Суффолк, Англия, ноябрь 1938
Беатрис Пимм погибла из-за того, что опоздала на последний автобус в Ипсвич.
За двадцать минут до смерти она стояла на автобусной остановке и в тусклом свете единственного в деревне уличного фонаря читала расписание движения автобусов. Через несколько месяцев фонарь будет погашен, согласно приказу о введении затемнения, но Беатрис Пимм не было суждено услышать это слово и узнать его смысл.
Ну а в этот день фонарь светил достаточно ярко для того, чтобы Беатрис могла прочесть выцветшее расписание. Чтобы не ошибиться, она привстала на цыпочки и водила по строчкам кончиком испачканного красками пальца. Ее покойная мать постоянно переживала из-за того, что дочь пристрастилась к живописи. Она считала, что леди не пристало быть вечно перемазанной масляной краской. Ей хотелось, чтобы Беатрис нашла себе более благородное хобби — скажем, занялась музыкой, или стала бы волонтером, или даже занялась бы литературой (хотя мать Беатрис всегда относилась к писателям с большим недоверием).
— Проклятье! — чуть слышно пробормотала Беатрис. Она так и застыла на несколько секунд, уткнув палец в последнюю строчку расписания. Обычно она была невероятно, просто до глупости пунктуальной. Ведя жизнь без какой-либо финансовой ответственности, без друзей, без родственников, она выработала для себя свод твердых, почти суровых жизненных правил. А сегодня отступила от него: слишком долго работала на натуре, слишком поздно собралась домой.
Оторвав, наконец, палец от расписания, она поднесла его к щеке и озабоченно нахмурилась. У тебя отцовское лицо, часто говорила ей мать с таким видом, будто это вызывало у нее самое настоящее отчаяние, — высокий и широкий лоб, большой аристократический нос, раздвоенный подбородок. Хотя Беатрис было всего лишь тридцать, в волосах у нее пробивалась заметная седина.
Она и впрямь не могла решить, что ей делать. До ее дома в Ипсвиче было более пяти миль — слишком далеко для прогулки. Ночь только начиналась, и на дороге еще продолжалось движение. Возможно, кто-нибудь согласится ее подвезти.
Вздох у нее получился все же очень тяжелым. Облачко тумана повисло перед губами, но тут же улетело прочь, подхваченное порывом холодного ветра с болот. По небу неслись клочковатые тучи, то и дело закрывавшие яркую, почти полную луну. Беатрис вскинула голову и увидела вокруг ночного светила блестящий круг — гало, — говорящий о наступлении мороза. Она впервые ощутила холод, и ее непроизвольно передернуло.
Она подхватила с земли свои вещи: кожаный рюкзак, чехол с холстами и сложенный и перевязанный ремешком видавший виды мольберт. Она провела весь день, делая этюды долины реки Оруэлл. Живопись была ее единственной любовью, а пейзажи восточной Англии — единственным объектом интересов. Следствием этого являлось наличие частых повторений в ее работах. Матери Беатрис нравилось видеть на живописных полотнах людей — уличные сценки, переполненные кафе. Однажды она даже предложила дочери пожить некоторое время во Франции, чтобы усовершенствоваться в живописи. Беатрис отказалась. Она любила эти болотистые равнины, дамбы, протоки и плесы, трясины, раскинувшиеся к северу от Кембриджа, и холмистые пастбища Суффолка.
Но делать было нечего, и она, преодолевая неохоту, направилась в сторону дома. Несмотря на груз, она в бодром темпе шла по обочине дороги. Она носила мужскую хлопчатобумажную рубаху, измазанную, как и руки хозяйки, красками, толстый свитер, в котором она сама казалась себе похожей на игрушечного мишку, драповое пальто со слишком длинными рукавами и брюки, заправленные в ботинки-веллингтоны. Вскоре она вышла из области досягаемости желтого искусственного освещения, и ее поглотила темнота. Она шла во мраке по пустой сельской дороге, не испытывая никаких дурных предчувствий. Ее мать, постоянно переживавшая из-за продолжительных одиноких прогулок дочери, не раз предостерегала ее насчет опасности подвергнуться нападению насильника. Беатрис же воспринимала такую опасность как нечто совершенно невероятное.
Она вновь почувствовала озноб и подумала о своем доме, большом доме на окраине Ипсвича, доставшемся ей по наследству после смерти матери. За домом, в конце аллеи, она выстроила студию, оснащенную множеством осветительных приборов, и проводила там большую часть времени. Для нее не было ничего необычного в том, чтобы провести день, а то и два, не перемолвившись ни словом с кем-либо.
Все это, и много больше того, было известно ее убийце.
Не прошло и пяти минут, как Беатрис услышала за спиной рокот мотора. Какой-нибудь торговец, подумала она. Судя по хриплому неровному звуку, старый грузовичок. Беатрис смотрела, как лучи фар, словно свет восходящего солнца, все ярче и ярче озаряли траву по обеим сторонам шоссе. Она услышала, как двигатель сбросил газ, и машина поехала накатом. Она ощутила порыв ветра, когда машина обогнала ее. Почуяла вонь выхлопа.
А потом она увидела, как машина свернула к обочине и остановилась.
Рука, отчетливо видимая в ярком лунном свете, показалась Беатрис странной. Рука высунулась из водительского окна фургона через секунду после того, как машина остановилась, и сделала безошибочно узнаваемый жест, приглашая ее в машину. На руке, отметила Беатрис, была большая кожаная перчатка из тех, что носят рабочие, которым приходится иметь дело с большими тяжестями. И одежда — рабочий комбинезон, вероятно, темно-синий.
Рука поманила ее еще раз. И снова Беатрис заметила, что в движении было что-то не так. Она была художницей, а хорошие художники кое-что понимают в движениях и очертаниях. Она успела заметить кое-что еще. Когда рука пошевелилась, то в разрыве между перчаткой и рукавом появилась часть запястья. Даже при слабом лунном свете Беатрис сумела рассмотреть, что кожа была бледной и безволосой — совершенно не такой, какими бывают руки рабочих, — а само запястье оказалось удивительно изящным.
И все же она совершенно не встревожилась. Напротив, она ускорила шаги и оказалась рядом с пассажирской дверью. Открыла дверь, положила вещи на пол перед сиденьем. Лишь после этого она впервые подняла голову и заметила, что водителя нет на месте.
В самые последние секунды своей осознанной жизни Беатрис Пимм успела задать себе вопрос, зачем кому бы то ни было использовать фургон для перевозки мотоцикла. Он стоял в задней части кузова, прислоненный к стене, а рядом лежали две канистры бензина.
Все еще стоя на дороге рядом с фургоном, она закрыла дверь и позвала водителя. Ответа не последовало.
Еще через несколько секунд она услышала скрип гравия под кожаными подошвами ботинок.
Затем звук повторился, уже ближе.
Повернув голову, она увидела рядом с собой водителя. Вместо лица у него была черная шерстяная маска. В прорезях для глаз виднелись два холодных голубых пятна. А в прорези для рта — чуть приоткрытые губы. Судя по очертаниям, несомненно, женские.
Беатрис открыла было рот, чтобы закричать, но успела лишь глотнуть воздуха, прежде чем водитель резким движением сунул руку в перчатке ей в рот. Пальцы жестоко вонзились в мягкую плоть горла. Перчатка омерзительно воняла пылью, бензином и загрязненным моторным маслом. Беатрис дернулась, а в следующее мгновение ее вырвало остатками обеда. Она перекусила во время рисования жареным цыпленком, стилтонским сыром и несколькими глотками красного вина.
Затем она почувствовала, что вторая рука водителя прижалась к ее левой груди. На мгновение Беатрис решила, что опасения матери насчет изнасилования наконец-то сбываются. Но рука, касавшаяся ее груди, не была рукой хулигана или насильника. Ее прикосновение было умело отработанным, словно у доктора, и на удивление нежным. Эта рука безболезненно, но сильно и резко надавила на грудь, достав до ребер. Беатрис снова дернулась, задохнулась и попыталась изо всех сил укусить всунутую ей в рот руку. Но водитель, похоже, даже не ощутил ее зубов сквозь толстую перчатку.
