— …У тебя деньги на похороны есть?
Голос по телефону был грубый и до того громкий, что Доронькин отстранил трубку от уха.
— Еще раз спрашиваю, у тебя деньги на достойные похороны есть?
— Ну зачем так, — просительно начал Славик, — мы же договорились, что последний срок…
Его перебили:
— Учти, больше напоминать не будем, этот срок действительно последний. Не расплатишься — пеняй на себя. Будешь лежать в своей квартире, пока соседи по запаху ментовку не наведут. Понял?!
— Я расплачусь, как и обещал, — выдавил из себя Славик, но по ту сторону уже повесили трубку.
Доронькин вскочил и забегал по комнате.
— Ну, влип, ну, влип! — запричитал он. — Идиот, связался с уголовниками на свою голову, теперь жди, когда пристрелят, как собаку и бросят подыхать в собственной квартире.
Дела Славика последнее время шли неважно. А точнее: совсем плохо шли дела. А он уже привык к привольной жизни, деньги, не считая, тратить привык. Кабаки, телки, поездки за границу…
Правда, специально на баб ничего не тратил, никогда не дарил подарков, даже недорогих. Еще чего! Ему нравилось посещать с очередной пассией модные тусовки, выставки. После этого, естественно, вел подругу обедать.
Сейчас, бегая по квартире, вдруг вспомнил один вечер в ресторане, где за вход брали по сто пятьдесят долларов с носа.
— Тусовая вечерина, — закатывая глаза, щебетала в восторге накрашенная куколка.
Ну-у, мудак! Сейчас бы эти денежки не помешали. Нового русского решил из себя корчить, кретин недоделанный!
Деньги текли сквозь пальцы. Куда что девалось, понять не мог, ему вечно не хватало на жизнь. На две недельки пару раза в год катал в Баден-Баден…
Он мечтательно закрыл глаза. Эх, что теперь вспоминать! На курорте делал нужные знакомства, поддерживал старые связи. Легко жил и думал, что так будет всегда.
Славик тоскливо уставился в окно.
На этих бандюков его вывел старый знакомый со смешной фамилией Фингалов. Не будь такая нужда в деньгах, сроду бы с такими головорезами не связался. Но налички, как всегда, не хватало. А тут ещё иномарку почти новую взял, черт бы её побрал! Простой «жигуль» его уже не устраивал, на белой «Ауди» покатать захотелось.
С иномарки все и началось. «Ауди» предложил тот же Фингалов.
— Почти новая, бери не задумывайся.
— С финансами туго, — стал отказываться Славик, а у самого уже глаза загорелись. О такой машине можно только мечтать!
Старенькую «Вольво» он продал недавно по дешевке и уже подумывал о новой иномарке. «Ауди» шестой модели (А-6) — автомобиль дорогой, новый от двадцати пяти до тридцати тысяч баксов стоит. Он собирался подобрать что-нибудь попроще.
А Фингалов не отставал, ещё цену сбавил.
— Слушай, меньше не могу. Двадцать просил, за пятнадцать уступаю. Продать быстро надо. А дешевле только даром. Неприлично тебе, бизнесмену, на «жигуленке» ездить. Клиенты не поймут.
Вот тут он был прав. На больную мозоль наступил. Встречают-то по одежке, Доронькин это по себе знает. Иногда пыль в глаза пустить не помешает. Вывеска при его бизнесе — первое дело.
Фингалов, видя, что лед тронулся, сказал:
— Тут дельце одно наклевывается, если берешь машину, могу поспособствовать…
Речь шла о реализации большой партии ювелирных украшений. Приятель предложил Славику выступить посредником.
— А сам что же? — недоверчиво спросил Доронькин. Его смущали и сравнительно небольшая цена за иномарку, и предложенное «дельце». — Благотворительностью, насколько я помню, ты не занимаешься.
— Чудак-человек, почему я свою А-6 почти вдвое дешевле продаю, неужели думаешь, у прожженого дельца Фингалова денег нет? — Он пожал плечами. Отбываю за океан, так что, сам понимаешь… Вернусь, возьму новую машину, а этой чего зря в гараже ржаветь? Да и украсть могут. Деньги должны работать на человека.
И Славик решился. Выгреб все загашники, чтобы расплатиться за машину и, думая по-быстрому заработать, сдуру вляпался в историю с золотишком. Когда опомнился, было поздно, он оказался связанным по рукам и ногам.
Изделия из драгметаллов были явно ворованными прямо с завода, на них даже бирки сохранились. У Доронькина имелся покупатель на такие штучки, видавший виды старикашка, с которым уже не раз обделывал темные делишки, потому он и поддался на уговоры Фингалова.
Но когда на этот раз Славик обратился к нему, тот замахал руками и ногами.
— Ты что, охренел, парень, уголовку на меня навести хочешь? — шипел он, трясясь от злости и пугливо оглядываясь по сторонам
— Раньше брал.
— Мало ли что раньше было, — вырвалось у старика. — Теперь другие времена. Да и не было ничего, — спохватился он. — А будешь много болтать… — Он многозначительно поднял глаза вверх: — И на тебя статья найдется, понял?
— Уж как не понять.
Старикан проводил гостя до порога.
— Идите, молодой человек, идите. У меня уже такой возраст, что пора и о душе подумать. — Он наклонился к Славику и сказал: — Мы с тобой не знакомы, ты ко мне не приходил.
Стальная дверь громко хлопнула, и Славик остался стоять на лестничной площадке.
«Как же, — со злостью подумал он, — будет эта старая акула о душе думать! Прихватили небось крепко старого мудака за задницу, он и запаниковал».
Доронькин попробовал сунуться ещё к одному оптовику, но тот с ним даже разговаривать не стал.
— Голуба, этими побрякушками все завалено. Потолочную цену просишь, я сам меньше получу. И какой мне смысл? Не в свое дело влез, давно, видать, золотишком не занимался, сейчас рынок… — Оптовик зацокал языком. — Плохой, совсем плохой. Игра не стоит свеч. А то и статью подцепить можно. Учти такой момент: срок амнистии, объявленный к 55-летию Победы, закончился. Теперь когда ещё поблажка нашему брату выйдет…
И Славик испугался. Выходить на других оптовиков не решился. Береженого Бог бережет.
Он попробовал связаться с продавцом и отыграть назад. Из этого ничего не получилось.
— Не крути вола, — оборвал его «продавец». — Так дела не делаются. Была договоренность, значит, все, заметано. Товар у тебя, а что ты с ним будешь делать, меня не чешет. Нам деньги нужны. Еще есть время. Вывод делай сам.
— Не идет по той цене, — начал жаловаться Доронькин, но его слушать не стали.
Да, нарвался он здорово. Славик с ненавистью смотрел на блестящие цацки. Денег, чтобы рассчитаться с этими бандюками, у него не было. Сдавать побрякушки в ювелирку было нельзя, ясное дело, в розыске они, в ломбард тоже не понесешь, вычислят мгновенно. Хорошенькую бомбочку подложил ему Фингалов.
Конечно, будь у него побольше времени, Славик распихал бы эти цацки. Но времени было в обрез, а денег не было совсем.
Вот тогда-то ему и пришла хорошенькая идея завладеть иконой Першина. Он давно на неё глаз положил, когда ещё Колькина мать была жива. После её смерти не раз подкатывался с предложениями, но Николай отказывался наотрез. Сейчас, когда прижали, у Доронькина просто не оставалось другого выхода.
Прежде всего он изгалился, сыскал деньги, чтобы погасить часть долга «продавцу». Подзанять пришлось, но две доли ссуды он погасил. Оставалась последняя часть, третья.
Леночка тем временем обработала Николая, сделала дубликат ключа. Он связался с одержимым коллекционером иконописи, обговорив цену. И вот когда все было на мази, эта стерва его кинула. Сгинула куда-то вместе с иконой.
Доронькин, в свое время занимавшийся иконным бизнесом, перевидал их немало. Конечно, только специалист может дать точную и правильную оценку. Славик не был специалистом, возраст иконы он определял приблизательно.
Конечно, это пришло не сразу, лишь со временем он научился рассуждать об особенностях ковчега и полей; о характере и способе наложения шпонок; о левкасе (грунте) и рельефах на нем. Кроме того возраст иконы можно было определить по золочению, по окладам, по наличию кракелюров (трещин) в виде густой сетки, а также по паволоке (ткани, наклеиваемой на левкас, чтобы при растрескивании досок предупредить разрыв левкаса и красочного слоя). В XVI–XVII веках, например, на Руси для этой цели стали применять льняное полотно. Наличие большинства таких совпадающих признаков учитывалось при определении возраста иконы. А от этого напрямую зависела её стоимость.
Сколько старых икон спустил за бесценок, — понимал, что старинная, — и все равно продавал, продавал! Кто-то на этом целое состояние сделал, а вот он не сумел. Так, хватало на рассеянный образ жизни, но не более того. Деньги утекали сквозь пальцы, как вода.
По сравнению с другими дельцами Славик считал себя просто ангелом. Он знал настоящих ловкачей, которые на старые иконные доски наклеивали сюжеты, вырезанные из каталогов книг, покрывали их лаком, а затем специальными приемами «старили» икону. Однажды его самого нагрели таким образом. Потом с трудом сбыл «старинную» икону новому русскому, который корчил из себя знатока. Иностранца ввести в заблуждение труднее, они в этом бизнесе получше многих наших соотечественников понимают.
То, что Колькина икона настоящая, Доронькин почуял сразу. Даже по сложности сюжета и миниатюрности письма можно было определить, что это стоящая «доска», хороших денег стоит. Век восемнадцатый («восемнашка», как говорили торгаши), а может, и старше. Оклад серебряный с позолотой. Не «сильвер» («сильверок»), — он их сам мешками в Измайлово доставлял, — а настоящий серебряный оклад. На языке дельцов «сильвером» называлась икона в окладе, изготовленном по современным технологиям из сплава, имитирующего серебро.
Еще с детства Доронькин помнил, что рассказывала про икону Николая Угодника его родная бабка Варя.
— Маня-то до революции в приюте жила, а как к ней та икона попала, не сказывает.
Еще Славик помнил, что все проходящие через деревню богомольцы обязательно заглядывали к Першиным.
— Иконе поклониться, — завистливо шептала бабка Варя. К ней из странников-богомольцев насильно никого не затащишь.
Очень даже могло оказаться, что Николай являлся обладателем весьма ценной вещи.
Доронькин загрустил.
Сколько хороших «досок» прошло через его руки! Теперь иконный бизнес пошел на спад. На Западе пользовались спросом лишь старинные иконы. За них брик-а-бракаманы (коллекционеры древностей) платили хорошие деньги.
Славик задумался. Хорошее было времечко, когда он и его компаньон Борис Логинов «чесали» забытые Богом русские деревни в средней полосе России.
— На Севере делать нечего, там и без нас все к рукам прибрали, — говорил он. — Эх, было времечко!
Логинов лет десять назад отвалил за рубеж и осел в Нью-Йорке, основав антикварную фирму.
Доронькин, он тогда был новичком в этом деле, не верил, что все получится.
— Не трусь, со мной не пропадешь, — авторитетно говорил Борис, который был руководителем в их маленькой группе. — Все учтено. Мы законов не нарушаем? Не нарушаем. Старухи сами нам свои «доски» понесут, вот посмотришь.
Действовали они по отработанной схеме.
Прежде всего основательно готовились к поездке: доставали через знакомых дефицитные продукты, сельские жители порой и названий-то таких не знали, и вперед.
Приехав в поселок, первым делом выясняли, у кого есть стоящие иконы, и начинали настоящую атаку. Шли по домам и предлагали в обмен на деньги и продукты продать иконы.
Кое-кто, польстившись на дефицит, поддавался на уговоры. В основном, это были те, кому иконы достались по наследству от старух. Висит в углу по привычке, мухами засиженная, понять-разобрать ничего нельзя, скоро в новую квартиру въезжать, там для неё и места не предусмотрено.
С такой публикой особых хлопот не было, Борис и Славик с ней быстро управлялись. Сложнее приходилось с упрямыми бабками, ни за что не желавшим в обмен на мирские блага расставаться со святыми. Но и здесь нащупали верный подход.
Расположившись на главной улице, устраивали в поселке своеобразный магазин.
Первыми их окружали ребятишки и, подталкивая друг друга, пялились на выложенные дефицитные продукты.
— Конфеты, — облизывались пацаны. — Смотри, смотри, а вот печенье, мне мать такое из города на праздник привозила. Вкусное! С шоколадом внутри.
У ребят текли слюнки при виде неслыханной роскоши.
Борис ласково спрашивал:
— Конфет хочешь, а колбаски копченой?
От незнакомых и очень заманчивых запахов ребятня обмирала и страдала.
Расчет «коробейников» был прост. У пацанов, конечно, денег не было, порой их не было в те скудные годы и у их родителей. Побежит мальчишка к своей родной бабушке и начнет клянчить:
— Баб, купи!
А как купить? Этим деятелям не деньги, им иконы нужны. Так и меняли старинного письма намоленные иконы на колбасу, тушенку и конфеты.
Был и ещё один прием.
Приходят к старухе, видят, на божнице икона стоящая, и начинают уговаривать:
— Смотри, лик с младенцем у тебя потемнел, краски облезли, не разобрать ничего.
Бабка, не чуявшая подвоха, кивала головой:
— Не говори, сынок.
— Поновить надо икону-то.
Они так и говорили: поновить, чем сразу располагали к себе богомольных старух.
— Да где же её сейчас поновишь? — пригорюнивалась бабуся. — Деньжищ — то, небось, каких стоит!
— А давай, бабуль, мы вот так сделаем: тебе новую подарим, а эту заберем.
И забирали. Не все, конечно, соглашались, но многие поддавались на уговоры.
Кое-что из приобретенного таким образом сбывалось сразу, кое-что отдавалось на реставрацию, чтобы потом продать подороже. У Бориса был отличный художник, который творил настоящие чудеса. Он же мог частично произвести реставрацию поврежденных временем мест.
Борис в свои дела с художником младшего компаньона не посвящал. Жаловался только, пьет, мол, тот без меры.
— Уверяет, что трезвому дышать на старые краски нельзя, даже для здоровья вредно.
— На самом деле так? — изумлялся Доронькин.
— А черт их знает! — ругался Логинов. — Кто их разберет: люди искусства. — Он презрительно кривился, но темных делишек с художником не прекращал.
Лишь однажды Борис по-настоящему перепугался, когда реставратор по пьяни загремел в ментовку.
— Ох, трепаться начнет художник. Он, когда поддатый, не соображает, чего несет. Тогда всех трясти начнут.
Славик не понял.
— А за что трясти-то?
Бориса перекосило от злости:
— За то! — выразительно сказал он.
Доронькин притих, сообразив, что лучше ему от всего этого в стороне быть. Да и не знает он ничего. Борис свои делишки крутит, а он лично не в курсе.
Логинов нашел нужных людей, художника удалось вытащить. А спустя некоторое время после этого компаньон Славика подался за рубеж.
Сколько раз Доронькину лишь чудом удавалось избежать уголовной ответственности!
Вот и сегодня… При воспоминании о недавнем разговоре даже сердце заныло. Что ни говори, тяжелый у него хлеб. Только дураки думают, что даром все достается.
Где искать эту стерву Ленку?
Сегодня он побывал у приятельницы Мартыновой, смазливой девицы с распутными глазами и торчащими во все стороны волосами, выкрашенными в неестественный ярко-рыжий цвет.
Информацию получил малоутешительную.
— Сама не знаю, где она, как ушла с вечера, так и с концами, — говорила, зевая, рыжая девица.
На вид ей было лет двадцать — двадцать пять. Помятое лицо с синяками под глазами, а главное, манера себя вести не вызывали сомнения в принадлежности к профессии. Коротенькая полупрозрачная кофтенка, которая едва прикрывала обнаженную грудь, не смущала хозяйку.
Разговор велся через порог, в квартиру Доронькину войти не предлагали, и вообще, девица выказывала явное неудовольствие, что её потревожили.
— А где она может быть?
Рыжая неопределенно пожала плечами:
— Где угодно.
— А все-таки?
— Понятия не имею.
Доронькин был настойчив.
— Она ведь живет у тебя последнее время?
— Ну. — Рыжая с наглым прищуром уставилась на непрошеного гостя. — Понимаешь, у нас не принято с расспросами лезть: где, что. Если надо, сама расскажет.
— Я вчера вечером звонил, она была здесь.
— Может быть, — равнодушно пожала плечами девица. — Ей вчера раза три или четыре звонили. И утром тоже.
Доронькин напрягся, сам он звонил вечером Мартыновой лишь два раза.
— Кто, не знаешь? — вырвалось у него.
— Понятия не имею. А-а, — наконец догадалась она, прислушиваясь к его голосу, — сегодня утром ты, что ли, её спрашивал?
— Я.
Славик, видя, что разговор зашел в тупик, разозлился и решил припугнуть девчонку.
— Понимаешь, какое дело, твоя подружка меня очень сильно подвела. Если не объявится в ближайшие день-два, у неё могут быть огромные неприятности. Огромные! — подчеркнул он.
В глазах рыжей появилось сомнение.
— Так где она? — ещё раз спросил Славик.
— Вот, ей-Богу, не знаю!
— А ты подумай. К родителям не могла податься?
— Скажешь тоже! Ленка туда носа не показывает. Да и не больно-то доченька им нужна, этим алкашам. — Она задумалась. — Есть одно предположение, проверить надо. Заходи.
Квартира была однокомнатная. Едва Славик вошел, почувствовал удушливый запах духов и ещё чего-то, что не мог сразу определить. На журнальном столике, среди неубранных тарелок с остатками еды стояла пепельница, наполненная окурками.
Доронькин брезгливо поморщился, он, мужик, никогда не позволял себе курить в комнате.
Славик огляделся. Повсюду валялась женская одежда. Брюки, блузки, прозрачные кофточки, затейливое нижнее белье с блестками и дорогими кружевами, — все было брошено как попало. Груда барахла навалена на кресло.
Хозяйка сгребла тряпки и небрежно швырнула их на диван.
— Садись, — пригласила она.
Звонила рыжая долго. Славик, внимательно прислушиваясь к ответам, ловил каждое слово.
— Ни хрена! — Она нахмурилась. — Сейчас ещё один звоночек сделаю и — все, мои ресурсы исчерпаны.
Девица набрала номер.
— Что, что? — завопила она. — С Вовиком Луньковым? Это точно? Да говорю тебе, позарез нужна…И давно её видела?
Выслушав ответ, она повесила трубку.
— Напряг ты меня, приятель. В общем, так. Ленке где-то удалось раздобыть денег, ну и, сам понимаешь… — Рыжая многозначительно покрутила в воздухе рукой. — Дорвалась девка. Сегодня ночью её видели вместе с Вовиком Луньковым в одном хорошем местечке.
— Где?
Рыжая вздохнула.
