Музыкой он особенно не увлекался, но в мо-лодости отдал ей должное, ходил на танцы и студенческие вечера. Тогда, в годы его юности, они не были перекормлены музыкой, как теперешние молодые, и оттого многое сохранилось в памяти. Так вот из того музыкального багажа он не слышал сейчас ни одной мелодии, ни одной песни -- и это усиливало ощущение выключенности из жиз-ни.
Тем более неожиданным для него было, когда во время обычной вечерней прогулки, занятый сво-ими мыслями, он однажды услышал из окна "Шах-разады" мелодию, которая вроде бы показалась ему знакомой. Поначалу он решил, что ошибся; это была современная музыка с рваным ритмом и не-истовыми ударными. Оркестр замолчал, и он по-стоял еще немного под окнами, надеясь, что, воз-можно, кто-нибудь попросит повторить вещь -- дело обычное. Случалось, что какой-нибудь шлягер звучал во всех трех ресторанах одновременно и по три, четыре раза подряд. Хотя он не бывал до сих пор ни в одном из местных заведений, но догадывался, что оркестры играли, как правило, на заказ, оттого музыку на этой улице можно было услышать далеко за полночь.
Но на этот раз не повезло: музыканты начали что-то другое.
Однако, когда он подходил к "Лидо", словно уга-дав его желание, эта музыка послышалась вновь, и он невольно улыбнулся: ну, конечно, новомодная штучка, раз играют в каждом ресторане, и, уже теряя интерес, двинулся дальше. Но странно: чем дальше он уходил, тем явственнее слышал эту му-зыку. "Что за чертовщина, неужто с годами у меня обострился слух?" Он действительно предугадывал, что сейчас вот начнет саксофон или партия перейдет к трубам, а потом вступят ударные.
И наконец он вспомнил.
Ну, конечно, Элвис Пресли, "Рок круглые сут-ки"! Далекие студенческие времена! Неожиданно для самого себя он вдруг решил заглянуть в ре-сторан.
Когда он появился в зале, вечерняя жизнь ре-сторана уже набирала силу, вино и музыка делали свое дело. Громкие, возбужденные разговоры, пре-увеличенно раскатистый смех, радостные лица кру-гом, короче -- подобие праздника. Хотя окна рас-пахнуты настежь и под высокими потолками вра-щались лопасти вентиляторов, все же сигаретный дым густо стлался над столами, но это, наверное, заметно было только тому, кто входил с улицы.
Сквозь голубой дым он разглядел, что зал по-лон -- ни одного свободного столика, и уже соби-рался уйти, не особенно надеясь на удачу, как не-ожиданно из-за колонны появился метрдотель и, вежливо поздоровавшись с гостем, пригласил его в зал.
В глубине просторного зала, в стороне от про-хода, рядом с мраморной колонной притаился сер-вированный двухместный столик с табличкой "За-нято" -- туда и привел его хозяин зала. Хотя столик вроде и находился в тени колонны, обзор оказался широким: практически он видел весь зал, и особенно хорошо небольшую эстраду и площадку перед нею, где уже танцевали. Официант не заставил себя ждать и не отходил от стола, пока он не просмотрел меню.
Наличие шампиньонов и перепелок не удивило его, поскольку предпринимательская деятельность местных жителей не была для него тайной. Правда, сам он ни разу в жизни не пробовал этих дели-катесов, поэтому сейчас, пользуясь случаем, попро-сил принести то и другое и заказал еще чайник зеленого чая. После ухода терпеливого официанта, не выказавшего никакого неудовольствия по поводу чайника чая в вечернее время, он оглядел зал. Впро-чем, оглядеть как раз не удалось -- внимание его сразу привлекла компания неподалеку от него. Большой, богато накрытый банкетный стол с цветами занимали четверо хорошо одетых мужчин, все от тридцати пяти до сорока; о чем-то они шумно спорили, оживленно жестикулировали. Судя по обилию закусок на столе и батарее бутылок, они еще кого-то ждали. Что-то в этой компании насторожило его, недавнего прокурора, хотя кругом, куда ни глянь, гуляли широко, шампанское, как говорится, лилось рекой.
