- Оставайся с мамой. Мы идем за Орчи. Вернемся, решим, что делать дальше. Не бойся, это всего лишь самолеты-разведчики.
Верила ли я сама в то, что говорила? Бегом спускаемся по лестнице. Под ногами у нас затряслась земля. Рядом с вокзалом взрыв ужасной силы. Мы - в ловушке. Тксомин хватает меня за руку:
- Давай, Эухения. Побежали! Быстро!
Ночью в келье меня мучают видения - картина за картиной того страшного понедельника. Все с ужасающей достоверностью. Они стали неотъемлемой частью моего существования, моих ночных кошмаров. Сознание мое путается, я плохо ориентируюсь во времени. Но какая-то жестокая сила не оставляет меня в покое, поразительно логично восстанавливая события прошлой моей жизни.
Ноги мои не чувствуют под собой земли. Я лечу в прыжке, спотыкаюсь, падаю на трупы среди мусора, щебня. Едва не глохну от грохота взрывов... Ужасающие крики отчаяния, боли, стоны... Запах паленого мяса, обгоревшей человеческой плоти... Он преследует меня... я задыхаюсь, он сжимает мне горло.
Они бегут по Гойенкалье, к школе... Кругом паника, хаос, толпы людей несутся в сторону церкви Санта-Мария. Там бомбоубежище.
На глазах у Эухении чей-то ребенок едва не оказывается под колесами телеги. Она едва успевает его выхватить. Но где Тксомин? Она не видит его, кричит, зовет. Ее толкают, она спотыкается, летит на мостовую. Вдруг его рука выныривает из бегущего, орущего людского потока. Он снова рядом. "Быстро, Эухения, держись за меня, не отпускай мою руку". По чей-то команде толпа ринулась к церкви Санта-Мария, но кто-то уже кричит, что рефухио рядом с мэрией куда надежней. Кто-то спорит с ним: у госпиталя лучше... красный крест на крыше... они не посмеют! В небе стрелой взметает вверх самолет, набирает высоту, резко разворачивается и исчезает за холмом. Что? Он уже сбросил бомбу? "Смотри, Тксомин, он ушел, улетел... Может... "Тут же она замечает, как из-за горы выныривает ещё один, за ним другой и третий... Построившись в треугольник, они идут на город, резко снижаются прямо над их головами и, набирая высоту, уходят. Небо наполняется переливающимися в лучах солнца металлическими бутылочками... Они стремительно падают вниз, исчезая за крышами. Вдруг чудовищный грохот, треск падающих стен. На головы людей обрушивается лавина битого стекла. Оно режет, ранит, впивается в живую плоть. Лица, одежда людей в крови. Бедная, обезумевшая от ужаса и горя женщина с раненым, визжащим от боли младенцем - кусок стекла торчит у него из шеи - бежит к Эухении, протягивает ей ребенка, словно просит стать свидетелем этого кошмара. Толпу накрывает облаком пыли и мусора. Трудно дышать. Громкие крики ужаса и отчаяния становятся все тише, все плаксивее, сливаются в однообразный рев. Из людской массы то здесь, то там возникают на мгновение знакомые лица соседей, друзей и тут же исчезают, бесследно растворяются в людском потоке. У неё уже нет сил бежать, она виснет в изнеможении на руке Тксомина. На углу улицы Санта-Мария толпа чуть не сбивает их с ног. Они оказываются в людском водовороте, тянущем их назад. Это безликое людское стадо, готовое снести все у себя на пути к бомбоубежищу, было ужасно. Их относит в сторону. Вдруг Эухения замечает Аделу Гартейц и Антонио Ривера, своего патрона Серафина Обьера, абсолютно беспомощных, прижатых к стене, толпа их вот-вот раздавит. Они смотрят на неё стеклянными невидящими глазами. Толпа беженцев и оборванных, в тряпье солдат все теснит их с Тксомином и прижимает к решеткам у кондитерской лавки Хуаниты Урубе. Им надо обязательно выбраться. Во чтобы то ни стало. Школа всего-то в нескольких шагах отсюда. В полном исступлении она колотит Тксомина по плечу. "Там школа... давай, ну давай же!" Им надо прорваться сквозь человеческую стену, вставшую на пути. И они берут её штурмом, рушат, перешагивают, идут напролом. На них обрушивается шквал негодования, проклятий. Они проскочили. Бегут дальше. Миновали Таверну Васка. Крики, чудовищные крики ... Множество рук, указывающих пальцами в небо. Она оборачивается. Семь, восемь, девять самолетов совсем низко, идут прямо на них... На Таверну гроздьями сыплются бомбы. Она едва успевает закрыть глаза, прижимаясь к Тксомину. Страшный грохот рушащегося дома. Мощная сила отрывает их от земли, они летят вместе с камнями, щебнем, падающими балками, кусками искореженной арматуры. На какую-то долю секунды зависший над головами людей балкон падает вниз. Они бегут. Их догоняет пронзительный свист... Всего в нескольких метрах от них разрывается бомба, образуя глубокую воронку - комья земли и брызги крови, куски человеческих тел. На самом дне воронки прыгающее обезглавленное тело мужчины, жуткие, непонятно откуда идущие утробные вопли. Истошный крик полного безумия... она едва узнает свой собственный голос и, поскользнувшись, летит прямо в эту яму. Забрызганный кровью Тксомин, стоя у самого края воронки, зовет её, кричит, ругает её, пытается её оттуда извлечь. Она, цепляясь, карабкается, снова скользит, падает, встает на четвереньки, ползет, пытаясь выбраться. Ему наконец удается ухватить её за подмышку, он с силой вытягивает её наверх, прижимает к себе. Школа уже в двух шагах. Они бегут туда, спотыкаясь, перепрыгивая через ещё живого мужчину с придавленными бревном ногами, через мертвого ребенка. В вестибюле школы их встречает перепуганный сторож Хулио.
