пока она у меня отсасывала, Барни засадил ей в жопу; Барни кончил первым, сунул ей в жопу палец ноги, пошевелил им и спросил: «ну как, нравится?» — в тот момент ответить она не могла, она доводила меня до кондиции, потом мы часок-другой пили, потом за очко взялся я, а Барни достался рот. после чего он ушел к себе домой, я ушел к себе, я пил, пока не уснул.
днем, примерно в полпятого, позвонили в дверь, это был Дэн. Дэн всегда приходил, когда я болел или должен был выспаться. Дэн был кем-то вроде коммуняки-интеллектуала, он вел поэтический семинар и разбирался в классической музыке; он носил клочковатую бороденку и постоянно вворачивал в разговор занудные мудреные фразочки, хуже того — он сочинял
рифмованные стихи.
я посмотрел на него.
— а, черт! — сказал я.
— опять болеешь, Бук? Бук, сделай пук!
и то верно, пук не пук, а в туалет я поспешил, проблевавшись, я вернулся, он с весьма наглым видом сидел на моей кушетке.
— ну что? — спросил я.
— вообще-то нам нужны кое-какие твои стихи для весенних публичных чтений.
на его чтениях я никогда не показывался, да и интереса к ним не питал, но он ходил ко мне уже несколько лет, а я никак не мог найти подходящий предлог, чтобы от него отделаться.
— Дэн, у меня нет никаких стихов.
— у тебя же все чуланы были ими забиты.
— знаю.
— можно порыться в чулане?
— действуй.
я направился к холодильнику и вернулся с пивом. Дэн сидел, держа в руках какие-то жеваные бумажки.
— ага, вот это неплоха гм-гм. а это говно! и это говно, и это тоже, хи-хи-хи! что с тобой стряслось, Буковски?
— не знаю.
— гм-гм. а вот это не очень плохо, а-а, это говно! и это!
не знаю, сколько пива я выпил, пока он отпускал критические замечания по поводу стихов, но я почувствовал себя немного лучше.
— а это…
— Дэн!
— да-да?
— у тебя нет знакомой мохнатки?
— чего?
— у тебя нет знакомой женщины, которая лежит и тоскует по четырем, максимум — по пяти дюймам?
— эти стихи…
— отъебись ты со своими стихами! мохнатка, старина, мохнатка!
— вообще-то есть Вера…
— пошли!
— кое-какие из этих стихов я бы…
— забирай, выпьешь пивка, пока я буду одеваться?
— вообще-то бутылочка не повредит.
вылезая из халата и влезая в свою поношенную одежонку, я дал ему бутылку, ну и рифмоплет! единственная пара обуви, рваные трусы, молния на брюках, которая застегивалась лишь на три четверти, мы вышли из дома и сели в машину, по дороге я остановился и купил большую бутылку виски.
— я ни разу не видел, как ты ешь, — сказал Дэн. — ты что, никогда не ешь?
— только некоторые продукты.
он показал дорогу к Вере, мы выбрались из машины — бутылка, я, Дэн. позвонили в дверь довольно дорогой квартиры.
дверь открыла Вера.
— а-а, привет, Дэн!
— Вера, это… Чарльз Буковски.
— а-а-а, я давно хотела узнать, как выглядит Чарльз Буковски.
— ага. я тоже. — я ввалился мимо нее в квартиру.
— стаканы есть?
— э-э-э, да.
Вера принесла стаканы, на кушетке сидел какой-то тип. я наполнил два стакана виски, один дал Вере, другой взял сам, потом уселся на кушетку между Верой и типом, который там сидел. Дэн сел напротив.
— мистер Буковски, — сказала Вера, — я читала ваши стихи и…
— да насрать на эти стихи, — сказал я.
— о-о-о, — сказала Вера.
я залпом выпил виски, схватил Веру за платье и задрал его чуть выше колен.
— у тебя красивые ноги, — сказал я ей.
— по-моему, я немного полновата, — сказала она.
— да нет, в самый раз!
я налил себе еще виски, нагнулся и поцеловал ее в коленку, потом я отхлебнул еще и поцеловал ей ногу немного повыше.
— а, черт, я ухожу! — сказал тип, который сидел с другой стороны кушетки, он встал и вышел.
свои целовальные телодвижения я разнообразил занудной беседой, вновь наполнил стакан Веры, вскоре ее платье уже задралось до жопы, я увидел трусики, трусики были дивные, они были сшиты не из обычной бельевой материи, а скорее напоминали старомодное стеганое одеяло — высокие, выпуклые, с отдельными квадратиками из мягкой шелковистой ткани; ни дать ни взять перешитое в трусики миниатюрное стеганое одеяльце, и цвета восхитительные: зеленый, голубой, золотистый и бледно-лиловый, воистину ее исподнее будило страсть.
я поднял голову, на миг оторвавшись от сокровища у нее между ног: Дэн сидел напротив нас и сиял.
— Дэн, мальчик мой, — сказал я, — по-моему, тебе пора.