— Их там уже нет. Пришли никакие, дозу хорошую взяли и — большой привет.
— Кто такой Вовик Луньков?
— Какая разница? Я тебе и так много наговорила.
— Где его найти?
— А вот этого я не знаю, — твердо произнесла рыжая. — Не переживай, деньги кончатся, Ленка приползет, сколько раз так было раньше.
Такой расклад Доронькина не устраивал, но больше разузнать ничего не сумел.
Он вернулся домой, не зная, что делать дальше, и тут его застал звонок этих бандюков.
Где взять деньги, где, неотступно думал он, прокручивая различные варианты. Неужели эта стерва его надула и, польстясь на деньги, скинула икону на сторону?! Это было не похоже на нее, пытался успокоить себя Славик, Ленка баба с головой.
Что непохоже? Он скривился, издеваясь сам над собой. Вчера было не похоже, а сегодня… На этих наркоманов разве можно в чем-то положиться? Им бы только ширево получить. Он ненавидел наркош, презирал их. Развели бодягу, больные, мол, они, лечить их надо. Как же, вылечишь их, горбатого могила исправит! Ну, ничего, очнется эта сучонка, на карачках приползет, он ей тогда…
И вдруг его точно током изнутри ударило, и он вздрогнул всем телом. Стоп, стоп, стоп! Он застыл, как вкопанный, боясь пошевельнуться и спугнать мелькнувшую в голове мысль.
Все случилось во время игры в преферанс.
Когда это произошло?.. В перерыве между вистами. Он ждал звонка от Ленки Мартыновой, нервничал и больше не мог ни о чем думать. До того заклинило на собственной проблеме, что не обратил внимание на нечто очень важное.
Все присутствующие уже крепко приложились к бутылке. Першин в то время был самый трезвый. На кухне зашел спор про золотые монеты. Костыль там что-то насчет веса напутал. Да, все происходило именно так. Он ответил ему. А Николай…
Доронькин сморщился. Как же он забыл об этом, а?! Надо хорошо знать Першина, чтобы понять, тот никогда ни о чем просто так спрашивать не станет.
— Дурак зашоренный! — выругал себя Славик.
Сейчас отчетливо вспомнил эту сцену.
Николай даже в лице изменился, когда задавал свой вопрос. Правда, это было одно мгновение, он быстро взял себя в руки. Смущенное лицо приятеля, отведенные в сторону глаза… Все это было, было!
Доронькин даже задохнулся от окрепшего предположения. Черт побери!
Шигин тогда подколол Першина: а не завелись ли у того золотые монеты.
Славику сейчас точно струю холодной воды за шиворот пустили. Он вскочил.
Теперь понятна и нервозность Николая, и непонятный интерес к золотым монетам. Так, так… Выходит, нелепое предположение Костыля, что у Першина завелись царские червонцы, не дурацкая шутка, а самая настоящая правда?!
Славик, как жареный, забегал по комнате. Все это очень походило на правду.
Он вспомнил историю, случившуюся в далеком детстве, когда они отправились искать клад, якобы зарытый на усадьбе Пимена. Но ведь не было там никакого клада, не нашел ничего Колька!
У Доронькина даже челюсть отвисла от следующего предположения. А откуда он это знает? Это он не нашел, а Колька, выходит, поумнее его оказался.
В горле мгновенно пересохло. Темная история с поисками клада была не до конца ясна.
Хрен с ней, с историей! Славик дрожащими руками схватил чайник и стал жадно глотать прямо из горлышка. Главное, что монеты есть! И все-таки, на секунду мелькнуло сомнение, он готов поклясться чем угодно, что совсем недавно денег у Першина не было.
— Паршиво, ох, паршиво! — Доронькин схватился за голову.
Значит, эта наркоманка, взяв икону, решила порыться в Колькиных вещах, и обнаружила…
Славик застонал от невыносимой мысли.
Мартынова нашла золотые монеты и от радости чуть с ума не сошла. Червонцы стали её добычей, которой не надо было делиться ни с кем.
Что же он наделал-то а?! Ну, муда-ак! Ну, влип, как последний придурок!
Он без устали обзывал себя последними словами. Так ему и надо, идиоту! Зачем связался с Ленкой? Хотел ведь сначала сам все провернуть. Сколько раз сидели за картами до этого злосчастного вечера! Ведь знал, знал, что вытащить ключ у пьяного Першина — раз плюнуть, только предварительно надо накачать его, как следует. А за то время, что тот спит, можно было два раза побывать у него на квартире. Не сумел переломить себя. Струсил.
Доронькин учащенно дышал. Да не струсил, а… Он усиленно массировал грудь в области сердца. Ишь, как заныло, а все считают, что у него и сердца-то вовсе нет.
Он подключил к делу Мартынову, потому что привык все делать чужими руками. Так спокойнее, безопаснее. Был уверен, эта наркоманка в милицию на него стучать не побежит.
В милицию, может, и не побежит, зло подумал Славик, только ему от этого пользы никакой.
Кабы знать!.. Ленка Мартынова после того, как вынесла икону, должна была позвонить ему. Он ждал звонка, но она не звонила. Нервничал, как же он нервничал тогда, теряя над собой контроль! Он уже не знал, что и думать. Понял: произошло непредвиденное и решил действовать на свой страх и риск. Сделал все, чтобы напоить Кольку. Потом, когда тот уснул, вытащил из кармана ключи и поехал к Першину домой.
— Зачем, зачем?! — Доронькин до боли стиснул зубы.
Он был взбешен тогда и не отдавал отчета в своих действиях. А ещё был просто пьян. Трезвый, разве отважился бы на такое? Частную машину — это была видавшая виды серая «девятка» — поймал недалеко от дома, за руль собственного автомобиля сесть не решился. Пока был в квартире, шофер, угрюмый мужик лет тридцати, ждал его. Водитель не задавал лишних вопросов, но держал себя настороженно.
Славик выскочил из подъезда как ошпаренный. Ни Ленки, ни иконы! Он молча плюхнулся в салон и всю обратную дорогу молчал, как пришибленный. Когда расплачивался, заметил внимательный взгляд шофера, но ему уже было на все наплевать.
Пока отсутствовал, Першин продолжал спать на кухне как убитый. Чужой сон и покой вызвал новый приступ гнева.
Зачем, зачем он связался с этой ненормальной?! Сейчас, когда вспоминал все это, зубами скрипел.
— Такой прокол, ну такой прокол…
Начни сейчас раскручивать историю с исчезновением иконы, ему не отвертеться от уголовщины. Был в квартире Першина? Был. Найти ночного водителя, занимавшегося частным извозом на серой «девятке» — проще простого. Ну и, аля-улю, гони гусей! Мало того, ещё и кражу монет на него навалят.
А как бы пригодились сейчас Колькины червонцы! Доронькину казалось, что он их уже держит в руках. Тяжелые, теплые, притягивающие к себе, как магнит. Они бы решили многие проблемы.
Перезаложился он, пошел на авантюру, как при игре в преферанс, и не угадал снос.
— Знал бы прикуп, жил бы в Сочи!
Его любимая поговорка, произнесенная вслух, только добавила горечи и уныния.
Николай вышел в тамбур, когда поезд стал замедлять ход. Там уже пудрила носик упитанная дамочка в цветастом платье, которое с излишней откровенностью обтягивало сдобные формы. Рядом стояли две увестые сумки.
— Надеюсь, вы поможете? — кокетливо улыбнулась она, оценивающе взглянув на Першина. — Меня, увы, никто не встречает.
— Помогу.
Ничего не оставалось, как, сойдя с поезда, взять в руки чужой багаж и тащить его через весь перрон.
Николай злился на себя. Ну почему любая женщина, стоит лишь взглянуть на него, мгновенно вычисляет, что им можно командовать, как угодно?
Такие номера не проходили ни с кем из его знакомых, только с ним. Он вяло сопротивлялся, но выполнял все, что требовали. Правда, иногда неожиданно давал резкий отпор, как было недавно с бывшей женой. Неустойчивый у него характер, за себя может постоять лишь когда совсем допекут.
«Не надо интеллигентность человека принимать за слабость», — возмутился он однажды. Но именно так все окружающие и поступали, считая его слабым.
«Кирпичи, что ли, туда наложила? — думал он, едва поспевая за цветастым платьем. — Интересно, если бы не попался олух вроде меня, как бы она тащила свои неподъемные сумищи?»
Встречающих на перроне оказалось совсем немного. Поезд был ночной, проходной, Николаю лишь в последний момент удалось купить билет.
На Белорусском вокзале, когда сегодня стоял у кассы, появилось неприятное ощущение, что за ним кто-то следит. Он оглянулся тогда и внимательно осмотрел зал ожидания, но никого из знакомых не заметил. Показалось, подумал он и забыл об этом.
Три с небольшим часа езды отделяли столицу от провинциального города Гагарин. Раньше городок назывался Гжатск, его переименовали после полета первого космонавта в космос, потому что Юрий Гагарин был родом из этих мест.
Каких только планов не строили тогда местные жители после звездного часа своего земляка! Все заговорили, что городок на Смоленщине ждет необыкновенное будущее: со всего Союза сюда люди потянутся, да что там, из других стран приезжать начнут!
Лекторы в сельских клубах, ошалев от смелых предположений, с горящими глазами рисовали это самое светлое будущее. Ох, и зашевелилось тогда местное начальство! Иные прыткие руководители уже в мыслях своих возводили самые смелые проекты. Раньше денег на постройку больницы наскрести не могли, а теперь… Теперь на все дадут, только проси больше, да карман держи шире. Уездных городков на Руси тысячи, а первому космонавту суждено было здесь родиться.
Гагарин был объявлен всесоюзной студенческой стройкой, и сюда летом стали приезжать стройотряды со всей страны. Аборигены с удивлением смотрели на разгуливающих по улицам негров в цветных шортах.
— Батюшки мои, — крестились старухи, — идет в сандалиях, ноги волосатые, тьфу, срамота!
— А портки-то, портки на них какие…
— Яркий колер, на сарафан бы пустить.
На местной танцплощадке, расположенной в тенистом парке, стали крутить такую музыку, что у населения шары на лоб лезли. Городская культура перла в массы.
Большинству жителей на негров и цветные штаны было наплевать.
— Лучше бы колбасы столичной привезли, — тихо переговаривались они, — а то в магазинах шаром покати, жрать нечего, а туда же, про культуру все рассуждают.
Правда, надо отдать должное, кое-какие продукты, с тех пор как бывший Гжатск переименовали, в магазинах все же появились. В основном, их «выбрасывали» в магазины, расположенные в центре, подгадывая к тому времени, когда должна приехать очередная делегация на родину героя.
С тихой, размеренной жизнью захолустного городка было покончено навсегда.
Центр города привели в порядок, тогда же выстроили гостиницу «Восток» и кинотеатр «Космос», которые стояли аккурат напротив возведенного памятника первопроходцу. Гости, а также и аборигены часто путали названия. Гагарин скромно стоял на площади и взирал на своих земляков, которые сновали туда-сюда по центральной улице, которая, конечно же, носила его имя.
Не обошли вниманием и железнодорожную станцию, допотопное сооружение с зальчиком, где стены с жалкими плакатами и неудобные лавки были до того неопрятны и засижены мухами, что пассажаров, маявшихся в ожидании поезда, могла загнать сюда лишь злая непогода. В зальчике всегда скверно пахло.
Возле здания флегматично жевали свой законный клок сена лошади, хозяева которых то ли встречали, то ли провожали пассажаров. Жизнь текла неторопливо, как и везде в таких городках.
Станцию перестроили в первую очередь. Как же, врата города, люди едут, а тут такое, прости Господи, позорище. Лошади с телегами исчезли сами собой.
На перроне поставили памятник Юрию Гагарину, небольшой бюст на постаменте. Рядом радовали глаз нарядные клумбы, с которых летом милиционер регулярно гонял бездомных собак, пытавшихся устроиться в цветнике на ночлег.
Словом, повсюду, где только можно, был наведен лоск. Потом энтузиазм стих сам собой. Нью-Васюками Гагарин не стал, и большим амбициям уездного городка не суждено было сбыться.
В то время, как в самом городе разворачивалась всесоюзная стройка, быт окрестных деревень и сел изменился мало.
Колька помнил, как они таскались из Ежовки в центральную усадьбу Родоманово и выстаивали там очереди за хлебом. Шли загодя, чтобы купить громадные неподъемные буханки черного, которые почему-то продавали на вес. Выпекали его в местной хлебопекарне, где постоянно что-то ломалось. Магазин никогда не открывали вовремя. Ребятишки, занявшие очередь, успевали поиграть во все игры, прежде чем появлялась недовольная продавщица и начинала громыхать пудовыми замками.
— Больше пяти буханок в одни руки не отпускаю, — властно командовала она, окинув взглядом очередь.
С ней никто не спорил. По пять, так по пять. Для большой семьи этого количества на два дня не хватало.
Потом той же шумной компанией шли назад, в Ежовку: ребятишки впереди, старухи тащились сзади, рассуждая о жизни.
— Клуб новый строить собираются.
— Не клуб, а дом культуры.
— Лучше бы пекарню отремонтировали…
Молодежь подшучивала над старухами: эх, темнота, ничего в современной жизни не понимают!
…Першин остановился перед зданием станции. Как давно здесь не был! Все новое, незнакомое, совсем не такое, каким запомнил с детства. Еще, бы, столько лет прошло. Он вдыхал незнакомые запахи, словно хотел опять почувствовать себя, как в те далекие годы.
— Мужчина, ну что же вы! — недовольно окликнула его пассажирка, видя, что он внимательно разглядывает станционное здание. — Нашли на что любоваться.
— Коля! — раздался откуда-то сзади другой голос.
Он оглянулся.
Прямо на него шла стройная женщина в строгом темном костюме с гладко зачесанными волосами. В первый момент он не узнал её, до того чужой и неприступной выглядела направлявшаяся к нему дама.
— Вы…ты — Вера? — смешался он.
— Здравствуй, — просто сказала она и суровое выражение лица исчезло. — Я тебя сразу узнала. А это… — Вера вопросительно взглянула на стоявшую тут же попутчицу.
— Пассажирка с поезда, — дамочка в цветастом платье, оглядев Веру с ног до головы, решительно подхватила свои сумки и зашагала прочь.
Николай почувствовал неловкость.
— Не ожидал, что встретишь. Я ведь не сказал, с каким поездом приеду. Как ты догадалась?
— В это время два поезда идут, а потом до утра ничего нет.
Николай слушал негромкий спокойный голос уверенного в себе человека. Неужели это та самая Верка, которую помнил маленькой, и как тогда говорил, сопливой девчонкой? Дочь тети Любы была на три или четыре года моложе его.
Стоящая перед ним взрослая женщина ничем не напоминала маленькую скуластенькую Верочку. Не походила она сейчас и на ту молодую женщину, скованную и пугливую, которая приезжала к ним в гости вместе с Любовью Ивановной. Та Вера смотрела так, точно ожидала от него какой-то гадости или подвоха. Эта, появившаяся на ночном перроне, держалась совершенно по-другому.
— Вот я бы тебя точно не узнал, — невольно вырвалось у него.
— Пойдем, время позднее, автобусы редко ходят.
Им повезло, ждать пришлось совсем недолго.
В неярко освещенном салоне автобуса Першин видел лицо Веры. Правильный овал, глаза, при разговоре смотрящие прямо на собеседника, и не допускающие при этом ни тени кокетства, ни малейшего намека на возможный флирт. Никаких украшений, лишь в ушах маленькие сережки-капельки, которые нежно прикасались к открытой стройной шее. Светло-русые волосы были стянуты в тугой пучок на затылке. Молодая женщина ничем не напоминала Николаю тех женщин, с которыми доводилось общаться. И дело было не только в манере вести себя.
«А, — догадался он, — она совершенно не пользуется косметикой».
Он тут же выругал себя. Нашел, о чем думать! У человека мать в тяжелом состоянии, а он…
— Как тетя Люба?
— Плохо. — Вера сжала пересохшие губы. — Очень плохо. Заведующая отделением моя приятельница, а так бы в больнице держать не стали. У неё рак неоперабельный. Колют обезболивающее.
Вера замолчала и отвернулась к темному окну. Першин стал смотреть туда же. Они проезжали кое-где освещенные улицы, он не узнавал здесь ни одного здания.
— Город сильно изменился с тех пор, как ты здесь был, — угадала его мысли Вера.
Она повернулась к нему, и Николай увидел в глазах слезы. Насколько помнил, кроме матери у неё не было близких родственников. Захотелось утешить, приободрить или поговорить на отвлекающую тему.
— Помнишь, как на день молодежи мы приезжали сюда с моей мамой и качались на качелях? — спросил он.
— Да, у меня тогда ещё голова закружилась, и тебе попало от Тамары Александровны.
— А потом мы сидели на берегу речки Гжати, ели вкусные бутерброды и бросали хлеб уткам. Речка ещё жива?
— Да, весной в некоторых местах так разливается, что купаться можно.
— Еще помню, как посещали краеведческий музей. Он тоже цел?
Вера молча кивнула. До самой остановки она больше не произнесла ни слова.
— Нам выходить, — она тронула Николая за рукав.
Они очутились на улице, где не горел ни один фонарь. По обеим сторонам дороги стояли частные дома. В некоторых ещё светились одно-два окошка, но большинство было погружено во тьму. Кое-где от скуки перебрехивались собаки.
— Это что, окраина города?
— Почти.
— Сроду бы в такой кромешной тьме дом не нашел.
— Поэтому я тебя и встретила. Осторожно, иди за мной, сейчас канава будет. — Вера вытащила из сумки фонарик и стала светить под ноги.
— И не страшно, когда одна ночью ходишь?
— А что делать? До дому добираться как-то надо. Летом ещё ничего, а вот зимой, когда темнеет рано, бывает неприятно. Но волков у нас вроде нет, а собаки на людей не кидаются.
— Хоть бы фонарь где повесили.
— Какой фонарь, о чем ты говоришь! У нас даже городской транспорт не ходит, денег нет.
— На чем же сейчас мы ехали?
— На автобусе дальнего следования. Ночью он сажает городских пассажаров.
— Что, серьезно? — изумился Николай. — И это на родине первого космонавта! Тогда вам надо гужевой транспорт осваивать. Не пешком же ходить!
— Уже осваивают. На нашей улице в двух домах лошадей держут.
Николай, как ни остерегался, съехал в лужу.
— А, черт! — выругался он, останавливаясь, чтобы вылить грязь из ботинка.
Разбуженная его выкриком, тут же залаяла собака, ей ответила другая, и пошло, и поехало…
К дому они приблизились в сопровождении злобного лая.
Едва открыли калитку, из будки, гремя цепью, вылез пес и тоже залаял.
— Тихо, Малыш, замолчи! — прикрикнула на псину Вера. — Ты ещё тут будешь…
Собака послушно скрылась в будке.
