Он налил себе еще стакан коньяку, выпил его одним махом и начал бегать по номеру, напевая <Камаринского мужика> дурным голосом.
Вдруг замолчал, сел на корточки и отполз в угол. Спросил:
- Вы когда-нибудь слыхали, как воют охотники-волчатники? Они <вабят> - волчицей кричат, волка подманивают. Я умею. Хотите, покажу...
Ванюшин лег на пол и начал выть - сначала тихонько, а потом нарастающе-жутко, отчаянно, зверино. Замолк. Всхлипнул.
- Пошли в город, Максим, - жалобно попросил он, - а то я здесь повешусь. Ты, кстати, слышал - вчера вечером генерал Савицкий предложил американцам продать за миллион долларов все земли уссурийского казачьего войска. Патриот российского народа, герой и солдат торгует землей своей родины! Этого пока еще в мировой истории не было. Рыба действительно-таки начинает гнить с головы. И еще я своими глазами видел, как семеновцы одного красного пленного - просто русского мужика, никакого не комиссара раздели на льду Амура догола, натерли щучьими головами, а потом обваляли в соли и пустили на все четыре стороны. А до ближайшего жилья десять верст. А мороз тридцать градусов. Так он на коленях за ними полз и все кричал, чтоб они его пристрелили. Говорят, толстые люди добродушны... Какая глупость. Это все вы про пикников выдумали, Максим... И еще знаете что? Общество, в котором хорошему писателю самому приходится организовывать на себя рецензии, обречено, ибо оно отравлено равнодушием и пассивностью. Мне вчера один большой литератор написал из Парижа, просит о его сборнике статью поместить. Сам просит, а мне противно...
- Что-то с вами приключилось, Николай Иванович. Даже морщины возле ушей прорезались. Это знаете к чему?
- К чему?
- К тому, что вы еще на одну ступень мудрости подниметесь.
Ванюшин не слушал Исаева, загадочно усмехался и продолжал говорить:
- А у всех купчишек - генералин в мозгу. Интеллигент не падок до власти - в этом трагедия нашего общества. У нас до власти падки торгаши, разночинцы и попы. А интеллигенты только правдоискательствуют, от этого страдают сами и заставляют страдать окружающих. И пророчествуют. Все время пророчествуют!
- Я давеча смотрел Лао Цзы, - сказал Исаев. - Там очень хитро трактуется взаимоотношение между неким Большим и Малым. Малое, как утверждает Лао Цзы, должно быть наверху и тщеславиться, а Большое - внизу и довольствоваться тем, что оно большое.
- К чему это вы? Снова хитрите? Вы хитрый человек, Максим Исаев. Зачем вы про большое и малое? Думаете, я - малое, а вы - большое? Вон в углу череп ворочается, глядите-ка? Скорей уберемся отсюда, а? Кстати, у вас патроны на мою долю найдутся? Вдруг я решу на номер стать...
Исаев вытащил из кармана два патрона, заряженные <бренеками>.
- Один вам, другой мне - хватит, а? Я с собой на изюбря больше одного патрона и не возьму.
- А если промажете - обидно!
- Так я не промажу, Николай Иванович, я злой на охоте.
НАРОДНОЕ СОБРАНИЕ
_____________________________________________________________________
Ванюшин шумно вошел в ложу прессы, бросил доху на кресло, не глядя сунул руку английским и японским газетчикам и громко спросил Исаева, шедшего следом:
- Максим, что сегодня показывают в этом бардаке? Вы программу не купили?
В зале - среди делегатов - прокатился шум, председатель сокрушенно покачал головой, поглядывая на Ванюшина с укоризной, и позвонил в звоночек. Оратор - эсер Павловский - продолжал выступление.
- Мы завоевали власть голыми руками! - говорил он.
Ванюшин, облокотившись о балкон, крикнул:
- Только в японских перчатках!
- Вызовите сторожа Герасима! Пусть он выведет этого зарвавшегося господина! - возмутились делегаты.
- Господин Ванюшин! - поднявшись со своего места, сказал председатель. - Я делаю вам последнее замечание. Вы мешаете обсуждению серьезнейшего вопроса.