- Где Орчи?
- Ушел. Все ушли. А школу-то не тронули! Айнара его забрала, ещё когда только начали звонить в колокола.
Они побежали к бомбоубежищу.
Новая волна стремительно нарастающего гула. Рев атакующих бомбардировщиков раскалывает небо. Все ниже и ниже, ближе и ближе. Летят, сыплются бомбы. Глухое эхо взрывов. Воронки, как бурлящие кратеры вулканов. Город накрывает черным облаком едкого дыма и гари. Все погружается во мрак, в полную темноту, словно наступила ночь. Из этой страшной темени, из самой её глубины, выныривают живые факелы: объятые огнем обезумевшие от ужаса и боли люди. Слышны новые взрывы. То там, то тут новые вспышки огня, языки пламени, пожирающие фасады домов. Здания рушатся, словно складываются в гармошку одно за другим. Куда подевались улицы? Город в дыму, в развалинах, ничего нельзя узнать. Она бежит, нет, летит, стараясь не отставать от Тксомина... Еще чуть-чуть, и она оглохнет от чудовищного грохота, потеряет рассудок от дикого кошмара происходящего: катящаяся вниз голова рыжеволосой женщины с вытаращенными глазами, ботинок с оторванной ступней. Она спотыкается о чью-то обезображенную конечность, рядом скулит умирающая собака со вспоротым животом, лапы её запутались в собственных вывернутых наружу кишках... И кровь, всюду кровь: на земле, на стенах, на изувеченных телах; кровь, которую вылизывают бродячие собаки. Ее начинает рвать, выворачивает наизнанку, но она не может даже остановиться, бежит дальше, не поспевая за Тксомином, громко ревет, падает. Обернувшись, он не останавливается, не ждет её, а кричит, чтоб не отставала. Наконец они на калье Алленде Салазар. Пылающие платаны. В окнах ещё пока не рухнувших домов языки пламени... В треске огня слышатся душераздирающие вопли, крики о помощи людей, которым суждено заживо сгореть в этой чудовищной топке. Она бежит за Тксомином. Они бегут дальше. Им надо найти их ребенка, их Орчи.
С земли поднимается человек, идет качаясь, падает, в руке у него зажата другая только что оторванная рука. Внезапно, не помня, как сама очутилась лежащей на земле, она замечает прямо над головой в небе самолет. Он летит совсем низко, едва не задевая крыши домов. Она отчетливо видит сидящего в кабине пилота в каске, видит направленные на нее, на людей рядом с ней дула двух его пулеметов, трассирующих, несущих им всем смерть. Видит, как за ним следом выныривает другой, они пикируют на бегущих, пытающихся скрыться от них людей, и те падают, сраженные в спину пулеметными очередями... Она сама перестает понимать, жива ли она ещё или мертва. Самолеты, бомбы, пулеметные очереди, крики боли, ненависти, отчаяния в этом рушащемся мире посреди клубящихся гейзеров пыли и огня. Всепожирающая смерть спешит, не останавливается, мчится дальше, сжигая, губя все на своем пути, всех унося за собой в мрак небытия. Она вскакивает, истошным голосом зовет Тксомина, спотыкается, едва не упав на два прошитых пулеметной очередью трупа - мужчины и женщины, оставшихся теперь навсегда лежать вместе, в объятиях смерти. Она уже больше не может, не в силах бежать. Идет к разрушенному дому. Жуткую картину представляет собой чье-то некогда уютное, обустроенное жилище: три пролета развороченного остова выставляют напоказ чудом уцелевшую кухонную мебель с сохранившимся куском пола, рядом валяются радиоприемник, целлулоидная кукла, семейный портрет в деревянной рамке. Подняв его с земли, она видит фотографию первого причастия, а на ней знакомые, ужасно знакомые ей лица. Ей становится невыносимо больно, она не в силах сдержать слезы, ей нестерпимо горько думать, что здесь некогда стоял загородный дом семейства Лопеса де Калье, патрона её отца. Она вдруг отчетливо представляет себе и самого дона Лопеса де Калье, не скрывавшего своей большой симпатии к её матушке, и влюбленного в нее, Эухению, его сына Филиппе. Она вспоминает корриду в Бильбао, необычайно красивую, величественную маму в черной мантилье. Было ли это с ней на самом деле или только приснилось? Тксомин прижимает её к себе здоровой рукой (где-то его уже зацепило): "Пошли, пошли, Эухения, нам надо ещё найти нашего ребенка". Они оба уже не в состоянии бежать, с трудом передвигая ноги, бредут в обнимку, поддерживая друг друга, не обращая внимание на трупы убитых, стоны раненых. Тошнотворно пахнет обгоревшей плотью. В завалах роются женщины, пытаются пробраться к бомбоубежищу, откуда доносятся испуганные крики детей, плач, стоны. На углу улицы Азило Кальцада - все, что осталось от Таверны Никасио Ласагабастера. Дымящиеся развалины, а внутри, среди перевернутой поломанной мебели, столов, стульев, повсюду валяются трупы, почти все голые: взрывом с людей сорвало одежду.