За банкетным столом тут же перехватили его заинтересованный взгляд, хотя он, конечно, не был так прост, чтобы откровенно изучать соседей. От-водить глаза ему показалось недостойным -- в конце концов он же не подсматривал, и тут произошло неожиданное: под его взглядом все четверо вдруг встали и учтиво раскланялись с бывшим прокуро-ром. Он ответил легким кивком, не поднимаясь с места. Кто они такие, что за вежливость? Может, ошиблись? Но мысль об ошибке он отвел сразу: четверо обознаться одновременно не могут. Приго-дился прежний опыт: тренированная память услуж-ливо, словно снимок из фотоателье, выложила перед ним групповой портрет компании за соседним сто-лом, хотя он больше в ту сторону не смотрел. Кто же они, эти хорошо одетые, уверенные в себе люди? Преуспевающие хозяйственники, высокопоставлен-ные руководители? Было в их повадке что-то от власть имущих -- работников аппарата бывший прокурор знал хорошо.
Скорее всего это бывшие коллеги, он мог встре-чаться с ними в прошлой жизни, на пленумах и совещаниях в столице республики. Вот только из которой они области -- непонятно, городок распола-гался на границе двух областей, и из обоих центров, при нынешних скоростях и автострадах, сюда рукой подать. Оттого и переполнены каждый день местные рестораны: наезжают издалека люди небедные, и особенно те, кому по долгу службы подобные за-ведения обходить следует за версту. А тут вроде ничейная территория образовалась. Не случайно приезжие "хозяева жизни" окрестили городок "Лас-Вегасом".
Догадка эта не порадовала бывшего прокурора, он подумал, что среди тех, кого эти четверо ожидают за столом, вполне могут оказаться люди, которых он действительно знал, с кем дружески общался прежде. И миновать с ними встречи и разговора будет невозможно. Но ни с кем из своей прошлой жизни он видеться не желал; хочешь не хочешь, пришлось бы отвечать на какие-то вопросы, рас-сказывать о нынешней жизни, выслушивать слова сочувствия и возмущения несправедливостью. По-этому он и не задержался в зале, быстро расправился с ужином, хотя в другой ситуации с удовольствием попросил бы принести еще чайник зеленого чая: настоящий китайский чай тоже остался там, в преж-ней жизни.
Дома он принял свое обычное сердечное, хотел заодно принять таблетку снотворного, но переду-мал -- в эту ночь ему вряд ли уснуть, даже со снот-ворным. И не ошибся. Если бы не усталость, раз-битость и заметные сбои "мотора", он, наверное, оделся и вышел бы снова погулять по ночному городу, как делал иногда, когда его мучила бессон-ница, которую он обрел почти одновременно с пер-вым инфарктом; теперь он уже не помнил, что чему предшествовало. Бессоннице он не придавал особого значения, больше того, считал, что удел людей думающих, склонных к самоанализу, а у него в жизни -так уж получилось -- сейчас как раз была пора раздумий, подведения итогов. В иные бессонные ночи ему приходили такие мысли, идеи, что он откровенно жалел, что не знал подобных бессонниц в молодые годы.
Мысли его все время возвращались к "Лидо", к той мелодии из давно прошедшей жизни, которая заставила его свернуть с обычного маршрута.
Тогда, почти тридцать лет назад, на наших танц-площадках "знатоки" уже лихо отплясывали полу-запретные рок-н-ролл и буги-вуги и, кроме Пресли, восхищались и другим кумиром, джазовым певцом Джонни Холидеем. Но из того времени студенческих музыкальных увлечений, кстати, весьма непродол-жительного, он запомнил именно этот "Рок круглые сутки", и на то была особая причина, достаточная, чтобы и сейчас, через столько лет, вспомнить все и почувствовать в душе разлад, хотя теперь у него и без того хватало печалей.
Он давно не вспоминал свою молодость, навер-ное, оттого, что и повода не представлялось, и была она скорее трудная, чем радостная или интересная. Как ни странно, в студенческие годы он не знал особых привязанностей, не знал и большой любви, словно жизнь запланировала для него другой отрезок времени, где у него появятся разом увлечения, пой-дут удачи и придет к нему настоящая любовь. Так, в общем, оно и произошло. Он думал: одни рас-крываются рано, и на всю жизнь их душевным багажом остаются ощущения юности, у других на-оборот, все к ним приходит позже -- и первые удив-ляются такой метаморфозе вторых, не всегда умея правильно оценить духовные взлеты, профессиональ-ные и иные успехи, принимая все за случай, за удачу, не видя подготовительной работы души...