Не такой уж он и малыш, отметил Першин. Пес с бело-рыжими пятнами на груди и закрученным в кольцо хвостом больше всего напоминал средних размеров лайку.
— На лайку похож.
— Лайка и есть. Мне его родители одного ученика подарили, когда к нам в сад лазить стали. Своих не тронет, а появись кто чужой, может цапнуть. Умная собака. Без дела не лает, как другие.
Едва Николай вошел в дом, повеяло знакомыми с детства и давно позабытыми запахами.
— Хорошо-то как, — невольно вырвалось у него.
Домик состоял из двух комнат, кухни и веранды. Кругом царил идеальный порядок. Букет разноцветных астр на круглом столе со скатерью смотрелся весело и нарядно. Рядом лежала стопка ученических тетрадей.
— Ты где преподаешь?
— В средней школе. Учительница русского и литературы в старших классах.
— Я так и подумал.
— Почему?
— Не знаю. На математичку ты не похожа.
Вера улыбнулась. Николай первый раз увидел, как она улыбается. Ее строгое лицо будто тронул кистью умелый художник. Оно преобразилось и удивительно похорошело.
— А почему в августе — и тетради? — удивился он.
— Веду факультатив, готовимся к занятиям. Сейчас такая сложная программа, вот родители и попросили позаниматься с выпускным классом. У тебя тоже аллергия на тетради?
— Нет, — удивился от вопросу. — Почему спрашиваешь?
— Мой бывший муженек видеть их не мог. Говорил, что они у него все время стоят перед глазами вместо завтрака, обеда и ужина.
Николай осматривал небогато обставленную комнату, куда привела его хозяйка. Сервант с посудой, почти такой же, как и в комнате его матери, книжный шкаф, полки, зеркало, диван, заправленный клетчатым пледом. В углу висела икона с лампадкой.
— Здесь тебе постелю, — Вера положила на диван стопку белья.
Он остановил её.
— А можно я на веранде посплю? Там топчан есть.
— Как хочешь, — удивилась Вера. — Только Малыш лает иногда, может побеспокоить.
— Ничего.
После ужина, от которого Николай всячески отказывался, но в конце концов пришлось подчиниться, он лежал на топчане в чужом доме и не мог заснуть.
Удивительно приятный запах распространялся вокруг. Что это? Приподнявшись на локте, пытался определить, откуда исходит такой пьянящий аромат и не мог.
— Здорово, — прошептал он и закрыл глаза.
Нежный запах настраивал на лирический лад, успокаивал и убаюкивал. За последние дни произошло столько разных событий… Завтра предстояла встреча с тетей Любой, ради которой и приехал сюда.
На улице в своей будке гремел цепью полусонный Малыш, время от времени взлаивали другие собаки, где-то загорланил петух, потом ещё один, — под эти непривычные звуки Николай провалился в сон.
Проснулся оттого, что кто-то негромко приговаривал совсем рядом:
— Цыпа, цыпа, цыпа…
Николай потянулся всем телом и почувствовал, что в углу постели находится что-то теплое и живое. Он открыл глаза. В ногах лежал трехцветный клубок, который вдруг зашевелился, потревоженный его движением, поднял голову и оказался хорошенькой кошечкой с зелеными глазами.
— Иди ко мне, — позвал Николай.
Кошечка, помедлив секунду, словно хотела удостовериться в добрых намерениях, доверчиво двинулась к нему, грациозно ступая по одеялу. Во сне он тоже чувствовал, как кто-то ласково касается его, стараясь не разбудить. Он думал, что это происходило во сне.
— Не дают тебе поспать, — появившаяся Вера смотрела, как Николай гладит кошечку. — Ее Дусей зовут, очень своенравная скотинка. Странно, что она к тебе на руки идет, обычно никого из чужих не подпускает, дичится всех.
Вера держала в руках миску со свежими яйцами.
— О, — улыбнулся Першин, — я смотрю, у вас настоящее натуральное хозяйство.
— Да какое хозяйство, — отмахнулась Вера. — Пять куриц, одна из которых совсем квелая, петух и кошка с собакой. Поросенка давно не держим, я в школе занята, а мама болеет.
Николай, принюхиваясь, крутил головой. Вчерашнего ночного запаха не чувствовалось вовсе.
— Скажи, пожалуйста, вчера, когда засыпал, чем-то сногсшибательно пахло. Или мне показалось?
— Маттиолой, наверное, это цветок такой, распускается на ночь глядя и благоухает. Сам неприметный, а аромат на всю округу. Его ещё ночной фиалкой называют. Я его каждый год сажаю.
— Точно, фиалкой и пахло!
Дуська, уютно угнездившись у Николая на руках, оглушительно мурлыкала.
— Надо же, кошечка маленькая, а голосище… — удивился он.
— Скоро завтракать будем.
Дуська, приняв эти слова на свой счет, спрыгнула на пол и, независимо задрав хвост, направилась вслед за Верой на кухню.
Утренняя улица, по которой Николай шел вместе с Верой, отличалась от улицы ночной. Почти у каждой калитки рылись в траве куры, охраняемые бдительным петухом, носились на велосипедах пацаны, возле огромной кучи песка, сваленной у недостроенного дома, сидела пара малышей и с упоением возводила из песка замысловатое сооружение. В палисадниках красовались цветы.
— Сколько золотых шаров! — улыбнулся Николай. Ему всегда нравились эти цветы.
— Да, распустились. Скоро осень. У нас золотые шары за цветы не считают, везде растут как сорняк, а я люблю.
— Я тоже, — сказал Николай.
Когда выходили из дома, он заметил, что у Пчелкиных в палисаднике тоже росли золотые шары.
Все, кто встречался по пути, здоровались с Верой и с Николаем.
— Здравствуйте, здравствуйте, — отвечала она.
Кое-кто называл её по отчеству — Владимировной.
— Родители моих учеников, — пояснила она.
Лишь однажды Вера насупилась, когда её остановила неряшливого вида расплывшаяся бабенка неопределенного возраста с хитрыми глазами. Черты её лица Николаю смутно кого-то напоминали.
— Как здоровье тетки Любы? — весело спросила она, впившись глазами в Першина. — Никак, гости у тебя?
— Гости. Здоровье мамы без изменений.
Бабенка была не прочь ещё поболтать, но Вера не поддержала её.
— В больницу опаздываем, — сказала она.
Шагая вслед за Верой Николай чувствовал чужой взгляд на собственном затылке.
— Неприятная женщина.
— А ты не узнал ее? — остановилась Вера.
— Нет. А кто это?
— Екатерина Доронькина, двоюродная сестра твоего приятеля Славика. Разве ты не помнишь ее?
— Катя Доронькина? Катька?! — он едва удержался, чтобы не оглянуться и не посмотреть вслед. — Удивительно! Она была такая хорошенькая. Года на три постарше нас со Славиком.
— Правильно. Ей сейчас сорок шесть, — подтвердила Вера. Числится на «Динамике».
— Почему числится?
— Завод большую часть времени не работает, люди пристраиваются, где кто может. Катерина тоже, сейчас, кажется, в уборщицы подалась, надо же как-то жить.
— Я был влюблен в неё в детстве. Никогда бы не подумал, что красавица Катерина превратится в такую… такую тетку. Она давно в этих краях живет?
— Да. Они через год после нас здесь с матерью поселились. Хибарку купили, потом лет пятнадцать её достраивали. Доронькины разъехались кто куда. Сама бабка Варя сначала к старшему сыну Василию в центральную усадьбу Родоманово подалась, потом, разругавшись с невесткой, здесь жить попробовала, у дочери, но тоже не ужилась. Просилась к Лидии в Москву, но та её не взяла. Так и моталась старуха до самой смерти между Родомановым и Гагариным.
— Славик никогда ничего про это не рассказывал.
Вера ещё больше насупилась, хотела что-то добавить, но сдержала себя, промолчала.
— А со Славиком ты по-прежнему дружишь? — вдруг спросила она.
— Виделись недавно, — неохотно отозвался Першин.
После встречи с Екатериной Доронькиной безмятежное настроение, навеянное нехитрым деревенским бытом провинциального городка испарилось, как дым. Зудяще и выматывающе стал побаливать правый висок. Впереди была встреча с тетей Любой. Что-то она скажет сегодня Першину?..
Любовь Ивановна лежала в крошечной палате одна.
Николай с трудом узнал в этой маленькой ссохшейся женщине полнокровную тетю Любу. Сквозь редкие седые волосы просвечивала кожа. Дышала больная неровно, словно внутри неё работал неисправный механизм. У противоположной стены стояла ещё одна кровать. Она была пустая.
Вера, обняв мать, перевела взгляд на незанятую койку.
— Ночью… вынесли, — хрипло вымолвила тетя Люба.
Вера все поняла правильно и отвернулась: умерла, значит, соседка. Скоро и мать…
Любовь Ивановна, видя, как Николай выгружает из авоськи апельсины, покачала головой.
— Нельзя мне цитрусовые. Верочка, почему ты не сказала?
— Я говорила, только он не послушался.
— Посади меня повыше, — попросила Любовь Ивановна дочь.
Николай бросился помогать Вере. Вдвоем они легко приподняли невесомое тело больной и усадили на подушки. Он почувствовал, что руки Веры дрожали.
— А теперь оставь нас вдвоем, — приказала Любовь Ивановна.
Вера послушно вышла из палаты, но перед этим тихо шепнула Николаю:
— Только недолго, она сознание может потерять от переутомления.
Першин смотрел на тонкие пожелтевшие руки тети Любы, безжизненно лежавшие поверх одеяла. Глазами старой больной женщины на него смотрела сама смерть.
— Сядь поближе, я кричать не могу.
Он придвинул стул ближе к постели.
— Давно Тамаре говорила, не послушалась меня, теперь вот помереть не могу спокойно, пока её волю не выполню. Тогда, на Выселках, ты нашел монеты, — начала говорить она. — Тринадцать штук. Тамара никому про это не сказала, только мне и тете Мане, твоей бабушке. Как же мать испугалась за тебя, сколько по врачам ходила, один Бог знает! Чего только не наслушалась от них! Сначала не хотела брать те монеты, говорила, нельзя, грех. А потом… Денег-то сколько на врачей извела!
Тетя Люба закашлялась, хрипло, с надрывом. Николай вскочил, хотел позвать кинуться за Верой, но больная остановила его.
— Подожди. Скажу сначала…
Она закрыла глаза и несколько минут лежала молча, словно собиралась с силами.
— Потом ей все-таки пришлось обменять часть золотых на деньги. Лечить тебя надо было.
— Знаю, — тихо сказал Николай.
— Ты нашел монеты? — взгляд Любови Ивановны уперся в него.
— Да. Совсем недавно. Семь штук.
— Правильно, и мать твоя так мне сказала, что всего семь монет осталось. Только дело не в этом.
Она говорила все тише и тише, он уже едва её слышал.
— Тяжко, подними меня повыше, — попросила она.
Николай осторожно, боясь сделать больно, усадил её повыше.
— Вот так, теперь дышать могу. На чем я остановилась?
— Что было семь монет.
— Да. Теперь — самое главное. Пимен сватался к твоей бабушке Мане, она отказала. Ты, наверное, в детстве слышал про это?
— Слышал, только не верил.
— Все это правда. Он на хранение ей сумку приносил, но она не взяла. А потом… Возьми платок под подушкой, вытри пот на лбу.
Николай немедленно сделал это.
— Перед смертью Пимен бумагу оставил, где все записал на твою бабушку. Та бумага лежала у бабы Мани без движения. Потом тебя по голове шарахнули на усадьбе Пимена. Бабушка ту бумагу матери твоей отдала. Она всегда больше всех переживала за Тамару, считала, что ей не повезло в жизни, а тут ещё такое несчастье. Тамара слышать не хотела ни про какое наследство, она твердила, что кроме беды это тебе ничего не принесет. Наслушалась всякого, ей цыганка нагадала, а она верила во все эти роковые предсказания. — Любовь Ивановна закрыла глаза. — Ей постоянно снились плохие сны, — забормотала она. Говорила: знак есть! Она словно сама накликала на себя беду. Я говорила, так нельзя, но она не слушала. Баба Маня икону Николая Угодника перед смертью ей отдать наказала. Ты береги ее… Мать была уверена, пока Николай Угодник у тебя — ничего дурного не случится. Это ей тоже наговорил кто-то. А бабушке твоей икона от начальницы приюта досталась.
Тетя Люба надолго замолчала, а Николай сидел, боясь шелохнуться и нарушить молчание. Сердце защемило, когда услыхал про икону. Мать ему про то же сколько раз говорила, да, видно, так уж человек устроен, не слышит он порой слова своих близких. Хватится потом, а уж поздно. Горько стало, что не сберег он икону, не выполнил мамин наказ.
Любовь Ивановна опять беспокойно зашевелилась.
— Завещание Пимена у меня лежит, Тамара велела отдать, как помирать стану. Вера тебе покажет, она… знает.
Любови Ивановне все тяжелее и тяжелее было говорить, у неё опять появилась испарина на лбу. Николай потянулся, чтобы вытереть пот, но она остановила его.
— Найди… Матери твоей обещала… грех… на душу брать… Вера совсем одна… остается. Тяжело… У Тамары… план остался. Найди… В бумагах… Слышишь, в бумагах у Тамары!
Последние слова дались с большим трудом, она уже хрипела. Взглянув на склонившегося над постелью Николая, хотела ещё что-то сказать, но не смогла, в бессилье уткнулась в одеяло и умолкла.
От её бессвязного бормотания у Николая мурашки поползли по телу. Он кинулся за Верой.
Потом он стоял в больничном коридоре и рассматривал щелястые деревянные полы. Видел, как в палату вслед за Верой зашла медсестра со шприцем.
— Успокоилась вроде, — услышал Николай голос Веры. — Укол сделали, теперь будет до вечера спать.
— Сколько лет тете Любе? — спросил Першин, чтобы хоть что-нибудь сказать.
— Моложе на год твоей матери, зимой шестьдесят пять должно исполниться. Только…
Вера с трудом перевела дыхание. И она, и Николай подумали об одном и том же: не доживет она до своего юбилея.
— Тетя Люба про бумагу с завещанием говорила.
— Да, я в курсе. Придем домой, покажу. Когда маму забирали в больницу, она… — Вера запнулась. — Она мне все рассказала, наверное, боялась, что не успеет сама.
— Еще она упоминала о каком-то плане.
— Про план не знаю, — удивилась Вера. — Мне она только про завещание рассказывала. Может, другая бумага у твоей матери хранилась?
— Ладно, соображу.
Они шли по больничным коридорам, пропитанным лекарствами. Попадавшиеся пациенты — почему-то это были одни старухи — провожали их взглядами.
— Почему все так несправедливо устроено? — тихо сказала Вера. — Одни до ста лет живут, чего только не навидались на своем веку, а другие… Моя двоюродная бабка Матрена сколько раз жаловалась, что Господь никак не приберет, устала небо коптить, а мама… Ведь не старая еще. И Тамара Александровна тоже…
— Наши матери до войны родились, потом в 41 году оккупация, есть нечего было. Мать рассказывала, как они картофельные очистки на всех делили. Вера, а может, ещё обойдется все с Любовью Ивановной? — спросил Николай.
— Нет, — она устало покачала головой.
— Ей очень плохо?
— Да. Врач сказала, что надо быть готовыми ко всему. Десять дней, максимум — две недели… проживет. — последнее слово Вера произнесла изменившимся голосом и заплакала. — А вообще, это может произойти каждую минуту. И я ничем не могу помочь.
Завещание было написано на пожелтевшей очень плотной бумаге. Николай даже не удивился тому, что услышал сегодня в больнице, словно ожидал чего-то подобного.
Он смотрел на большие, похожие на печатные буквы. Так мог писать человек, которому редко доводилось это делать. Смысл написанного был ясен: Пимен завещал то, что хранилось в серой холщовой сумке, Колькиной бабушке, Марии Федоровне Першиной. Она по своему усмотрению могла распоряжаться этим имуществом. Завещание не было заверено у нотариуса, оно вообще не имело юридической силы. Завещание есть, только вот где искать само наследство?
— И что ты собираешься с этим делать? — неслышно подошедшая Вера стояла сзади.
Николай вздрогнул от неожиданности.
— Попробую отыскать то, о чем здесь говорится.
— Прошло столько времени. Ты уверен, что тебе это удастся?
— Ни в чем я не уверен. Просто хочу попробовать, — с вызовом сказал он.
Вера молчала, а он вдруг понял, что сейчас она удивительно напоминает ему мать, Тамару Александровну. Тот же укоризненный взгляд, когда была недовольна сыном, те же плотно сжатые губы.
Николай разозлился. То взаимопонимание, которое возникло между ними при встрече, а потом ещё больше усилилось сегодня в больнице, исчезло. Почему все пытаются им командовать? Он — взрослый человек и имеет право сам принимать любые решения.
— Я должен уехать домой, — сказал он.
— Конечно, — Вера равнодушно пожала плечами и отошла от стола.
Безразличный тон ещё больше задел Николая, чем укоризненный взгляд. Строгое лицо женщины говорило лучше всяких слов.
— Я скоро вернусь. Ты не против, если я возвращусь дня через два?
— Нет, не против. Мама велела помочь тебе.
Всю обратную дорогу до Москвы Николай думал про завещание Пимена и слова тети Любы. Она упоминала о каком-то плане. «У Тамары остался… в бумагах».
Вере сказал: разберусь, но пока ничего не приходило в голову. Оставаться в больнице и ждать, когда очнется тетя Люба, не имело смысла. «У Тамары…» Значит, у его матери должна быть какая-то бумага. Только вот какая?
Он не замечал ни толчеи на Белорусском вокзале, ни яркого солнца, ни выкриков торговцев различных товаров, пока шел к станции метро.
«Что Любовь Ивановна имела в виду?» — неотступно думал он.
Толчея большого города производила неприятное впечатление. Какой резкий контраст с неторопливой, размеренной жизнью, протекающей в маленьком уютном домике на окраине Гагарина!
Николай особенно остро почувствовал себя одиноким и неустроенным. Захотелось есть. Надо купить что-нибудь домой, сообразил он. Открыл портфель, чтобы достать авоську, и увидел незнакомый сверток, от которого распространялся соблазнительный запах.
Он ощупал его. Вера не забыла позаботиться о нем и незаметно сунула в дорогу бутерброды, а он так нехорошо расстался с ней. Ну что за женщина! Николаю стало неудобно.
Тут же вспомнились букет астр на круглом столе со скатертью, стопка тетрадей, заросли золотых шаров в аккуратном палисаднике, своенравная кошка Дуська, пестрым клубком свернувшаяся у него в ногах. Он загрустил. Мать всегда считала его сентиментальным.
«План… у Тамары». А не ошиблась ли тетя Люба? Никакого плана у матери не было. Или был?
Николай внезапно остановился. Его слева и справа толкали пассажиры, а он стоял посреди потока, сраженный догадкой. Был, был у матери какой-то старый лист бумаги, точно такой же, на котором написано завещание. Как он мог об этом забыть?!
