– По моему мнению, ей непременно следует помочь… даже назначить пенсию! – заключила докладчица, деликатно, разумеется, умолчав, что при посещении старухи она дала ей своих пять рублей.
– Мне кажется, самое лучшее нам поместить ее в богадельню! – проговорила княгиня.
Все согласились, что это было бы лучше всего.
– Я говорила ей об этом, но она не хочет.
– Отчего не хочет?
– Она надеется поправиться и опять работать…
Еще бы ей хотеть в богадельню, этой Пелагее, известной на Петербургской стороне нищей и посетительнице кабаков.
Она, эта охавшая, с завязанным лицом старуха, тотчас же по уходе дамы-благотворительницы вскочила с постели как встрепанная и, добросовестно поделившись с сожителями за подтверждение ее бесшабашного вранья, ушла из квартиры и вернулась домой мертвецки пьяная.
Отдавши должную дань трудолюбивым порывам Пелагеи Устиновой, комитет постановил: назначить ей по три рубля ежемесячного пособия на год и, если она не поправится, хлопотать о помещении ее в богадельню. О постановлении известить просительницу.
Женщина-врач, сообщившая о престарелой вдове мелкого чиновника, и господин Цветковский, доложивший об одной молодой женщине, брошенной с четырьмя детьми негодяем мужем, были не так восторженны в своих речах, как девушка-миллионерка, и, по всей вероятности, менее доверчивы к словам разного бедного люда, который им приходилось посещать по своим обязанностям благотворителей. Но так как и вдова-чиновница, и женщина, брошенная мужем, бесспорно жили в нищете, то им было назначено временное пособие по пяти рублей на каждую, причем поставлено было иметь в виду брошенную женщину и ее малолетних детей.
Затем княгиня стала докладывать поступившие прошения.
Их было порядочно, этих прошений, на больших и на маленьких листах белой и серой бумаги, написанных и чувствительным, и строго деловым, и патетическим, и унизительным, и ругательным слогом, и длинных, с автобиографическими подробными сведениями, и с изложением утешительных видов на будущее, и лаконических в несколько строчек, и, наконец, юмористических, в которых разная беднота, но по преимуществу «престарелые капитаны и поручики», «несчастные благородные дворяне» и «горемычные вдовы», обремененные сиротами, взывали к «добрым сердцам» и «высокому покровительству» высочайше утвержденного общества «Помогай ближнему!».
Княгиня не читала прошений, особенно длинных и иногда не лишенных глубокого трагизма, скрытого в высокопарных, безграмотных словах, а делала извлечения, выбирая самое существенное.
По нескольким прошениям давнишних клиентов разрешены были выдачи, нескольким хорошо известным пьяницам было отказано, а по остальным решено собрать сведения…
Доложив последнее прошение, княгиня проговорила:
– Теперь позвольте обратить ваше внимание на одно из тех ужасающих зол, которые, к стыду нашему, творятся в Петербурге… Я сегодня, сейчас об этом узнала, и совершенно случайно. Знаете ли вы, что в Петербурге существует особый промысел: брать несчастных детей и посылать их, рваных и плохо обутых, просить милостыню на улицах. Мы все, конечно, видели таких детей, но едва ли кому-нибудь из нас могла прийти в голову чудовищная мысль, что эти дети – жертвы чужой организованной эксплуатации…
Вслед за таким эффектным началом княгиня, со свойственною ей умелостью, передала факты, сообщенные ей Антошкой о заведении Ивана Захаровича, об истязании детей, об их одежде, помещении, пище.
Для огромного большинства благотворительных дам сообщение княгини было невероятным открытием.
Все возмутились.
– Неужели, милая княгиня, такие ужасы существуют? – воскликнула одна из светских благотворительниц, молодая элегантная дама.
– Ведь это что-то чудовищное! – воскликнула другая.
– И чего смотрит полиция! – строго заметила пожилая супруга какого-то видного чиновника.