Они шли, нет, уже снова бежали, нашли в себе силы бежать, следом за пожарными, пробивающимися сквозь завалы к вокзалу. Они добрались до булочной Онаирдия. Тксомин ушел далеко вперед. За завесой дыма она не сразу разглядела его, как-то странно склонившегося... Она сразу все поняла, её словно током ударило: Айнара с Орчи, он их там нашел. Она рванулась, не помня себя, и какая-то сила несла её вперед, обезумевшую, истошно кричащую. Тксомин пытался высвободить из окоченевших рук Айнары сидевшего у неё на коленях Орчи. Та словно не хотела его отпускать. Прислонившись к стене, с запрокинутой назад головой, с безмолвно кричащим ртом, она навек застыла в своем безмерном горе... с простреленной грудью. Орчи, с закатившимися к небу глазами, казалось, без единой царапины, был тоже мертв. Она видит Тксомина, вставшего наконец во весь рост, на руках у него их Орчи с безжизненно повисшими ногами, руками... Тксомин смотрит на нее, Тксомин... Он превратился в старика, смотрит на неё пустыми, ничего не выражающими глазами. От горя он как будто стал ниже ростом, слезы текут ручьями, оставляя широкие борозды на черных, перепачканных пеплом и сажей щеках. Он уходит, уходит все дальше и дальше от нее. Она застыла, замерла, не может, не в состоянии даже заплакать. Безжалостный голос внутри её все громче, все отчетливее и отчетливее повторяет: "Орчи мертв. Орчи мертв!" Она вскакивает, бежит, падает, снова бежит, наконец догоняет его, своего Тксомина, обнимает, прижимается к нему, упираясь головой в плечо, и наконец начинает плакать, громко кричать. Они бредут по ставшим неузнаваемыми улицам города. В воздухе жуткий смрад. Идут сквозь завесу дыма и пепла. Бомбы, падают бомбы снова и снова, ещё и еще... Отчего-то им так важно разрушить, уничтожить весь город, умертвить, истребить все его население. Слышатся глухие взрывы. Снова затрещали пулеметы. Впереди бежит женщина, на её беду, её высмотрел пилот истребителя. Он неотступно летит за своей жертвой, пикирует, и вот она безжизненно лежит на земле. Самолеты летят из Бермео, вдоль риа, пролетают над анфиладой Артекалье... Летят все сюда, чтобы их всех, людей этого города, всех разом положить, умертвить, уничтожить! А вот и самолет, что прилетел убивать их двоих. По дороге он уже подстрелил не один десяток таких же, как они. Над собой, над своими головами они вдруг почувствовали страшную зияющую пустоту неба, а в ней летящий прямо на них самолет. Упали плашмя на живот. Он, не выпуская из рук тела их мальчика... Пули засвистели совсем рядом, прямо над их головами... Она закрывала голову руками, носом прижавшись к земле. Этот вроде улетел, но тут же послышался гул другого... дикий, кошмарный рев, стрельба... свист пуль, вперемешку с воплями ужаса, отчаяния, шум падающего стекла, лай обезумевших собак. Ну вот улетели... она протягивает к нему руку, он не двигается, спина его рубашки вся в маленьких красных дырочках идеально круглой формы. Его голова безжизненно повернута в её сторону, его открытые глаза смотрят на нее. Она тормошит его, убитого, накрывшего своим телом их мертвого ребенка.