Вспоминая давно прошедшие дни, он сделал для себя еще одно открытие: чем дальше они уходят, тем яснее и четче их видишь, и теперь многое, над чем когда-то бился, мучился, запоздало легко открывается, но все эти открытия только добавляют печали -- ведь всего-то порою нужно было войти в другую дверь. И открытие не бог весть какое, про-писные истины, скажет иной, обо всем этом писано и переписано, он даже знал слова поэта -- "помню только детство, остальное не мое", -- но даже в самых умных книгах это был чужой опыт, а когда чужой опыт, один к одному, подтверждается личным, это уже другое дело, и тогда-то твое открытие подни-мается в твоих же глазах, обретает особенную цен-ность. Хорошо, если время подтверждает твою пра-воту и пусть запоздало, но доставляет тебе удов-летворение, а если, наоборот, время безжалостно высветит твои ошибки, заблуждения, и ладно, коль за свои промахи ты заплатил сам, -- обидно, но спра-ведливо. А если за них расплачивались другие? Что может быть тягостнее, чем признать за собой такое, тем более если ты всегда был убежден, что живешь и жил только по справедливости, боролся и отстаивал только ее?
4
В его студенческие годы стройотрядов еще не было, в каникулы они ездили на казахстанскую целину. Отовсюду, со всех концов союза, съезжались летом студенты в необъятные и необжитые казах-станские степи. Строили в колхозах и совхозах, многие из которых были пока лишь названием на фанерном щите в открытом поле, и жилье, и боль-ницы, школы, крытые тока, дороги, бурили арте-зианские скважины, трудились на кирпичных за-водах...
После первого курса работали они на севере Акмолинской области, краю суровом, со злыми хо-лодными зимами, жестокими ветрами, утихавшими ненадолго только по ранней весне, а летом с неи-моверной жарой и сушью. За все лето ни одного дождичка, от немилосердного солнца выгорало, ка-жется, все живое вокруг. Неоглядные пространства -- можно ехать полдня по степи и вряд ли встретишь человеческое жилье. Вот тогда они по-настоящему ощутили, как необъятна наша страна.
Однажды Амирхан с шофером на новом "газике" ездили в райцентр за продуктами. Задержавшись на базе, обратно тронулись поздно вечером. Ночь выдалась темная, протяни руку -- не увидишь, в июле -- августе в казахстанских степях такие не ред-кость. Что за дороги в целинной степи, известно: проселочные, колея едва накатана, и немудрено, что они заблудились. Проплутав довольно долго, решили уж было остановиться и подождать рассвета, но фары неожиданно высветили что-то похожее на человеческое жилье. Шофер, обрадованный, приба-вил газу.
Страшным оказалось то место... Тесно, впритык друг к другу, выкопанные в несколько рядов уходили вдаль землянки, знакомые им лишь по военным кинофильмам. Под лучами фар осыпавшиеся входы в подземное жилье напоминали норы; на сохранив-шихся кое-где покосившихся дверях виднелись по-рядковые номера -- одни, похоже, выжженные, дру-гие написанные масляной краской, от времени уже выцветшей и частью облупившейся. О том, что здесь царил "порядок", говорили не только номера, но и то, что землянки некогда ставились строго в линию и между рядами тянулось пять-шесть просторных "улиц", да и расстояние между землянками выдер-живалось одинаковое.
В центре -- вроде площадь или плац, в свое время его так вытоптали, что даже сейчас, спустя годы, здесь не пробилась трава. У края этой площади-плаца, пугая пустыми глазницами окон, стоял еще приземистый, мрачный дощатый барак. Построен был явно наспех, неумело, крыша посередине осела, провалилась, словно ему сломали хребет. Вдали, на-сколько выхватывал свет фар, виднелись опавшие кое-где проволочные заграждения. Вдруг, потрево-женные шумом мотора и ярким лучом, из недалекой землянки выскочили шакалы, целая стая, и, под-вывая, исчезли в темноте. Страшным, гиблым по-казалось это место молодым людям, и Амирхан, впервые видевший такое, спросил у шофера, что же это все означает.
-- Говорят, здесь держали врагов народа. Ну тех, с тридцать седьмого года... Тут неподалеку должен быть карьер и кирпичный заводик -- они выжигали особый жаропрочный кирпич. Там же на карьере и кладбище. Большое, люди сказывают, -- ответил шофер и невольно тяжело вздохнул. Видно, и он попал сюда впервые, хотя работал на целине уже второй год.