Дэн, мальчик мой, явно нехотя удалился — увиденное должно было впоследствии помочь ему в тонкой ручной работе, но так или иначе, уйти ему было нелегко, впрочем, и для меня это было бы затруднительно, и весьма.
я сел прямо и выпил еще. она ждала, я пил не торопясь.
— Чарльз! — сказала она.
— слушаю, — сказал я. — мне нравится моя выпивка, но не волнуйся, я и до тебя доберусь.
Вера сидела в платье, задранном до самой жопы, и ждала.
— я слишком толстая, — сказала она. — нет, правда, тебе так не кажется?
— да нет же, ты само совершенство! я мог бы тебя три часа насиловать, маслянистая ты моя! так бы и растаял в тебе навеки!
я допил виски, налил еще.
— Чарльз! — сказала она.
— Вера! — сказал я.
— что? — спросила она.
— я самый великий поэт на свете, — сообщил я ей.
— из живущих или умерших?
— из мертвых, — сказал я, поднял руку и ухватился за грудь. — Вера, мне хочется запихнуть тебе в жопу живую треску!
— зачем?
— откуда я знаю, черт подери!
она расправила платье, я прикончил стакан виски.
— ты ведь ссышь из своей мохнатки, верно?
— кажется, да.
— в том-то вся и беда с вами, с бабами.
— Чарльз, боюсь, что мне придется попросить тебя уйти, мне завтра с утра на работу.
— с утра. пора, пора не пора — прочь со двора.
— Чарльз, — сказала она, — прошу тебя, уходи.
— не волнуйся, пожалуйста, я тебя обязательно выебу! просто мне хочется еще немного выпить. я из тех, кто любит свою выпивку.
я увидел, как она встает, и, позабыв об этом, налил себе еще виски, когда я поднял голову, рядом с Верой появилась еще одна женщина, с виду она тоже была ничего.
— сэр, — сказала вторая женщина, — я подруга Веры, вы ее напугали, а ей завтра рано вставать, я вынуждена просить вас уйти!
— СЛУШАЙТЕ, ВЫ, ПИЗДЕНКИ ВШИВЫЕ, Я ВАС ОБЕИХ ВЫЕБУ, ОБЕЩАЮ! ДАЙТЕ МНЕ ТОЛЬКО НЕМНОГО ВЫПИТЬ, БОЛЬШЕ Я НИ О ЧЕМ НЕ ПРОШУ! ВАС ЖДУТ ДОБРЫХ ВОСЕМЬ ДЮЙМОВ!
я сидел, неудержимо приближаясь к донышку бутылки, когда вошли два полицейских, сидел я на кушетке, в трусах, без башмаков и носков, мне там понравилось, очень уютная квартирка.
— господа, — спросил я, — вы из Комитета по Нобелевским премиям? или Пулитцеровским?
— надевай брюки и башмаки, — сказал один из них. — БЫСТРЕЕ!
— господа, вы отдаете себе отчет в том, что обращаетесь к Чарльзу Буковски? — спросил я.
— документы ты нам предъявишь в участке, а теперь надевай брюки и башмаки.
они заломили мне руки за спину и надели наручники, как всегда, грубо, в вены впились маленькие зазубринки на браслетах, потом они быстренько вытолкали меня наружу, вниз по наклонной подъездной дорожке, подталкивая меня чуть быстрее, чем передвигались ноги, у меня было такое чувство, будто за мной наблюдает весь мир, и еще, как ни странно, мне было стыдно за что-то. я ощущал себя последним дерьмом — виноватым, неполноценным, как обоссанный муравей, как стреляная пулеметная гильза.
— ты что, великий любовник? — спросил меня один из них.
в этой реплике я неожиданно уловил одобрение и сочувствие.
— там уютная квартира, — сказал я. — эх, жаль, вы не видели трусиков!
— заткнись! — сказал второй.
не особенно церемонясь, они швырнули меня на заднее сиденье, я улегся поудобнее и стал слушать их превосходное, утешительное, благочестивое радио, в такие моменты у меня всегда возникала мысль о том, что копы лучше меня, и в ней была доля истины…
в участке — обычное фотографирование, конфискация содержимого карманов, все непрерывно менялось, модернизировалось, потом парень в штатском, после того как с трудом сняли отпечатки пальцев, как всегда, основательно повозившись с большим пальцем моей левой руки: «РАССЛАБЬСЯ! НУ ЖЕ, РАССЛАБЬСЯ!» — вечный комплекс вины при катании пальчиков, но в тюрьме разве можно РАССЛАБИТЬСЯ?
парень в штатском, задававший разнообразные вопросы для линованной зеленой бумаги, он все время улыбался.
— все мужчины — свиньи, — негромко сказал он. — ты мне нравишься, позвони мне, когда выйдешь. — он дал мне листок бумаги. — свиньи, — сказал он, — вот они кто. будь осторожен.
— я позвоню, — соврал я, решив, что это может помочь, когда попадаешь в каталажку, любой сочувственный голос кажется чудом.
— вы имеете право на один телефонный звонок, — сказал охранник. — звоните сейчас.