Она не плачет, не может плакать, её разум, душа погружены во мрак. Слишком много боли... Она идет, куда глаза глядят, по улицам в огне и в дыму, среди руин домов, между телами убитых, идет по городу, ставшему в одночасье огромной печью крематория, бесстрастно пожирающей дома с ещё живыми, кричащими от ужаса и боли обитателями. Что это было? Правда, настоящая живая реальность сводящей с ума великой трагедии конца света или всего лишь приснившийся ей ночной кошмар, которого завтра уже не будет? Может, когда она проснется, от всех этих терзающих её душу ужасов не останется и следа... Еще этим утром она ждала Тксомина, Орчи ушел в школу... Они собирались праздновать его день рождения... Вечером на десерт их ждал фруктовый торт Антонио.
Она не бежит, не прячется. Зачем? В небе над городом ревут самолеты, они летят и летят. Нет. Они не заставят её больше пригибаться, ничком падать на землю. Она идет прямо, не сгибаясь, в надежде, что осколок снаряда или пуля положат конец всему, навсегда освободят её от непосильной ноши страданий и боли. С трудом, едва передвигая ноги, она бредет к себе, к своему дому. Повсюду дымящиеся камни завалов, там, где ещё сегодня были парикмахерская, скобяная и мясная лавки, тюрьма... "Боже мой, едва ли не час назад он сладко спал в моих объятиях... "Площадь скотопригонного рынка вся усыпана убитыми, ранеными, истекающими кровью животными. Все пылает в огне: зажигательная бомба разрушила несущую конструкцию рынка. Банко де Вискайа в руинах, в куче щебня и мусора вверх тормашками; открытый всем ветрам лежит целехонький банковский сейф. "Орчи мертв!.. Тксомин мертв!.."
Бомба разрушила и загон быков. Перепуганные животные несутся врассыпную, кидаются на людей, норовят поднять их на рога, крушат все на своем пути, разбивая вдребезги чудом уцелевшие витрины, бросаются в горящие дома, падают в воронки от взрывов, брыкаются, топчут лежащих здесь же со вспоротыми животами, с обгоревшими боками лошадей. Одну из них насквозь пропороло железным прутом обвалившегося прилавка. Беспомощное животное в предсмертных муках, с раздувающимися ноздрями протяжно заржало. У самого края этой зияющей пропасти смерти стоит живой и невредимый черный бык, застыл во всем своем первобытном величии, гордо, презрительно меря Эухению взглядом... Похоже, этот зверь знает о жизни что-то такое, что ей неведомо. В её памяти всплывают моменты жизни, навсегда ушедшей в далекое прошлое: дон Филиппе, пытающийся привлечь её внимание, она всматривается в толпу в надежде найти Тксомина... Бельмонте и черный бешенный зверь, в тот последний для него момент смотревший так, будто бросал вызов самому року неизбежной смерти. Она вся дрожит, но не от рева самолетов, не от свистящих рядом пуль, летящих снарядов... Она отчетливо слышит рядом с собой тот ужасный, почти человечий крик птицы, взмах её крыльев... Этот крик смертельной тоской пронзает ей сердце... Внезапно она подумала о Кармеле, о маме. Казалось, она ушла от них страшно давно, они теперь где-то там, в той, другой жизни, такой же далекой, как её детские годы. Орчи мертв.
Орчи мертв! Калье Адольфо Уриосте исчезла, сгинула. Нет больше садов, фруктовых деревьев, тех, что стояли по левой стороне, если идти к Гойенкалье, со всем этим нескончаемым гамом бесчисленных птиц, чьи голоса она так здорово научилась различать. Этому её учил Тксомин. Земля, изрытая снарядами, с вырванными с корнем деревьями, вся была усеяна мертвыми птицами. На противоположной стороне улицы - дымящиеся руины на месте ателье Хозе Сантуа, бара, ювелирной лавки Лехарага. На шоссе сплошные завалы, повсюду трупы, перевернутые повозки. Опять стали слышны взрывы. Все ближе и ближе. "Господи, помоги, сделай так, чтобы они были живы. Ты уже отнял у меня Орчи и Тксомина..."
Она бежит по заметно сузившейся, охваченной огнем улице. Ничего не видя за завесой дыма, она то и дело спотыкается о камни, о раскаленное железо, карабкается по завалам, натыкается и наступает на трупы, на тела стонущих, умирающих людей. Ей становится трудно дышать в этом горячем, наполненном страданием воздухе. Ей невыносимо тяжело, она вся дрожит, но животный инстинкт заставляет её бежать, рваться вперед к своим близким. Она должна защитить их, помочь им, поддержать, быть с ними рядом. Она скроет от них смерть Орчи и Тксомина. Ей надо бежать ещё быстрее, лететь к матери, к сестре. Задыхаясь, она бежит, стараясь не замечать рушащиеся, рассыпающиеся на глазах дома, горящие опрокинутые кресла парикмахерской, объятый пламенем ангар, завалы на месте репетиций городского оркестра. Облако гари закрывает небо. Как только летчики видят в этом мраке, куда им бросать бомбы? Волны все нарастающего гула, не утихающий треск пулеметных очередей. Взрывы становятся все сильнее и ближе, так что земля у неё под ногами начинает ходить ходуном... Бомба упала где-то совсем рядом.