Рука дошла до основания ребер и ткнулась в мякоть наверху живота. Дальше она не пошла. Один палец продолжал давить на то же место. Беатрис услышала какой-то непонятный резкий щелчок.
Момент мучительной боли, взрыв ослепительно яркого белого света. И затем благодетельная спасительная темнота.
Готовясь к этой ночи, убийца долго и упорно училась, но убивать сегодня ей пришлось в первый раз. Убийца вынула руку в перчатке изо рта жертвы, отвернулась, и ее вырвало. Но на сантименты у нее совершенно не было времени. Убийца была солдатом — майором секретной службы, — а Беатрис Пимм предстояло в скором времени сделаться врагом. Ее смерть, как это ни прискорбно, была необходимой.
Убийца вытерла следы рвоты с краев прорези маски и принялась за дело: взялась за рукоятку стилета и потянула. Лезвие крепко сидело в ране, но убийца потянула сильнее, и лезвие вышло наружу.
Идеальное убийство, почти без крови.
Фогель мог бы гордиться ею.
Убийца стерла кровь со стилета, закрыла его — нож был складным — и положила в карман комбинезона. Затем она подхватила труп под мышки, подтащила к задней стенке фургона и бросила на выщербленном краю асфальтированного шоссе.
Убийца открыла задние двери. Тело забилось в конвульсиях.
Поднять тело в фургон оказалось нелегко, но убийце удалось справиться с этой задачей за несколько секунд. Двигатель чихнул, заглох, но потом заработал достаточно устойчиво. Фургон тронулся с места, развернулся, миновал почти неосвещенную деревню и свернул на пустынное шоссе.
Убийца, почти совершенно успокоившаяся, несмотря даже на соседство с трупом или человеком, которому предстояло стать трупом в ближайшее время, негромко запела песню, запомнившуюся с детства. Это должно было помочь ей скоротать время. Ей предстояла длинная поездка — самое меньшее четыре часа. Готовясь к тому, что было только что сделано, убийца проехала по маршруту на мотоцикле, том самом, рядом с которым сейчас лежала Беатрис Пимм. Поездка на фургоне должна была оказаться намного дольше. Двигатель машины был слабеньким, тормоза — ненадежными, и при езде машину все время заметно тянуло вправо.
Убийца поклялась себе, что в следующий раз угонит что-нибудь получше.
Раны прямо в сердце, как правило, не убивают сразу же. Даже если оружие проникает в одну из полостей, сердце обычно продолжает биться в течение некоторого времени, пока жертва не изойдет кровью.
Фургон, погромыхивая, катился по шоссе, а грудная клетка Беатрис Пимм быстро заполнялась кровью. Беатрис пребывала в состоянии, близком к коме, но сознание еще частично функционировало. Художница сознавала, что умирает.
Она вспоминала предупреждения матери об опасности одиноких прогулок поздним вечером.
Она чувствовала липкую влажность своей собственной крови, медленно вытекавшей из ее тела и пропитывавшей рубашку. И еще она очень тревожилась, не была ли повреждена написанная ею картина.
Она слышала пение. Красивое пение. Оно продолжалось довольно долго, и в конце концов она поняла, что водитель пел не по-английски. Песня была немецкой, а голос принадлежал женщине.
Затем Беатрис Пимм умерла.
Первая остановка произошла через десять минут на берегу реки Оруэлл, как раз там, где при свете дня Беатрис Пимм писала свой пейзаж. Убийца оставила мотор включенным и выбралась из машины. Подойдя к пассажирской стороне фургона, она открыла дверь и вытащила мольберт, холст и рюкзак.
Мольберт был установлен на самом краю медленно струившейся воды, холст закреплен на нем. Убийца открыла рюкзак, достала этюдник и палитру и положила их на влажную землю. Взглянув на почти законченный пейзаж, она решила, что картина довольно хороша. Просто стыд и позор, что она не могла убить кого-то, не одаренного таким талантом.
Потом она взяла полупустую бутылку кларета, вынула пробку, вылила остаток вина в реку и бросила бутылку возле опор мольберта. Бедняжка Беатрис. Лишний глоток вина, неосторожный шаг, падение в холодную воду, которая не спеша вынесла труп в открытое море.
Как будет рассуждать полиция? Причина смерти: предположительно, утонула, предположительно, в результате несчастного случая.
Резолюция: дело закрыть.
Шесть часов спустя фургон проехал через Уитчерч — деревню в Вест-Мидлендсе — и выбрался на плохо наезженную проселочную дорогу, тянувшуюся вдоль края ячменного поля. Могила, вырытая минувшей ночью, была достаточно глубокой для того, чтобы скрыть труп, но не настолько, чтобы его не нашли никогда.
Она вытащила тело Беатрис Пимм из задней двери фургона и сняла с него окровавленную одежду. Затем она схватила голый труп за ноги и подтащила к краю могилы. После этого убийца вернулась к фургону и извлекла из него три вещи: железный молоток, красный кирпич и небольшую лопатку.
Эта часть плана по ряду причин страшила ее намного больше, чем собственно убийство. Она положила все три предмета на землю рядом с трупом и приказала себе успокоиться. Успешно преодолев снова подступившую к горлу волну тошноты, она взяла молоток в руку, на которой все еще была надета грубая мужская перчатка, подняла его и проломила нос Беатрис Пимм.
Покончив с делом, она с трудом смогла заставить себя взглянуть на то, что осталось от лица Беатрис Пимм. Воспользовавшись сначала молотком, а потом кирпичом, она разбила его, превратив в кровавое месиво, раздробив кости и выбив и поломав зубы.
Она достигла нужной цели: черт лица у трупа не осталось, оно сделалось совершенно неузнаваемым.
Она выполнила все, что ей приказали сделать. Ей следовало быть не такой, как все остальные. Она обучалась в специальном лагере в течение многих месяцев, намного дольше, чем другие агенты. Ей предстояло внедриться намного глубже. Именно поэтому она должна была убить Беатрис Пимм. Ей не нужно было тратить время на то, чем могли заняться другие, менее одаренные агенты: подсчет численности войск, наблюдение за железнодорожными перевозками, оценка повреждений от бомбардировок. Это было слишком легко. Ей нужно было хранить себя для более важных и серьезных дел. Она была бомбой замедленного действия, заложенной в Англии, чтобы в положенный срок, которого пока что никто не знал, произвести смертоносный взрыв.
Она уперлась носком ботинка в бок мертвой женщины и с силой толкнула. Труп повернулся на бок и упал в могилу. Убийца наскоро забросала тело землей. Перепачканную кровью одежду она собрала и кинула в фургон. С переднего сиденья взяла маленькую женскую сумочку, в которой лежали голландский паспорт и бумажник. В бумажнике находилось еще несколько документов, удостоверяющих личность, водительские права, выданные в Амстердаме, и фотографии упитанного, улыбающегося голландского семейства.
Все это были фальшивки, изготовленные абвером в Берлине.
Убийца бросила сумочку под деревьями на краю поля, в нескольких ярдах от могилы. Если все пойдет по плану, то расчлененное и ужасно изуродованное тело найдут через несколько месяцев, чуть раньше или чуть позже, чем сумочку. Полиция решит, что мертвая женщина была Кристой Кунст, голландской туристкой, которая приехала в страну в октябре 1938 года и отпуск которой завершился столь ужасным образом.
Перед тем как покинуть это место, убийца кинула последний взгляд на могилу. Она испытывала острую, болезненную печаль о судьбе Беатрис Пимм, которая в смерти лишилась даже своего лица и своего имени.
