- Ты убила Даню. Почему ты сделала это?
Ярость безнадежности овладела ею. Галина рванула ворот рубашки - шелк издал тихую пулеметную очередь - и, обнаженными грудями вперед, пошла к нему.
- Ты - мой, только мой, и я никому тебя не отдам! - Она надвинулась на него как оползень, поглощая и прижимая к стене. Горбатов, в ужасе толкая ее слабой ладонью в подбородок, попытался отодвинуть ее от себя. Ему не удалось это.
- Ты - чудовище, - сказал Кирилл Евгеньевич и опустил руки, которые никогда уже не обнимут ее. То был конец всему.
Галина упала на колени, потом на бок и, прижимаясь щекой и его брюкам, просила:
- Убей меня, убей! - и ей казалось, что она просит искренне.
- Я не буду тебя убивать, Галя. Достаточно того, что ты убила Даню. Почему ты сделала это?
Голос Кирилла Евгеньевича был ровен, с машинными, компьютерными интонациями. Ничего не вернуть, ничего. Она, опершись о руку, полуприсела на ковре и тихо заговорила, будто про себя:
- Ты - единственное, что у меня есть. Ты - мой муж, ты - мой любовник, ты - мой сын, о котором надо постоянно заботиться, и в этом мое счастье. Ты - мой сын, но я не хотела, чтобы и ты имел сына. Мне нужен был ты, ты один.
Горбатов повернулся и вышел. Ее рука ослабла. Галина Васильевна опустилась на ковер и лежала очень долго. Старинные часы в гостиной пробили один раз, и этот звук заставил ее подняться. Она встала, одним широким движением разорвала рубашку до конца и, уронив ее, как халат, голая прошла к большому зеркалу в прихожей. Сначала Прахова просто стояла перед своим отражением. Затем ладонями приподняла неохватные, тяжелые, никому теперь не нужные груди, погладила себя по животу, по предназначенным к безудержной постельной работе бедрам, внимательно осмотрела курчавую осиротевшую промежность...
Она знала, кто виноват во всем, что случилось сейчас. Галина не спеша и тщательно оделась, сделала легкий макияж и, в последний раз оглядевшись, аккуратно подобрала рвань ночной рубашки.
* * *
Бойко звучала разговорчивая и всезнающая московская радиостанция из миниатюрного приемника в изголовье тахты, на которой когда лежал, а когда сидел, с которой от внутреннего жжения иногда вскакивал воспаленный Антон Николаевич Варицкий. Каждые полчаса, отслушав очередную порцию последних известий, Антон Николаевич смирял бушевавший в нем колотун хорошей дозой французского коньяка "Энесси". Хотя, что сейчас пить, ему было безразлично, хоть политуру. Непрозрачная бутылка стояла на письменном столе, и к ней надо было ходить. А ведь ничто не мешало ему поставить эту бутылку вместе со стаканом у тахты и не напрягаться. Но Варицкого гнал на очередную прогулку колотун, и бутылка играла роль хоть какой-то цели в этом лихорадочном движении.
Толком не поспав, Антон Николаевич включил приемник в восемь утра, чтобы услышать, как обещал Летчик, информацию об автокатастрофе, в которой погиб известный частный детектив Георгий Сырцов, а услышал странное сообщение о том, что в Парке культуры и отдыха в час тридцать была спецназом почти без выстрелов проведена какая-то молниеносная операция. Попытка корреспондента радиостанции получить хоть какие-либо сведения о цели этой операции натолкнулась, как теперь обычно случается, на холодное молчание командира отряда спецназа полковника Панкратова и ироничные междометия начальника первого отдела полковника Махова.
И ни слова о Сырцове, ни единого слова! Вот тогда-то и была извлечена из НЗ матово-серая бутылка, которая сейчас была почти пуста.
- В Москве тринадцать часов тридцать минут, - сообщила радиостанция. Ровно двенадцать часов с тех пор, как пошуровали в парке спецназовцы. Антон Николаевич замер на тахте в ожидании продолжения. И дождался: - Как стало известно из хорошо информированных источников, операция преследовала цель ликвидировать крупную банду матерых уголовников, контролировавшую ряд контор в игорном деле и шоу-бизнесе. Из тех же источников получена информация, что операция увенчалась полным успехом. Главарь банды, четвертый год находившийся в розыске рецидивист и убийца Роберт Феоктистов по кличке "Летчик", погиб при задержании.