За красными отсветами огня, в завесе гари и копоти она не сразу различила знакомые лица приближающихся к ней соседей из дома напротив Теодоро, ризничего церкви Санта-Мария, и адвоката Николаса Анитуа. Они останавливают ее:
- Не ходи туда, Эухения, не надо... Только что туда попала зажигательная бомба. Огонь уже дошел до самой крыши. Мы пытались подняться, но лестница уже горит, все в огне; ты сможешь подняться не выше четвертого. Не ходи, все равно ничего уже не поделаешь!
- Оставьте меня, дайте пройти, - кричала она неистово, колотила кулаками, била, царапала пытавшихся её удержать мужчин, пока те не отступили. Она бросилась к дому. В страшном гудении, в треске горящего дома были слышны душераздирающие крики о помощи. В окне она разглядела маму и Кармелу, позади них пылал настоящий костер. Они тоже увидели её, кричат, тянут к ней руки... Сквозь треск огня она услышала голос сестры: "Не подходи!" Затем пронзительный леденящий душу утробный крик: Кармела летит в пустоту, летит из окна живым пылающим факелом. Несколько раз переворачивается, чудовищно прогибаясь, извиваясь в языках пламени, и наконец падает, ударившись, разбившись о брусчатку мостовой. Но ненасытное пламя, жадно пожирающее её плоть, не унимается, всю её вылизывая своими пылкими языками, обнимает её, горит, неистовствует, танцуя, пируя в жутком торжестве смерти. Эухения бросается, пытается затушить огонь, накрывает тело сестры своим. Ее оттаскивают назад, она дерется, брыкается, и наконец ослабевая, сникает. В полном исступлении она поднимает голову к их балкону, видит маму, рвущуюся вперед с лампой в руке, с той, что стояла всегда у её изголовья. И в то же мгновение видит, как дом качается и огнедышащий вулкан в облаке гари и пыли навсегда поглощает Гойенкалье, дом семнадцать, погребая под грудой камней и мусора тело её сестры Кармелы.
Годы спустя у неё все ещё перед глазами будет стоять её мама, нелепо сжимающая в прямой вытянутой руке лампу. Видно, хотела посветить себе под ноги, которые до сих пор её не слушались (как только она смогла подняться и дойти до окна? Эту загадку она навсегда унесла с собой в могилу)... хотела заглянуть в ночь, в пустоту, в бездну вечности... В это мгновение Эухения отчетливо представила себе ту, другую её маму - в Бильбао, в тот солнечный день, что запомнился ей как один из самых ярких, счастливых в жизни. И вот теперь этот последний жест мамы уже на пороге смерти , так потрясающе точно повторил движение её веера, которым она пыталась тогда, в момент всеобщего ликования, дотянуться до великого Бельмонте.
Теодоро и Николас стараются хоть немного успокоить, поддержать безутешно рыдающую Эухению. Она исступленно кричит им: пусть оставят её здесь умирать. Она не хочет, ей незачем жить. Орчи и Тксомин мертвы! Все мертвы! Они поднимают её с земли, поддерживая, ведут к монастырю Санта-Клара. Она не в силах идти, ноги не слушаются её. Приходится нести её на руках. Над головами по-прежнему гудят самолеты... Не перестают! Кажется, что им ещё здесь делать? Ну нет! Одни улетят, следом за ними тут же летят другие. Бомбят и бомбят, стреляют и стреляют. Бомбят уже оставшиеся от домов руины, отстреливают еле живых раненых людей, мечущихся бродячих собак... На город сыплется шквал огня, град пуль. Никто не должен уцелеть. Точно, чтоб наверняка, чтоб не осталось здесь, в этом городе, никого, ни одной живой души! Жуткий зловонный чад, стоявший тогда в воздухе, навсегда свяжет её память с тем адом, в который превратился город за каких-нибудь два часа. Она слышит, как её спасители спорят между собой, обсуждают, идти ли в чудом уцелевший монастырь Санта-Клара или устроиться в бомбоубежище поближе.