Но это было не все: убийца тоже лишилась своей личности. На протяжении шести месяцев она жила в Голландии, поскольку голландский был одним из тех языков, которыми она владела в совершенстве. Она тщательно выстроила свое прошлое, приняла участие в каких-то амстердамских выборах и даже позволила себе завести молодого любовника, мальчишку девятнадцати лет с огромным аппетитом и готовностью изучать все новое, касающееся постели. А теперь Криста Кунст лежит в неглубокой могиле на краю английского ячменного поля.
Утром убийце предстояло в очередной раз обрести новую личность.
Но сегодня вечером она была никем.
Она подлила бензина из канистры в бак фургона и ехала еще двадцать минут. Окрестности деревни Элдертон — как и Беатрис Пимм — были выбраны далеко не случайно. В этом месте горящий глубокой ночью на обочине дороги фургон не будет сразу же замечен.
Она вывела мотоцикл из фургона по толстой широкой доске. Эта задача была бы непростой даже для сильного мужчины. Ей пришлось напрячь все свои силы, но все же мотоцикл с грохотом свалился, когда до дороги оставалось еще три фута. Единственная оплошность, которую она допустила за всю эту ночь.
Она подняла мотоцикл и, не заводя мотор, откатила его ярдов на пятьдесят по дороге. После этого возвратилась к фургону. В одной из канистр все еще оставалось немного бензина. Она вылила его в фургон, стараясь налить побольше на окровавленную одежду Беатрис Пимм.
Когда фургон вспыхнул, словно шаровая молния, она нажала на педаль, и мотоцикл громко затарахтел. Еще несколько секунд она смотрела, как фургон горел, озаряя пляшущим оранжевым светом безлюдное поле и окаймлявший его строй деревьев.
Потом она повернула мотоцикл на юг и направилась в Лондон.
Ойстер-Бей, Нью-Йорк, август 1939
Дороти Лаутербах считала свой величественный особняк, сложенный из тщательно отесанного дикого камня, самым красивым на всем Северном берегу. Большинство ее друзей с этим соглашались, поскольку она была очень богата, а им хотелось получать приглашения на оба приема, которые Лаутербахи обязательно устраивали каждое лето — разгульную пьяную вечеринку в июне и более рафинированное собрание в конце августа, когда летний сезон, как это ни печально, подходит к концу.
Задним фасадом дом выходил на Саунд. Там протянулся премиленький пляж с белым песком, доставленным на грузовиках из Массачусетса. Между пляжем и домом раскинулась прекрасно ухоженная лужайка, на которой располагались то изящные клумбы, то красный земляной теннисный корт, то плавательный бассейн с ярко-голубой водой.
Слуги поднялись спозаранку, чтобы обеспечить семейству возможность вкушать на протяжении дня давно заслуженную праздность: устанавливали площадку для крокета и натягивали бадминтонную сетку, ни разу не преградившую путь ни одному волану, снимали брезентовый чехол с деревянной моторной лодки, которая ни разу за все время своего существования не отходила от причала. Однажды кто-то из слуг осмелился указать миссис Лаутербах на всю бессмысленность этого ежедневного ритуала. Миссис Лаутербах рявкнула на него, и с тех пор никто не дерзал оспаривать установленный порядок. Игрушки выставлялись на места каждое утро и стояли там, никчемные, словно рождественские украшения в солнечном мае, пока на закате их, с соблюдением всех церемоний, не убирали на ночь.
Нижний этаж дома тянулся параллельно линии берега от солярия до гостиной, от гостиной до столовой и от столовой до Флоридской комнаты, хотя никто из прочих Лаутербахов не понимал, почему Дороти настояла на том, чтобы назвать это помещение именно Флоридской комнатой, хотя летнее солнце на Северном берегу могло быть столь же жарким. Дом был куплен тридцать лет назад, когда молодой Лаутербах надеялся, что они произведут на свет небольшую армию потомков. Но вместо этого им пришлось удовольствоваться лишь двумя дочерьми, которые не слишком нуждались в обществе друг друга, — Маргарет, красивой и очень популярной в свете дамой, и Джейн, по общему признанию не наделенной столь выдающимися достоинствами. Таким образом, дом сделался мирной обителью с теплым светом и мягкой расцветкой интерьера, где едва ли не большую часть шума производили занавески, развеваемые порывами влажного бриза, и Дороти Лаутербах, неустанно стремившаяся достичь совершенства везде и во всем.
Тем утром — на следующий день после традиционного приема, который устраивали Лаутербахи по случаю закрытия сезона, — занавески все еще висели в открытых окнах совершенно неподвижно, ожидая бриза, который никак не желал пробуждаться. Сверкало солнце, от лучей которого повисший над морем туман отливал ярким золотом. Воздух был плотным и бодрящим.
В своей спальне на втором этаже Маргарет Лаутербах Джордан сбросила длинную ночную рубашку и присела перед туалетным столиком. Чтобы привести в порядок волосы, ей хватило нескольких взмахов расчески. Она была пепельной блондинкой с выгоревшими на солнце волосами, постриженными не по моде коротко. Зато такая прическа была удобной, и за нею легко было ухаживать. Кроме того, Маргарет нравилось то, как эта прическа подчеркивала форму ее лица и изящную линию длинной шеи.
Она осмотрела свое тело в зеркале. Наконец-то ей удалось избавиться от нескольких лишних фунтов, которые она набрала, пока была беременна их первым ребенком. Растяжки исчезли, и живот загорел ровным густо-коричневым цветом. Тем летом было модно демонстрировать животы, и ей нравилось, что все обитатели Северного берега недоверчиво воспринимали ее отличный вид. Лишь ее груди изменились — стали больше, чему Маргарет очень радовалась, потому что всю жизнь переживала из-за их размера и формы. Новые лифчики, которые носили тем летом, были маленькими и жесткими; они специально предназначались для того, чтобы грудь казалась больше и выше. Маргарет предпочитала их, в первую очередь потому, что Питеру нравилось, как жена выглядит в таком лифчике.
Она надела белые слаксы из легкой хлопчатобумажной материи, блузку без рукавов, подхваченную под грудью, и босоножки без каблуков. Потом еще раз окинула взглядом свое отражение в зеркале. Она была красива — и сама знала это, — но не той вызывающей красотой, которая заставляла всех мужчин на улицах Манхэттена оборачиваться вслед проходившим женщинам. Красота Маргарет, хотя и неброская, была неподвластна времени и идеально подходила для того слоя общества, из которого она происходила.
«И скоро ты снова превратишься в жирную корову!» — подумала она.
Отвернувшись от зеркала, она раздернула занавески. В комнату хлынул резкий солнечный свет. На лужайке царил хаос. Тент уже сняли, рабочие упаковывали столы и стулья, площадку для танцев разбирали на части и увозили. Трава, некогда зеленая и пышная, была начисто вытоптана. Распахнув окно, она сразу же уловила тошнотворный сладковатый запах пролитого шампанского. Во всем этом было что-то, угнетавшее ее. «Может быть, Гитлер и собирается завоевать Польшу, но все, кому повезло присутствовать на ежегодном августовском приеме у Браттона и Дороти Лаутербах субботним вечером...» Маргарет вполне могла самостоятельно написать заметку в колонку светских новостей об этом приеме.
Она включила стоявший на прикроватном столике радиоприемник и настроила его на станцию «WNYC». Зазвучала негромкая мелодия «Я никогда уже не буду улыбаться». Питер перевернулся на другой бок, но так и не проснулся. В ярком солнечном свете его нежная, словно фарфоровая, кожа почти не отличалась от белых простыней. Когда-то она считала, что инженер обязательно должен быть коротко и неизящно подстрижен, носить очки в черной оправе с толстыми стеклами и постоянно таскать в карманах множество карандашей. Питер вовсе не подходил под этот выдуманный облик: крепкие скулы, четкая линия подбородка, мягкие зеленые глаза, почти черные волосы. Сейчас, когда он лежал в кровати с открытым торсом, он походил, решила Маргарет, на упавшую статую атлета работы Микеланджело. Он был очень заметен на Северном берегу, выделяясь среди местных светловолосых мальчиков, наделенных от рождения огромным богатством и подготовленных своим детством и юностью к тому, чтобы взирать на жизнь из удобного шезлонга, стоящего на прогулочной палубе роскошного лайнера. Питер был сообразительным, честолюбивым и очень живым. Его энергии и остроумия вполне хватало для того, чтобы взбудоражить целую толпу скучающих бездельников. Все это очень нравилось Маргарет.