Бобик погиб. Ну и хрен с ним. Только бы знать, хорошо это или плохо. Хорошо или плохо? Скорее, хорошо, потому что ничего сказать про него, Антона Николаевича Варицкого, Летчик не сможет, уже не сможет! Ну а если Сырцов догадается, кто сдал его Летчику? А может, не догадается? Он же не заставлял Сырцова лезть на рожон, он просто сообщил сыщику требуемую им информацию. Не догадается? Не догадается!
Уже не колотун требовал выпивки, а уже малый праздник в нем желал отметить радостное сообщение. Антон Николаевич решительно вылил в стакан остатки коньяка и, перед тем как поднять стакан, оглядел безопасный для него мир в тихом ликовании. В дверях кабинета стояла Галька Прахова, жена, подлая сука, б..дь.
- Твое здоровье, крошка! - Он приветственно поднял стакан, одним глотком осушил его, выпучил глаза и, вспомнив, удивился: - Сегодня же вторник! Чего же так рано? Или у тонконогого искусствоведа не стоит? Тогда мне придется тебя трахать в порядке одолжения. Я пока новый бутылек поищу, а ты раздевайся догола и становись на четыре точки.
Антон Николаевич не говорил бы так, если бы видел лицо Галины. Но он, хотя и смотрел на нее, лица не видел. В затуманенных алкоголем и веселым ощущением безопасности глазах был смазанный цветастый хоровод, который, не торопясь, пошел по кругу.
Тоша Варицкий, как уже говорилось, в свое время был, так сказать, принцем Эдинбургским периода застоя, франт и денди. И, как настоящий денди, имел выходные трости, несколько штук - для вечерней прогулки, для скачек, для стадиона, тяжелая трость для загородных пикников... Теперь они, забытые, разместившись на специальной подставке у двери, являлись лишь частью интерьера. Галина Васильевна Прахова решила вернуть одной из них прикладное ее назначение в самом примитивном понимании и для этого выбрала трость для загородных пикников. С нарочито узловатой палкой в правой напряженной руке она твердым солдатским шагом подошла к законному мужу и ударила беспечного Тошу этой палкой. Удар пришелся по шее. От шоковой боли Варицкий инстинктивно вскинул руки, закрывая голову, и получил по ребрам. Он уже не знал, что закрывать, но зато она знала, как бить. Она била, била, била, она убивала причину всех своих бед.
- А! А! А! - прерывисто вскрикивал он, жалко отзываясь на каждый ее удар.
Она перебила ему нос, сломала левую ключицу, надорвала ухо. Придерживая левую руку правой, он упал на колени, стараясь отгородиться от нее журнальным столиком, но она обошла столик и склонилась над ним.
- Больно, скот? - насмешливо поинтересовалась она.- А мне не больно?
Внушающие нестерпимый страх ее пустые глаза были рядом, а тяжелая хрустальная пепельница - напротив, на журнальном столике. Он схватил пепельницу и, спасаясь, отмахнулся от своего ужаса.
Пепельница попала Галине в висок. Она стала приседать и, так и не присев, опрокинулась на спину. Антон за журнальным столиком тоже прилег. Колющей пульсацией отдавало в перебитом носу, пронзительно ныла ключица, но все было пустяком. Его не били, и это так прекрасно.
- Что случилось? - прозвучал богатый интонациями голос домоправительницы. Переждав шум и грохот за дверью, она решилась, наконец, в наступавшей тишине открыть дверь. - Что здесь произошло?
- Уйдите, - слезно попросил он. Ему так хотелось отдохнуть!
- Галина Васильевна, Галина Васильевна! - в первый раз тревожно, во второй - в панике позвала домоправительница и, наклонившись к хозяйке, заорала страшным без модуляции голосом: - Ты убил ее, свинья! Ты убил ее, негодяй!
Она увидела стылые Галины глаза. Не жаждущее чудовище, не кустодиевская купчиха, не подлая сука - на ковре, широко раскинув руки и неудобно подвернув правую ногу, лежала женщина, просто женщина, всеми средствами боровшаяся за свою неправедную любовь. Мертвая.