Так они оказались в бомбоубежище, что было под мэрией. Ужасно тесно. Более трехсот человек стоят, почти прижавшись друг к другу. Крики, ругань, стоны раненых, хныкающий детский плач. В этой норе при каждом взрыве земля ходит ходуном, зато пулеметных очередей отсюда почти не слыхать... только, какой-то глухой треск. Прямо над их головами раздалется сильный взрыв, люди в ужасе, и только мэру Хозе Лабаурии удается погасить всеобщую панику, он требует тишины и спокойствия. Но затишью не суждено продержаться долго. Едва ли не тут же со страшным треском и хрустом начинают сыпаться балки, тянут за собой крышу. Давка. Все бросаются вперед к выходу. Она чувствует, здесь ей суждено умереть от удушья и быть погребенной в этой куче обломков. Рядом с ней молящаяся монашка перебирает пальцами четки, робко призывает и её помолиться, говорит, настал "страшный судный день". Ну что ж, все едино, молиться она не будет, пусть смерть приберет её и так, без молитвы, освободит её наконец от этой жизни... Да жива она или мертва, ей самой уже не понятно. Молиться... Кому? Ему, Богу?! Где он, этот Бог?!
Падают сразу две бомбы... Слышно, как прямо над ними рушатся, сыплются одно за другим межэтажные перекрытия. Не выдерживают, падают под их тяжестью подпорки, именно там, где находятся сейчас дети... Все рвутся к выходу. Уж лучше умереть там, на поверхности, на воздухе... Проход обваливается, выход заблокирован: загородили дорогу четыре трупа.
Она вспоминает, как чудом выбралась на поверхность, лезла, карабкалась наверх, как дикий зверь из своего затопленного логова, как в жутком омерзении и ужасе отшвырнула от себя лежащую у неё на пути чью-то оторванную руку. Вслед за ней наверх вылезли Теодоро и Николас, за ними ещё несколько человек - все те, кто заходил в убежище последним. Теперь они оказались ближе к выходу. Не успели они отойти и двух метров, как мэрия рухнула, накрыв собой бункер. Оттуда долго были ещё слышны глухие голоса, хрипы, стоны умирающих людей. Здесь все они вместо спасения нашли свою погибель, их убежище стало для них братской могилой. В разодранном в клочья черном платье она карабкалась по завалам, пока наконец не оказалась на Гран-плац, где ещё вчера вечером были танцы... Теперь же вся площадь была усыпана трупами. Надо притвориться убитой, они ведь стреляют по всему, что движется. Она легла, вытянулась рядом с телом молодого человека с аккуратным пробором в черных напомаженных волосах, с роящимися мухами у рта. На ветках платанов кое-где ещё висели гирлянды лампочек, оставшиеся от вчерашнего бала. Вновь налетевшие на город бомбардировщики обрушили шквал стального дождя на квартал Рентерия. Не слышать, не видеть... умереть наконец. На одной из башен церкви Санта-Мария она увидела трех гударис, целящихся в небо, они пытались из ружей подбить хоть один истребитель.
Пули... шальные, рикошетом отлетающие от мостовой, и наконец те прицельные, что направлены на нее, ей предназначенные. Она представляет себя сраженной одной из них. Сегодня она отдаст Богу душу, Богу, который сегодня отвернулся от басков. Чем только они могли его так прогневить! Она видела рядом с собой, как косило направо и налево бегущих людей. Сегодня они все здесь умрут, все до одного. Кто-то так решил. Так они там решили. Этот приказ должен быть приведен в исполнение. Вот они и очень стараются. Но что ей делать? Лежать, прижавшись к мертвым телам, ждать своей очереди... умереть. Прежде у неё была семья, был ребенок, её любимый вернулся к ней, приехал с другого конца света. Умереть, так и не придав их всех земле? Она встала и пошла, пошла по улицам, объятым огнем. Огромные языки ненасытного пламени все с той же страстностью и жадностью вылизывали трескающиеся стены домов, пока они наконец не проседали и, падая, не обращались в пепелища.
Не менее пятисот человек пряталось в церкви Санта-Мария, в её боковых часовенках, под защитой Господа. Все они теперь молились, стоя на коленях перед главным алтарем, молились всем своим святым. Отец Итурран обнадеживал, говорил, что дом Господний не тронут, он должен непременно уцелеть. Святой отец стоял на кафедре, когда, со зловещим свистом пробив крышу, в самую середину часовни Нотр-Дам-де-Бегонья упала зажигательная бомба, накрыв всех, там находившихся, облаком едкого угарного дыма. Обезумевшая от страха толпа бросилась наружу, заполнив собой Гран-плац и прилегающие к площади улицы.
В этой массе перепуганных, измученных, в панике кричащих людей она различает отдельные слова, фразы: "К Луно! Надо идти к Луно! Нет, лучше к пещере!" Воздушные налеты чередуются теперь с регулярностью каждые двадцать - двадцать пять минут, в промежутках ведутся спасательные работы. Люди пытаются отыскать, откопать в завалах своих близких, родных, в то время как сам город неотвратимо гибнет, рушится, проваливается, навсегда уходит в пучину небытия. Самолеты, самолеты, словно головы одного жуткого чудовища, огромного, огнедышащего, извергающего смерть дракона. Они продолжают бомбить оставшиеся от домов развалины, выслеживают, чтоб уничтожить на проселочных дорогах, в чистом поле людей, покинувших сейчас свой родной дом со всем, что было ими нажито за долгие годы, быть может, даже оставивших или уже потерявших здесь дорогих им, близких людей, они бегут теперь из этого города, чтобы просто не тронуться, не сойти с ума.