Обоим в душной ночи зияющие провалы входов в землянки показались незасыпанными могилами, откуда несет запахом тлена. В немом ужасе, не говоря ни слова, рванули на "газике" в сторону и, как ни странно, часа через два выбрались на зна-комую дорогу.
С шофером о том ночном видении Амирхан не заговорил ни разу; хотя дважды в неделю они по-прежнему отправлялись на базу за продуктами, но уже в сумерки никогда не выезжали из райцентра, оставались ночевать в доме для приезжих. Не го-ворили они и ни с кем из ребят, но у него долго стояли перед глазами эти норы для людей среди ровной и голой степи. Иногда казалось, что это ему привиделось или приснилось, но он знал, что это, к сожалению, не так. Потом он не мог понять, почему вначале никак не соотнес судьбу своих родителей с этим лагерем политзаключенных. Каза-лось, при чем здесь бескрайняя дикая степь, эти норы -- и его родители? Но чем чаще он задумы-вался, тем все больше допускал мысль, что на клад-бище в глиняном карьере могли быть похоронены его мать или отец, ибо он уже знал, что сущест-вовали отдельные лагеря для мужчин и женщин. И вот так сложилась судьба, что провидение, быть может, привело его к затерянным следам родителей. Но этими мыслями он опять же ни с кем не делился, хотя в студенческой группе у него были друзья, с которыми он работал на грузовом дворе.
Годами живший в ребенке страх, что его роди-тели -- враги народа, не исчез бесследно, даже когда Амирхан узнал, что мать и отец реабилитированы, что произошла трагическая ошибка, сделавшая его сиротой. Этот непроходящий страх, чувство ущерб-ности подтачивали его изнутри, мешали стать самим собой, а у многих, наверное, страх так и остался пожизненным комплексом. И часто, в какие-то кру-тые минуты жизни и в детском доме, и на флоте, и даже в университете -- на злополучном собрании, где он оказался неправедным судьей над своим од-нокашником Гиреем, например, -- он как бы ожидал подлого вопроса: "А кто ваши-то родители? Враги народа? Реабилитированы? Может, реабилитированы заодно со всеми, а может, опять же по ошибке?"
Услышь он такой гнусный вопрос, вряд ли с твердым убеждением дал бы достойную отповедь любопытному, если б такой нашелся. В те времена об этом -- ни о правых, ни о виноватых -- говорить было не принято, и не говорили, да и сами вер-нувшиеся из лагерей без повода и всякому об этом не рассказывали. Оттого и он, Амирхан Азларханов, в ту ночь не сказал шоферу, что, может, в таких лагерях погибли и его родители. Но та ночь не прошла для него бесследно, он почувствовал не-одолимое желание побывать в бывшем лагере снова, пройти по этим "улицам", постоять на плацу, за-глянуть в землянку, пройти коридором развалива-ющегося трухлявого барака -- сделать хоть несколько шагов по возможному следу родителей. И однажды, возвращаясь из райцентра, купил на базаре охапку простеньких астр. Шоферу он объявил, что намерен вечером съездить на свидание в соседний совхоз к девушке, и попросил у него на ночь машину -- явление, по целинным меркам того времени, вполне нормальное. И как только они вернулись, одевшись как на свидание, он уехал в степь, не решившись расспросить шофера о дороге даже как-нибудь оби-няком. Но он все же нашел это место, и нашел еще засветло, когда степные сумерки только начали сгущаться. Нашел он разваливающийся кирпичный заводик и огромный карьер, где в одной из боковых выработок располагалось кладбище -осевшие под осенними дождями холмики без каких-либо опоз-навательных знаков.
На каждый холмик, сколько хватило, он положил по астре и пожалел, что не взял цветов побольше, хотя купил у цветочницы целое ведро. Прошагал он не спеша все шесть "улиц", зашел в самую большую и мрачную землянку, прошел в оба конца барака, постоял на плацу. Уходя, он хотел найти хоть какую-то вещицу: пуговицу, кружку, ложку, огарок свечи, но, так ничего и не найдя, отломил от колючего заграждения кусочек ржавой проволоки, хранившийся у него в бумажнике до сих пор. Тро-нулся в обратный путь он уже в темноте, но, не сделав и двух километров, вернулся. Подъехав к бараку, плеснул с двух сторон бензином и чиркнул спичкой. Огонь, по мусульманским поверьям, очи-щает от злых духов воздух, и на кладбищах-мазарах иногда жгут костры; но, кроме того, он хотел унич-тожить хоть то, что ему под силу. И долго в степи, пока он выбирался на дорогу, полыхал костер.