* * *
Излюбленный ход тандема Смирнов-Сырцов: изящная провокация, загоняющая противника во временной и психологический цейтнот, при котором ему некогда думать, сопоставлять факты, остерегаться, при котором остается лишь одно действовать в одном-единственном направлении, так, а не иначе, как наперед просчитали за него Смирнов с Сырцовым. Прошлым летом подобной комбинацией они загнали в угол и взяли, как тепленького фраерка, Большого всероссийского пахана, знавшего все ходы и выходы в этом мире. А сегодня ночью они проделали это с Летчиком.
Попался бы он сам на нечто подобное? Теперь, когда ему известно об их операции все или почти все, казалось, что нет. Но это сейчас, когда задним умом силен. Все-таки нет, не попался бы, он бы слегка подзадержался, из осторожности, на такт, ломая заданный и диктуемый сыщицкой парой ритм.
Бывший майор милиции, бывший зам. начальника отдела МУРа, а ныне временно не работающий гражданин Демидов Владимир Игнатьевич десять месяцев тому назад с ощущением хорошо исполненного дела принял с достоинством добросовестно, как ему казалось тогда, заработанные шестьсот тысяч долларов из рук прелестной дамочки Светланы, представлявшей интересы некоей группы, которая с помощью основательной банковской поддержки контро лировала и проводила тайные многомиллионные финансовые аферы с черными криминальными капиталами. В момент получения шестисот кусков все было превосходно: его стараниями единственный человек, представлявший для них опасность, частный детектив Георгий Сырцов был мертв, а они все - Светлана, банкиры, военизированная сеть групп, физически осуществлявшая все деликатные акции, жизнелюбиво здравствовали и процветали. И вдруг все перевернулось: погибла Светлана, приказала долго жить хорошо законспирированная военизированная тайная сеть, попадали, как кегли, банкиры, а почивший в бозе Сырцов неожиданно воскрес. Опять сработала четкая, действующая как по хронометру, тонкая смирновская интрига. И он, Демидов, тогда попался на нее. Нет, не попался! Он выскочил вовремя из криминального поезда, пущенного Сыр цовым и Смирновым под откос. Он предусмотрительно и ловко сумел выскочить из поезда в тот самый миг, когда расплющило вагон, в котором он только что находился. Добровольно ушедший из органов, майор Демидов оказался в безопасном пространстве, огражденном от сырцовско-смирновско-маховских посягновений полным отсутствием прямых доказательств его связи с преступниками.
Нет, он никогда не ошибался. Во всяком случае, по-крупному. Операция по устранению Михаила Кобрина и иже с ним была необходима. И задумана неплохо. Кто знал, что осуществлена она будет столь топорно? Нельзя было давать этим пиявкам из шоу-бизнеса хоть самой малой надежды на самостоятельность, нельзя было позволить им срывать бешеные бабки помимо него и без него.
Исполнители, вся беда - в исполнителях. Когда он сам брался за дело и делал его от начала до конца, когда он сам был и организатором, и исполнителем, все получалось как надо. Взрыв на кладбище, ликвидация дурака Генриха - никаких концов. Как ни бьют энергичными хвостами его недавние коллеги, все безрезультатно. И не будет результата никогда.
Владимир Игнатьевич в раздумье шел по главной аллее парка, готовящегося к официальному открытию, которое должно состояться завтра в день - по-старому, по-советски - солидарности трудящихся всего мира, а по-нынешнему - праздника весны. Короче, к Первомаю. Деятельно махали метлами дворники, хищно щелкали ножницами садовники, возили по различным плоскостям мягкими кистями пестрые маляры и, в основном, малярши.
Пахло красками, распустившимися почками, робко пробивавшейся к летней жизни, еле народившейся листвой. Пахло весной, обновлением, мечтательной тоской о лете.
Владимир Игнатьевич дошел до площадки, где на циклопической бетонной ноге возвышалось колесо обозрения. Здесь. Он присел на скамейку. Три маленьких чернявеньких человечка, почтительно и в отдалении сопровождавших его, пристроились на других - на каждой по одному - скамейках. На расстоянии видимой сигнализации.
О многом он знал, почти обо всем догадывался, но не ведал, что на этой самой скамейке пятнадцать часов назад сидел закованный Сырцов. Он сидел на сырцовской скамейке и смотрел на колесо, на котором так любил кататься Летчик. Что ж, любишь кататься, люби и саночки возить. Не пожелал возить саночки Летчик, и вот они неудержимо помчались с горы и выбросили с высоты беспечного ездока на асфальт, на асфальт...