— Молодой человек, отойдите с дороги, мешаете движению, — гаркнула квадратная тетка, зацепившись за него своей повозкой.
Он опомнился и шагнул в сторону.
Сердце билось неровно. Слушая частые удары, напрягал память, представляя себе этот старый лист бумаги. Сколько раз держал его в руках, и подумать не смел, что потертый на изгибах листок имеет какое-то отношение к кладу. Вдруг его озарило: да это план усадьбы Пимена! Точно. Закрыв глаза, он словно видел чертеж наяву.
«Спокойно, спокойно, — уговаривал себя. — Сейчас приедет домой и убедится во всем сам». В старом мамином портмоне, среди ненужных облигаций… Вот так номер!
Очутившись в квартире, Николай заставил себя не торопиться. Очень хотелось сразу же броситься в мамину комнату, но медлил, словно готовился к тому, что увидит.
Потертое портмоне, которому было больше лет, чем самому Першину, пахло старой кожей.
Замирая, открыл его. Та бумага лежала в последнем отделении, застегнутом на молнию, которая очень туго открывалась. Сейчас возиться с неисправной молнией не понадобилось. Сломанный замочек валялся внутри, а сама молния была распахнута.
Нехорошее предчувствие сдавило грудь. Николай заглянул в отделение. Желтой бумаги не было.
Он, волнуясь, стал вытряхивать из старого портмоне все содержимое. Плана не было и здесь!
— Спокойно, спокойно, — пытаясь взять себя в руки, приговаривал он, ещё не веря в случившееся.
Сам он не мог ничего выкинуть из портмоне. Это помнил очень хорошо.
«Значит, бумага сейчас найдется, — думал он. — Только не надо нервничать».
Николай стал внимательно перебирать каждый листок. Скоро убедился, что это бесполезно. Пожелтевшие рецепты, какие-то записи, сделанные маминой рукой, старые облигации, — все лежало на своих местах. Отсутствовала лишь та бумага, которая была нужна.
— Да что же это такое?! — заорал он.
Невероятно, но кто-то, умный и ловкий, предугадывал каждый его ход. Сначала — пропажа иконы Николая Угодника и монет, теперь выкрали план. В какой-то момент показалось, что ему, помимо воли, навязали участие в хитроумной игре, где каждый старался обдурить остальных участников. Правила при этом не соблюдались. Он оказался самым слабым игроком в команде. Кто-то беззастенчиво заглядывал в его карты, как в свои, и ничего нельзя было с этим поделать.
— Идиотизм какой-то… — растерянно выговорил Николай.
С ума сойти! Он, сцепив пальцы рук, неподвижно застыл в старом мамином кресле. Кому и зачем понадобилась эта бумажонка? Кому и зачем? Он и сам ещё толком ничего не знает, а кто-то…
Першин сидел, обхватив голову руками. При каждом стрессе внезапно начинался приступ боли, который выбивал из колеи, опустошал, лишал силы воли.
Как же он устал от этой чертовщины! Сейчас пойдет, купит водки, напьется и будет лежать и смотреть в потолок. В гробу видал все эти дела! Жил раньше без монет, без завещания, и ничего, обходилось.
Поневоле в голову лезли дурацкие мысли. Вспоминались предсказания и поверья, связанные с поисками.
Если клад искать долго и упорно, то это до добра не доведет. Сокровища зарывали на известное число лет, и пока годы не вышли, бесполезно что-то предпринимать. Видимо, не такой уж это и бред.
А еще, вспоминал он, кубышку с золотом зарывали на количество голов, то есть человеческих жизней. Пока кто-то голову не сложит, клад не дастся.
«Глупости, глупости», — шептал Першин, а сам поневоле возвращался к этим мыслям.
Видно, таким он неудачником уродился, даже то, что дома лежало, не сумел сберечь. Где уж ему ещё что-то отыскать?
Интересно, почему все-таки Пимен оставил завещание бабушке? После смерти оставались его дети: Гришка, Полина и Маня. Они были дураками, но позаботиться о них тоже было надо. Куда они делись потом?
А его бабушка Маня… Она в жизни никогда ничего чужого не брала. И его этому учила. Не могла она взять завещание, если знала, что дети Пимена останутся ни с чем. Не похоже это на нее, совсем не похоже.
Николай помнил её присказку, много раз слышанную им:
— Бабушка, бабушка, что ты нам откажешь?
— Ничего, разве дорогу до церкви.
Много всякого-разного вспоминалось Першину. Сказки, сказки… А такие ли уж это были сказки?
— …А на Иванов день распускается в полночь цветок разрыв-травы, против которого ни один замок не устоит, — говорила бабушка.
— Где её взять? — спрашивал Колька.
— На которой траве коса переломится в Иванову ночь, та и разрыв-трава.
— Страшно, — ежился Колька.
— Когда клад откапывают, нельзя оглядываться, разговаривать или ругаться.
— Почему?
— Святые силы помогать перестанут. И если даже сокровища в руки дадутся, счастья не принесут.
Часы тикали на столике, а он все думал, думал… Знакомые, родные голоса звучали в комнате.
— …Хоронили добро так, чтобы пожар был не страшен и чтобы потом самим найти можно.
— Бабушка, расскажи про охранный клад.
— Охранный клад зарывают, чтобы главный скрыть.
— В него тоже золото кладут?
— Кладут, только мало. Найдет человек первую захоронку и рад до смерти, перестает копать дальше, а невдомек ему, глупому, что рядом главные сокровища скрываются.
Никто из внуков не слушал так внимательно бабушку Маню, как Колька.
— Только жадничать при этом нельзя. Пожадничал, все, прощайся с деньгами.
Колька бабушку не понимал, то, выходило, копай дальше, то жадничать нельзя.
— Да слушай ты её больше, — вмешивалась Настя. — Какие тут у нас клады! Кто их сюда положит? Смех один. Я тоже ещё в девках наслушалась про обозы Наполеона, да про то, как Гришка Отрепьев подводы с добром отправлял.
— По нашей дороге обозы те шли, через Можайск и Гжатск на Вязьму и Дорогобуж, — недовольно поджимала губы бабушка.
— А-а, — беспечно махала рукой Настя. — Наслушалась историй в дореволюционном приюте. Сколько живу, ни разу не слыхала, чтобы хоть кто копейку ржавую нашел с тех богатых кладов. Только страхов нагоняешь на малого. Вон у него глаза-то уже на лоб вылезли. Наши бабки умеют про болотниц да леших рассказывать. Вранье все, ни одной болотницы за свою жизнь не видывала. Я тоже могу такого насочинять, на улицу днем выйти забоишься. Зароки, да разрыв-трава… Сказки это, Колька, не морочь себе голову. Счастье придет, на печи найдет.
Кстати, Першин потом полистал историческую литературу. И Гришка Отрепьев в Смутное время, и Наполеон действительно отправляли награбленное добро по смоленской дороге через Можайск и Гжатск. Никто до сих пор не сумел отыскать тех сокровищ.
Что-то сместилось в его голове. Казалось, то, что происходит сейчас, уже когда-то было. Жизнь, распавшаяся на две половинки, соединялась в одно целое.
Странное дело, раньше, когда погружался в воспоминания, ему становилось хуже, сейчас все было наоборот.
Он встал и прошелся по комнате. Голова гудела, как котел. Сказки, не сказки, а кто-то к нему большой интерес имеет. Если верить в слова бабушки Мани, то, чтобы пришла удача, сначала необходимо невезенье.
Першин поневоле рассмеялся. Вот с этим у него — полный порядок. Прямо скажем: надо бы хуже, да никак нельзя!
Он обязательно вернется в Гагарин, потому что обещал Пчелкиным. А еще… Еще должен задать несколько вопросов тете Любе. Что стало с семейством Пимена? Конечно, прошло очень много лет, но он вспомнил сейчас, как, посмеиваясь, говорили в Ежовке, что дураки живут долго. Интересовал Николая и ещё один человек — Мишка-Шатун. Куда он делся, жив ли сейчас? Славик уверял, что именно пастух шарахнул его по голове.
Николай задумался. А почему Шатуна все называли придурошным?.. Бабушка Маня никогда его дураком не считала. Вопросы, вопросы… Он поедет в Родоманово и разберется, что к чему.
По привычке проглотил сразу три таблетки обезболивающего. На какое-то время показалось, что стало чуть-чуть легче.
В образовавшемся просвете он увидел ночной Белорусский вокзал, когда брал билет до Гагарина, полупустой зал ожидания, кассы дальнего следования. Кто-то наблюдал за ним тогда! Он это затылком почувствовал. И не поверил. Почему же так легкомысленно отнесся к собственному предположению?..
Николай задумался и едва услышал телефонный звонок. Кого там ещё черт несет?
— Алло! — хмуро спросил он, подняв трубку.
По ту сторону молчали.
— Кто вам нужен? — едва сдерживая себя, не своим голосом заорал он.
В ответ раздались частые гудки. Видно, кто-то проверяет, дома ли он, не сразу сообразил Николай.
В который раз обругав себя, что так и не удосужился поставить телефон с определителем, он, не кладя трубку, спустился к соседям на этаж ниже и набрал номер станции. Дозвонился неожиданно быстро, но это не принесло никакого результата.
— Ничем не могу помочь, — ответил ему женский голос. — Звоночек был или из автомата, или мобильником воспользовались.
Дальновидный противник, предусмотрев все, не оставлял ему ни малейшего шанса на успех.
Доронькин подошел к входной двери и заглянул в глазок. За дверью стоял Костыль.
— Явился, не запылился, — Славик, погромыхав запорами, впустил Шигина.
— В Москве он, сегодня приехал.
— Ты звонил?
— Да, из автомата, как велел.
— Быстро что-то он вернулся, — задумчиво сказал Славик, делая круги по комнате. — Голос какой?
— Злой, как у собаки, так рявкнул, что я едва не оглох.
Доронькин барабанил пальцами по столу.
Поведение Першина казалось необъяснимым. Заявит или не заявит о пропаже иконы?.. Пока такого не произошло, и это было единственным светлым моментом в тухлых делах Славика. Лично он всегда считал дружка детства странноватым парнем. Кто знает, что тому в голову взбредет… Николай всегда был таким.
Дела Доронькина с мертвой точки не сдвинулись. Ленка Мартынова как в воду канула. Где он только её не искал!
— Ты точно знаешь, что Першин билет до Гагарина брал?
— Конечно, — обиделся на недоверие шефа Костыль. — В пятницу в преферанс играли, в субботу днем он меня прихватил, я тебе сразу сообщил. Ну а потом я за ним, как велел, присматривать начал.
— Он тебя точно не заметил?
— Нет. Откуда? Доехали до Белорусской, он в одном вагоне, я — в другом. В вокзал вошли, я поотстал немного. Потом вижу, он к билетным кассам направился.
— Вел себя как?
— Как все, — пожал плечами Костыль. — По фигу ему все было, ни разу не обернулся. Когда вышел из зала, я — к кассирше, спросил про него. Время позднее, пассажиров немного, она сразу же, не задумываясь, сказала.
— Интересно, что ему там понадобилось, в этом городишке?
Шигин пожал плечами, наблюдая за озабоченным лицом Доронькина.
А Славик по-прежнему мерял комнату торопливыми шагами. Надо было срочно что-то делать, но вот что?! Монеты, монеты… Интересно, сколько монет стащила эта шалава у Кольки?
Вдруг Славик застыл на месте, сраженный догадкой. А ведь его бывший дружбан не на экскурсию в Гагарин поехал. Как бы поступил на месте Кольки сам Доронькин? У парня увели ценную икону, раз, и золотые монеты, два. Он бы носился по Москве, пытаясь отыскать следы похищенного. А что делает этот фраер? Ну, разыскал Костыля, пригрозил через него Славику, это понятно. А дальше… Вот то-то и оно. С какой радости ему в тот же день на ночь глядя ехать в Гагарин. Значит… А не наткнулся ли Першин на след того самого мифического клада, о котором столько говорилось в детстве?..
Славик даже вспотел от этой мысли. Чем черт не шутит! Колька никогда дураком не был. Странный парень, задумчивый, но не дурак, это точно. А если на минуточку предположить, что сейчас речь действительно идет о кладе?
Он быстро соображал: Гагарин, Ежовка, Родоманово… В центральной усадьбе Родоманово до сих пор проживал его двоюродный братец Васька, Жуткий жмот, который, приезжая иногда ненадолго по делам в столицу, привозил в подарок кусок желтого сала и постоянно жаловался на плохие дела. В Гагарине жила сестрица Катька, неопрятная располневшая особа, у которой не сложилась личная жизнь. У неё была одна цель на свете — затащить на себя мужика и повесить на него все свои проблемы. С сестрицей Славик давно не общался. При сложившихся обстоятельствах, мгновенно прикинул он, и Васька, и Катька могли пригодиться.
— Выпить хочешь? — внезапно обратился к Косте Славик.
Шигин удивился. Только что бегал по квартире как сумасшедший, а тут, нате вам, выпить предлагает. Сам! Обычно раз пять намекнешь, пока догадается.
— Не противопоказано, — осторожно согласился Костыль.
Славик щедрой рукой набулькал две трети стакана.
— Хватит, — остановил его Шигин. — Я не ел ничего сегодня.
— И закусить возьми, — предложил Доронькин и, как хлебосольный хозяин стал вытаскивать из холодильника закуску.
Сам он только пригубил водку.
— Слушай, такое к тебе дело, — начал он, заметив, что Костыль стал хмелеть.
В течение нескольких минут Славик, взвешивая каждую фразу, излагал Косте план действий.
— …Не понял. — Шигин, пьяно моргая, никак не мог взять в толк, чего от него хочет шеф.
— Еще раз, — терпеливо стал объяснять Доронькин. — Першин долго в Москве не задержится. Последи за квартирой, но глаза не мозоль. Как только поймешь, что он отвалил, бери билет до Гагарина.
— И что? — осторожно спросил Костыль.
— Поедешь в Родоманово, это примерно километрах в двадцати от города. Рейсовые автобусы там постоянно ходят. Остановишься у моего двоюродного братана Васьки.
— Он меня примет?
— Примет, куда денется.
— А если сам в отъезде?
— Слушай, я иногда удивляюсь, ты пьяный лучше трезвого порой соображаешь.
— Значит, надо ещё выпить, — сделал вывод Костыль.
— Успеешь, сначала о деле поговорим. Если Васьки нет на месте, что совершенно невозможно при его громадном хозяйстве, он фермерствует, и довольно успешно, — так вот, если самого нет, обратишься к его жене Вале. Скажешь, от меня.
Доронькин вскочил и исчез в кладовке. Он отсутствовал несколько минут, а когда вернулся держал в руках золотые сережки и кулончик с тонкой цепочкой. На изделиях висели фабричные ценники.
— Вот, — выложил перед Костылем украшения. — Чтобы не с пустыми руками.
— А что я скажу, зачем приехал?
— У тебя никто ничего не спросит. Намекнешь, надо пересидеть, они поймут. У меня родственники понятливые.
Славик вспомнил, как несколько лет назад, когда надо было скрыться в укромном местечке, вспомнил про родичей и подался туда. Решение оказалось удачным. Кто станет его искать в такой глубинке? А для всех селян — в гости к родичам приехал, имеет право.
— Сам только языком лишнего не болтай, понял?
— И дальше что? — в захмелевшей голове Костыля вертелось множество вопросов, но он ограничился лишь этим.
— Дальше — видно будет. Думаю, Першин в тех краях должен появиться. Мне будешь звонить каждый день, телефон на почте есть, докладывать, как и что. Понял?
— Нет, — затряс головой Шигин. — А если я его не угляжу?
— Углядишь. Мои родственники всегда в курсе всех событий. Особенно Валентина.
Славик, покусывая толстые губы, разглядывал Костика, словно решал, в какой степени можно перед ним раскрыться. Наконец он принял решение, достал чистый лист бумаги и стал на нем что-то чертить.
— Кроме того, есть одно предположение. Думаю, если Першин появится в Родоманове, то стремиться он будет вот куда. — Доронькин ткнул пальцем в кружок, обозначенный на плане.
— «Ежовка», — прочитал Шигин. — А что это?
— Название бывшей деревни, которой давно уже нет.
Славик вытащил из загашника пару бутылок армянского коньяка.
— Этот презент брательнику передай, он коньячок уважает. Поторчишь там сколько надо на свежем воздухе. Не жизнь — мечта, настоящий санаторий. Першин проявится, дашь мне знать. Если не дозвонишься, телеграмму отбей.
Доронькин, порывшись в кошельке, вытащил несколько купюр.
— На расходы. Кормить тебя будут. Я сегодня звоночек выдам, все утрясу. Да на самогонку там не налегай на халяву, этого добра у них хоть залейся.
Выпроводив Костыля, Славик сделал заказ на междугородные переговоры с Родомановом, которые могли состояться только вечером. Жмот братец так и не удосужился провести в дом телефон, хотя, когда отстраивал свои хоромы, это стоило недорого.
Доронькин сам сейчас не мог покинуть столицу. Он все ещё не потерял надежду отыскать Ленку Мартынову. Поиски клада дело, конечно, заманчивое, но… Икону Николая Угодника он своими глазами видел, а там — то ли выгорит что, то ли нет. Пусть Костыль один пока покрутится, а сам он, если что, явится прямо на готовенькое.
— Костя!
Шигин, услышав знакомый голос, с удивлением оглянулся: кому он ещё сегодня понадобился?
С противоположной стороны улицы ему приветливо махал Вадим Ладынин.
— Подожди, дело есть.
— На десять тысяч! — пьяно ухмыльнулся Костыль. После выпитой у Доронькина водки хотелось добраться до дома, плюхнуться на диван и отдыхать дальше.
— Может, и не на десять, а больше. — Вадим, догнав Шигина, крепко ухватил его за локоть и предложил: — Давай отойдем куда-нибудь, поговорить надо.
— Я собирался пивка хлебнуть, — заблажил Костыль. — Куда ты меня тащишь?
— Пивка так пивка, — миролюбиво согласился Ладынин. — Сейчас устроим.
Недалеко от того места, где они разговаривали, находилось летнее кафе. Павильон расположился в скверике среди тенистых деревьев.
— Место устраивает? — Вадим кивнул на уютно расположенные столики.
— Слушай, а с чего бы это ты заботливый такой, а?
Ладынин, не отвечая, направился к стойке…
— Ух, класс, холодненькое, — жмурился от удовольствия Костя, со смаком потягивая пивко. — Как говорится: самый девке в пору раз. Водочку отлакируем.
Ладынин, не начиная разговора, молча прикладывался к банке.
— Зачем позвал? — не выдержав, спросил Костыль.
— У Славика водку пил?
— Ну да, — автоматически ответил Шигин и насупился. — Давай говори, в чем дело, да я пойду.