Огненная вспышка в нескольких метрах от неё заставляет её упасть на землю. Она оказывается у низенького заборчика, рядом с ней лежит истекающая кровью овечка. Нет больше сил, её точно прорвало, она не может никак остановиться, истерически рыдает. Потом, прижавшись спиной к ограде, мучительно пытается припомнить, чей это дом сейчас горит. Ей кажется, она вот-вот это вспомнит. Ну да, этот маленький домик... она здесь бывала, и не раз... Ей почему-то так хочется вспомнить, как же все-таки звали ту приятельницу, в гости к которой она сюда захаживала? Лишь бы только хоть на минуту забыть о сводящем её с ума страшном горе. Так как же все-таки её звали?
Она снова идет, шатаясь, как одержимая, и все пытается найти дорогу, по которой они тогда шли. Трудно что-либо понять, кругом одни развалины. В красных отсветах огня, в грязно-сером облаке дыма и гари она блуждает там, где ещё сегодня были хорошо знакомые ей улицы, стояли дома. Мимо неё бегут люди, толкают её. Где же, наконец, эта калье Ацило Калцада? Красный крест, нарисованный на крыше приюта, не уберег его, не спас никого. Три бомбы навсегда похоронили здесь несколько десятков беспомощных стариков и сирот. Она видит ползущего человека с искаженным от боли лицом, у него обожжены ноги, за ним тянется кровавый след.
Рядом с кондитерской фабрикой лежат обгоревшие тела работниц. Пахнет карамелью. На какой-то момент запах жженого сахара перебивает тошнотворный смрад горелой плоти. На калье Телло священник, стоя на коленях, отпускает грехи умирающим, только что извлеченным на поверхность спасателями. По уцелевшей чугунной вывеске Эухения узнает место, где находилась Таверна Никасио Ласагабастера. Она вспоминает... Ведь это было ещё совсем недавно. Только что... только что они проходили здесь, держась за руки с Тксомином, буквально за несколько минут до того, как Тксомин нашел Орчи с Айнарой. Да, это было именно здесь. Потом, когда они уже шли назад, Тксомин нес мертвого Орчи. А потом, чуть подальше... они оба там остались лежать, Тксомин в изрешеченной пулями рубашке накрывал собой мертвое тело Орчи... Нет, не здесь, немного выше... надо ещё немного пройти дальше...
Она идет, с трудом передвигая ноги, судорожно икая, не в силах больше сдерживать рыдания. На её пути двухметровый завал, перегородивший всю улицу, вернее то, что осталось от улицы... Дальше идти невозможно. Это здесь... Они здесь, внизу, под этими завалами. Она начинает дико кричать, громко зовет их по именам, в исступлении царапает себе лицо, зовет на помощь. К ней подходят двое мужчин. Она должна им все сейчас объяснить... просит, заклинает. Они здесь! Их надо достать, она должна предать их земле по-христиански! "Орчи и Тксомин под этими камнями. Помогите мне..." - Она умоляет, встает перед мужчинами на колени, хватает их за руки. Они уходят. Им надо спасать живых.
Задыхаясь, она с трудом карабкается... и, добравшись доверху, ложится животом на эту груду камней и мусора, обхватывает её руками, словно хочет в последний раз обнять отца и сына, нашедших наконец друг друга, в смерти обретших мир и покой. Они покинули её совсем одну, оставив один на один с отчаянием. Она утратила любовь, а вместе с ней и надежды, которым уже никогда не суждено сбыться.
Понедельник, восемь вечера. Эухения по-прежнему лежит на груде камней и мусора. Звонят колокола церкви Санта-Мария. Ничто и никто не заставит их замолчать. Для всех людей в городе, переживших этот ад, теперь они звучат по-другому, нежели пять часов назад. Эхом им вторят горы. Они звучат так, как могут звучать колокола только на Пасху, в честь святого праздника Воскресения Христова, когда Иисус Христос восстал из мертвых, смертию смерть поправ. Им, выжившим, слышится в этом звоне надежда на то, что их родная Герника возродится, поднимется из пепла. Выжившие знают, что Бог уберег их, для чего-то сохранил им жизнь. Они собираются все вместе, группами, тушат пожары, оплакивают погибших.
