Шурик, впрочем, не сомневается, что, объявившись, она в знак признательности подарит ему совершенно не нужный в его хозяйстве утюг. Как у всякого почтенного старого холостяка, у него разной электрической утвари хватает.
— Вот такие дела, — завершил Шурик. — Есть во всем этом нечто мистическое. Я чуть голову не сломал, соображая, что означали скрипичные и фиговые перемещения, а также какова судьба женского трупа.
— Ну, судьба его сложилась благополучно. Этот труп сидит у тебя в гостях и пьет чай! — с торжеством сказала я. — И знал бы ты, чего мне стоило все это время молчать и не проболтаться!
— Фига! — воскликнул Шурик. — Только ты могла сделать эту фигу!
— Разве мало в городе сумасшедших! — скромно потупилась я.
— Не думал, что тебя потянет на уголовщину.
— Все началось с самых благородных намерений!
— Ага… — выразительно усомнился Шурик.
— Ну, а теперь тебе придется выслушать мою историю, — сказала я Шурику. — Она будет короче твоей, но тоже с жутковатинкой.
— А с чем еще может быть твоя история? — спросил Шурик.
— Понимаешь, Шурик… — мне хотелось сразу поставить главную точку над решающим «и», чтобы она основательно втемяшилась Шурику в голову и не пришлось больше к этой проблеме возвращаться. — Все дело в том, что я из чего угодно могу устроить несусветнейший балаган. Это мое призвание. Если есть малейшая возможность превратить серьезное дело в балаган, я это устрою! Ради какого-нибудь надувательства я могу горы перевернуть и ночами не спать…
— Транспарант! — вспомнил Шурик.
Эту шутку я повесила в зале с назидательной целью. Мальчишки сутулятся, и вот на полосе кумача шириной в метр, а длиной — в шесть я изобразила огромными желтыми буквами здоровенный лозунг. Если посмотреть издали — транспарант, с какими ходили на демонстрации несколько лет назад. Что-нибудь вроде «Идеи партии живут и побеждают!» А мораль на транспаранте такая: «Ты не смотри, что у меня грудь впалая, — зато у меня спина колесом!» Обнаружив это нравоучение, мальчишки поняли, что оно потребовало бессонной ночи. А поскольку в их возрасте уже известно, чем занимаются ночью, они оценили мою жертву и действительно, взглянув на транспарант, подтягиваются. Но все равно еще приходится трескать кулаком между лопаток…
— Транспарант — это мелочи, — скромно сказала я. — Но если ты будешь перебивать, то мы погрязнем в препирательствах. Ну, как я тебя?
— Витиевато, — кивнул Шурик и приготовился слушать.
— Сперва увертюра.
— Как в сексе?
— Чтоб ты сдох!..
— Молчу, молчу! — как бы сдаваясь в плен, задрал руки Шурик. — Я буду молчаливой галлюцинацией!
Увы, мы с ним — младшие братья того поколения, которое раздергало на цитаты «Мастера и Маргариту». И сколько за это время опубликовано подспудной и подпольной литературы — а только этот роман, если, Боже упаси, погибнут все в мире книги, удастся восстановить по бродячим цитатам!
— Жила-была бабушка, — голосом, не предвещающим добра в случае очередного встревания, сказала я и сделала паузу. Но он не встревал.
— Бабушка воспитывала внука. Практически одна. Что там вышло с родителями — долго объяснять. Но внук прожил у бабушки двадцать лет и погиб в автокатастрофе.
— Так это же Олежка Гранин! — вспомнил Шурик.
— Он самый. И знаешь, когда хоронили — вся банда бабке прямо в любви клялась — мол, мы вас не забудем, в гости ходить будем, если чего нужно — сразу нам звоните! А три годика прошло — ау, где вы? «Ждите ответа, ждите ответа…»
— Ну, насколько я знаю, Снегирев к бабке иногда заходил, этот твой Лесь. Ты сама…
— Ага, уж лучше бы к ней тогда Снегирев пришел! Но, видишь ли, принесло именно меня. Прихожу, а бабулька в разобранных чувствах, глаза на мокром месте. Стали разбираться, кто бабушку обидел. Оказывается, Борька руку приложил!
— Какой еще Борька?
Шурик, понятное дело, не знает всех моих приятелей. Пришлось наскоро объяснить и продолжать.
— У бабушки вышла напряженка с деньгами. К соседям она, что ли, протекла, и пришлось им ремонт делать… В общем, решила она одну из двух своих комнатешек, Олежкину, сдавать. А этот козел, Борька, пронюхал как-то и привез жильца. Вообрази себе — здоровенный облом с космами по пояс, похвальной привычкой расхаживать по дому в чем мать родила, и, возможно, даже без паспорта. Борьке и в голову не пришло, что — откуда у этого чудища деньги за комнату?
— И как же его звали?
— А звали его… держись крепко! Его звали — Герасим!
— Хм! — только и выдал Шурик.