Она поглядела на помрачневшее небо и нахмурилась. Питер терпеть не мог такую вот августовскую погоду. Он наверняка весь день будет раздраженным и взвинченным. Вероятно, следует ожидать грозы, которая испортит и обратную поездку в город.
«Может быть, мне стоит подождать и сообщить ему новость позже», — подумала она.
— Вставай, Питер, а то нам с тобой не дадут дослушать эту мелодию, — сказала она, толкнув мужа в бок большим пальцем ноги.
— Еще пять минут.
— У нас нет пяти минут, любимый.
Питер не пошевелился.
— Кофе, — молящим голосом проговорил он.
Горничные оставляли кофе под дверями спальни. Этот порядок Дороти Лаутербах просто ненавидела: ей казалось, что из-за этого ее дом становится похожим на «Плаза-отель». Но все же она мирилась с ним, считая, что благодаря этому дети будут соблюдать нерушимое правило, установленное ею для уик-эндов — спускаться вниз к завтраку ровно к девяти часам.
Маргарет налила кофе в чашку и подала мужу.
Питер повернулся на бок, оперся на локоть и сделал пару небольших глотков. Затем сел в кровати и посмотрел на Маргарет.
— Никогда не мог понять, как тебе удается выглядеть такой красивой уже через две минуты после того, как ты выбралась из постели.
Маргарет почувствовала, как с души у нее упал камень.
— Похоже, что ты проснулся в хорошем настроении. Я боялась, что на тебя навалится хандра и ты весь день будешь смотреть на меня зверем.
— У меня действительно хандра. В моей башке играет Бенни Гудмен, и настроение такое, что о мой язык можно не только порезаться, но даже побриться им. Но я совершенно не намерен... — он сделал паузу. — Как это ты выразилась? Смотреть на тебя зверем.
Маргарет присела на край кровати.
— Нам с тобой нужно кое-что обсудить, и мне кажется, что сейчас время ничуть не хуже для этого, чем любое другое.
— Хм-м-м. Начало многообещающее, Маргарет.
— Ну, как сказать. — Она окинула мужа игривым взглядом, а потом прикинулась раздраженной. — Но сейчас было бы хорошо, если бы ты встал и оделся. Или ты хочешь сказать, что не можешь одновременно одеваться и слушать меня?
— Я прекрасно образованный, пользующийся всеобщим признанием инженер. — Питер поставил ноги на пол, смешно застонав при этом, как будто движение потребовало от него напряжения всех сил. — Может быть, мне удастся справиться даже со столь трудной задачей.
— Это насчет вчерашнего телефонного звонка.
— Того, о котором ты так упорно отказывалась говорить?
— Да, именно того. Мне звонил доктор Шипмэн.
Питер застыл на месте, засунув одну ногу в штанину.
— Я опять беременна. У нас будет еще один ребенок. — Маргарет уставилась в пол. Ее пальцы с подчеркнутым оживлением играли с узлом пояса блузки. — Я не нарочно. Просто так получилось. Мое тело наконец оправилось после рождения Билли и... И природа взяла свое. — Она подняла глаза на мужа. — Я заподозрила это уже некоторое время тому назад, но боялась сказать тебе.
— С какой стати тебе нужно было бояться?
Но Питер отлично знал ответ на свой вопрос. Он давно уже сказал Маргарет, что не хочет иметь других детей до тех пор, пока не осуществит мечту своей жизни: открыть собственную проектно-конструкторскую фирму. К тридцати трем годам он уже смог заработать славу одного из лучших инженеров-строителей в стране. Закончив первым в своей группе престижный Ренсселировский политехнический институт, он был принят на работу в Северо-Восточную мостостроительную компанию, крупнейшую фирму такого профиля на Восточном берегу. Всего через пять лет он получил звание главного инженера, стал партнером фирмы и имел в непосредственном подчинении штат из ста человек. Американское Общество инженеров-строителей в 1938 году назвало его инженером года за смелый и очень эффективный проект моста через реку Гудзон к северу от Нью-Йорка. «Сайнтифик америкен» опубликовал о Питере очерк, где он был назван «самым многообещающим техническим талантом своего поколения». Но ему хотелось большего — владеть собственной фирмой. Браттон Лаутербах пообещал вложить в компанию Питера деньги, когда время станет более подходящим для этого, возможно, в будущем году. Но угроза войны смешала все планы. Если Соединенные Штаты включатся в войну, все финансирование крупных проектов общественных работ в одночасье прекратится. В таком случае вновь созданная фирма Питера погибнет, не успев даже поднять головы.
— И как давно это у тебя? — спросил он.
— Почти два месяца.
Лицо Питера расплылось в широкой улыбке.
— Ты не сердишься на меня? — осведомилась Маргарет.
— Конечно, нет!
— А как же твоя фирма и все, что ты говорил насчет того, чтобы подождать с детьми до более подходящего времени?
Питер поцеловал жену.
— Все это не имеет значения. Ровным счетом никакого.
— Амбиции — это замечательная вещь, но только если их не слишком много. Питер, ты должен хоть иногда расслабляться и просто радоваться жизни. Жизнь — это не генеральная репетиция будущего.
Питер выпрямился и закончил одеваться.
— Когда ты намерена сообщить новость матери?
— Когда сочту время подходящим. Ты же помнишь, как она вела себя, когда я была беременна Билли. Она просто сводила меня с ума. У меня еще полно времени, чтобы сказать ей.
Питер сел рядом с женой на кровать.
— Давай займемся любовью перед завтраком.
— Питер, никак нельзя. Мать убьет нас, если мы не сойдем вниз вовремя.
Он поцеловал ее в шею.
— Что ты там говорила насчет жизни и генеральной репетиции?
Маргарет закрыла глаза и запрокинула голову.
— Это нечестно. Ты перевираешь мои слова.
— Ничего подобного, я просто целую тебя.
— Ты...
— Маргарет! — Голос Дороти Лаутербах гулким эхом разнесся по лестнице.
— Мы идем, мама.
— Хотел бы я... — загадочно пробормотал Питер и последовал за женой в столовую.
За завтраком, сервированным возле плавательного бассейна, к ним присоединился Уолкер Хардиджен. Они сидели под тентом: Браттон с Дороти, Маргарет с Питером, Джейн и Хардиджен. С Саунда тянул влажный непостоянный ветерок. Хардиджен был первым помощником Браттона Лаутербаха в банке. Он был высоким, с мощной грудью и широченными плечами. Большинство женщин считало, что он похож на Тайрона Пауэра[1]. Образование он получил в Гарварде, где, когда учился на выпускном курсе, сумел приземлить мяч в зачетном поле во время матча с Йелем. На память о футболе у него остались разбитое колено и легкая хромота, благодаря которой он каким-то образом делался еще привлекательнее. Он говорил в ленивой новоанглийской манере и часто улыбался.
Вскоре после своего появления в банке Хардиджен попытался начать ухаживать за Маргарет, у них было несколько свиданий. Хардиджен стремился к продолжению отношений, но Маргарет этого не захотела. Она спокойно оборвала встречи, но продолжала регулярно видеться с Уолкером на различных вечеринках и держалась с ним по-дружески. Шесть месяцев спустя она познакомилась с Питером и влюбилась в него. Хардиджен пришел из-за этого в настоящее неистовство. Однажды вечером — это было в Копакабане — выпив лишнего и почувствовав страшный приступ ревности, он загнал Маргарет в угол и потребовал, чтобы она возобновила встречи с ним. Когда же она наотрез отказалась, он по-настоящему грубо схватил ее за плечи и принялся трясти. С ледяным выражением лица Маргарет объяснила ему, что если он раз и навсегда не прекратит это ребячество, то она позаботится о том, чтобы он смог поставить крест на своей карьере в банке.