Между этими главными событиями его первого года университетской жизни -- собранием и пожаром в акмолинской степи, прошло всего два месяца, и то, и другое всколыхнуло, обожгло душу Амирхана. Глядя на охваченный пламенем барак в ночной степи, он еще не осознавал, что навсегда избавился от комплекса ущербности; но чуть позже он поймет, что сжег его на том вытоптанном плацу, и уже больше никогда не будет испытывать страха перед анкетами и графой "родители". Он заметит, что его откровенность в этом плане еще долгие годы станет смущать и настораживать многих, но это уже его не собьет с позиции и, наоборот, словно рентгеном просветит человека, вздрогнувшего от такой записи в анкете или в биографии.
Здесь, в казахстанских степях, где Амирхан с товарищами строил овечьи кошары для совхоза "Жаножол" -- "Новый путь", два этих события, ка-залось бы, разных, не имеющих друг к другу никакого отношения, дали толчок к размышлениям о времени, о судьбе своих родителей, о себе, о своем месте в этом непростом во все времена че-ловеческом мире. Вспоминая суд над Гиреем, своим однофамильцем, -- а про себя он иначе то собрание и не называл, и в комитете комсомола в разговорах мелькало слово "суд", и в деканате оно проскаль-зывало не раз, -- он думал теперь: а что, если и в отношении его родителей все было предопределено заранее, приговор вынесли без суда и следствия, без права на защиту. И кто же были те судьи? Убеленные сединами и умудренные жизнью люди, отягощенные званиями и академическим образова-нием, для которых закон свят? Люди, которым были понятны заботы и тревоги интеллигенции, собиравшейся в доме его родителей? А что, если судьба отца и матери решалась, вчерашним упол-номоченным по приемке кожсырья или по сверх-плановому севу, за успехи и рвение переброшенным на службу Фемиде?
Отчего же такого не могло быть, тем более в годы, когда действительно не хватало образованных людей, -- вполне могло. Ведь даже спустя двадцать лет пытался же он сам вместе с некоторыми другими членами комитета комсомола судить товарища по курсу за пристрастие к музыкальной моде. Это он-то, имевший одни штаны и на каждый день, и на выход и не имевший о моде даже смутного пред-ставления. Но Бог с ней, с модой, там хоть что-то можно сказать: не по-принятому короткое или длин-ное, узкое или широкое, и тем более если что-нибудь яркое -- тут уж точно индивидуализмом попахивает, желанием выделиться. Но ведь пытался и музыку судить, к которой действительно не знал, как подъ-ехать, оценить: разве "буржуазная", "вредная", "растлевающая", "разлагающая", "бездуховная" -- это му-зыкальные термины? А у них в докладе на ком-сомольском собрании других слов и определений не было. И какая музыка по-настоящему облаго-раживает человека, делает его гармоничной лично-стью, вообще -- в каких отношениях состоит музыка с жизнью -- знал ли он?
Конечно, как бы они, первокурсники, ни осуж-дали тогда на собрании модные зарубежные ритмы, запретив от имени комсомола звучать подобной му-зыке в стенах университета отныне и навсегда, му-зыка все равно жила, неподвластная диктату и ад-министрированию. Сейчас он, обремененный опы-том, не взялся бы определить судьбу музыкального произведения. Оказалось вот, что песенки тех лет, спустя три десятилетия, не забыты и в наши дни, а ведь в искусстве выживает только настоящее -- так он думал теперь. Тогда же, в дни собрания, осуждая товарища за "пропаганду не нашей музыки", за принесенную на студенческий вечер пластинку с записью рок-н-ролла -- а комсомольское обсужде-ние могло повлечь за собой исключение из инс-титута, -- он ни разу даже себе не признался, что не вправе судить, что не знает предмета, коему должен быть судьею.
Так вот в те дни на целине он сделал для себя открытие, не Бог весть какое, но долженствующее, по его мысли, повлиять отныне на его жизнь. "На-учись говорить "нет". Человек начинается с того, что может честно сказать "нет". Ведь и впрямь желание везде и всюду угодить, быть добреньким заставляет людей браться за дела, решать вопросы, к которым они не готовы. Умея вовремя сказать "нет", человек будет в ладах с собственной совестью, а не это ли главное в жизни? Вряд ли кто станет опровергать истину, что большинство бед исходит от людишек, на чьем лице несмываемой краской написано: "Чего изволите?" -- и чем выше забрались такие люди, тем масштабнее беды".