Вадим встретил Костю Шигина недалеко от дома Доронькина не случайно. Он его ждал.
Дела Ладынина в последнее время шли кое-как. Во ВНИИ — полная безнадега: ни денег, ни перспективы. Крошечная квартирка в Лосе его давно перестала устраивать. Это жилье для бедного студента, чтобы было куда девочек водить, а не для человека с запросами.
Красивый, обаятельный, умный, — ему все пророчили прекрасную карьеру, но… Не получалось у него ни с карьерой, ни с деньгами. Иронично относясь ко всему, он не мог заставить себя делать то, что не нравилось. Одна из девиц, клюнувшая на респектабельную внешность, с раздражением сказала ему:
— Ты очень любишь говорить, как надо все делать. В теории это знаешь превосходно, но работать не любишь и не умеешь, мой дорогой. Все гладко в жизни не бывает, а ты ручки свои запачкать боишься. Как же, не царское это дело! Знаю я таких теоретиков. Каждый день по телевизору показывают.
Вадим обозлился, но она была права. Потом пожалел, что расстался с ней. У девицы оказался очень перспективный папаша, ставший впоследствии крупным бизнесменом.
Ладынин считал, что судьба обошлась с ним несправедливо. Он не был ничьим зятем, сыном, племянником или мужем. Если бы ему была оказана своевременная поддержка, он бы — не сомневайтесь! — очень много добился в жизни. Но судьбе было угодно распорядиться иначе.
Вадим пристал было к одной политической партии, но очень скоро понял, что дело это дохлое. Там говорунов, действующих по принципу: «Не умеешь сам научи другого», было немерено. Он бы этот лозунг вместо эмблемы им налепил.
Проклюнулась тут, правда, ещё одна заманчивая перспектива, но… Доченька удачливого бизнесмена была права: он действительно опасался запачкаться по уши в дерьме.
Не по виллам, яхтам, навороченным иномаркам и загранпоездкам в экзотические страны тосковал Вадим. Он действительно хотел заниматься делом. Достойным его делом. Разве у него не было головы на плечах? Была, и ещё какая! Но… Не складывалось что-то в жизни. Он с горечью думал о том, что все считают его везунчиком, а он… Э, да что говорить!
Думать каждый день о куске хлеба было противно и недостойно его. На последних выборах в Госдуму его взяли в команду, сумел подработать. А дальше что?..
Иногда казалось, что, повернись судьба по-другому, все бы сложилось иначе. Он всегда недотягивал чуть-чуть.
Познакомился недавно с милой девушкой, семья — перспективней не бывает. И что? Девчушка оказалась законченой наркоманкой и алкоголичкой. Гремучая смесь! С таким диагнозом долго не живут.
Несмотря на то, что женщины у Вадима менялись часто, в его жизни они занимали незначительное место. Для того чтобы влюбиться по-настоящему, он был слишком эгоистичен.
— Слушай, какая африканская страсть при такой зарплате, ты что, смеешься? — сказал он однажды очередной любовнице.
Ни одна из его дам не оставила в жизни заметного следа.
У Вадима была превосходно развита интуиция. Он старался не доводить дело до критической точки. Как только чувствовал, что тучи сгущаются, интеллигентно сваливал в сторону.
— Расставаться надо без скандалов. Дорогая моя, может быть, обойдемся без мещанских разборок?
Однажды он все-таки нарвался.
— Представь себе, я просто мечтаю о мещанской разборке! Чтобы с криками, с битьем посуды, с драной мордой… Слишком много души я вложила в тебя.
Закончилось все самым вульгарным образом. Вспоминать об этом случае Вадим не любил. Выставленная за порог дама кричала на весь подъезд, не стесняясь любопытных соседей.
После этой истории Вадим долго не подходил к прекрасному полу. Такие скандалы у кого угодно охоту отобъют!
У Ладынина была дочь Оля от бывшей лаборантки из ВНИИ. Ирина Донцова… Тогда, двенадцать лет назад, на неё весь институт заглядывался. Чудо, как была хороша! У него завязался бурный роман. Он никогда не обещал на ней жениться! Потом, когда сообщила о беременности, так ей и сказал. К удивлению Вадима Ирина цепляться за него не стала.
— Я все поняла, — усмехнулась Донцова. — В твоей жизни мне отведено примерно сто пятнадцатое место: после диссертации, работы, преферанса, дома, машины, которая постоянно ломается, ну и конечно, бассейна. Сто пятнадцатое место меня не устраивает.
— Как хочешь.
Вадим, желая поступить по-людски, как-никак, диссертацию ему помогла сделать Ирина, сказал:
— Еще не поздно принять меры. Зачем тебе нужен ребенок без отца? — Не беспокойся за меня, — отрезала Ирина, — ребенка я рожу для себя.
На том они и расстались.
Донцова сдержала свое слово. В институте поползли одно время неясные слухи, но быстро прекратились. Вскоре Ирина уволилась, и эта история забылась.
Если бы все женщины вели себя так же порядочно, как она! Увы, Вадим не раз вспоминал про гордую красавицу-лаборантку, которая не вешалась на шею, не претендовала на помощь с его стороны и, вообще, вела себя идеально.
Вадим не был жадным человеком. В истории с Донцовой он меньше всего думал о материальной стороне дела. Ирина о помощи не заикнулась. Не заикнулась, значит, не нуждалась, сделал он правильный вывод. И своих услуг тоже навязывать не стал. Ладынин вообще не любил обременять себя прозаическими финансовыми подсчетами. Были деньги — тратил. Не было… Безденежье угнетало его потому, что не мог позволить себе множества привычных вещей.
Вадим не выносил осложнений в отношениях с женщинами, не любил сложностей с деньгами, он вообще не признавал никаких обязательств.
— Ты опоздал родиться лет, примерно, на сто пятьдесят, — бросила ему Ирина. — С такими взглядами на жизнь без хорошего дохода не прожить. Тебе бы поместье…
— Не отказался бы, — буркнул тогда Вадим, обозленный тем, что Донцова его верно разгадала.
Вот поэтому красивый, умный, в меру нахальный, обаятельный и — как считал сам — смелый Ладынин в настоящее время чувствовал себя обделенным судьбою. Удача явно не торопилась к нему навстречу.
И вдруг, когда при последней игре в преферанс услышал, как Николай Першин спросил у Славика про монеты, он обмер. Вот он, его шанс! Соображал Вадим очень быстро.
Давно, ещё курсе на пятом, они с Колькой крепко поддали. Зачет какой-то спихнули сложный, черт его знает, про это Вадим забыл. Зато он помнил все, что рассказал в тот вечер Колька. Про Пимена, про бабушку Маню, про клад, якобы зарытый на Выселках.
— Были золотые червонцы, клянусь, в руках их держал.
— А потом что? — допытывался Вадим.
— Не помню, — Першин морщил лоб, но больше, сколько ни напрягался, ничего сказать не мог.
Ладынин истытывал странное ощущение, услышав этот рассказ. Он готов был поверить приятелю. И в какой-то момент почти поверил. Да только что толку! Где искать эти монеты?..
Вадим некоторое время присматривался к однокурснику. Несколько раз на эту тему разговор заводил, но Николай намеков не понимал, ничего не помнил. Или делал вид.
Вадиму эта история запала в душу. Как только Першин во время игры в преферанс заикнулся про монеты, сразу кожей почувствовал, что это неспроста.
Он заметил, как внимательно выслушал ответ Доронькина Николай. Не укрылась от Вадима в тот вечер и излишняя нервозность Славика, который был не похож на себя: суетился, несколько раз звонил кому-то по телефону, а потом сидел с озабоченным лицом. Расстроенным выглядел Доронькин, дерганым.
Ладынин наблюдал, анализировал, сравнивал. Как только услышал про монеты, насторожился, но виду не подал. Делая вид, что хлещет водку наравне со всеми, с того момента не выпил ни капли спиртного. Квартиру Доронькина он покидал абсолютно трезвый, уводя с собой хмельного Костыля.
А дальше… Дальше Вадим решил проверить собственные предположения, а для этого надо было посетить квартиру Николая.
«Колька до утра у Славика продрыхнет, опасности никакой», — уговаривал себя, выводя в третьем часу ночи «жигуленок» из «ракушки». Чем рискует? Да ничем. Может, конечно, на ретивого гаишника нарваться, соображал он, да хрен с ним, с гаишником, откупится.
Опасения оказались напрасными, никто не остановил машину, и он благополучно добрался до дома Першина.
Возле подъезда стояла видавшая виды серая «девятка», в салоне которой сидел мужик. Вадим понял, что водитель кого-то ждет. Это ему не понравилось.
Осторожный Ладынин остановил свой автомобиль подальше от Колькиного подъезда и стал наблюдать. Ждал он недолго.
Дверь подъезда распахнулась, и из него выскочила знакомая фигура. У Вадима отвисла челюсть.
— Славик! — прошептал он, отпрянув от бокового стекла.
Он испугался, что Доронькин заметит машину, а потом и его самого. Но Славику было не до того.
Серая «девятка» давно отъехала, а Ладынин продолжал сидеть в машине.
Раньше надо было дернуться, подумал он и прикусил губу. Что — раньше? Наткнуться на Славика в Колькиной квартире ему не улыбалось.
— Ох, и жох Доронькин, накачал парня, а сам… — бормотал он, не зная, что делать дальше.
Вот и получил подтверждение собственным предположениям, злился он. Уж какое ещё может быть подтверждение, если Доронькин в чужую квартиру ночью забрался! Не побоялся, что Першин проснется, значит, дело стоило того.
Вадим продолжал сидеть в машине, не зная, что предпринять.
Наконец он решительно открыл дверцу. Если у Славика смелости хватило, то и он, Вадим, не струсит.
Оказалось, что строить планы гораздо проще, чем их реализовывать.
Господи, на всю жизнь запомнит момент, когда стоял на площадке перед дверью и подбирал ключ. Несложный замок, совсем несложный, уговаривал себя, но дело не клеилось.
«Выйдет сейчас кто-нибудь на лестницу и…» У него мурашки ползли по коже, когда думал о том, что может быть дальше. Глазок противоположной двери смотрел на него как камера объектива.
Вот кто-то зашевелился рядом за стенкой, и Вадим уже был готов бросить все и кинуться вниз. Он замер, затаив дыхание. Показалось… Холодный пот струился по спине.
Ему повезло. В тот момент, когда он готов был отказаться от своей затеи, дверь распахнулась.
Квартиру осматривал планомерно, здесь просто невозможно было что-то хорошо спрятать. Вскоре наткнулся на старый портмоне, который сразу привлек его внимание. Он аккуратно вытащил потертый на сгибах желтый лист.
Стоило заглянуть в него, как сразу понял, что перед ним не простая бумага. План усадьбы, мгновенно сообразил он. Те самые Выселки, о которых говорил Колька.
Можно было сесть и перерисовать чертеж на месте, чтобы скрыть следы своего присутствия, но Вадим испугался. Скорее прочь отсюда, пока на застукали! Даже руки дрожали, когда закрывал дверь. Нет, не годится он в квартирные воры.
Пока ехал по пустынной ночной Москве, припоминал в подробностях давний рассказ о поисках клада.
Доронькин, который был вместе с Першиным на Выселках, вопрос дружка детства оценил по достоинству и сделал правильный вывод. Славик дураком никогда не был, это точно. К тому же он — прирожденный делец, чужую ложку мимо своего рта не пронесет. В преферанс не мастак играть, а по жизни — о-го-го! Ничем не гнушается.
Обошел его партнер, обошел, морщился Вадим. Сообразительный стервец, проворный. А иначе зачем бы ему ночью на другой конец Москвы тащиться?..
— Ясное дело, — твердил Вадим, загоняя машину в «ракушку».
Следующий ход был за Ладыниным. Без помощника в таком деле не обойтись. Он решил переманить на свою сторону верного ординарца Доронькина — Костыля.
— …Да ты что несешь-то! — заорал Шигин, поперхнувшись пивом. — Не знаю я ничего.
— Ты подумай.
— И думать нечего!
После того, как Вадим предложил Косте работать на него, он протрезвел.
— Мало тебя Славик нае…ывал? И сейчас нажарит. А я тебя в долю возьму.
Вадим небрежным жестом вытащил из кошелька сотню долларов и положил перед Шигиным.
— Вот, смотри, ты мне ещё ничего не сказал, а я готов «зелененькие» отстегнуть.
Костыль, как зачарованный, смотрел на валюту.
— Мало? Могу добавить.
Ладынин, по-своему поняв молчание Костика, вытащил ещё пятьдесят долларов.
— Ну, решай, парень! Только не ошибись. Учти, Доронькин тебе даже про монеты не сказал, за лоха держит. Что ты теряешь?
Шигин судорожно вздохнул.
— Он тебе приказал за Колькой следить? — допытывался Вадим. — Приказал или нет?
— Ну, — хмуро ответил Костыль.
— И сколько на расходы отстегнул?
Костя молчал.
— Будешь у него за одни харчи служить.
При этих словах Шигин заскучал. А ведь прав, зараза! Славик жаден до невозможности. Про таких, как он, говорят, что сходит в туалет, а потом обернется и прикинет: нельзя ли это ещё как-нибудь использовать. Да, послал ему Бог компаньона, что и говорить. Все время норовит чужими руками жар загрести. Костя, то, Костя, это… Вот Костыль и носится, как угорелый. А много ли ему с этого навару бывает?
С Ленкой Мартыновой какие-то шашни завел, ему не сказал ничего. Оказывается, эта шалава у Першина икону увела. Если бы Николай не прихватил его тогда у подъезда, так бы ничего и не узнал.
Да хрен с ним и с его делами! Меньше знаешь, крепче спишь. Самое поганое в другом. Доронькин ведь что любит? Сам проколется и других подставляет. Надоело за чужие грешки отдуваться. Ему, Костянычу, столько не платят.
Он вспомнил про затею с музеем. Ловко его, дурака, подставили. Что и говорить, Славик мастак на чужом горбу в рай въехать.
Чего, например, стоила история с кражей икон из церкви, в которую Шигина втянул его дружок! Еле отбился, свидетелем прошел. Сколько крови себе попортил ни за что, ни про что.
— Откуда я знал, что иконы ворованные! — твердил Шигин следователю, когда его вызвали на допрос.
Он действительно этого не знал.
А дело было так. В Ярославской области ограбили храм, взяли иконы и кое-что из церковной утвари. Грабители, войдя в доверие к сторожу (обо всем этом Шигин узнал в кабинете следователя), предложили распить вместе бутылочку-другую водки. После этого старик сторож вырубился, а когда очнулся, собутыльников и след простыл, а вместе с ними и все, что было ценного в храме.
Потом эти лихие ребятки вышли на Доронькина.
Славик сразу сообразил, что вещи ценные, но сам связываться с подозрительными продавцами не спешил, тянул время. В конце концов согласился кое-что взять. Забирал иконы Костыль. У него их и обнаружили.
Доронькин сам тогда до смерти испугался. Он только на вид нахальный и смелый, а прихвати его как следует, сразу пузыри пускать начинает.
Следователь, молодой парень, и так, и эдак Шигина крутил, пытаясь выяснить роль Славика в этом деле.
— Не верю я тебе, Константин Петрович, не тянешь ты на старшего, не верю!
Шигин молчал и твердо стоял на своем, пытаясь выгородить Славика. Тот ему объяснил, что к чему.
— Меня сдашь, тебе легче не станет. Говори, как и прежде, будто не знал, что иконы краденые, на них не написано, откуда взялись. Не докажут в ментовке ничего, понял? Пугают только, — поучал он подельника.
Пугают… То-то Доронькин и засуетился. Его пару раз к следователю вызвали для задушевной беседы, будь здоров, как задергался!
— Козлы! — ругался он на «продавцов». — Попались-то как по-глупому. Их по машине вычислили. Никому верить нельзя, никому! — искренне возмущался он. — Разве так дела делают?
Доронькин был искренне уверен, что «дела» делать может только он.
— Смотри, господин Шигин, — сказал напоследок Костылю следователь, — рано или поздно сдаст тебя твой шеф. Шкуру свою надо будет спасать, и сдаст. Прикрывать не станет.
Молодой следователь, а толковый, он ни на секунду не сомневался, что Костя выгораживает Доронькина.
После той истории Костыль все чаще стал задумываться о жизни. «А ведь и вправду сдаст», — тоскливо думал он, но продолжал выполнять поручения Славика.
Вадим словно читал его мысли.
— Сколько лет ты на него уже пашешь?
— Много, — уклонился от точного ответа Шигин.
— Риск оправдан, если соответствует вознаграждению. А у тебя что получается? Прикинь сам и, как советует реклама, почувствуй разницу!
Шигин судорожно думал, как ему поступить. Он уже созрел для того, чтобы переметнуться к Вадиму.
— А… какая доля? — хрипло спросил Костыль.
— Давай так: тридцать процентов тебе, семьдесят — мне. Учти, я ещё не знаю, что там есть, может, вообще пустышку вытянем. Все расходы за мой счет. Идет?
Костыль взял банку со стола и поболтал, в ней плескалось немного пива. Он сделал один большой глоток и взглянул на Ладынина.
— Идет!
Вдруг это действительно та самая возможность, о которой давно мечтал? Срубит деньжат и начнет новую жизнь. С пьянкой и картами завяжет. Ну, может, если только в дурачка подкидного перекинется когда. У его последней пассии домик есть в Тульской области, будет летом там жить. Хорошо, спокойно, на свежем воздухе, а главное, сам себе хозяин. Много ли человеку надо?..
Компаньоны стали обговоривать детали предстоящего дела.
— Приедешь в это самое Родоманово, осмотришься, что там и как, — давал указания Вадим. — Появится Першин, сразу звони. Я приеду.
— А жить где будешь?
— Не беспокойся, разберусь. Как местность изучишь, выбери ориентир приметный, где мы могли бы встретиться. О времени я тебе сам скажу.
Они расстались.
Ладынин задумчиво глядел вслед уходящему Шигину. Он пока не сказал ему про имевшийся у него план бывшей усадьбы Пимена. С этим ещё разбираться хорошенько придется, что к чему.
Не было Вадиму сейчас пользы от непонятно что обозначающего чертежа. Местности он не знает и уяснить, что обозначают загогулины на бумаге, невозможно. Вот когда Колька или Славик определят место поиска, тогда бумага заговорит.
Он вспомнил, что когда Николай рассказывал про клад, упоминал про различные поверья и приметы, связанные с поиском сокровищ. Вадим понял, что тот по-настоящему верит во всю эту чертовщину. Умора, да и только! Колька всерьез говорил о напастях, которые непременно приключаются с кладоискателями, которые не соблюдают неписаных правил: чертяка начнет куражиться, дух-кладовик не отдаст зарытую в землю поклажу. «Уйдет клад в землю, и все, ничего не сделаешь».
Вадим сейчас думал об этом со смехом. Вот пусть Першин и договаривается с нечистой силой, а он, Вадим, и без этой мути обойдется, потому что не верит в бабкины сказки.