Этот случай остался их тайной. Даже Питер не знал о нем. Хардиджен быстро рос по службе и вскоре стал одним из самых доверенных старших сотрудников Браттона. Маргарет ощущала наличие безмолвного напряжения, даже конкуренции между Хардидженом и Питером. Оба были молоды, красивы, умны и делали успешные карьеры. Ситуация ухудшилась в начале этого лета, когда Питер узнал, что Хардиджен старается воспрепятствовать выделению денег для его инженерной фирмы.
— Я не большой любитель Вагнера, особенно в нынешней обстановке, — сказал Хардиджен и сделал паузу, чтобы отхлебнуть холодного белого вина. Собеседники дружно усмехнулись. — Но уверен, что вы просто обязаны посмотреть на Герберта Джанссена в «Тангейзере» в «Метрополитен». Это изумительно.
— Я слышала очень хорошие отзывы, — отозвалась Дороти. Она любила обсуждать оперы, театральные постановки, новые книги и фильмы. Хардиджен, который умудрялся все видеть и читать, несмотря на огромную нагрузку в банке, старался угодить ей в этом. Кроме того, искусство было безопасной темой, в отличие от семейных дел и сплетен, которые Дороти не одобряла.
— Мы видели Этель Мерман в новом мюзикле Кола Портера, — сказала Дороти после того, как подали первую перемену — холодный салат с креветками. — Совершенно забыла название.
— «Благородная Дюбарри», — поспешил вставить Хардиджен. — Мне очень понравилось.
Он продолжал безостановочно болтать. Вчера вечером он побывал в Форест-Хиллз на матче Бобби Риггса. Бобби, конечно, выиграл. Хардиджен считал, что Риггс наверняка выиграет в этом году Открытый чемпионат Штатов. Маргарет наблюдала за своей матерью, которая не сводила глаз с Хардиджена. Дороти обожала Хардиджена и относилась к нему почти как к члену семейства. Она недвусмысленно давала понять, что предпочитает Хардиджена Питеру. Хардиджен происходил из богатого, консервативного семейства из Мэна; пусть не такого богатого, как Лаутербахи, но способного вести вполне достойную жизнь. Питер же принадлежал к ирландскому семейству очень среднего достатка и вырос в манхэттенском Вест-Сайде. Он может быть блестящим инженером, считала она, но никогда не станет одним из нас. Разногласия на этот счет могли привести к разрыву отношений между Маргарет и ее матерью. Положение спас Браттон, который не пожелал допускать никаких возражений по поводу выбора его дочери. Маргарет вышла замуж за Питера в июне 1935 года. В епископальной церкви Св. Иакова свершилась церемония, достойная описания в исторических хрониках и сборниках детских сказок. Хардиджен присутствовал среди шестисот приглашенных гостей. Он танцевал с Маргарет и вел себя, как подобает истинному джентльмену. Он даже задержался, чтобы проводить молодую чету в двухмесячное свадебное путешествие в Европу. Все выглядело так, будто инцидента в Копакабане вовсе не было... Слуги принесли главное блюдо — холодную вареную лососину, — и беседа, естественно, переключилась на Европу, где вскоре неизбежно должна была начаться война.
— Интересно, есть ли хоть какой-нибудь способ остановить Гитлера, или же Польше суждено стать восточной провинцией Третьего рейха? — задумчиво произнес Браттон.
Хардиджен, который являлся не только проницательным инвестором, но и юристом, был назначен ответственным за вывод активов банка из Германии и других опасных мест в Европе, куда были сделаны инвестиции. В банке ему присвоили шутливое прозвище «Наш домашний нацист» — не только из-за его имени, но и поскольку он в совершенстве владел немецким языком и часто бывал в Берлине. Он также поддерживал существование сети чрезвычайно ценных контактов в Вашингтоне и исполнял обязанности руководителя разведки банка.
— Я сегодня утром говорил с одним моим другом, он служит у Генри Стимсона в Военном министерстве, — отозвался Хардиджен. — По возвращении Рузвельта в Вашингтон из круиза на «Таскахозе» Стимсон встретил его на Юнион-стейшн и поехал вместе с ним в Белый дом. Когда Рузвельт спросил его о ситуации в Европе, Стимсон ответил, что оставшиеся мирные дни теперь можно будет пересчитать по пальцам двух рук.
— Рузвельт вернулся в Вашингтон неделю назад, — заметила Маргарет.
— Совершенно верно. А теперь подсчитывайте сами. К тому же я думаю, что Стимсон проявил излишний оптимизм. Лично я думаю, что война может начаться уже через несколько часов.
— А как же насчет статьи в утренней «Таймс»? — спросил Питер. Он имел в виду информацию об обращении Гитлера к правительству Великобритании, сделанном накануне ночью. «Таймс» предположила, что это могло быть шагом к мирному урегулированию польского кризиса.
— Я думаю, что он хитрит, — продолжал Хардиджен. — Немцы сосредоточили вдоль польской границы шестьдесят дивизий, которые только и ждут приказа, чтобы двинуться вперед.
— Так чего же ждет Гитлер? — удивилась Маргарет.
— Предлога.
— Но ведь поляки не станут предпринимать ничего такого, что могло бы спровоцировать Гитлера на вторжение?
— Нет, конечно, нет. Но это его не остановит.
— Что вы предполагаете, Уолкер? — спросил Браттон.
— Гитлер найдет причину для нападения, выдумает какую-нибудь провокацию, которая позволит ему вторгнуться без объявления войны.
— Как же поведут себя британцы и французы? — спросил Питер. — Мне любопытно, будут ли они соблюдать свои обязательства. Ведь в случае нападения на Польшу они должны объявить войну Германии.
— Я уверен в этом.
— Но ведь они не попытались остановить Гитлера ни в Рейнской области, ни в Австрии, ни в Чехословакии, — сказал Питер.
— Это верно, но с Польшей другое дело. Британия и Франция теперь поняли, что Гитлера необходимо призвать к порядку.
— А как же мы? — воскликнула Маргарет. — Неужели мы можем остаться в стороне?
— Рузвельт утверждает, что у него именно такие намерения, — сказал Браттон, — но я ему не верю. Если вся Европа втянется в войну, то я очень сомневаюсь, что нам удастся сколько-нибудь долго делать вид, будто мы ничего не замечаем.
— А что будет с банком? — спросила Маргарет.
— Мы завершаем все дела с участием немцев, — ответил Хардиджен. — Если начнется война, то будет множество других возможностей для инвестиций. Может быть, война это как раз то, что нам нужно, чтобы наконец вытянуть страну из Депрессии.
— Ах, ничто не приносит такого дохода, как смерть и разрушение, — включилась в разговор Джейн.
Маргарет, нахмурившись, смотрела на младшую сестру. Типичное для Джейн поведение, думала она. Она любила изображать из себя бунтаря, мрачную интеллектуалку, критически относящуюся к своему классу и всему, что он собой представлял. Но при том вела оживленную светскую жизнь и тратила деньги отца с таким размахом, будто поставила себе целью выяснить, удастся ли ей разорить его. В свои тридцать лет она не имела никаких собственных средств к существованию и никаких перспектив на замужество.
— О, Джейн, неужели ты снова читала на ночь Маркса? — игривым тоном осведомилась Маргарет.
— Маргарет, прошу тебя, — недовольно одернула дочь Дороти.
— Несколько лет назад Джейн какое-то время жила в Англии, — продолжала Маргарет, как будто не слышала просьбы матери поддерживать мир за столом. — Там она стала самой настоящей коммунисткой, ведь правда, Джейн?
— Я имею право на собственное мнение, Маргарет! — огрызнулась Джейн. — В конце концов, Гитлер же не устанавливает порядки в этом доме.