Снова и снова он возвращался в памяти к тому, что сказал Гирей, в конце собрания, где молодые ораторы убеждали себя и зал, что "такому не место в наших рядах": "Я внимательно слушал ваши вы-ступления. И, знаете, тоже сделал для себя вывод, что не смогу учиться с вами дальше. Уходя, хочу сказать, что сегодняшнее комсомольское собрание скорее походило на суд с заранее вынесенным приговором, а это во сто крат преступнее всяких рок-н-роллов. В любом другом вузе это не имело бы такого значения, как в нашем. Но вы же будущие юристы. Вы же судили меня только потому, что я -другой, непохожий. Лучше или хуже -- вопрос иной, второстепенный. А ведь вам всю жизнь при-дется судить или защищать других, на вас никак не похожих. Что же выходит: непохожий, значит, чужой, виноватый, ату его?! Только сейчас, побывав в роли обвиняемого -- правда, непонятно в чем, я понял, что дело, которому мы все хотели посвятить свою жизнь, слишком серьезно, понял, что нрав-ственно не готов быть судьею другим, а без этого преступно служить правосудию. Это главная при-чина, почему я решил бросить юридический фа-культет".
А весь-то сыр-бор разгорелся из-за того, что Гирей принес на первомайский вечер в институт пластинку с записью песенки Элвиса Пресли, того самого "Рока круглые сутки", который свободно зву-чал сегодня на улице Буденного и тем разбудил воспоминания прокурора.
Там, в акмолинской степи, вспоминая клятву, дан-ную самому себе еще на флоте, на эсминце, где служил срочную до института, -- непременно стать юристом и посвятить жизнь борьбе за справедли-вость, -- он понял, что одного желания, даже самого страстного, искреннего, ой как мало. И только тогда он по-настоящему осознал, почему некоторые препо-даватели выделяли Гирея, ценили в нем эрудицию, кругозор, интеллект. А ведь еще совсем недавно Амирхану казалось: чтобы стать хорошим юристом, путь один -- учись на пятерки, у кого красный диплом, тот и лучший юрист. Сейчас, в акмолинской степи, не отметая и не принижая значения диплома с от-личием, он понимал, что вместе со знаниями в нем должна созреть личность, душевный потенциал кото-рой, подкрепленный истинным знанием права, даст ему моральное право быть судьею другим.
Амирхан Даутович, вернувшийся с прогулки рань-ше обычного, правильно рассчитал, что в эту ночь ему действительно не заснуть. Уже затихли улицы, угомонились все в микрорайоне, и ночная свежесть, прибив вездесущую пыль, пала на город. Во всем жилом массиве ни в одном, окне не горел свет, только в квартире Азларханова попеременно свети-лось то одно окно, то другое, словно там искали что-то важное.
Амирхан Даутович ходил из кухни в комнату, которая служила ему и спальней, и кабинетом, при-саживался на постель, но желания прилечь не было. Он подходил к одному, к другому окну, вглядывался в безлюдный ночной двор, замечая даже при слабом лунном свете его неустроенность, неуютность, за-пущенность, неубранную помойку и свалку, возле которых копошились кошки и собаки. Глядя на это запустение, можно было подумать, что в домах вок-руг обитали временные жильцы, и даже не жильцы, а транзитные пассажиры, готовые вот-вот похватать чемоданы и сняться с места, хотя это было совсем не так -никто никуда сниматься не собирался, и Азларханов знал это. Отчего такое равнодушие кру-гом? Ведь даже если квартира казенная, то все равно это твой дом, где проходят твои дни, растут твои дети. И может быть, другого дома у тебя не будет, дом твой здесь -- на втором или третьем этаже, и это твой двор, который иначе, чем поганым, и не назовешь. Так оглянись, если уж не в радости, так в гневе на дом свой: так ли полагается жить человеку в собственном доме, на своей земле в одной-разъединственной жизни, отпущенной судьбой и при-родой? Но нынче мысль, скользнув поверхностно, не задержалась на сегодняшнем -- думалось о дру-гом. Впервые за долгое время он мысленно вернулся в далекие студенческие годы, в первые годы своей стремительной карьеры, шаг за шагом вспоминал давние дни, и многое оживало в памяти -- в красках, с шумами, запахами.
