Он постарался убедить себя, что это чувство искреннее.
— Я тоже люблю тебя, — ответил он мягко.
Она улыбнулась, кивнула и принялась за еду.
Помолчав, она спросила:
— Она красивая?
Впоследствии он не раз и не два задавал себе вопрос, как развивались бы их отношения, если бы он в тот момент не вспылил. И разумеется, отвечал себе, что все равно ничего бы не изменилось.
— Да, черт побери! — Он швырнул вилку на стол, и крупинки застывшего риса разлетелись, как конфетти. — Ну посмотри на себя со стороны! Что за вожжа тебе под хвост попала? Почему ты ни в какую не хочешь поверить, что я не залезаю то и дело к ней под юбку?
Но она, похоже, даже не слышала мужа.
— Так она красивая, да?
Наконец-то Мари посмотрела ему в лицо, и он вдруг поспешно отвел взгляд. Даже сквозь пелену слез, застилавшую ее глаза, она, казалось, разглядела в лице мужа нечто, что тот предпочел бы скрыть.
— Какое, на хрен, имеет значение, как она выглядит?! Все, что ее интересует, — это дело Билрота, она вовсе не мечтает о том, чтоб я ее трахнул!
Мари была шокирована, как мать, впервые услышавшая от сына столь нецензурные выражения.
— Как ты смеешь?! Как ты можешь так обращаться со мной?! — Она вскочила, опрокинув бокал с вином и рассыпав по столу недоеденные остатки риса. — Ты просто ублюдок, ублюдок, ублюдок!!!
Она попятилась от него, рыдая, но одновременно наклонилась в его сторону, как бы выплевывая ему в лицо свои обличительные слова.
— Мари… — произнес он с беспокойством в голосе, хотя и не без некоторого облегчения.
— Заткнись! — взвизгнула она, распаляясь от собственного крика и окончательно теряя над собой контроль. — Заткнись! Ты не любишь меня и, как я теперь вижу, никогда не любил!
Он отогнал от себя мысль, что, вероятно, именно это и было правдой.
— Мари, это глупо.
Очевидно, это слово звучало для Мари еще ужаснее, чем «трахнуть». Намек на то, что она ведет себя пошло и глупо, был, возможно, даже худшим оскорблением, чем признание в измене.
Какова бы ни была причина, но за этим словом последовала короткая пауза, в продолжение которой на лице Мари успели смениться несколько разных выражений.
— Г-Г-ГЛУПО?! — выпалила она, задыхаясь, словно астматик, и, ринувшись к столу, схватила свою тарелку и швырнула в него.
Бросок был патетическим и ненацеленным, так что тарелка пролетела на достаточном расстоянии, лишь обсыпав Айзенменгера нарезанным луком. Спустя долю секунды тарелка ударилась о модный стальной торшер, стоивший аж полтысячи фунтов, но зато, по мнению Мари, идеально вписывавшийся в обстановку. Краем глаза Айзенменгер отметил, что тарелка, к счастью, не причинила торшеру вреда.
Мари несколько раз судорожно и глубоко вздохнула и прокричала:
— Между нами все кончено!
Она выскочила из комнаты, с силой хлопнув дверью, и устремилась в спальню. Айзенменгер слышал, как в замке повернулся ключ.
— Слава тебе господи, мать твою! — вздохнул он от всей души.
Главный констебль позвонил декану Шлемму, который был его партнером по гольфу и вдобавок членом той же ложи. Звонок был чисто дружеский, и никакой здравомыслящий человек не мог бы усмотреть в нем ничего предосудительного.
— Дэниел? Это Марвин. Прости, что отвлекаю тебя от работы.
Декан окинул взглядом пустынные просторы своего дубового стола и ответил:
— Ничего страшного, Марвин. Чем могу быть полезен?
— Ты, конечно, помнишь дело Экснер?
Декан на секунду прикрыл глаза. Даже это обыкновенное движение век в его исполнении выглядело гораздо внушительнее, чем у других.
— Да, и что?
— Боюсь, что оно еще не кончилось, вопреки нашим надеждам. По крайней мере, не совсем.
Декан откинулся в кожаном кресле, обозревая изысканные лепные украшения на потолке.
— А что случилось?
— Ее родители вроде бы дали согласие на эксгумацию.
— Ну что ж, это их право.
— Да, разумеется…
— Это создает какие-то проблемы? Ты сомневаешься, что твои подчиненные все сделали правильно, Марвин?
Главный констебль уже просмотрел все документы по делу Экснер и обнаружил в них то, что и ожидал: улик против Билрота было хотя и много, но все они являлись косвенными. Следствие по поводу его смерти, устраивавшей всех, было проведено небрежно и не вполне увязало концы с концами. Но во всем этом не было ничего из ряда вон выходящего. Чего ради понадобилось тратить время и деньги на то, чтобы тревожить тени прошлого?
— Нет, конечно не сомневаюсь.
— Тогда в чем дело?
Голос декана обычно действовал на главного констебля — и не только на него — несколько угнетающе. Марвину редко представлялся случай поколебать самоуверенность этого образца академической невозмутимости.
— Я решил, что должен предупредить тебя. Повторное вскрытие будет производить патологоанатом, работающий в твоей школе, — Айзенменгер.
Декан едва не подскочил, хотя, разумеется, только «едва». Но он, по крайней мере, с совершенно несвойственной ему резкостью выпрямился в кресле и нахмурился.
— Айзенменгер, — повторил он.
— Вот именно, — подтвердил главный констебль, и его обветренные губы скривились в некоем подобии улыбки. — Я подумал, что если он откопает что-нибудь… сомнительное, то вся свистопляска начнется по новой. Пресса опять поднимет крик и так далее. — Сделав короткую паузу, чтобы собеседник смог как следует осмыслить его слова, он продолжил: — И странно, что за это взялся сотрудник твоей школы. Гадит в собственном доме, так сказать…
Декан счел эту красочную метафору излишней, но смысл сказанного оценил по достоинству. Дав главному констеблю понять, что тот позвонил не напрасно, Шлемм положил трубку и в задумчивости откинулся на спинку кресла.