— Я думаю, что мне стоит тоже стать коммунисткой, — продолжала резвиться Маргарет. — Из-за всех этих разговоров о войне лето прошло довольно уныло. Принять коммунистическую веру было бы очень даже забавно. В следующий уик-энд Хаттоны устраивают костюмированный вечер. Мы могли бы нарядиться Лениным и Сталиным. После окончания вечера мы отправимся на Норс-Форк и коллективизируем все фермы. Вот повеселимся так повеселимся.
Браттон, Питер и Хардиджен дружно расхохотались.
— Спасибо тебе, Маргарет, — строго проговорила Дороти. — Ты уже повеселила нас. Вполне достаточно для одного дня.
Разговор о войне затянулся. Дороти протянула руку и коснулась локтя Хардиджена.
— Уолкер, мне так жаль, что вы не смогли приехать на наш прием вчера вечером. Все прошло просто замечательно. Давайте-ка я расскажу вам об этом.
Большая роскошная квартира на Пятой авеню, из окон которой открывался вид на Центральный парк, была свадебным подарком от Браттона Лаутербаха. В семь часов вечера того же дня Питер Джордан стоял перед одним из окон своей квартиры. Над городом бушевала гроза. Молнии сверкали над темно-зелеными верхушкам парковых деревьев. Ветер швырял воду в стекло. Питер вернулся в город один, так как Дороти настояла на том, чтобы Маргарет оправилась вместе с родителями на прием в саду, который устраивала Эдит Блейкмор. В Нью-Йорк Маргарет должен был привезти Уиггинс, шофер Лаутербаха. А теперь они, несомненно, попали в непогоду.
Питер поднял руку и уже в пятый раз за последние пять минут поглядел на часы. По идее, в полвосьмого вечера он должен был встречаться за обедом в клубе «Аист» с главой Пенсильванской дороги и комиссии по мостам. Власти штата Пенсильвания решительно склонялись к тому, чтобы принять предложения по конструкции и ценам нового моста через реку Алеген. Босс компании хотел, чтобы этим вечером Питер довел дело до конца. Ему часто поручали очаровывать клиентов. Он был молод и умен, а его красавица жена была дочерью одного из самых крупных банкиров страны. Они были примечательной парой.
«Куда же, черт возьми, она пропала?» — в который раз подумал он.
Он набрал номер дома в Ойстер-Бей и поговорил с Дороти.
— Даже и не знаю, что вам сказать, Питер. Она уехала уже давно. Возможно, Уиггинс задержался из-за погоды. Вы же знаете Уиггинса. Стоит ему увидеть на стекле первую дождевую каплю, и он тут же начинает ползти как черепаха.
— Я подожду ее еще пятнадцать минут. А потом мне придется уехать.
Питер знал, что Дороти ни за что не станет прощаться первая, и поэтому повесил трубку, не дожидаясь, пока наступит неловкое молчание. Потом сделал себе джин с тоником и залпом выпил. В семь пятнадцать он спустился на лифте и стоял в вестибюле, дожидаясь, пока выскочивший под дождь швейцар поймает ему такси.
— Когда приедет моя жена, передайте ей, чтобы она сразу же отправлялась в клуб «Аист».
— Да, мистер Джордан, сэр.
Обед прошел хорошо, несмотря даже на то, что Питер три раз выходил из-за стола, чтобы позвонить к себе на квартиру и в Ойстер-Бей. К половине девятого он уже не чувствовал раздражения, зато волновался до спазмов в желудке.
Без четверти девять за спиной Питера появился Пол Делано, метрдотель.
— Вас приглашают к телефону в баре, сэр.
— Благодарю вас, Пол.
Питер попросил извинения у своих собеседников и поднялся. В баре ему пришлось повысить голос, чтобы перекрыть звон стаканов и гул голосов.
— Питер, это Джейн.
Он сразу услышал, что ее голос дрожит.
— Что случилось?
— Боюсь, что произошел несчастный случай.
— Где ты находишься?
— В полицейском управлении Нассау.
— Что случилось?
— На шоссе перед ними остановился автомобиль. Уиггинс не увидел его из-за дождя. Когда он начал тормозить, было уже слишком поздно.
— О боже!
— Уиггинс в очень тяжелом состоянии. Доктора считают, что надежды почти нет.
— Черт тебя возьми, что с Маргарет?!
На похоронах никто из Лаутербахов не плакал, горевать следовало без посторонних. Отпевание совершили в епископальной церкви Св. Иакова, той же самой, где Питер и Маргарет венчались четыре года назад. Президент Рузвельт прислал письмо с выражением соболезнования и очень сожалел о том, что не мог присутствовать лично. Но большая часть нью-йоркского общества сочла за долг почтить церемонию своим присутствием. Особенно полно были представлены финансисты, их не удержала даже царившая на рынках сумятица. Германия вторглась в Польшу, и мир, затаив дыхание, ждал ответного шага.
Во время службы Билли стоял рядом с Питером. Его одели в короткие штанишки, пиджачок и сорочку с галстуком. Когда семейство покойной направилось к выходу из церкви, он подбежал к своей тете Джейн и повис на подоле ее черного платья.
— А мама скоро придет домой?
— Нет, Билли, она больше не придет. Она покинула нас.
Эдит Блейкмор услышала вопрос ребенка и разрыдалась.
— Какая трагедия, — проговорила она сквозь рыдания. — Какая бессмысленная трагедия!
Маргарет погребли под сияющими лазурными небесами в фамильной усыпальнице Лаутербахов на Лонг-Айленде. Когда преподобный Пью произносил заключительное слово, по толпе присутствовавших на кладбище прошел ропот, который, впрочем, сразу же стих.
Когда все кончилось, Питер возвращался к лимузинам в обществе своего лучшего друга Шеперда Рэмси. Именно Шеперд познакомил Питера с Маргарет. Даже в темном костюме, надетом по случаю траура, он выглядел так, будто только что сошел с палубы своей яхты.
— О чем там болтали? — спросил Питер. — Это выглядело просто омерзительно.
— Кто-то опоздал и успел услышать новости по автомобильному радио, — объяснил Шеперд. — Британцы и французы только что объявили войну Германии.
Лондон, май 1940
Профессор Альфред Вайкери исчез без объяснения причин из Университетского колледжа в третью пятницу мая 1940 года. Последней из всех сотрудников его видела секретарь, которую звали Лилиан Уолфорд. В крайне редком для нее приступе неосмотрительной откровенности она сообщила другим профессорам, что последний телефонный звонок, адресованный Вайкери, был от нового премьер-министра. Более того, она говорила с мистером Черчиллем лично.
— Точно то же самое случилось с Мастерменом и Чини из Оксфорда, — сказал Том Перрингтон, египтолог, разглядывая запись в книге телефонных звонков. — Таинственные звонки, мужчины в темных костюмах. Я подозреваю, что наш дорогой друг Альфред скрылся за занавесом. — Он помолчал и добавил вполголоса: — Удалился в тайный Акрополь.
Вымученная улыбка Перрингтона мало помогала ему скрывать разочарование, заметит позже мисс Уолфорд. Какая жалость, что Великобритания вступила в войну не с древними египтянами: возможно, в таком случае Перрингтона тоже пристроили бы к делу.
Последние часы в университете Вайкери провел в своем тесном захламленном кабинетике, выходящем на Гордон-сквер. Он заканчивал отделку статьи для «Санди таймс». В статье высказывалось предположение, что нынешнего кризиса, возможно, удалось бы избежать, если бы Британия и Франция напали на Германию в 1939 году, когда Гитлер был поглощен проблемой Польши. Он знал, что при нынешней обстановке подвергнется резкой критике; за предыдущую публикацию он получил в пронацистской прессе крайне правого толка прозвище «Черчиллевский прихвостень». Вайкери тайно надеялся, что его новую статью встретит такой же прием.
Стоял один из тех дней поздней весны, когда, несмотря на яркое солнце в безоблачном небе, воздух все же бывает неожиданно холодным.