– Вы, княгиня, открываете одно из возмутительнейших явлений! – вставил, в виде комплимента, секретарь.
Весьма довольная, что ей пришлось открыть это возмутительное явление и познакомить с ним своих коллег, княгиня продолжала:
– У меня находится одна из таких жертв – мальчик, который бежал из заведения нищих детей после того, как его истязали. Он нашел пристанище у одного сострадательного нищего, человека, когда-то принадлежавшего обществу и окончательно павшего… Этот отверженец – можете себе представить? – принял горячее участие в мальчике, кое-как одел его, обратившись за подачками к своим родственникам, и прислал его ко мне с просьбой что-нибудь сделать для него… Этот мальчик и рассказал мне все… Его история необыкновенно печальная… Он сирота… Не знал ни отца, ни матери… и «работал», как он выражается, то есть собирал милостыню для этого изверга, какого-то отставного солдата… Мальчик производит хорошее впечатление, но вообразите, в какой обстановке он рос?.. Он не знает даже своей фамилии… Только одно имя! А ему пятнадцатый год!
Открытие мальчика, «не знающего своей фамилии», вызывает общий взрыв удивления.
Снова раздаются восклицания:
– Не знает своей фимилии!
– Несчастный мальчик!
– Это дикарь какой-то!
Только женщина-врач не выражала удивления, и в глазах ее мелькала едва заметная улыбка. Ее подмывало даже объявить во всеуслышание, что в сообщенном факте нет ничего особенно удивительного, и в доказательство привести кое-какие данные о положении детей бедных хотя бы в Англии.
Но Анна Игнатьевна вспомнила, что получила место в институте благодаря княгине, и, несмотря на желание блеснуть эрудицией, дипломатически промолчала, хорошо сознавая, что омрачить это наивное удивление малосведущих дам, и в особенности княгини, было бы для них неприятно.
«Пусть себе удивляются тому, что всякому интеллигентному человеку хорошо известно! На то они и светские барыни!» – высокомерно подумала Анна Игнатьевна, питавшая в то же время некоторое завистливое удивление к этим светским барыням за их манеры и уменье одеваться.
Но еще большее впечатление, чем незнание фамилии, произвели на собрание слова княгини:
– Мало того… Этот мальчик никогда не бывал в церкви и никогда не молился… Он даже не знает «Отче наш»!
После нескольких секунд изумленного молчания несколько дам сразу заговорили о том, что надо принять меры против таких чудовищных явлений… Необходимо указать полиции. Вероятно, в Петербурге не одно такое заведение, в котором вырастают подобные дети… Что ждет их в будущем?.. Обществу «Помогай ближнему!» следует прийти им на помощь… Это его святая обязанность… Не правда ли, княгиня?
Княгиня, твердо соблюдавшая порядок, позвонила в колокольчик.
Наступило молчание.
– Я не имею повода сомневаться в правдивости показаний мальчика, – заговорила княгиня, – но во всяком случае прежде всего надо навести справки… Если комитету будет угодно, я возьму это на себя… Разрешает комитет?
Все изъявили согласие.
Кто ж это лучше сделает, как не княгиня?
– Если сведения, сообщенные мальчиком, подтвердятся, я сама поеду просить кого следует о том, чтобы обратили внимание на эту безжалостную эксплуатацию детей… и затем доложу комитету… Занесите это в протокол, Евгений Аркадьевич!
– Я записал, княгиня…
– А я тогда скажу Петру Петровичу… Хотите, княгиня? – спросила молодая элегантная барыня.
– Отлично… Он, конечно, распорядится, чтобы этого не было.
– Конечно, он ничего и не знает о бедных детях! – промолвила пожилая супруга важного чиновника.
– Что же касается мальчика, то я предложила бы комитету поместить его в наш приют… У нас ведь есть, кажется, одна вакансия в приюте, Евгений Аркадьевич?
– Есть, княгиня…
– Угодно комитету разрешить поместить мальчика в приют?..