Другое по-настоящему беспокоило Ладынина: надо непременно раздобыть где-то план местности и подробную карту дорог. Удобнее всего добираться, конечно, на автомобиле, но машина — вещь приметная. Мало ли что случится, он слиняет, и все, ищи-свищи, а у «жигуленка» номер есть.
Вадим рассмеялся. Странно, только сейчас подумал о том, что их опять собирается четверо, как и при игре в преферанс. Предстоящее дело будоражило его. Чей ход окажется наиболее удачным?.. Тот, у кого на руках будет самая сильная карта. Пока, кажется, удалось обойти Славика, переманив на свою сторону его верного помощника. Костыль, чтобы облегчить душу, рассказал Ладынину про украденную у Першина икону.
— Ну и ну! — изумился Вадим. — Икону заграбастал, а теперь к монетам подбирается.
— Славик привык много стричь и мало кормить, — усмехнулся Шигин.
— Да, у парня точно губа не дура.
Вадим верил в себя и в то, что сумеет обыграть эту команду, потому что он — самый сильный игрок.
Авантюра, твердил ему осторожный внутренний голос. Вадим морщился и спорил с собой. Почему бы и нет?.. Попытка — не пытка. Что он теряет? Кстати, эта затея ничуть не хуже его участия в избирательной компании. И вообще, что в настоящей жизни не авантюра?.. В конце концов всегда можно умыть руки. Риск минимальный. Умный человек найдет возможность вывернуться.
— …Раз, — начал игру Вадим.
— Пас, — поморщился Славик.
— Пас, — повторил Костыль.
— Два, — стал торговаться Николай и… проснулся.
Всю ночь Першину снился сон, будто он играет в преферанс со своими партнерами. Он проигрывал, он все время проигрывал.
Сегодня опять проснулся среди ночи с головной болью, опустошенный и измученный.
Он встал, не зажигая света, и потащился на кухню. Налил в бокал воды прямо из-под крана и стал жадно пить.
С тех пор, как приехал из Гагарина, прошло больше недели. Собирался вернуться туда дня через два, как обещал, но… Ничего не получилось, потому что запил.
Давно с ним не происходило такого. Каждый день ругал себя за слабость последними словами и продолжал пить. Хмельной подолгу сидел на кухне, разговаривая вслух. Последнее время он вообще привык говорить сам с собою.
— Глупо, как все глупо…
Николай облизал пересохшие растрескавшиеся губы и с отвращением осмотрелся. Груда немытой посуды в раковине, на столе — неопрятные крошки.
— Пора кончать с этим хлевом.
Он взял в руки тряпку и стал убирать со стола. Делать ничего не хотелось, но он с остервенением тер заляпанный стол. Потом мыл посуду, пока пот не прошиб.
— Вот так вот!
Он стоял под душем, смывая с себя грязь, пот и усталость. Струи воды, как всегда, принесли облегчение. Николай подставлял под холодный душ затылок. В голове заметно прояснилось.
Он сидел в стареньком кресле, вытянув ноги.
— Сегодня же уеду в Гагарин! — громко сказал вслух, словно отдавал себе приказ.
После душа захотелось есть. Николай знал по опыту, если появился аппетит, значит, поправляется. Сейчас он с омерзением думал о тех днях, что прошли, как в тумане.
— Ну и образина!
Он стоял перед зеркалом в ванной и рассматривал многодневную щетину. Бриться не хотелось, но он и мысли не допускал, что появится в таком виде на людях.
Провалялся, как последний кретин, обещал ведь, что вернется скоро, обещал! Что теперь про него тетя Люба подумает? А Вера? При мысли о Вере Николай поежился. Она только посмотрит на него, сразу поймет, чем он занимался все это время.
Ну и пусть! Он нервно ходил по комнате. Надо что-то делать, а не сидеть сложа руки. Николай достал дорожную сумку и с ожесточением стал кидать туда необходимые вещи.
Решил не дожидаться ночного поезда, а добираться до Гагарина на двух электричках, с пересадкой в Можайске.
— Вот, с Белорусского… — Он нашел мятый листок, где записал время отправления утренней электрички.
Из дома вышел рано и был на вокзале минут за сорок до отхода поезда. Пока ехал в метро, нервничал, но как только влился в гомонящую толпу пассажиров на шумной Белорусской, сразу успокоился, почувствовав себя при деле.
Народ в вагоне постоянно менялся, большинство людей ехало на дачу: с громадными сумками, разобранными велосипедами и всяким прочим скарбом. Люди смеялись, играли в подкидного дурака, закусывали, отгадывали кроссворды.
По вагонам нескончаемой чередой шли продавцы различного товара. Предлагали все: детские игрушки, носки, платки, иголки, свечи, средства для очистки всего, что пачкалось, конфеты, шоколадки, сушеные бананы, финики, инжир. И все это недорого, почти даром, с убытком для себя, убеждали разносчики товаров.
Николай соблазнился большой коробкой конфет и несколькими упаковками сухофруктов.
Надо было прихватить что-то из продуктов, чтобы не обременять людей, подумал он, но успокоил себя: на месте возьмет, сейчас, были бы деньги, все купить можно.
Он давно не ездил в электричках дальнего следования, и весь этот шум, такой непривычный и раздражающий, даже нравился ему.
Толстая баба с большой кастрюлей, укутанной в ватное одеяло, предлагала свой товар:
— Гор-рячие пирожки! С капустой! С грибами! С яблоками!
Кто-то просил милостыню, взывая к сочувствию граждан, кто-то пел задушевные песни, да так, что слеза прошибала. И опять, продираясь за нищими, нескончаемой чередой шли торговцы.
— Роскошное издание в твердом переплете всего за десять рублей, всего за десять! — надрываясь, орал продавец, перекрывая вагонный шум. — В магазине такая книга стоит двадцать пять рублей. Граждане, не упускайте свой шанс…
Граждане больше интересовались горячими пирожками, издающими соблазнительный запах.
— Интересно, откуда берутся такие дешевые цены на книги? — спросил сосед Першина, солидный мужчина в легкомысленной зеленой панаме. Ему было скучно, и он хотел с кем-то поболтать.
— А вы спросите у продавца, — стала поддразнивать его молодящаяся дамочка с корзиной яблок, из которой выпирало несколько прутьев. Два из них больно впилось Николаю в лодыжку.
— Так он мне и сказал! — охотно ответил тучный мужчина и поинтересовался: — А зачем вы на дачу яблоки везете?
Першин не услышал, что ответила дамочка. Прямо на него по вагону шел Костя Шигин. Николай едва успел прикрыть газетой лицо.
— Что вы дергаетесь, — сделала ему замечание дамочка, — но Першин ей не ответил.
Так, значит, без Доронькина здесь не обошлось. Видел его Шигин или нет? Николай боялся обернуться, чтобы не встретиться с глазами Костыля. В Можайске он последним вышел из вагона. Пока стоял на перроне, дожидаясь поезда, попытался отыскать в толпе Шигина. Но в таком многолюдстве это оказалось бесполезным занятием, Костыля нигде не было.
Ну и черт с ним, разозлился Першин, почему он должен кого-то опасаться?
В Гагарине Николай тоже внимательно оглядел перрон, но Костыль как в воду канул.
Улица, на которой жили тетя Люба с Верой, встретила его собачьим лаем и квохтаньем кур. Надрывно ревела чья-то корова, привязанная к забору.
Николай быстро дошел до знакомого домика с аккуратным палисадником. Калитка была распахнута настежь. Это почему-то сразу насторожило.
Дверь на веранду тоже была плохо прикрыта, и оттуда раздавались голоса.
— Да я тетку Любу так любила, так любила… — твердил чей-то нетрезвый женский голос.
— Катерина, не на свадьбе, домой пошли, — стал уговаривать её другой. Кому говорю!
— Отстань!
Дверь веранды распахнулась и на пороге показалась растрепанная Катя Доронькина, которую поддерживала незнакомая женщина.
— Здассте, — Доронькина пошатнулась, но с крыльца не упала. — Вера, — закричала она, обернувшись назад, — какие люди пожаловали! Сколько лет, сколько зим, Колька Першин собственной персоной. Вот с кем я сейчас водочки тяпну.
Николай растерялся.
— Что, не признал меня? — пьяно рассмеялась Доронькина. — А я тебя ещё в прошлый раз углядела. Вера, не держи гостя на пороге. Мужика знаешь как держать надо?!
— Пошли, Катька, — опять стала уговаривать Доронькину её приятельница.
— Подруга моя, Зинаида Кускова, — кивнула на незнакомую женщину Катерина. — Тоже баба незамужняя, одна живет. — Доронькина подмигнула Першину.
— Катька, хватит чудить, — смутилась Кускова, которая была заметно трезвее своей приятельницы. — Домой пора.
— Домой? — удивилась Доронькина. — А, домой… Ты, Николаша, к нам приходи в гостечки, во-он дом-то, с желтой верандой, совсем рядом. Посидим, поговорим по душам, все, как полагается, выпьем-закусим. У нас насчет мужиков ба-альшой дефицит.
Зинаида, обхватив за туловище тучную Веру, пыталась стащить подругу с крыльца.
— Не слушайте её, — обратилась Кускова к Николаю. — Выпьет рюмку, мелет, сама не знает что.
— Это почему же не знает? — подняла голову затихшая было Катерина. — Очень даже знаю! Если Верке он не подойдет, мы его себе заберем.
Стоявшая на пороге Вера молчала, её лицо казалось неживым. Николай видел сейчас только её, одетую в темный свитерок с черной ленточкой в русых волосах. Тоненькая с дрожащими губами она казалась беззащитной и одинокой.
— Тетя Люба… — начал Николай и запнулся, увидев, как сморщилось лицо Веры.
— Мама умерла.
Пьяной Доронькиной удалось наконец одолеть ступеньки крыльца.
— Все там будем, — шумно выдохнула Катерина и, ухватившись за более трезвую приятельницу, поковыляла к калитке.
Малыш, до этого смирно сидевший в собачьей будке, вылез и презрительно гавкнув вслед удаляющейся парочке. Ну, и народ, можно было прочитать на его умной собачьей морде, и как это хозяйка терпит такую публику! Он бы вмиг разобрался.
— …Вечером, в тот день как ты уехал, — тихо говорила Вера, сидя напротив Николая на кухне.
На столе стояли тарелки с закуской и начатая бутылка водки.
— Сегодня девять дней было. Думала, придет несколько старух, посидим тихо, помянем, да вот Катька с Зинаидой набились. А с поминок народ не гонят.
Николай чувствовал себя последним скотиной. Приехал… Человеку самому до себя, а тут он со своими проблемами.
— Вера, я…
Он вытащил кошелек.
— Вот, пожалуйста, возьми.
Она покачала головой.
— Не надо ничего.
— Надо. — Он насильно вложил ей в руку деньги. — Я сам мать хоронил, знаю, как это все бывает.
— Такая пустота вокруг, такая пустота… Кажется, что жить незачем. Пока мать болела, все на что-то надеялась, ждала чуда. Понимала, что ей не выбраться, и все равно…
Она тихо плакала.
Николай терпеть не мог женских слез и всегда связывал их с истериками, которых немало навидался за свою короткую семейную жизнь. Сейчас он с удивлением заметил, что женщины плакать могут по-разному. Веру слезы ничуть не портили, наоборот, её лицо, обычно суровое и неприступное, теперь казалось близким и домашним. Хотелось успокоить, сказать что-то утешительное, но Николай не знал, как это делать. Те женщины, с которыми имел дело, в его утешении не нуждались.
— Устала я очень. Катька как репей. Пила бы молча свою водку, так нет, душу норовит наизнанку вывернуть.
Николай опять лежал на знакомом топчане на веранде и долго не мог уснуть. Среди ночи почувствовал, что по нему кто-то мягко ступает. Дуська, подумал он и провалился в сон.
А утром… Утром его встретила совсем другая Вера. Николай рассказал ей все, что знал: про монеты, про исчезнувшую икону Николая Угодника, про непонятную до конца роль Славика Доронькина в этой истории, про Ленку Мартынову, про Костыля, который ехал с ним в одной электричке, а потом внезапно исчез, про испарившийся неизвестно куда план усадьбы Пимена. Он даже покаялся в том, в чем раньше не признался бы никому.
— Как увидел, что желтый листок пропал из маминого портмоне, такая меня тоска взяла, что не удержался и…
Николай виновато опустил глаза.
— Напился, как последний свинья. Потом тоскливо было, знал, что пить нельзя, но ничего не мог с собой поделать.
Вера слушала очень внимательно.
— Ты уверен, что клад Пимена существует? — холодно спросила она.
— Что? — опешил Николай.
Лишь сейчас он заметил, что Верины глаза смотрят на него отчужденно и даже, кажется, пренебрежительно. Перед ним, поджав губы, сидела незнакомая женщина: собранная, сдержанная, такая, какой увидел её несколько дней назад на вокзале в Гагарине. Только лицо сейчас было строже прежнего, да светло-русые волосы не так туго затянуты в узел.
— Да, уверен.
Она поднялась и, кусая губы, отошла к окну.
Першин почему-то подумал в этот момент, что именно так она ведет себя на уроке: строго, неприступно, равнодушно доказывая нерадивому ученику, что тот лодырь и в очередной раз не выучил урока.
— Там давным-давно нет никакого дома, — глухо сказала Вера. — Он сгорел. Одно время на месте Выселок доярки устроили летнюю стоянку, но потом перенесли её в другое место.
— Почему?
Она замялась.
— Не знаю.
— Ты была там? — спросил Николай.
— Была. В Степаники к двоюродной бабушке ходила, завернула по дороге в Ежовку, то есть туда, где раньше стояла деревня.
Вера молчала, и по её лицу Николай понял, что она не верит в существование этого самого клада.
Першин пожалел, что разоткровенничался перед ней, но отступать было поздно.
— Ты думаешь, что я все придумал? — резко спросил он.
— Не знаю.
Глаза Веры смотрели мимо него, и это раздражало.
— Но монеты были, были, я сам их держал в руках! К чему тогда завещание и план, который у меня украли? Или ты думаешь, что и это я все придумал?!
— Нет, — мягко сказала она, словно разговаривала с ребенком или с нездоровым человеком. — Но с тех пор прошло очень много времени. Ты надеешься на клад Пимена, но, понимаешь…
— Я хочу все проверить, про-ве-рить! — он с ударением произнес последнее слово.
Вера упрямо покачала головой.
— Там ничего нет.
— Почему? Откуда ты знаешь? — Николай почти кричал.
— Я не знаю, но…
— Тогда почему так говоришь?
— Понимаешь, Коля, как бы тебе это сказать… — Она смешалась. — Мой бывший супруг тоже все время хотел разбогатеть. Я на него насмотрелась, пока вместе жили. Чего он только ни делал, в какие авантюры не ввязывался! И что? Ничего не получилось. Не верю я ни в какие клады.
Она в волнении прижала руки к груди.
— Пойми, про пименовскую кубышку многие слыхали. Если там и было что, давно уже сгинуло, или нашел кто. Не хотела говорить… — Она замолкла в нерешительности. — Почему, думаешь, доярки не захотели на Выселках летнюю стоянку оставить?
— Почему? — повторил, как эхо, Николай.
— Место это дурной славой пользуется, вот почему! Не надо тебе туда ходить.
— Что вы все за меня решаете? — не выдержав, заорал Першин. — Это нельзя, то нельзя! У меня спросить надо, понимаешь, у меня! Ты — современная умная женщина, а веришь во всякие приметы, хуже старой бабки.
Вера побледнела.
— Ты… — начала она, но все-таки сдержала себя. — Хорошо, пусть я — как старая бабка, но вспомни, как Тамара Александровна не хотела, чтобы ты занимался поисками этого клада. Сколько она слез пролила, я-то знаю… Не надо было мне тебе звонить, напоминать про этот чертов клад, но я матери своей обещала. Коля, зачем все это заново начинать? Брось, оставь, мне тебя жалко.
Вера шагнула к нему, но Николай отшатнулся.
— Да что вы все… — начал он и махнул рукой.
Лицо Веры сделалось непроницаемым.
— Думаешь, ты один такой умный? — зло сказала она. — Знаешь, поговорка есть такая: ищу клады старые, а ношу портки рваные.
Краска бросилась Николаю в лицо.
— Ну, знаешь ли…
Он выскочил на улицу и, закурив, опустился на ступеньку. К нему тут же подошел непривязанный Малыш и сел рядом, положив смышленую морду на колени.
— Вот так вот, пес, я, выходит дело, полный кретин. А хозяйка твоя… — Он не договорил и махнул рукой.
Недоверие, выказанное Верой просто убивало, а он-то размечтался… Вот, мол, женщина какая, все понимает, не то что другие.
«А почему, собственно говоря, тебя должен кто-то понимать? — раздался издевательский голос внутри. — Кто она тебе, жена, мать, любовница?»
Ну, и ладно, сам разберется!
Он погасил окурок и вскочил. Поедет туда сегодня и посмотрит, что к чему. Ничего говорить больше не станет, все равно не поймет.
Николай стоял, разглядывая золотые шары в палисаднике. От дуновения ветра их высокие стебли покачивались. Головки цветов о чем-то переговаривались друг с другом, словно знали какую-то тайну.
Николай вздохнул. Так и не успел расспросить Любовь Ивановну о семействе Пимена. И про Мишку-Шатуна тоже. Он смотрел на шапку золотых шаров. Может, ещё раз подойти к Вере, спросить… Объяснить, что он должен докопаться до сути, должен!
Малыш печально смотрел на него, словно понимал все, о чем думает Николай. Он сочувственно гавкнул.
Першин вздрогнул и поежился, вспомнив лицо Веры и её слова. Ишь ты: ищу клады старые, а портки ношу рваные. Придумает же такое! Раньше говорили так: кто охотится да удит, у того никогда ничего не будет. Но то с усмешкой говорили, с подковыркой, а здесь… Обидно было, давно его никто так не доставал. Сказала, как кнутом хлестнула: наотмашь, зло. И правильно, не выворачивай в другой раз душу. Поделом ему, дураку!
Рейсовый автобус был переполнен.
Николаю удалось протиснуться на заднюю площадку. Рядом стоял пустой бидон, который, гремя, подпрыгивал на каждом ухабе, норовя придавить ноги. Передвинуться было некуда, рядом подпирала клетка с одиноким перепуганным кроликом.
Около часа предстояло болтаться в автобусе, слушая разговоры пассажиров.
Першин не пытался узнать знакомых, слишком много времени прошло с тех пор, как уехал отсюда мальчишкой. За окном тянулись поля, мелькали перелески. Все вокруг было чужое, незнакомое.
Народ в автобусе обуждал цены, виды на урожай.
— Эх, дождичка бы сейчас хорошего, — говорила здоровая баба, владелица одинокого кролика.
— Какой дождик, — мигом отозвался мужик с хмурым лицом. — Самый сенокос.