Да, в крошечной холостяцкой квартирке на треть-ем этаже, где всю ночь горел свет, действительно происходило важное для хозяина дома событие...
5
За год жизни в "Лас-Вегасе" Амирхан Даутович, казалось, узнал о нем все: слухи стекались в чай-ханы, где он бывал ежедневно, и невольно бывший прокурор оказался осведомлен о происходящем в городе. Иногда кто-нибудь намеренно подкидывал ему информацию. Азларханову трудно было понять, с какой целью это делается, скорее всего тут считали, что большой человек и в опале остается большим человеком, и стоит ему захотеть... У восточных лю-дей свой взгляд на происходящее, и надо долго здесь прожить, чтобы понять логику иных поступков и слов. Нет, Амирхана Даутовича не забавляла игра в бывшего большого человека, и он не подыгрывал, хотя возможность постоянно представлялась. Досто-инство, с которым он держался повсюду, бесстрастие, когда чайхана гудела, переваривая очередную новость, еще более укрепляли веру в тайную власть бывшего прокурора.
Месяц назад в чайхане один пенсионер довери-тельно сообщил Амирхану Даутовичу, что город их облюбовали картежники, и съезжаются они, мол, отовсюду, и даже из других республик. "Игра на выезде, собрались мастера высшей лиги", -- пошутил словоохотливый пенсионер.
Оказывается, его племянник работает в гости-нице электриком и часто ладит картежникам особо яркое освещение над столом. Называя суммы вы-игранных и проигранных денег, пенсионер от вол-нения заикался, чего в обычной его речи не за-мечалось. Но Амирхан Даутович никак не среаги-ровал на удивительную новость, ибо знал и о вы-игранных и проигранных суммах, и о масштабах игры. В бытность областным прокурором прихо-дилось сталкиваться -за крупными хищениями, убийствами, грабежами, если копнуть глубже, не-редко стояли карты, крупный проигрыш. Две недели назад, прогуливаясь вечером, он видел возле гос-тиницы Сурена Мирзояна -- Сурика, за ловкость рук прозванного Факиром. Какие дела могли привести Факира в этот дремотный городок, кроме карт? Да никакие, хотя Азларханов не сомневался: легенда у Сурика на случай проверки имелась безукориз-ненная.
Наверное, если бы пенсионер узнал, что как-то за одну ночь в области, где прежде работал Аз-ларханов, Факир выиграл сумму, в сто раз превы-шающую ту, от которой он начал заикаться, то, бедный, наверняка потерял бы дар речи вообще. Правда, после той давней ночи один председатель райпотребсоюза и один крупный хозяйственник по-кончили с собой, отчего все выплыло наружу, а остальные шесть человек, проигравшие казенные деньги, сели в тюрьму. Вот тогда-то прокурор и познакомился с Факиром. Ни рубля не удалось вернуть тогда обратно; Мирзоян не отрицал, что выиграл чемодан денег, но сообщил, без особого сожаления, что проиграл их через три дня, и описал подробно приметы удачливого игрока, которого яко-бы видел впервые.
Значит, теперь картежники облюбовали "Лас-Ве-гас"?
Почему бы и нет? Гостиницы, не осаждаемые толпами командировочных, рестораны, куда приез-жают из двух соседних областей "хозяева жизни" пошиковать, пустить пыль в глаза, посорить день-гами вдали от любопытных глаз, -- их нетрудно под-бить на игру. "Стоящих" людей, которых можно крупно выпотрошить, порой готовят на игру меся-цами, к иному "денежному мешку" годами ищут подход, чтобы "хлопнуть" в одну-единственную ночь, -- только бы сел за карты. В том, что все три ресторана служили поставщиками клиентуры для картежников, обосновавшихся в гостинице, Амирхан Даутович не сомневался.
Но сногсшибательные новости, вызывавшие оживленное обсуждение в чайханах, и вообще тайная жизнь необычного города, о которой прокурор знал, а иногда догадывался благодаря опыту, не трогали в его душе каких-то главных струн. Нет, он не был равнодушен к тому, что видел или знал, в нем не удалось убить главное -- гражданина, даже в минуты отчаяния он не говорил: это не мое дело, меня не касается. Просто после двух инфарктов он берег не себя, а время, отпущенное ему; из по-следнего инфаркта он выкарабкался чудом, благо-даря прежнему сибирскому здоровью.