меня вывели из камеры для алкашей, где спали на досках и, похоже, прекрасно себя чувствовали: стреляли сигареты, храпели, смеялись, обоссывались. мексиканцы вели себя непринужденно, как в собственной спальне, я им даже позавидовал.
я вышел и начал листать телефонную книгу, именно тогда я и понял, что у меня нет друзей, я продолжал переворачивать страницы.
— послушайте, — сказал я охраннику, — пожалуй, не буду я вас задерживать, вы и так здесь уже пятнадцать минут.
в спешке я решил позвонить наугад и набрал номер, добился я лишь того, что меня начала поливать дерьмом чья-то мамаша, которая подошла к телефону, — по ее словам, он (ее сын) однажды угодил из-за меня в тюрьму, поскольку мы были пьяны и я решил смеху ради поспать на ступеньках какого-то морга на главном проспекте Инглвуда, штат Калифорния, у старой суки попросту не было чувства юмора, охранник опять отвел меня в камеру.
тут-то я и заметил, что я единственный в тюрьме человек без носков, в камере сидело человек сто пятьдесят, и сто сорок девять из них были в носках, многие угодили туда прямиком из товарных вагонов, носков не было только у меня, можно оказаться на самом дне, после чего наверняка отыщется новое дно. вот чертовщина!
при виде каждого нового охранника я неизменно спрашивал, имею ли я право на свой единственный телефонный звонок, не знаю, скольких людей я обзвонил, наконец я потерял всякую надежду и решил гнить там до скончания века, потом дверь камеры отворилась, и я услышал свою фамилию.
— за вас внесли залог, — сказал охранник.
— боже милостивый, — сказал я.
на протяжении всей процедуры оформления залоговых бумаг, которая занимает около часа, я пытался догадаться, кто мой ангел-спаситель, о ком только я не подумал! я перебирал в уме тех из своих знакомых, кто мог бы оказаться мне другом, когда я вышел, выяснилось, что это один малый с женой, которые, как я полагал, меня ненавидят, они ждали на тротуаре.
они отвезли меня домой, где я вернул им сумму залога, я проводил их до машины и, как только вернулся в дом, услышал телефонный звонок, в трубке раздался женский голос, звучал он неплохо.
— Бук?
— да, крошка, ты кто? я только что вышел из тюрьмы.
разговор оказался междугородный, звонила одна пизда из Сакраменто, но я не мог дотянуться до нее своим хуем, к тому же я все еще был без носков.
— иногда я читаю и перечитываю книжки твоих стихов, Бук, они совсем не стареют. Бук, я все время о тебе думаю.
— спасибо, Энн, хорошо, что позвонила, ты славная малышка, но сейчас я должен пойти и раздобыть чего-нибудь выпить.
— я люблю тебя, Бук.
— и я тебя, Энн…
я вышел и купил шестерку больших банок пива и пинту шотландского виски, когда я наливал первую дозу виски, телефон опять зазвонил, я залпом осушил полстакана, после чего снял трубку.
— Бук?
— ага. Бук. я только что вышел из тюрьмы. Бук.
— да, я знаю, это Вера.
— ах ты пизда паршивая! ты вызвала копов!
— ты был ужасен, ужасен! они спросили, не хочу ли я выдвинуть против тебя обвинение в изнасиловании, я сказала, что не хочу.
на двери у нее была цепочка, но я видел, что творится внутри, во мне бурлила пинта виски заодно с шестеркой больших, на ней был халат, халат был распахнут, и я разглядел одну весьма похотливую грудь, горящую желанием оказаться возле моего рта.
— Вера, крошка, — сказал я, — думаю, мы могли бы стать хорошими друзьями, очень хорошими, я прощаю тебя за то, что ты позвонила копам, впусти меня.
— нет, нет. Бук, мы никогда не сможем стать друзьями! ты ужасный человек!
грудь все молила меня и звала.
— Вера!
— нет, Бук, забирай свои вещи и уходи, я прошу тебя!
я выхватил у нее из рук носки и бумажник.
— ладно, толстуха, засунь их в свою студенистую жопу!
— о-о-о-о! — сказала она и захлопнула дверь, роясь в бумажнике в поисках своих тридцати пяти долларов, я услышал, как она поставила Аарона Копленда. ну и пустышка!
я спустился по подъездной дорожке, на сей раз без полицейского эскорта, чуть пониже я обнаружил машину, сел. она завелась, я дал ей согреться, славная старушенция, я снял башмаки, надел носки, вновь надел башмаки, а потом, в очередной раз превратившись в добропорядочного гражданина, включил задний ход, выехал между двумя машинами, чисто развернулся и по темной улице поехал на север, север, север…
к самому себе, к своему дому, к чему-то, старенькая машина выдохлась, потом выдохся я, и дорога, а у светофора я обнаружил в пепельнице окурок старой сигары, закурил, слегка обжег себе нос, загорелся зеленый сигнал, я затянулся, выпустил дым, ничто не умирает без риска умереть, проиграл — возвращайся на старое место.
странно: иногда неебля бывает выше, чем ебля.
впрочем, быть может, я и не прав, говорят, я прав очень редко.