Ты что так удивляешься? Меркулов там, а я здесь. Ты нас сейчас на охоту заберешь или позже? Когда? Вечером? Хорошо. До шести мы свободны. Ладно. Ждем.
Ванюшин положил трубку и сказал: