Потом наш командующий склонился к Дезе, чтобы отдать короткое распоряжение, не предназначенное для ушей всей армии, однако кое-кто из нас расслышал его:
— Никакой пощады.
По спине у меня пробежал холодок.
Мурад-бей, опять возглавлявший арабское войско, видимо, подумал, что Наполеон намерен бросить свои устрашающие каре вперед, прорвать строй арабов и, разъединив силы мамелюков, добить их по частям. Ничего не смысля в европейской тактике, этот египетский правитель обладал здравым смыслом и решил попытаться сорвать любые замыслы французов, атаковав первым. Мурад-бей вскинул копье, и мамелюкская конница с жуткими завываниями устремилась в атаку. Непобедимые на протяжении многих веков, эти воины-рабы, ставшие правящей кастой, просто не могли поверить, что технические достижения окажутся губительными для их правления. До сих пор мы еще не видели столь массированной атаки, на нас мчалось такое множество лошадей, что я буквально почувствовал, как содрогается под моим зарядным ящиком стоящая на земле тележка с боеприпасами.
Наши пехотинцы были уверены в своих силах, они уже знали, что у мамелюков нет ни боеспособной артиллерии, ни хороших стрелков для прорыва французских каре. И все же вражеское войско приближалось с неукротимостью лавины. Мы все замерли в напряжении. Земля дрожала, взметавшаяся из-под копыт песчаная пыль по грудь окутала мощный поток кавалеристов, их копья, пики и ружейные стволы напоминали колосящееся и волнующееся под ветром пшеничное поле. Стоя на тележке и наблюдая за их приближением поверх голов наших защитников, я проникся каким-то безрассудным и отчаянным воодушевлением, и хотя, судя по взглядам, Астиза и Тальма явно полагали, что у меня помутился рассудок, я здраво рассудил, что у мамелюкских стрелков практически нет шансов попасть в меня. Продолжая следить за реющими вражескими знаменами, я поднял к плечу винтовку.
Они подступали все ближе, все громче становился топот копыт, и по сравнению с пронзительными завываниями мамелюков военные кличи французов казались просто шепотом. Открытое пространство между нами стремительно сокращалось. Мы что, вовсе не собираемся стрелять? Клянусь, я уже с изумлением различил горящие глаза наших врагов, их оскаленные зубы, вздувшиеся на руках вены, и тогда терпение мое иссякло. Практически бессознательно я нажал на курок, винтовка ударила меня в плечо, а один из турецких всадников откинулся назад и исчез под копытами несущегося табуна.
Мой выстрел прозвучал как сигнал к началу обстрела. По команде Дезе первый ряд французов привычно полыхнул огневым залпом. Оглушенный на мгновение, я увидел, как развалилась сломанная волна атакующей кавалерии, рухнули на землю раненые и убитые, и упавшие лошади с отчаянным ржанием молотили копытами. Нас окутало дымное облако. Ружейные залпы очередных рядов пехоты уже следовали один за другим. Где-то в стороне грохотали пушки, со свистом кося противника крупной картечью. На врагов обрушился настоящий штормовой вал свинца и железа. Даже избежавшие огневых ранений мамелюки вылетали из седел, сталкиваясь со своими же соратниками. Яростная атака окончательно захлебнулась всего в нескольких ярдах от первого ряда французских штыков. Часть всадников упала так близко, что до них долетели горящие пыжи европейских ружей. И огоньки пламени сразу заиграли на одеждах мертвых и раненых. Перезарядив винтовку, я вновь выстрелил, уже почти наугад. Нас окутывал плотный дым.
Волна уцелевших мамелюков откатилась назад, чтобы перестроиться, а солдаты Наполеона тем временем с отработанной до автоматизма сноровкой быстро перезарядили ружья. Нескольких французов, пострадавших от вражеских выстрелов, оттащили в центр нашего квадрата, солдаты вяло передвигались, сплачивая ряды, а сержанты орали на слабаков, призывая их вспомнить о воинском долге. Каре, восстановившее исходный боевой порядок, напоминало неуязвимое мифологическое чудище, способное мгновенно отращивать новые щупальца взамен утраченных.
Мамелюки начали вторую атаку. Теперь они слегка изменили общее направление удара, и некоторым всадникам удалось подобраться совсем близко, но даже они не смогли прорвать штыковую изгородь, а лошади порой просто сбрасывали своих орущих седоков. Под свинцовым дождем тонкие шелковые и льняные одежды арабов обагрились кровью, на сей раз по скачущим мимо мамелюкам стреляли два фланговых каре. И вновь кавалерия в смятении отступила. Видимо, мамелюков начало охватывать отчаяние. Кое-кто попытался стрелять в нас издалека из мушкетов и пистолетов, но их единичные и предельно неточные выстрелы не смогли нанести серьезного урона рядам французов, хотя несколько пехотинцев со стонами и криками упали на землю. Но после очередного залпа европейцев эти противники тоже будут выбиты из седел. Вскоре нас уже окружала широкая полоса мертвых и смертельно раненных врагов, принадлежавших в основном к египетской военной аристократии. В предыдущих сражениях этого было достаточно для прекращения убийственного огня.
Несмотря на постоянно свистевшие над головой арабские пули, я чувствовал странную неуязвимость. Все происходящее казалось мне каким-то нереальным: в знойном мареве маячили колоссальные пирамиды, величественно покачивались под ветром высоченные финиковые пальмы, и их огромные перистые листья, порой сбиваемые случайными выстрелами, плавно плыли по воздуху. На фоне выгоревшего голубого неба, вздымая огромные облака пыли, носились наши растерянные противники, высматривая слабые места в построениях Бонапарта и не находя их. Расположенная за кавалерией египетская пехота, казалось, уже начала врастать в песок, с фаталистической вялостью ожидая своей гибели. Опасавшиеся мятежей мамелюки все сделали для того, чтобы местное население было плохо вооружено; в результате боеспособность этих вспомогательных войск была сведена практически к нулю.
Я глянул на запад. Раскаленный оранжевый диск полыхал на потемневшем небе. Близится грозовой фронт? Но нет, приглядевшись повнимательнее, я понял: на нас надвигаются иные тучи — тучи песка. Это была песчаная буря.
Никто, похоже, не заметил погодных изменений. С неоспоримой отвагой мамелюки вновь перестроились, взяли у слуг новые ружья и пистолеты и атаковали еще раз. Теперь они явно решили сосредоточить всю свою ярость именно на нашем центральном каре. Мы, как обычно, начали отстреливаться, и их первые ряды вновь попадали на землю, но множество уцелевших воинов из задних рядов, перескакивая через поверженных товарищей, набросились на нас до того, как мы успели перезарядить ружья. С безрассудным отчаянием они гнали своих лошадей на французские штыки.
Ощущение было такое, словно на нас надвигался мощный борт корабля. От такого бешеного натиска ряды каре изогнулись, раненые лошади падали, подминая под себя пехотинцев Бонапарта. Некоторые солдаты в панике начали отступать. Французские храбрецы из внутренних рядов ринулись вперед, чтобы укрепить дрогнувший фронт. В общем шуме и реве отчетливо слышался лязг мамелюкских сабель, копий и пистолетов, сталкивающихся с французскими штыками, и грохот стреляющих в упор мушкетов. По-прежнему возвышаясь на ящике, я опять выстрелил наугад в это мятущееся море.
Внезапно со стремительностью пушечного снаряда через пехотные ряды прорвался исполинский воин на лихом скакуне. Лошадь истекала кровью, как и ее тюрбаноголовый всадник, однако он продолжал сражаться с неистовым безумством. Пехотинцы рванулись ему наперехват, и его кривая сабля кромсала на куски стволы их мушкетов, словно они были из соломы. Обезумевшее животное, взбрыкивая копытами, металось и кружило, как дервиш,[43] а его всадник казался неуязвимым для пуль. При виде этих копыт ученые бросились врассыпную, многие с криками попадали на землю. Самый опасный из всех противников, казалось, вдруг нацелился прямо на меня, замешкавшегося в своей явно гражданской одежде на тележке с боеприпасами.
Я успел лишь прицелиться, когда его лошадь, врезавшись в мой ящик, подбросила меня в воздух. Столкновение с землей было настолько болезненным, что у меня перехватило дыхание, а проклятый жеребец вновь устремился ко мне, безумно вращая глазами и молотя копытами. Почему вдруг его хозяин решил выбрать именно меня среди сотен окружавших его французских солдат?
С диким ржанием вставшая на дыбы лошадь вдруг повалилась на бок. Я заметил, что Тальма, схватив чье-то копье, умудрился проткнуть корпус животного. Свалившийся с него мамелюк шмякнулся об землю так же сильно, как я, и на мгновение замер. Не дав ему опомниться, Астиза с отчаянным криком помогла Тальма столкнуть на него тележку с боеприпасами. Колеса врезались в покалеченную лошадь, а фанатичный вояка оказался пойманным в ловушку между своим же седлом и колесным ободом. Этот мамелюк обладал бычьей силищей; но все его попытки освободиться были тщетными. Я подкрался сбоку, перепрыгнул через упавшую лошадь и, навалившись на силача, приставил томагавк к его горлу. Астиза также подскочила к нам, крича что-то по-арабски, и он вдруг замер, потрясенный то ли словами женщины, то ли ее внешностью. Истощив запасы ярости, он затих в каком-то изумленном оцепенении.
— Скажи ему, пусть сдается! — велел я Астизе.
