- Надолго.
- Ну, тогда ты верь, сынок, ты верь. Хотя, по всему, в черточках твоих серенькое есть, это перед окончанием появляется, при самом кончике, когда он вьется, вьется, как во сне, ты за ним, а он выскользает, выскользает, вот тогда это серенькое и появляется. А ты поспи, Косинька, вон ты желтенький весь. У тебя, правда, цвет хороший, лимонный, это к началу, не к концу, только ты замаялся совсем. Хочешь, я сбегаю баб покличу, они вам песни споют?
- Не надо, - отозвался Ванюшин, глядя по-прежнему на Исаева одним правым глазом. - Минь, а ты зачем моего друга пугаешь?
- Да рази я пугаю? - заулыбался, засветился Минька. - Я его на разлом проверял, другой сразу бабу требует, а этот ноздрей только поиграл, - и весь отклик. Косинька, я человека по Отклику чувствую. Это как в стекло плюнешь - тебя ж и обрызжет, а в лесу, где все мягкое, там плювай, куда хочешь, там от плювка травка вырастет, только на будущий год и по ранней весне, по самой ранней. Так что меня пугаться нечего, я дед добрый, вона этими руками тебя выходил.
- Рассолу принеси, - попросил Ванюшин.
Минька, пританцовывая и бормоча, убежал. Ванюшин посмотрел ему вслед и вздохнул.
- Вы поняли, зачем он вам говорил про кончик, который вьется? Это он меня утешал. А? Здорово, да? Самая большая радость для человека, у которого померла жена, это если у его ближайшего друга окочурится невеста. Разве не так? Так. Только это в самое нутро запрятано. Мы в этом, хоть убей, не признаемся, а он - простой мужик, что ему терять, чего пугаться? Он все свое с собой носит, одинок и стар - потому правдив.
Минька прибежал с огромным жбаном, в котором плескался мутный рассол. В нем плавали большие смородиновые листья и декоративные гроздья здешнего игольчатого укропа. Ванюшин, задрожав, схватил руками жбан и впился в него зубами. Исаев видел, как по его громадной, толстой шее, грохоча и замирая, елозил кадык.
- На, - запыхавшись, утирая с подбородка зеленоватые капли, сказал он прерывистым голосом, - оттягивает, как молитва.
Исаев выпил рассолу. Он был холодный до того, что леденило зубы.
- Сейчас мой квартирант подойдет, - суетливо радовался Минька, принимая жбан у Исаева, - пошлю его в лавку, он колбаски принесет, я извозчичьей поджарки затушу. Помнишь, Косинька, я тебя ею танком от маменьки кормил?
- Какой у тебя квартирант? Зачем? Что, денег не хватает, которые шлю?
- Ой, ой, ой, ой, господи, не бранися, я их в банк кладу на твое имя. Я один, зачем они мне? А квартирант у меня занятный, из профессоров он, Шамес его зовут, лягушек все разрезает, когда лето. А зимой по базару ходит, песни играет про иудеев своих, ему хорошо подают, иудея, если он нищий и убогий, наш народ гораздо больше своего убогого жалеет. Если уж еврей убогий, то, значит, он нашего в семь раз убоже и жалчей. А на денежки, что зимой собирает, Шамес летом лягушек покупает, режет их и в мыкроскоп смотрит, пишет в книжку, а потом мы лягушек в подсолнечном масле жарим. Я сначала их есть не мог, а теперь я от них сильней делаюсь, ей-бог, как от трепанга, даже грешную девку во сне хочу...
Шамес пришел, когда Ванюшин, Исаев и Минька сидели вокруг стола и пили водку, играя при этом в подкидного дурака на раздевание. Ванюшин был уже полуголым, часто и беспричинно смеялся, глаза его блестели радостно и беззаботно, по белой впадинке посредине груди ползли медленные капли пота.
- Сколько принес, Рувимка?! Вот еще, Косинька, три мои десятки открой, а шестерки я на погончики тебе сохраню. Слышь, доктор, сколько собрал сегодня?!
- Рубль восемьдесят.
- Сбегай за колбаской к Филимону, а? Я извозчичьей натоплю с лучком...
Шамес надел картуз, запахнул свой драный лапсердак, надетый поверх обезьяньей американской <душегрейки>, и вышел.
- Молчаливый у тебя жилец, - сказал Ванюшин. - А десятки я эти заберу. На отбой. И шестерками ты своими обожрешься. Максим Максимыч, ходите под него.
- Даму возьмете?
- Смотря какую предложите...
- Бубновую.
- Эту мы возьмем. Косинька, а теперь ты захаживай под своего дружка. Он тебя в прежнем кону спасал, а ты ж его теперь и оставишь в дураках.
- Я ход пропущу...
- Такого закона нет, - сказал Исаев. - Дед прав: либо сажайте меня, либо выручайте.
- Тогда посажу, - сказал Ванюшин и выпил рюмочку. - Три десятки прошу потянуть.
- Это добро я раскрою.
- А туза пик?
- На него козырной есть. Все. Я выскочил. А зря вы меня гробили, Николай Иванович, я страсть какой злопамятный...
Шамес вошел так же молча, как уходил, и положил на стол круг тонкой охотничьей колбасы.
- Мы, кстати, не опоздаем? - спросил Ванюшин. - Эта сволочь когда должна приехать?
- К шести. Сейчас четыре. Я, пожалуй, схожу к телефону, вызову машину к половине шестого.
- Зачем вам мучиться-то...
- Это вы считаете мученьем? Миня, скажите, где тут поблизости телефон?
- В полицейском участке. Ближе нет.
ГДЕ Ж ГИАЦИНТОВ-ТО?
_____________________________________________________________________
До ближайшего полицейского участка было пять минут ходу. В нетопленной дежурной комнате старик полицейский играл на губной гармошке старинную песню про <Ваньку-ключника>.
- Где у вас телефонный аппарат?
- А на што он вам?
- Позвонить к полковнику Гиацинтову.
- А по мне, хоть Георгинов, хоть Анютеглазкин, хоть Пионов, один черт.
- Он начальник контрразведки, милейший!
- Чего?
- Господи боже ты мой, - устало сказал Исаев, - а начальство ваше где?
- В дежурном кабинете.
Исаев прошел к дежурному унтер-офицеру, тот долго разглядывал его корреспондентский билет, хмурился, пыжился и краснел, а потом спросил:
- Сами из православных будете?
- Да.