Вайкери, прекрасный шахматист (хотя он и ленился участвовать в соревнованиях), ощутил обманчивый характер погоды. Он поднялся, надел вязаную кофту и вернулся к работе.
Яркое солнце создавало ложную картину приятной погоды. Великобритания находилась в осаде, была беззащитной, перепуганной и испытывала крайнюю растерянность. Уже был разработан план эвакуации королевского семейства в Канаду. Правительство ломало голову над тем, как спасти другое национальное сокровище Британии — детей. Их было решено послать в сельскую местность, где они окажутся в относительной безопасности от бомбардировщиков Люфтваффе.
При помощи квалифицированной пропаганды правительство осведомило широкую публику о той опасности, которую представляли для страны шпионы и «пятая колонна». Теперь пришло время пожинать плоды такой политики. Полицейские участки были буквально завалены заявлениями насчет незнакомцев, людей странного облика или похожих на немцев. Добропорядочные граждане подслушивали беседы в пабах, выдергивая из них то, что хотели, а потом спешили с доносами к констеблям. Поступали сообщения о дымовых сигналах, мигающих огнях на берегу и даже о спускавшихся на парашютах шпионах. По всей стране прошли слухи о том, что во время вторжения в страны Бенилюкса немецкие агенты переодевались монахинями, и внезапно монахини оказались на положении подозреваемых. Теперь они старались не покидать пределов стен, окружавших их священные жилища, без самой крайней необходимости.
Миллион мужчин, слишком молодых, слишком старых или слишком слабых для действующей армии, устремились записываться в силы самообороны. Для них не хватало оружия, и потому они вооружались всем, что попадалось под руку: дробовиками, шпагами, ручками от метелок, средневековыми палицами, гуркхскими кинжалами, даже клюшками для гольфа. Тем, кому все же не удавалось раздобыть подходящее оружие, давали совет носить с собой перец, чтобы швырять его в глаза мародерствующим немецким солдатам.
Вайкери, известный ученый-историк, следил за нервными приготовлениями своей нации к войне со смесью огромной гордости и тихой подавленности. На всем протяжении тридцатых годов он предупреждал в статьях в периодике и в лекциях о том, что Гитлер представляет собой серьезную угрозу Англии и всему остальному миру. Но Великобритания, дошедшая до истощения во время предыдущей войны с немцами, была совершенно не настроена воспринимать предупреждения о новом военном конфликте. И вот теперь немецкая армия двигалась по Франции с непринужденностью, достойной поездки на загородный пикник. Скоро Адольф Гитлер станет главой империи, простирающейся от Северного полярного круга до Средиземноморья. И Великобритания, плохо вооруженная и плохо подготовленная, в одиночестве пыталась противостоять ему.
Вайкери дописал статью, отложил карандаш и начал перечитывать ее с начала. Снаружи солнце цвета спелого апельсина изливало свой свет на Лондон. В окно вплывал запах крокусов и нарциссов, росших в садах на Гордон-сквер. К вечеру похолодало, и от этого запаха хотелось чихать. Но ветерок, влетавший в окно, приятно освежал лицо, и от этого даже чай почему-то казался вкуснее. Профессор оставил окно открытым и наслаждался свежим воздухом.
Война вынудила его думать и действовать не так, как раньше. Она заставила его более пристально и даже нежно всматриваться в своих соотечественников, к которым он обычно относился с чувством, довольно близким к форменному отчаянию. Он восхищался тем, как эти люди отпускали шутки, спускаясь в бомбоубежища, устроенные на станциях метрополитена, и тем, как пели они в пабах, чтобы скрыть свой страх. Вайкери далеко не сразу удалось идентифицировать и назвать то чувство, которое он испытывал, глядя на них: патриотизм. На протяжении всей своей жизни, отданной науке, он постепенно пришел к заключению, что это самая разрушительная сила на планете. Но теперь он чувствовал пробуждение патриотизма в своей собственной груди и вовсе не считал себя виноватым из-за этого. Мы воплощаем собой добро, а они зло. Наш национализм имеет оправдание.
Вайкери решил, что хочет внести вклад в общее дело. Он хотел делать что-нибудь, а не просто смотреть на мир через крепко запирающееся окно.
В шесть часов в кабинет без стука вошла Лилиан Уолфорд. Это была высокая женщина с ногами толкательницы ядра и в круглых очках, благодаря которым ее взгляд казался необыкновенно суровым. С молчаливой непреклонностью ночной медсестры она принялась складывать разбросанные бумаги и закрывать книги.
Номинально на попечении мисс Уолфорд находились все профессора кафедры. Но она полагала, что Бог в его неизреченной мудрости препоручил каждому из нас одну душу, за которую мы ответственны перед ним. И если какая-то душа нуждалась в постоянной заботливой опеке, это был, конечно же, профессор Вайкери. В течение десяти лет она с военной точностью надзирала за деталями несложной жизни Вайкери. Она следила за тем, чтобы в его доме в Дрейкотт-плейс, в Челси, всегда была еда. Она следила за тем, чтобы его рубашки вовремя доставлялись в прачечную и оттуда домой и чтобы при стирке использовали должное количество крахмала — не слишком много, иначе жесткие воротнички будут раздражать нежную кожу его шеи. Она контролировала оплату его банковских счетов и регулярно читала ему лекции о состоянии его банковского вклада, которым хозяин совершенно не желал управлять. С регулярностью смены времен года она нанимала ему новых горничных, потому что старые не желали подолгу мириться со спорадическими вспышками его дурного характера. Несмотря на многолетние и тесные служебные отношения, они никогда не называли друг друга по имени. Она была мисс Уолфорд, а он профессором Вайкери. Ей нравилось именовать себя личным ассистентом, и Вайкери, что было совершенно нехарактерно для него, потворствовал ей в этом.
Мисс Уолфорд прошествовала мимо Вайкери и закрыла окно, бросив при этом на него осуждающий взгляд.
— Если вы не возражаете, профессор Вайкери, я хотела бы уйти домой сегодня вечером.
— Конечно, мисс Уолфорд.
Он взглянул на женщину снизу вверх. Он был суетливым маленьким человечком из тех, кого называют книжными червями, с полысевшей макушкой, на которой, впрочем, сохранилась одна непокорная седая прядь. На кончике носа косо висели многострадальные очки для чтения со стеклами в форме полумесяца. Эти стекла были почти непрозрачными из-за давней привычки их хозяина снимать и надевать очки всякий раз, когда он был чем-то возбужден или напряженно думал. Он ходил в поношенном твидовом пиджаке, а на шею повязывал выхваченные наугад галстуки, все как один в пятнах от крепкого чая. Его походка служила предметом насмешек во всем университете; кое-кто из студентов мог в точности скопировать ее (конечно, втайне от профессора). Во время минувшей войны он был ранен в колено, отчего остался на всю жизнь хромым. «Сломанный игрушечный солдатик», — иногда говорила себе мисс Уолфорд. Его голова часто наклонялась вперед так, что он без труда смотрел поверх своих очков. Со стороны казалось, будто он всегда куда-то спешит.
— Мистер Эшуорт недавно доставил вам домой пару хороших бараньих отбивных, — сообщила мисс Уолфорд, хмуро глядя на неопрятную стопку бумаги, как глядела бы на проказливого ребенка. — Он сказал, что у него, вероятно, некоторое время совсем не будет баранины.
— Этого следовало ожидать, — ответил Вайкери. — В Коннахте мяса не видели по целым неделям[2].
— Но не кажется ли вам, профессор Вайкери, что это становится немного абсурдным? Сегодня правительство выпустило декрет о том, чтобы верх лондонских автобусов выкрасили в голубовато-серый цвет, — сказала мисс Уолфорд. — Они думают, что благодаря этому пилотам Люфтваффе будет труднее бомбить их.
— Немцы безжалостны, мисс Уолфорд, но даже они не станут тратить впустую время и бомбы, охотясь за пассажирскими автобусами.