— И-и, милый, добрые-то люди уже давно все накосили. Лето было — на редкость, все пруды в округе попересохли. Кто нынче сена не успел накосить, тот совсем не хозяин.
Мужик забурчал и умолк.
— А что, Степановна, — заговорила сухонькая старушка в темном платочке, надвинутом на глаза, — кролика-то никто у тебя не купил, назад везешь?
— Не купили, — вздохнула Степановна, с укором посмотрев на пугливое животное. — Всех разобрали, а этот не показался. Из-за него лишний час на рынке проторчала, чуть на автобус не опоздала.
— Чахлый он какой-то, — сделала вывод старушка. Ее постное лицо выглыдывало из платочка как мордочка хищного зверька.
— А чего продавать-то? — оживился хмурый мужик. — Сами бы ростили до поздней осени, а потом шкурки выделали да продали. Они хорошо зимой идут.
— Некому выделывать, — отозвалась Степановна. — Мои не умеют, а на сторону отдавать, себе дороже. Раньше Максимыч брался, да сейчас заболел сильно, вредно ему со щелочью возиться. Других мастеров я не знаю.
— Да, Максимыч спец хороший был, — подтвердил тот же мужик. — Он моим девкам такие шкурки на два полушубка собрал, любо-дорого! Хоть и кролик, а смотрится… Как животное кормить будешь, такой и мех получится. У самочек понежнее и мех погуще, у самцов — пожиже и мездра грубее.
— Ишь, ты, специалист какой, — подковырнула его Степановна. — Вот и брался бы вместо Максимыча, верный кусок хлеба.
— Не, — покачал головой мужик. — С того куска хлеба кровью захаркаешь. Максимыч, — он приглушил голос, — до зимы, говорят, не доживет.
— Типун тебе на язык!
— В городе вроде был пункт приема, — встрял в разговор ещё один пассажир в полосатой кепке с большим козырьком. — Только нынче вроде не время, попозже массовая сдача начнется.
— И сейчас принимают, — раздался мужской голос. — Кролик — животное нежное, корм не тот, он и лапки кверху.
— Спасибочки за совет, — язвительно сказала Степановна. — За невыделанную шкуру копейки платят. Наездишься в город, дорогу не оправдаешь.
— А куда ты их деваешь, шкурки-то? — не отставала старушка.
— Никуда, — ответила Степановна. — Мясо съедаем или тушенку в запас делаем, а шкуры валяются, пока не сгниют.
— Ну, это зря, — мужчина в полосатой кепке покачал козырьком. — Бесхозяйственно поступаешь. Сычам бы отнесла, они шкуры-то в прошлом году вроде выделывали.
— «Выделывали», — передразнила его владелица кролика. — Они такую цену заломят, крохоборы. У тебя самого шкуру спустят.
— Слыхал, у Сычей неувязочка с этим вышла, — встрял в разговор неуправившийся с сенокосом мужик. — Раньше старый Егорка Сыч выделкой занимался, и полный порядок был, а тут сын его, Ленька Лоскут, решил папаше помочь.
— Ну, этих никая хворь не возьмет. Добрые люди мрут без счета, а старому Сычу никакая потрава не страшна. Давно его черти на том свете обыскались.
— Вот я и говорю, — продолжил мужик. — Взялся Ленька за выделку шкур. Там ведь работа тонкая, живая, с умом все делать надо, а Лоскут что? Жадный до невозможности, как и папаша, но ума нету. Решил, уж если для себя, сделаю по высшему разряду, ничего не пожалею. Сыпанул щелочи сверх меры, чтобы, значит, как следует.
— И что? — заинтересовалась Степановна.
— А то, что расползлись те шкурки. Загубил все под корень. Ох, говорят, и орал же старый Сыч на своего Лоскута, какими только словами его не носил! Соседка слыхала. Ленька злой потом ходил, как собака.
— Собака он и есть! — Сухонькая старушонка мелко закрестилась. — Господи, хоть бы сняли его с милиционеров-то, паразита.
— А тебя он, мать, чем достал? — спросил мужчина в кепке.
— Жулью потворствует. Он у нас кто? Милиционер, — сама себе ответила старушка. — Только пойди-ка ты к нему сунься. Слушать не хочет. Ко мне нынче в огород два раза забирались, второй раз весь лук повытаскали.
— Ну, — сочувственно ахнул кто-то на передней площадке, — без лука жить хреново!
— Вот я и говорю, разве это дело? Так он даже бумагу заводить не захотел. Прогнал меня, старую. Ездила в город начальству жаловалась.
— Если сама бабка Дарья за Лоскута взялась, то держись! — засмеялись на передней площадке.
— Думаешь, будет прок? — спросила Степановна.
— Не знаю, родимые мои. Только пусть меры принимают. Зачем нам такая милиция, только водку жрать, да браконьерствовать, больше ничего не умеют. У одного перцы из-под пленки поснимали, к другому в избу забрались. И что? Никого не нашли.
— Не хотят потому что.
— Вот я и говорю, пусть разберутся, — решительно сказала старушка.
— Да что твои перцы. Тут все заборы поснимали, которые из алюминия. Кусками вырезали и сдали в пункт приема. Братья Панкратовы контору открыли, а Ленька Лоскут у них компаньон. Прикрывает.
Народ в автобусе зашумел.
— Эти пьяницы Панкратовы скоро всех оголят. У Ведеркиных дом угловой, с двух сторон сетку-рабицу сняли. Сама Ведеркина орала недавно на Лоскута. Каким, мол, местом ей теперь свой участок загораживать? Там козы шляются и коровы. Заберется скотина в огород, все повытопчет. Стыдила его, стыдила, а толку… Такому ссы в глаза, все божья роса.
— Ведеркина любит поплакаться, — возразил женский голос из середины автобуса. — Чего жаловаться? Пенсию получает.
После этих слов началась перебранка:
— Так ведь у неё на шее сын-пьяница, в городе живет, детей нарожал, а все с матки деньги тянет.
— Да она все лето клубнику на базар в город возила, корзинками продавала.
— А ты, поди, поухаживай за ней, за клубникой-то, спина отвалится. Чужие деньги все считать горазды.
С обсуждения доходов Ведеркиных пассажиры перешли к сведению личных счетов.
— Сейчас пенсионеры самые обеспеченные люди. А много ли им, старикам, надо? Могут и помочь…
— Жаловаться начальству надо, — перекрывал общий шум тонкий голос бабки Дарьи.
Постепенно споры затихли.
После того как несколько пассажаров вышли, на задней площадке стало посвободнее. Першину удалось наконец протиснуться в угол, подальше от громыхающего бидона. Он по-прежнему смотрел в окно, пытаясь угадать знакомые места.
Вначале он не прислушивался к разговорам в автобусе. Но, услыхав про Сычевых, насторожился. Это какие же Сычевы, не из Ежовки ли?.. Точно, вспомнил он, старого Сыча Егором звали, а сына его — Ленькой. Вредный был пацан, года на три Кольки постарше. Его в детстве Лоскутом дразнили. Значит, это прозвище так за ним и осталось.
— Карманово, — объявила кондукторша.
Николай взглянул на часы. Карманово находилось примерно на полдороге между Родомановым и городом.
В автобус в переднюю дверь вошел коренастый мужик с красной мордой и окинул взглядом весь салон.
Бабка Дарья, сидевшая на заднем сиденье рядом с тучной Степановной, подтолкнула свою соседку.
— Легок на помине. — Она указала глазами на нового пассажира. — Принесла нечистая молодого Сыча.
— Знать, в Карманово зачем-то таскался.
Говорили они тихо, и Николай их не услышал.
Красномордый с явным преимуществом продолжал оглядывать публику. Цепкий взгляд ненадолго задержался на Першине, и Николаю почему-то неуютно сделалось от его внимательных глаз. Мордастое лицо смутно кого-то напоминало, да и в коренастой фигуре почудилось что-то знакомое.
Першину неудобно было пялиться на пассажира, и он уже до самого Родоманова не обращал на него внимания.
Со странным чувством вышел на небольшой центральной площади. Все вокруг заасфальтировано и ничем не напоминает пыльный пятачок, где гонял в футбол с родомановскими мальчишками, дожидаясь, когда в местный сельмаг привезут хлеб. Липы вот, правда, стоят старые, они и тогда здесь росли. А напротив двухэтажное здание из красного кирпича, в котором находилась поликлиника. Здание уцелело, только сейчас оно казалось маленьким, словно вросшим в землю.
Не задерживаясь, Николай зашагал по улице, которая должна была привести его на окраину поселка.
Конечно, здесь все изменилось, а чего он ждал? Вон и пятиэтажки выстроились на том месте, где раньше были обычные деревянные домики. Что-то снесли, что-то построили, жизнь не стоит на месте. То тут, то там виднелись ларьки с яркими витринами, торговые палатки. Сюда тоже добралась цивилизация. Возле одного небольшого магазинчика, выкрашенного в ярко-желтый цвет, стояла темная иномарка.
Николай замедлил шаг. Надо зайти, отовариться, решил он и шагнул в открытую дверь.
В магазинчике, кроме продавщицы и красномордого пассажира из автобуса, никого не было. Першин удивился: это когда же мордастый опередил его? Вроде шел сам быстро, нигде не задерживался.
Одну из полок магазинчика занимало спиртное. Ого, удивился Николай, такое разнообразие, прямо как в столичном магазине. Минуту он боролся с собой. Черт с ним, решил, куплю бутылку, чтобы не простыть, в августе ночи уже холодные.
Когда расплачивался за продукты и водку, опять почувствовал на себе цепкий взгляд красномордого. Николай расстегнул молнию на сумке и заметил, что мужик из автобуса без стеснения разглядывает её содержимое. Укороченная ручка лопаты, которой запасся заранее, предательски выпирала из сумки. Взгляд мордастого несколько дольше обычного задержался на ней. Николай напряг память, но так и не вспомнил, кого напоминает коренастый мужчина. Впору подойти и спросить, подумал он, но сделать это не решился. Наверняка родственник кого-нибудь из тех пацанов, с кем гонял вместе собак, наконец сообразил он. А что излишне внимательный, так на селе к незнакомым всегда относились с повышенным интересом: откуда да кто такой, к кому приехал.
Николай дошел до конца улицы и остановился. Раньше с этой стороны поселка располагался молокозавод. Когда ходили в Родоманово за хлебом, это место старались проскочить как можно быстрее. Заводик спускал отходы в канаву, от которой смердило за версту. Страшная была вонища!
Сейчас ни канавы, ни заводика не было в помине. С одной стороны виднелся пустой загон для скотины, а дальше… Дальше вилась узкая тропинка, которая должна была привести в Ежовку, вернее, на то место, где она когда-то находилась.
Сердце невольно забилось. Николай остановился, ощутив усиленное сердцебиение и даже закрыл глаза.
Раньше за молокозаводиком находилась индюшачья птицеферма. Однажды Настя взяла его с собой и, оставив на минуточку без присмотра, куда-то исчезла. Колька, проявив самостоятельность, отправился её разыскивать и, открыв какую-то дверь, оказался на птичьем дворе. Ох, и испугался же он тогда! В детской памяти запечатлелась страшная картина. Растопырив крылья и надувшись до невероятных размеров, на него неслись налитые кровью индюки. Никогда в жизни не орал так громко. Примчалась перепуганная Настя, мигом разогнала надутых индюков, а потом взяла с него слово, что он никому не расскажет об этом.
— Всыпет мне бабка Маня, если узнает, что я тебя одного бросила, — оправдывалась она.
Колька Настю не выдал. Правда, с тех пор испытывал стойкую неприязнь к этой птице.
Шагая по тропинке, он дошел до колка, отделявшего одно поле от другого. Першин узнал это место. Раньше здесь проходила естественная межа — ежовская канава. Она отделяла родомановские земли от ежовских. Теперь росли деревья.
Николай помнил, как бабушка водила его сюда за земляникой. На редкость крупная тут водилась земляника. Пойдешь вовремя, кувшинчик соберешь.
Всего канав было две: первая и вторая, но ягода обильно родилась почему-то лишь на первой. Сейчас за ней начиналось поле душистого красноватого клевера, одуряющий запах которого кружил голову.
Расположение бывшей деревни Николай угадал по деревьям. Два большущих вяза росло посредине Ежовки. Раньше отсюда начиналась дорога на Степаники.
Вязы сохранились до сих пор. И не просто сохранились, а разрослись, превратились в настоящих великанов. Их корявые стволы продолжали тянуться к солнцу, а крона широко раскинулась двумя великолепными зелеными шатрами. Величественные деревья! Интересно, сколько живут вязы?
Колька помнил, что раньше на них селилась громадная колония грачей. Ну и орала же пернатая братва, обсев могучие деревья! Кормилась она, в основном, разбоем. Никакие устрашающие чучела не спасали от прожорливой орды. По мере вызревания склевывалось все: вишня, коринка, смородина. Особенно доставалось гороху.
— Опять, паразиты, все ошарили! — жаловалась бабка Варька. — Что ни посади. Сидят на крыше и высматривают, только я со двора, тут как тут. Нет никакого спасенья.
Грачиная колония была мощная. Правду сказать, в самой Ежовке птицы безобразили редко. Да и не прокормить было маленькой пустеющей деревеньке такую орду. Набеги совершались по всей округе. Председатель совхоза, мужик умный, устав бороться с птичьим беспределом, никогда не засевал близлежащие поля горохом. Бесполезно, все равно не уследишь.
Ежовку даже представить нельзя было без птичьего гомона. Грачи селились на вязах из года в год. По-хозяйски подправляли по весне разрушенные гнезда, при этом использовалось все, что попадалось, строили новые и выводили в них птенцов. Неприятности поджидали того пацана, кто, соблазнившись легкой добычей, пытался их озорства или любопытства нарушить их покой и забраться на вязы. Что тут начиналось!
— Кар-раул! Гр-рабят!
Окрестности оглашались дикими криками, колония взмывала вверх и всем миром набрасывалась на нарушителя спокойствия. Чтобы свое, кровное расхищали… Ну, это уж извините, граждане!
Бабки, ковырявшиеся в огороде весь световой день, заслышав ор, разгибали спины и, приложив ладошку козырьком, смотрели в сторону вязов. Опять нечистая какого-то шута на деревья занесла.
Хорошо, если парнишка успевал кубарем скатиться вниз и убраться подобру-поздорову. Грачи — птицы незловредные, не то что вороны, пацана не преследовали. Но горе было тому, кто, замешкавшись, не решался спрыгнуть с дерева, тогда — беда. Могли по голове крепко долбануть, а то и глаз выклевать, особенно во время выведения птенцов.
В колонии царил образцовый военный порядок, как в казарме. Колька сам несколько раз видел, как грачи изгоняли из своей вотчины более крупную птицу, осмелившуюся поживиться яйцами. Только пух и перья летели. После разборки долго ещё стоял над деревней шум, это горланили отдельные птицы, перекличку устраивали, словно проверяя боеспособность всех подразделений.
Место, где раньше стоял бабушкин дом, Николай определил по растущему дубу. Раньше небольшой был дубок, а теперь вымахал, не узнать. Дубы по тысяче лет живут, если люди их не срубят.
Першин прошел из конца в конец бывшую деревенскую улицу и сразу определил, что человек сюда время от времени заглядывает. Трава на ровных лужайках была аккуратно выкошена. Под красавцами вязами стоял потемневший от дождей стол с двумя скамьями. Валялись старые проржавевшие ведра, треснувший чугунок. Наверное, полеводы стоянку себе устроили, догадался он.
А вот грачей не было. Николай, задрав голову, разглядывал верхушки деревьев. Ни птиц, ни их гнезд. Странно, подумал он. Людей отсюда выселило начальство, сочтя деревню неперспективной, но почему исчезли птицы?.. Казалось, что они здесь поселились навсегда.
Он присел на необструганные доски скамьи. Густые ветви вязов, образовав зеленый шатер, загораживали от лучей солнца. Сидеть в прохладе было приятно и немного грустно. Почему-то сейчас не хотелось думать о деле, которое привело сюда. Впервые за последнее время он почувствовал себя хорошо. Родная земля словно подпитывала, придавала силы, он сидел как путник, обредший наконец покой, в ладу с собой и со всем миром.
Справа, со стороны полузасохших деревьев, образовавших неприступную чащобу, послушалось легкое пощелкиванье.
— Та-та-та, — зачастил кто-то, словно ругался на нежданного гостя.
Николай поднял голову.
Птица с белой полоской на боку и строгим черным хвостом с любопытством смотрела на него. Сорока, узнал он и продолжал сидеть, не двигаясь. Она опять застрекотала, а потом слетела на землю и стала как-то боком перепрыгивать с места на место.
Он осторожно, стараясь не делать резких движений, открыл одной рукой сумку, отщипнул кусочек белого хлеба и положил его на стол подальше от себя.
Сорока явно заинтересовалась. Николай помнил с детства, что это очень любопытная птица, пока не разберется, что к чему, ни за что не отстанет.
Он продолжал неподвижно сидеть на скамье. Первой не выдержала сорока. Уяснив, что со стороны пришельца ей ничего не грозит, она, сделав ещё два-три прыжка на земле, скакнула на стол и, косясь на всякий случай на Николая, долбанула крепким клювом угощение. Одобрительно крикнув, она, подхватив кусок хлеба, взмыла с ним вверх.
Тут же из кустов раздалось ещё одно стрекотанье. Оказывается, за событиями все это время следила вторая птица.
— Тра-та-та, — тряся хвостом, ревниво начала она выговаривать более ловкой и смелой добытчице. Дескать, что ж ты, разжилась куском и помалкиваешь.
Сороки, выяснив отношения, сообща принялись клевать хлеб, уже не обращая внимания на Кольку.
Самостоятельная птица, умная, изобретательная, но скандальная. Бабушка говорила, если услышишь, что сорока стрекочет, значит, быть ругани или скандалу. К тому же, воровали они все, что плохо лежало.
Николай улыбнулся, припомнив, как парочка сорок по очереди таскала еду из миски соседского кобелька. Одна отманит песика подальше от будки, а другая клювом орудует. Наглые, сил нет. Каждый день пса объедали, а он только выл от злости, жалуясь хозяевам. Сычев сорок-воровок даже из ружья пытался бить за проделки, украли они у него что-то, да только где ему… Птица ловкая, смелая.
Улыбка сама собой сползла с лица, едва подумал про Сычевых. Вот кого напоминал ему мордастый парень — Сычева. Выходит, это и был Ленька Сыч по прозвищу Лоскут. Как это он сразу не догадался?..
Умиротворенное настроение мгновенно улетучилось. Першин меньще всего хотел, чтобы Ленька Сыч знал о его появлении в Родоманове и Ежовке.
…Николай уже часа два мерял шагами Выселки. Он правильно рассчитал: вот два дуба, вот вяз, там дальше была береза, но сейчас её нет. Груда битого красного кирпича, где стояла печь. Тут ещё колодец старый, поосторожнее ходить надо, не ровен час, провалишься.