Она что-то крикнула, мамелюк кивнул, признавая поражение, и его голова откинулась на песок. Я взял в плен первого врага! Опьяняющая радость ударила мне в голову, такого чувства я не испытывал даже в момент самого удачного расклада в висте. Клянусь Иовом, я начал понимать, что воодушевляет солдат. Жизнь после дыхания смерти наполняется потрясающим смыслом.
Быстро разоружив араба, я позаимствовал офицерский пистолет, чтобы прекратить страдания лошади. Других прорвавшихся всадников, как я заметил, французские пехотинцы неизменно оглушали и сбрасывали на землю. Исключением оказался один молодой храбрец, который, зарубив пару человек, сам получил пулю, но все же вспрыгнул на лошадь и, перескочив через первые ряды, умчался прочь, распевая что-то в отчаянном торжестве. Оценив дьявольскую отвагу этих воинов, Наполеон заметил, что с горсткой мамелюков он мог бы сокрушить мир. В конце концов он наймет выживших мамелюков для своей личной охраны.
И все-таки бегство того воина было редким случаем, большинство врагов просто не смогли прорваться через нашу людскую стену. Их лошади гибли, натыкаясь на ряды штыков. Наконец остатки уцелевшей конницы начали беспорядочное отступление, но преследовавшая их французская картечь еще многих выбила из седла. Египтяне мужественно сопротивлялись этому массовому убийству. Потери европейцев исчислялись десятками, а мамелюков — тысячами. Плато покрылось ковром мертвых тел.
— Обыщите-ка его, — сказала Астиза, когда мы справились с нашим пленником. — Обычно они берут с собой в сражение все богатства, не желая расставаться с ними даже в случае смертельного исхода.
Действительно, мой пленник оказался напичканным сокровищами. Сбив набок его кашемировый тюрбан, я обнаружил богато расшитую золотом тюбетейку. Еще больше золота скрывалось в опоясывающем его талию кушаке, инкрустированные перламутром пистолеты посверкивали вставками из драгоценных камней, а оправленная в золото рукоятка сабли с клинком из темной дамасской стали была вырезана из носорожьего рога. Буквально за считанные секунды я стал богачом, впрочем, такое же богатство привалило почти всей армии. Впоследствии французы подсчитают, что в среднем каждый побежденный мамелюк принес им пятнадцать тысяч франков. Люди пировали за счет мертвых.
— О боже, да кто же он такой? — удивился я.
Она взяла его руку, глянула на кольца и помолчала.
— Сын Гора, — наконец пробормотала Астиза.
На его пальце поблескивало кольцо с таким же символом, как на ее амулете. И это был не исламский символ.
Он резко отдернул руку.
— Это вам не нужно, — внезапно буркнул он по-английски.
— Так ты говоришь по-нашему? — еще больше удивился я.
— Я вел дела с европейскими купцами. Мне рассказывали кое-что о вас, англичанин в зеленом сюртуке. Что, интересно, англичанин делает среди франков?
— Я американец. Антуан — француз, Астиза — египетская гречанка.
Он осознал сказанное.
— А я мамелюк. — Он лежал на спине, глядя в небо. — Так значит, война и судьба свела нас всех вместе.
— Как тебя зовут?
— Ашраф эль-Дин, лейтенант Мурад-бея.
— А что значит «сын Гора»? — спросил я Астизу.
— Служитель древних богов. Этот человек не принадлежит к кавказскому клану типичных мамелюков. Он представитель одного из здешних древних родов, не так ли?
— Нил течет в моих жилах. Я потомок Птолемеев. Но меня принял в ряды мамелюков сам Мурад-бей.
— Тех самых Птолемеев? Ты хочешь сказать, что происходишь из рода Клеопатры? — уточнил я.
— И полководцев Александра и Цезаря, — гордо заявил он.
— Мамелюки презирают подневольных египтян, — пояснила Астиза, — однако иногда набирают воинов из древних знатных родов.
Все это показалось странным совпадением. Почему именно на меня напал редкостный мамелюк, который верит в языческих богов и говорит по-английски?
— Не сбежишь ли ты, если мы освободим тебя?
— Я ваш пленник, взятый в сражении, — сказал Ашраф, — и мой долг сдаться на милость победителя.
Я освободил его. Он не спешил подниматься с земли.
— С твоим имечком язык сломаешь, — сказал я. — Лучше я буду звать тебя Ашем.
— Я согласен.
И все это удачно приобретенное богатство может испариться, если мне не удастся порадовать коллег, разгадав тайну медальона. Астиза со своим языческим амулетом уже навела меня на некоторые важные мысли, и этому парню тоже могло быть что-то известно. Поскольку вокруг царило радостное оживление и все солдаты увлеклись финальным этапом сражения, я вытащил медальон из-под рубашки и покачал им перед носом пленника. Тальма в изумлении вытаращил глаза.
— Я тоже не простой воин, сын Гора, — сказал я, — и пришел в Египет, чтобы понять смысл этой подвески. Ты знаешь что-нибудь о ней?