- Серьезнейшее обсуждение глупейших идей, - хмыкнул Ванюшин и сел в кресло. - Я замолчал, председатель! Я замолчал! Я нем как рыба! - крикнул он веселым голосом. - Исаев, подтвердите, что я завонял, как рыба, протухшая с головы.
Павловский, досадливо махнув рукой, продолжал:
- И сегодня, когда все мы празднуем канун полного освобождения родины от красной тирании, следует еще раз вернуться к вопросу о налоговых обложениях тех наших граждан, которые своей предприимчивостью и бескорыстием скопили национальные богатства, которые в конце-то концов, господа, принадлежат народу! Но люди, занимавшиеся деловой деятельностью, тем не менее вынуждены до сих пор маскировать свою торговлю с Японией и Америкой, потому что, видите ли, находятся демагоги, считающие такую торговлю предательством национальных интересов. Я думаю, что в дни нашего победоносного шествия по России мы проведем в Народном собрании законопроект, снимающий тарифные ограничения на торговлю лесом и свинцовыми рудами, в которых так нуждаются наши союзники, наши друзья и братья!
Ванюшин поднялся с кресла, подошел к балкончику, обтянутому малиновым бархатом, и крикнул:
- Заплатите сначала за свое благополучие! Макиавелли говорил, что гражданская свобода состоит в благополучии своем собственном, жены, дочери и имущества. Но когда всем этим обладают - этого не ценят! Вы уже проиграли Россию, толстозадые кретины! Думаете только о своих минутных свинцовых и лесных барышах! Не понимаете вы - армия разложилась! Стала пьяной ордой! А вы - слепые скоты, жиром заплыли!
- Вон его! - закричали делегаты. - Полицию сюда! Полиция!
Исаев набросился на громадного, белого от бешенства Ванюшина и, легко скрутив ему руки за спину, выволок из ложи. Он бежал вместе с ним по фойе, слышал полицейские свистки; плечом распахнул дверь и затолкал Ванюшина в пролетку. Падая рядом с ним, он крикнул кучеру:
- Гони!
Ванюшин плакал, бормоча ругательства. Плакал он жалобно, по-женски. По-видимому, так плачут холостяки: всхлипывая, растирая по лицу слезы и очень себя жалея.
- Пусть он едет на Шестую Матросскую, в дом Сидельникова, - сквозь слезы, пьяно всхлипывая, попросил Ванюшин. - Там Минька живет, он меня исповедует.
У МИНЬКИ
_____________________________________________________________________
Минька - старый лакей, проживший в услужении у ванюшинской семьи пятьдесят лет, оказался быстрым, юрким стариком, почти без единого седого волоса, с фиолетовым носом и в шелковой красной рубахе. Увидав Ванюшина, ввалившегося в дверь его полуподвальной комнаты, очень сырой, но чистой, Минька вскочил из-за стола, бросился к гостям, стал снимать с них шубы, шапки и рукавицы; все это он уносил за пеструю занавесочку возле двери, продолжая что-то бормотать и присмеиваться.
Ванюшин лег на низкую, деревянную лавку, покрытую старым тряпьем, вытянулся, сложил на груди руки, взял с полочки длинную церковную свечу, поставил ее у себя на груди и спросил:
- Минь, я на покойника похож?
- Ох, Косинька, похож, похож, - обрадованно залепетал старик. - Ну, прямо как живой...
Исаев засмеялся, а Ванюшин, не открывая глаз, сказал:
- Это он так с ума, не с глупости. Минь, а ты чего во все красное вырядился?
- К им готовлюся, цвет к лицу примеряю.
- А придут?
- Миленький, Косинька, ты не сердися, я тебе так скажу, что когда дрова рубишь, палец острием зацепишь, так сначала-то ничего не видно, только беленькое виднеется, слабенькое такое, беленькое, а уж потом, пообождав, кровушка выступает.
Ванюшин лежал на лавке, состарившийся, одутловатый. Одним глазом он пристально глядел на Исаева, а другой держал закрытым, словно давая ему отдохнуть.
- Скажите, дедушка, - спросил Исаев, - а что со мной будет? Мне цыганка смешное нагадала.