Вера сказала правду. Недалеко от груды кирпича виднелись столбы от стола. Тут же валялись железяки, проросшие травой. Видно, здесь и в самом деле не так давно была летняя стоянка доярок. От дома, конечно ничего не осталось. Где тут что искать?
Прежде всего Николай решил очистить от травы и бурьяна то место, где стоял дом. Он правильно определил его. Пожалел, что не запасся рукавицами. Колючая трава резала и колола пальцы. К тому же здесь росло пропасть крапивы. Прихваченная лопата помогала мало, все приходилось таскать голыми руками.
Только лишь к заходу солнца площадка была расчищена. Николай удивился, что он уже не чувствует ожогов крапивы.
— Ну, зараза, — приговаривал он, яростно выдрав с корнем последний клок зловредной растительности.
Пальцы сгибались с трудом, но он почти не чувствовал боли и усталости.
«А если под домом ничего нет?» — подумал он, но тут же отогнал от себя эту мысль. Нет, значит, будет искать в другом месте. Неделю здесь проживет или больше, но перероет все Выселки, каждую кочку обойдет, каждую травинку.
Он разыскал полусгнившую доску и, положив её на груду травы, уселся сам, потом прилег и закрыл глаза. Непривычные запахи окружали его. Неужели все это он помнил с детства?.. Помнил да забыл.
Вот клевер, это мать-и-мачеха, здесь, кажется, водосбор, это конский щавель, пока выкопал его, гада, вспотел, корнями за землю держался намертво. Вот могучее растение с полым стеблем, в детстве они делали из него дудочки и плевались вишневыми косточками. Стебель вымахал в человеческий рост.
Он понюхал пальцы, они тоже пахли травой и были черными от земли.
— Кыр-р-р, — раздалось сверху.
Николай поднял голову.
Со стороны клюквенного болота летел ворон. Надо же, удивился Николай, никогда раньше здесь воронов не было.
— Кыр! — услышал он совсем рядом.
Теперь над Выселками кружили два ворона. Он наблюдал, как они медленно парили в воздухе. Кто их знает, про что они там каркают? Считают, что черный ворон — птица вещая.
Николаю стало не по себе, он вспомнил примету, ворон каркает к покойнику. Так мать говорила. Она действительно верила во все приметы. Икона упала — к покойнику, кукушка по деревне летает — к пожару, а если незнакомая старушка дорогу перешла, то все, добра не жди. Он подшучивал над ней: «Мам, а хорошие приметы у тебя бывают, а то одни к смерти, другие — к напасти?» Но мать шуток не понимала и очень серьезно относилась ко всему, тетя Люба правильно сказала.
Вороны, покружив над Выселками и ничего интересного для себя не высмотрев, подались дальше.
Николай встал и проводил их взглядом.
— Вот и правильно, ребята, чешите дальше! — он помахал им рукой.
Очень кстати вспомнилось, что совсем недалеко отсюда находится мирской пруд. Говорили, что там било несколько источников. Односельчане углубили и расчистили дно. Образовалось озеро, которое не мелело. По привычке его называли прудом. На берегу раньше стояла банька, но сейчас, конечно, никакой баньки и в помине не было, да и сам пруд напоминал высохшее болото. Видимо, со временем иссякли те источники, потому что нужда в них пропала.
Николай долго шел среди камыша и высокой болотной травы, пока не набрел на воду. В маленькой ложбинке стояла удивительно чистая и прозрачная вода, которую некому было мутить. Может быть, где-то здесь и скрывался один из тех самых источников, о которых рассказывали в деревне. Он наклонился, чтобы получше рассмотреть дно. Из-под коряги пульсировала едва приметная струйка воды. Трудно было разглядывать её при заходящем солнце.
Раздевшись по пояс, Николай умылся. Усталось сразу отступила, и заныли руки, обожженные крапивой. Ничего, потерпит. Вскоре боль стихла, осталось лишь легкое приятное покалывание. Вот так, наверное, и лечат всякие артриты и радикулиты, подумал он.
Странное дело, после почти бессонной ночи, тяжелого дня и утомительной дороги он чувствовал себя прекрасно. Видно, действительно настоящая живительная сила есть во всех этих травах, чистом деревенском воздухе, от которого давно отвык.
Когда вышел из зарослей камыша, несколько минут постоял на берегу. Вдали послышался незнакомый звук, словно где-то скрипела телега. Он удивился. Откуда здесь взяться телеге?
Незнакомый звук повторился.
— Скрып, скры-ып…
Теперь он раздался совсем рядом, в нескольких шагах.
Колька увидел небольшую серую птичку, сновавшую в траве. Да проворно так, что за ней и уследить было трудно.
Это был дергач, или коростель, который в поисках подруги вышагивает многие километры. Его голос напоминал скрип несмазанной телеги.
— Ходок! — уважительно называл его Федя, показывая птичку племяннику. — Настоящий трудяга. Летать не летает, а все пешком, бегом. Это какие же ноги иметь надо, мать честная!
Сейчас коростель то приближался к Кольке, то удалялся от него. А может, он просто кормился в траве, выискивая насекомых. Наблюдать за ним было интересно.
Николай почувствовал, что тоже страшно проголодался.
Не доходя несколько шагов до кучи травы, возле которой оставил сумку, он остановился.
— Что за черт? — невольно вырвалось у него.
Сумка стояла не так. Она была даже открыта, хотя хорошо помнил, что, когда уходил, закрыл её на молнию.
Он на мгновение замер. Никакого подозрительно шума не раздавалось рядом.
Николай кинулся к открытой сумке. Все было на месте: деньги, паспорт, который взял на всякий случай, ключи от квартиры, продукты, — все лежало на своих местах. Почудилось, что ли?..
— Совсем сдурел! — вслух сказал он, чтобы успокоить себя.
Почему-то невольно вспомнилась такая незначительная деталь, что когда стоял на берегу пруда, наблюдая за коростелем и любуясь закатом, услышал громкое сорочье стрекотанье. Удивился еще, а эти чего разорались? Птицы, переругиваясь, перелетали с места на место, словно кто-то нарушил их покой.
А может, действительно их спугнули?.. Неосознанная тревога закралась в душу. То блаженное состояние, в котором находился все это время, исчезло. Сердце защемило, словно в предчувствие беды.
Он опустился на деревянную доску и машинально стал доставать из сумки припасы. Пальцы наткнулись на бутылку водки.
Николай повеселел.
— Как говорится, не захочешь, но выпьешь. — Он бодрился и старался ни о чем не думать.
Тишина наступающей ночи уже не успокаивала его, а наоборот, давила на психику.
Вот тяпнет сейчас водки, решил он, а дальше… Дальше видно будет. Никто его к усадьбе Пимена силком не привязывает. До Родоманова рукой подать, за час доберется, переночует где-нибудь в цивилизованном месте. Должна же у них быть гостиница, или какой-нибудь дом колхозника. Ларьков понастроили с импортными товарами, значит, и гостиница есть. А утром сообразит, что делать.
Костерок бы надо зажечь, подумал он. Для уюта костер ночью — первое дело, как он сразу не сообразил?
Недалеко лежало полусгнившее дерево. Николай быстро наломал сучьев. Даже кусок ствола удалось притащить, гнилушки хорошо горят. Занятый работой, он услышал посторонний звук. Что-то треснуло недалеко, словно кто-то нечаянно наступил на сухую ветку.
Николай замер, прижав к груди сучья и стоял так несколько минут. Звук не повторялся. Может, птица какая или зверек ночной, догадался он. Место дикое, трава не топтана, значит, давно людей не было, вот кто-то и поселился.
Соорудив небольшой костерок, он отошел в сторону и опять прислушался. Тихо вокруг, нет никого, только возле пруда по-прежнему орал дергач.
— Скрып, скры-ып!
От голоса трудяги-коростеля, единственного живого существа, который бегал рядом, по соседству, стало уютно. Ну что ж, ему тоже пора подхарчиться.
Николай раскладывал закуску. Стакана, конечно, не было. Придется пить из горла, поморщился он, но от затеи своей не отказался.
Скрутив водочную головку, стал прилаживаться к горлышку. Никогда не пил водку таким макаром.
Первая попытка была неудачной. Он закашлялся и пролил спиртное на рубашку. Со второго раза пошло легче, даже удалось сделать несколько глотков.
— Смотри-ка ты, ничего, — удивился он и потянулся к колбасе с хлебом.
Выпитое подействовало на него довольно быстро. Он хмелел с каждой минутой. Обстановка уже не казалась такой мрачной.
Костерок весело потрескивал сухими сучьми, которых навалил целую кучу. Внутри ровным светом горели гнилушки. Николай догадался остругать веточку и нанизать на неё кусочки венгерского бекона. Жир, капая на огонь, шипел.
Где-то заорали лягушки. На пруду, наверное, подумал Колька и снова потянулся к бутылке. Разогретые кусочки бекона оказались очень вкусной закуской.
Стало светлее. Першин поднял голову. Это выглянувшая луна осветила все ровным мертвым светом. Она была абсолютно круглой.
— Ишь ты, полнолуние, — удивился он. — А в городе, что полнолуние, что нет, один хрен, все равно ничего не увидишь.
Он по привычке, чтобы не было так одиноко, разговаривал сам с собой, словно находился дома.
Мать, веря в приметы, опасалась полной луны, в это время она никогда не начинала нового дела. Полнолуние считают самым опасным временем для тех, у кого с психикой проблемы.
Сейчас, вспомнив разговор с Верой, Николай скривился. Она тоже считает, что у него с головой непорядок. Смотрела на него, как на ненормального. Ну и пусть! Пусть никто не верит, он все равно попробует отыскать клад Пимена. Если только он существует.
Странное дело, лишь только подумал о кладе, сразу ощутил присутствие кого-то постороннего. Нехорошее место, дурной славой пользуется, вспомнил он предостережение Веры. Может, потому, что здесь действительно клад «ходит»?..
Сейчас казалось, будто за его спиной кто-то стоит. Он сидел и боялся оглянуться назад.
Ночная прохлада заставила поежиться. Где-то здесь лежала куртка, вспомнил он и повернулся.
В лунном свете в густой траве был хорошо виден высокий куст, недалеко от которого сидел. Ветки неслышно колыхнулись, среди них четко обозначились очертания неизвестного. Лишь одно мгновение расширенными от ужаса глазами Николай смотрел на него.
Тень выскочила из травы и метнулась к нему.
Першин машинально дернулся в сторону и… На его голову обрушился удар. Падая в траву, он видел круглую луну и что-то темное, большое, нависшее над ним.
Он потерял сознание.
Доронькин выл от ярости. Он, привыкший подставлять других, сдуру вляпался в такое дерьмо, что просто обалдел. Главное — в чужое дерьмо, в чужое! Это было так обидно и несправедливо, что готов был всех загрызть.
Он, конечно, не образец добродетели и порой его действия вступали в противоречие с некоторыми статьями уголовного кодекса. Да что там скромничать! Сколько раз могли прихватить правоохранительные органы, — и по делу прихватить, уж он-то это знал прекрасно! — но до сих пор удавалось проходить свидетелем. А тут… Твою ж мамашу! Его, Вячеслава Доронькина, загребли с наркоманами. Да он эту шоблу на дух не переносит, недочеловеками их считает. Но попробуй объясни в ментовке, что не имет он никакого отношения к наркошам.
— Да я здесь впервые в жизни и ничего общего… — орал он, когда его вместе со всей компанией засунули в вонючую машину и повезли в отделение.
Во попал!
— Чего орешь, папаша? — равнодушно сказал ему тощий парень, возраст которого определить было невозможно. — Не блажи. Сейчас всех успокоят.
Он с надеждой придвинулся к Славику, и прошептал:
— Может, ты, случаем, затырил, а…
Увидел, как тот от него отшатнулся, сплюнул.
— Сука!
Доронькин действительно пострадал невинно.
Вчера путем неимоверных усилий удалось выйти на след Вовика Лунькова, парня, с которым последний раз видели Ленку Мартынову. Славик узнал адрес постоянной девицы Лунькова.
— Завтра все там собираются, у Вальки Косой, Лунь должен быть, — сообщил малолетний токсикоман, на которого Доронькина вывела рыжая подружка Ленки.
Славик рванул на квартиру и попал в заботливые руки оперативников, которые устроили облаву.
Загребли всех присутствующих. Доронькин с хозяйкой притона даже переговорить не успел. Ни Ленки, ни её хахаля здесь не было.
Ночь Славик провел в милицейском отстойнике. Попытался качать права, но его быстро остудили.
— Ага, случайно сюда заглянул, — сказал, обыскивающий его молодой сотрудник в штатском.
— Папаша, дорогой, на эту квартиру чаек пить не ходят, — поднял голову от стола другой, в форме, занятый составлением протокола.
Оба милиционера удивились, не обнаружив у него ничего подозрительного.
— Смотри-ка ты, у этого действительно ничего нет!
— Быть того не может.
Заглянувший в дверь майор распорядился:
— Проверим. Гони его до кучи, завтра видно будет. Больно морда у него серьезная, на перевозчика смахивает.
— Какой перевозчик! — заблажил Доронькин. — Да я не знаю, с какой стороны…
Его быстренько заткнули.
— Ну, с какой стороны, это мы завтра разберемся… — Милиционеры громко загоготали.
У Славика волосы поднялись дыбом, он понял их намек и заскучал. Да, влип он основательно.
Сейчас он содрогнулся от омерзения, вспомнив, какой унизительной процедуре был подвержен.
Конечно, у него ничего не обнаружили. Молодой милиционер особо перед ним не извинялся. Попал в злачное место во время облавы, подставляй задницу. И он прав.
Потом в кабинете один из чинов объяснил Доронькину, что ожидалось поступление большой партии наркотиков, ну вот и…
— На какие только ухищрения не идут, приходится действовать в соответствии.
Славику было плевать на все объяснения. Скорей бы вырваться отсюда. С ума можно сойти! Дел — не меряно, а он тут задницу под клизму подставляет.
— А какое все-таки дело вас привело в этот притон? — поинтересовались у него.
Доронькин ждал этого вопроса.
— Долг не могу получить.
— С кого, с Вальки Косой?
— Нет. — Славик ещё ночью решил говорить правду. — С Мартыновой. Взяла деньги и пропала.
Он понял, что сделал правильный ход. Этих лишь наркотики интересуют. Остальное не волнует. «Только бы вырваться из этого вертепа, только бы вырваться…»
Приехав домой, содрал с себя провонявшую за ночь одежду и залез в ванную.
— Стерва, куда же она пропала? — Он с такой злобой тер себя мочалкой, что чуть кожу не содрал. — Ее там какой-то Вовик Луньков красиво за сиськи кружит, а я отдувайся.
Благоухающий халат и чашка крепкого кофе привели в сносное расположение духа.
Мелькнула запоздалая мыслишка: «А если вот так на несколько лет, а?..» Сдохнуть можно. Он вздрогнул и пролил горячий кофе на голые ноги.
В это время зазвонил телефон.
— А, черт! — Славик опять дернулся, на этот раз ещё сильнее, и выплеснул остаток кофе на халат. — Ни сна, ни отдыха измученной душе…
Его беспокоила знакомая родовитой бабульки, чьим имуществом он так ловко распорядился.
— Вчера вас разыскивала. Следователь приходил, спрашивал: какой музей заинтересовался вещами, приналежавшими Евдокии Валериановне.
— И… что?
— Сказала ему, что недавно образованный филиал Музея военной истории. Я не ошиблась?
— Все правильно, — внезапно охрипшим голосом выдавил Доронькин.
— Внимательный такой, — продолжала женщина. — Спросил, на чье имя документы оформлены.
— А вы?
— Ответила, что на имя Шигина Константина Петровича. Он все это подробно записал. Попрощался с Евдокией Валериановной и ушел. Что все это значит, Вячеслав?
Ох, дура старая, застонал Доронькин, свяжешься с бабьем, сам не рад потом будешь. Этой старой кошелке тоже кое-что из бабкиного добра перепало. Даром только птички чирикают.
— Вы ему про меня говорили? — грубо спросил он.
— Нет. Может, Евдокия Валериановна вас упомянула, когда я чай заваривала на кухне.
— Он конкретно про какой-нибудь предмет, предназначенный для музейной экспозиции говорил?
— Нет.
— Тогда вот что. Про меня пока ни слова. Я по своим каналам постараюсь выяснить, откуда этот деятель вылупился. Не исключена афера. — Он врал таким наглым и уверенным голосом, что сам себе готов был поверить. — Договорились?
— Да, конечно, а если Евдокия Валериановна…
— Успокойте старушку, скажите, все в порядке. Я на вас надеюсь, как на себя, — многозначительно сказал он.
Должно же до этой маразматички дойти, что она тоже замазана в этом деле. А не сообразит, так можно и открытым текстом припугнуть. Без падежей.
После разговора несколько минут сидел в кресле. Ну, жизнь! Как он завидовал сейчас своему бывшему компаньону Борису, свалившему за рубеж. Эх, осесть бы где-нибудь на Западе… Как же, осядешь, оборвал себя. А с какими такими шишами? Одни долги кругом. Время отсрочки, данное бандюками, не безразмерное. Уехать бы куда-нибудь к едрене-фене, чтобы ни одна собака…
На этот раз телефонный звонок не застал его врасплох.
Никогда не бывает так плохо, чтобы не было ещё хуже, с издевкой успел подумать он и снял трубку.
На этот раз вести были не плохие. Звонил Костыль из Родоманова.
— Здесь он, сегодня приехал.
— Ты видел?
— Да. На центральной площади сошел. Потом в сторону бывшей деревни направился. Что дальше делать?
— Ничего, — подумав, ответил Славик. — Я сам завтра приеду.
— На поезде?
— Нет, на машине. Скажи моим.
— Ладно.
— Как тебя встретили?
— Отлично, никаких дополнительных вопросов.
— Сам поменьше болтай, — остановил Шигина Доронькин. — Тобой кто-нибудь интересовался?
— Нет, кому я нужен. А места здесь, — захлебнулся восторгом Костыль, — просто замечательные.
— После расскажешь.
Вот бы взвыл Костик, если бы узнал, что ментовка им заинтересовалась. Тогда бы про другие места задумался. Про не столь отдаленные.
Доронькин захрустел суставами толстых коротких пальцев. Плебейская привычка, сказала как-то одна знакомая. На людях он держался в рамках и старался этого не делась, но в минуты душевного волнения не контролировал себя. Одно к одному складывается, думал он. Самое время сейчас исчезнуть из столицы. Испариться, а то слишком много неприятностей навалилось в последнее время. А вдруг действительно дружок детства выведет его на след пименовского клада?!..
Но выехать утром в Родоманово Славик не смог. В дальнейшем непредвиденная отсрочка заметно облегчила ему жизнь, но сейчас он даже не догадывался, какой сюрприз ждет его впереди.