Утром следующего дня она все ещё лежала на завале ничком с распростертыми в стороны руками, словно поваленный ветром крест. Спасатели сперва приняли её за умершую и лишь потом по слабому дыханию и легкому подрагиванию конечностей поняли, что она жива. Они помогли ей спуститься, усадили на землю, прислонив спиной к куче мусора. Неподалеку маленькими группками бродили люди, с тоской смотря на жуткие разрушения, оценивая все, что предстоит сделать, чтоб вернуть Гернику к нормальной жизни. А на едва очнувшийся от кошмара город обрушился настоящий ливень, потоки воды понеслись по разрушенным улицам города. На перекрестке одиноко, с раскиданными по мостовой руками лежит тело убитого гудари. Из его разинутого рта, точно из переполненного сосуда, сочится дождевая вода.
Дрожащая Эухения застыла, прижавшись к уцелевшему обломку стены... Жуткое зрелище мертвого солдата вновь возвращает её в пережитый накануне кошмар.
Даже ливень не может справиться с огнем. Всю ночь город горит. Солдаты и санитары с ведрами воды помогают пожарным тушить очаги огня там, где слышатся стоны и отчаянные крики, не теряя надежды спасти хотя бы одну жизнь. В этом лютом пекле, в дрожащем от огня воздухе точно оживают, танцуют в смертельной пляске огня тела мертвых животных.
Вдруг Эухения слышит позади себя женский голос, зовущий её по имени. Две руки нежно обнимают её за плечи. Очнувшись, она узнает Эльвиру Отаолеа, её матовое лицо, лучистые зелено-голубые глаза. Прижавшись к её плечу, Эухения горько плачет. Подставив ладони под струйки дождя, Эльвира смачивает ей лицо. Ровно сутки - двадцать четыре часа назад - они встретились на улице, у рынка разговаривали. Прошел всего один день!
Эльвира бормочет:
- Зря я тогда не заставила тебя поехать с нами. Где сейчас твои?
Растерянная Эухения смотрит на неё с бесконечным отчаянием, губы её дрожат. Вместо ответа из груди Эухении вырваются стоны. Они обнимаются.
- Пойдем, что здесь стоять. Тебе надо поесть, выпить кофе. Идем со мной, я ищу моего отца.
Оставив её и детей в касерио, Педро вместе с её отцом вернулись в Гернику, чтобы принять участие в спасательных работах. Педро считал, что он со своим фургончиком может быть здесь очень полезен. Эльвира продолжала:
- Я их везде ищу уже с пяти утра. Ночью недалеко от вокзала я встретила отца Эусебио. Он помогал спасателям, разгребавшим завалы на месте отеля "Хулиан". Несколько десятков погибших, ну и раненых, возможно, они ещё и выживут... Он сказал мне, что видел Педро вчера во второй половине дня недалеко от игровой площадки, он там был с моим раненым отцом. Даже не знаю, куда мне идти, где мне их искать!
В госпитале при монастыре Дес Хосефинас им предложили кофе с куском хлеба. Пришел доктор Ирруарицага, обнял Эльвиру, сообщил, что при нем Педро вместе с каким-то гудари забирали на носилках её раненого отца.
- Он был одним из первых наших раненых. У него все тело было в пулевых ранениях. Я все обработал, перебинтовал. Но никакой угрозы для его жизни я не увидел. Я отправил его в госпиталь Басурто в Бильбао. Надеюсь, с ним все в порядке.
Весь вторник они безуспешно искали отца и мужа Эльвиры. Были и в монастыре Ла Мерсед. Там по-прежнему практически бесперебойно оперировал капитан Кортес. Оперировал он и во время бомбежки. Под бомбами им были прооперированы тридцать пять раненых... И все в темноте, без света, пришлось жечь лучины. Кортес был измотан и ужасно бледен. С большим трудом узнал Эухению. В уцелевшей после бомбежки части монастыря отца Эльвиры тоже не оказалось. Вместе с Кортесом они перевернули не один десяток облепленных мухами трупов. Впустую. Ни среди живых, ни среди мертвых его не было.
Не нашла Эльвира отца ни в госпитале Басурто, ни в госпитале Деустро. Педро же был арестован. После бомбежки Франко объявил, что "все, чьи руки не запятнаны кровью, могут явиться в мэрию. Все они будут обеспечены работой". Педро потерял все: дом, бисквитную лавку, даже фургончик его сгорел под бомбами. Он никого не убивал. Вот он и пошел в мэрию. Там заседала комиссия - что-то вроде революционного трибунала. Они посчитали подозрительным факт использования его фургончика в городе во время спасательных работ, обвинили его в пособничестве, в соучастии с врагом, в снабжении оружием вражеских вооруженных формирований. Так невиновный, пришедший к ним по доброй воле честный человек был ими осужден, стал жертвой их правосудия на скорую руку. (Выйдя из тюрьмы, он был безмерно рад, когда нашел работу на маленьком рыболовецком судне в совсем небольшом порту Эланчауве.)