Из его жизни вслед за Олежкой Радаевым ушел последний терпимый им собеседник, вор в законе с незаконченным высшим театральным образованием. Смерть Радаева, который - он был уверен в этом - даже при самом легком нажиме (что, что, а нажать Смирнов с Сырцовым умели) развалился бы на куски, похоронив под этими кусками и его, была необходима. А смерть Летчика? Пожалуй, и эта смерть лучший выход для Летчика, и для него тоже. Все концы отрублены, и он опять в безопасном пространстве. Один? Безопасное пространство без этих двоих стало безвоздушным.
Кто у него остался на прямом контакте? Клерк из министерства, работающий в управлении, которое курирует розыск? Этот сратый полкаш, задача которого всего ничего - только держать в курсе криминальных событий, вечно трясущийся от страха и выходящий с ним на прямую связь в редчайших случаях, будет молчать, потому что молчание - его безопасность. Трое черненьких, сидящих по трем скамейкам? Их он, Демидов, внаглую, не называясь никак и только показав не очень толстенькую пачку зеленых, выкупил у районных ментов, которые прихватили беспаспортных вьетнамцев на месте их незаконного проживания. Выкупил всех скопом, человек пятнадцать, но выбрал только троих, вот этих, ибо чутьем опытного сыскаря почувствовал: за ними не только безобидные торговые махинации, за ними - чернота вплоть до убийства. Слегка поднапрягшись, он легко сориентировался в черноте, и они были приручены окончательно. Но он не давил, он благодетельствовал. Он поставил их на зарплату, превышающую их оптимальные доходы от спекуляции. Теперь они могли каждодневно не беспокоиться, что им послать детям, женам, родителям в родной социалистический Вьетнам.
И задача была проста и понятна. Они должны быть преданными псами. Они понимали, что во имя благополучия их семей они - псы. Они и были верными псами на поводке. И еще: они были его рабами.
Не с постоянно делающим в штаны от страха полкашом, не с тремя же полурабами-полуживотными интеллектуально общаться?
Тогда, десять месяцев тому назад, предполагалось, что все чрезвычайно просто и мило: с шестьюстами тысячами он независим и на много лет беззаботен в этом мире. Оказалось, не в мире, а в безопасном пространстве, в безвоздушном пространстве. Однажды он слышал, как Смирнов читал стишки поэта Мартынова: "От города неотгороженное пространство есть. Я вижу, там богатый нищий жрет мороженое за килограммом килограмм". Взяв шестьсот тысяч, он ушел из города, в котором жили Махов, Сырцов, Смирнов со своей компанией веселых и свободных стариков, на неотгороженное безопасное пространство. Он - богатый нищий?
Лишив себя общения с их городом, он возненавидел их потому, что они отринули его. И целью жизни стало доказать им, себе, городу, в котором ему нет места, что они все- дерьмо под его ногами. Власть, тайная власть над людьми и деньги, укрепляющие эту власть, - вот путь, предназначенный ему. Да, он одинок, но это одиночество "над": над людишками, над городом, над Сырцовым и Смирновым. Они- дерьмо под его ногами. Но все они живут, весело и остроумно перебрехиваются, без забот и страха вступая в каждый новый день, и не ощущают над собой его власти. Как же он их ненавидел!
Необходимость диктовала: на полгода следовало лечь на дно. Пусть утихнет розыскная лихорадка, пусть стабилизируется положение в шоу-бизнесе, пусть его подставные человечки обретут вид независимых продюсеров и менеджеров, пусть пока только на себя поработают фиктивные владельцы тайных букмекерских контор. Но все они у него в руках: каждый из них замазан и на каждого у него имеется убийственный компромат. Они, не разу не видевшие его и не знавшие даже его имени, они, деятельно и беззаветно забивающие бабки, его холуи, и только. Через полгода можно будет без опаски, через третьих лиц, повязать их по новой и спокойно взглянуть на них сверху, как на дерьмо под ногами.
Через полгода. Хитрец Смирнов наверняка просчитал эти полгода, и вся его команда затаилась на шесть месяцев в ожидании, когда он, Демидов, обнаружит себя. Наверняка все его людишки у них на просвет. Один неосторожный шаг, и эта стая схватит, заломает, скрутит его. Нет, полгода это их выигрыш. Он не имел права ждать полгода. Как же он их ненавидел!
Владимир Игнатьевич ласково глянул на одного из трех чернявеньких человечков, которого он определил старшим, и кивнул.