— Как ты понимаешь, этот Герасим не чуждался ничего земного. Бабушка совершенно обалдела от музыки, потеряла счет женщинам и в конце концов с помощью соседок выставила этого драгоценного жильца, Только вздохнула с облегчением, как обнаружила пропажу. Видишь ли, бабушка давным-давно была замужем за дедушкой. Дедушка помер настолько давно, что Олежка его и в глаза не видел. Но в семейных преданиях он присутствовал. Видишь ли, как считает бабушка, он был превосходным скрипачом. И осталась от него старая скрипка. Не Страдивари, конечно, и не Амати, но, по мнению дедушкиных товарищей-скрипачей, очень хорошая.
Дальше я рассказала Шурику, как бабушка обнаружила пропажу скрипки. Реликвия лежала в футляре на шкафу, и с каждым годом бабушке было все труднее лазить туда стирать пыль. Но вот вскоре после йоговского проживания бабушке потребовались деньги. Долго она страдала, не решаясь расстаться со скрипкой. Наконец набралась мужества, залезла на стул и обнаружила, что остался один футляр, а скрипка — тю-тю!
Где искать Герасима — она, естественно, не знала. И к моменту моего явления все глаза себе выплакала. Она уже слово дала — если скрипка бы вернулась, она бы вовеки с ней не рассталась! А что толку?
В общем, история со скрипкой меня в восторг не привела.
Доказать, что ее спер именно Герасим, было трудновато. К нему, поганцу, ведь толпы гостей ходили. Ну, что скрипку взяла не женщина, это уж точно. Женщине в голову не придет вообще лазить на шкаф, чтобы вскрыть грязнющий футляр. В покраже скрипки я чувствовала мужскую руку. И уж во всяком случае, если ее и спер не лично Герасим, то наводку он дал, несомненно.
Естественно, я строго допросила бедную бабушку. Она плакала, клялась, что внук бы этого не допустил, просилась на тот свет, но я все же понемногу извлекла из нее координаты козла Борьки.
Дальше события развивались так.
У меня хватило ума не соваться самой к Герасиму, ниточка к которому обнаружилась очень быстро, а начать с Борьки, и то не лично, а через кого-то. Мол, твой сумасшедший йог у бабульки скрипку попятил, так не худо бы и вернуть… Парламентер успеха не добился. Борька так уперся насчет йоговской невиновности, что поневоле возникло сомнение — уж так ли он сам тут ни при чем?
Дело в том, что копнула я Борькино окружение и задумалась. Кое-кто из этого народа был замешан в каких-то загадочных историях со старыми иконами и полотнами местных авангардистов. Фигурировали и драгметаллы, и камушки. Очевидно, йог шустрил по художественной части. Кому-то он продавал свою добычу. Возможно, за рубеж, и тем кормился. Но деньги не шли ему впрок, потому что он даже своей крыши над головой не имел и болтался то здесь, то там.
Очевидно, с Борькиной подачи он оказался в дачном поселке. Сперва ходили слухи, что он там постоянно ошивается. Потом он кому-то намекнул, что нанялся стеречь благоустроенную дачу и целую зиму там проживет. Мир тесен! Приложив совсем немного стараний, я узнала адрес этой самой дачи.
И опять же я не стала открыто являться к Герасиму. Идея «презумпции невиновности» сидит во мне основательно. Я хотела сперва убедиться, что скрипка и Герасим вообще имеются на этой даче. А потом уже и действовать.
Сколотила я компанию человек в шесть, и пошли мы в приморский кабак. Там дамы, кроме меня, приняли на борт шампанского, молодые люди побаловались коньяком и водкой, а дальше нас понесло, понесло… И вынесло аккурат к белой дачке.
Элемента случайности я в это вносить не стала. Более того — я трясла бумажонкой, где был записан адрес дачи, и обещала компании, что ребята, которые меня туда пригласили, выставят на стол много всяких интересных бутылок.
Мы вломились на территорию дачи. Не найдя никого во дворе, с пьяной удалью проникли в дом. Я громко взывала к несуществующим «ребятам». Вылез откуда-то Герасим и с большим трудом нас выставил. Но, мыкаясь по бесконечным комнатам, я обнаружила на полке скрипичный футляр, а заодно составила себе представление о дачной географии.
Комната, где был футляр, выходила окном во двор. Несколько дней спустя я еще раз побывала в тех краях и обнаружила одну интересную вещь. За березами с гамаком, а если точнее — то и за кустами, в заборе была очень подходящая дыра. Очевидно, ее проделали окрестные детишки, соблазненные клубничкой. По ту сторону дыры был переулок. И если проникнуть на территорию через эту никому не ведомую дыру, пробежать метров десять-двенадцать до окна и столько же обратно, то, будь на даче хоть орда народу, меня никто и не заметит.
Ситуация требовала немедленных действий. Скрипка могла не сегодня-завтра упорхнуть за границу.
Ну, стало быть, поехала я первым делом к Петерсону в мастерскую, выволокла из подвала корыто глины и изваяла здоровенную фигу. Я положила ее сушиться на подоконник, взяв с Петерсона слово, что он покроет ее глазурью и обожжет в муфельной печке.