— Они также издали закон, запрещающий стрелять почтовых голубей. Не будете ли вы любезны объяснить мне, каким образом я должна отличать почтового голубя от обыкновенного?
— Даже не могу сказать вам, как часто меня подмывало отправиться на охоту за голубями, — то ли в шутку, то ли всерьез ответил Вайкери.
— Между прочим, я взяла на себя смелость распорядиться, чтобы вам доставили также немного мятного соуса, — продолжала мисс Уолфорд. — Я отлично знаю, что вы не можете есть бараньи отбивные без мятного соуса, и после этого у вас на целую неделю пропадает работоспособность.
— Спасибо, мисс Уолфорд.
— Звонил ваш издатель, чтобы сказать, что готов прислать вам гранки новой книги.
— И с опозданием всего на четыре недели. Рекорд, годный для «Кэгли»! Напомните мне, мисс Уолфорд, что я должен найти нового издателя.
— Хорошо, профессор Вайкери. Также телефонировала мисс Симпсон и передала, что не сможет пообедать с вами сегодня вечером. Ее мать заболела. Она особо попросила меня сказать вам, что ничего серьезного не случилось.
— Проклятье, — пробормотал Вайкери. Он с нетерпением дожидался свидания с Алисой Симпсон. Отношения с этой женщиной были у него самыми серьезными за очень долгое время.
— Это все?
— Нет, еще вам звонил премьер-министр.
— Что! Почему же вы не сказали мне об этом сразу?
— Вы оставили строгое указание не беспокоить вас. Когда я сказала об этом мистеру Черчиллю, он прекрасно все понял. Он сказал, что его самого ничего так не раздражает, как помехи в то время, когда он пишет.
Вайкери нахмурился.
— С этого момента, мисс Уолфорд, у вас имеется мое прямое указание отвлекать меня от работы в том случае, если позвонит мистер Черчилль.
— Хорошо, профессор Вайкери, — ответила она, по-прежнему пребывая в самом твердом убеждении, что она поступила совершенно правильно.
— Что сказал премьер-министр?
— Он ожидает вас в Чартуэлле завтра к ленчу.
Вайкери менял маршрут, по которому шел домой, в зависимости от настроения. Порой он предпочитал толкаться среди народа на оживленной торговой улице или же смешивался с фланирующими оживленными толпами в Сохо. Иными вечерами он покидал большие улицы и бродил по тихим жилым кварталам, приостанавливаясь, чтобы рассмотреть какой-нибудь ярко освещенный дом — пример георгианской архитектуры[3], — замедлял шаг, прислушиваясь к звукам музыки, смеху и звону бокалов, доносившимся из окон, за которыми проходила веселая вечеринка.
Этим вечером он одиноко плелся по тихой улице в угасающем сумеречном свете.
До войны он проводил многие вечера в библиотеке, где бродил, подобно призраку, среди стеллажей до поздней ночи. Случалось, что он засыпал в читальном зале за столом. Мисс Уолфорд дала ночным дежурным строгие указания: в случае обнаружения спящего профессора Вайкери его следовало разбудить, надеть на него плащ и отправить домой на ночлег.
Затемнение все изменило. Каждую ночь город погружался в кромешную тьму. Коренные лондонцы путались в улицах, по которым ходили в течение многих лет. Вайкери, страдавший от куриной слепоты, почти полностью утратил способность ориентироваться в городе. Он вообразил для себя, что именно таким Лондон был две тысячи лет тому назад, когда он представлял собой всего лишь кучки бревенчатых хижин, разбросанные по обоим болотистым берегам Темзы. Связь времен распалась, столетия ушли в небытие, неумолимый прогресс человечества оказался под угрозой прекращения в результате ударов бомбардировщиков Геринга. Каждый день Вайкери спешил уйти из колледжа и мчался, чтобы попасть домой до того, как превратится в беспомощного скитальца на затемненных улицах Челси. Благополучно добравшись до дому, он выпивал свои традиционные два бокала бургундского и съедал отбивную с горохом, которую горничная оставляла для него на тарелке в теплой духовке. Если бы профессору не готовили пищу, ему, вероятно, пришлось бы голодать, поскольку он до сих пор не смог разобраться в тонкостях оснащения современной английской кухни.
После обеда он некоторое время слушал музыку или радиоспектакль, иногда читал детективные романы. Об этом своем пристрастии он не говорил никому. Вайкери любил тайны; ему нравилось разгадывать загадки, нравилось использовать свое мастерство в дедукции и построении умозаключений для разгадки преступлений, прежде чем автор любезно сделает это за него. Он также любил изучать характеры персонажей детективов и часто находил в них параллели своей собственной работе — почему хорошие люди подчас совершают дурные поступки.
Сон осуществлялся поэтапно. Начинался сон, как правило, в его любимом кресле, при горящей настольной лампе. Затем он перебирался на кушетку. И уже после этого, обычно незадолго до рассвета, направлялся наверх, в свою спальню. Бывало и так, что от усилия, необходимого для того, чтобы снять одежду, он разгуливался и не мог снова заснуть. В таких случаях он лежал с открытыми глазами, думал и ждал наступления серого рассвета и хихикающего крика старой сороки, которая каждое утро плескалась в купальне для птиц, устроенной в саду.
Он сомневался в том, что ему удастся заснуть этой ночью — после получения личного вызова к Черчиллю.
В том, что Черчилль позвонил ему на службу, не было ничего необычного, несколько странным казался только выбор времени для этого звонка. Вайкери подружился с Черчиллем осенью 1935 года, после того как посетил лекцию, которую Черчилль читал в Лондоне. Черчилль, жестко стесненный в возможностях теми ограничениями, которые накладывают на депутатов с задней скамьи, был одним из немногочисленных политиков, предупреждавших Британию о страшной опасности, которую представляли нацисты. В тот вечер он заявил, что Германия в лихорадочном темпе ведет перевооружение и что Гитлер намеревается начать войну, как только наберет достаточно сил. Англия тоже должна немедленно приступить к перевооружению, говорил он, а не то она окажется перед лицом угрозы нацистского вторжения. Слушатели в большинстве считали, что Черчилль спятил, и его беспощадно ошикали. Черчилль прервал свое выступление и вернулся в Чартуэлл глубоко подавленный.
Тем вечером Вайкери стоял в задних рядах слушателей и наблюдал за происходившим. Он также внимательно следил за развитием событий в Германии с момента прихода Гитлера к власти. Без излишней настойчивости, но твердо он предсказывал своим коллегам, что между Англией и Германией скоро начнется война, возможно, даже до исхода десятилетия. Никто его не слушал. Очень многие считали, что Гитлер является прекрасным противовесом Советскому Союзу, и поэтому его следует поддержать. Вайкери думал об этом как о полнейшей глупости. Наряду с большинством англичан он воспринимал Черчилля как излишне склонного к авантюрам и чрезмерно агрессивного политика. Но когда речь зашла о нацистах, Вайкери решил, что Черчилль целиком и полностью прав.
Вернувшись домой, Вайкери сел за стол и написал Черчиллю письмо из одной фразы: «Я посетил Вашу лекцию в Лондоне и согласен с каждым Вашим утверждением». Через пять дней почта принесла ответ. «Мой бог, в конце концов выяснилось, что я все же не одинок. На моей стороне сам великий Вайкери! Прошу Вас оказать мне честь и приехать в Чартуэлл на ленч в это воскресенье».
Их первая встреча оказалась удачной. Вайкери был сразу же включен в круг ученых, журналистов, государственных чиновников и офицеров, которых Черчилль сделал своими советниками. В первую очередь они снабжали его информацией обо всем, что происходило в Германии на протяжении второй половины десятилетия. Уинстон заставлял Вайкери слушать, а сам, расхаживая по древнему деревянному полу своей фамильной библиотеки, излагал свои теории о намерениях немцев. Иногда Вайкери не соглашался и требовал, чтобы Черчилль обосновал свою позицию. Иногда Черчилль выходил из себя и отказывался уступать. В подобных случаях Вайкери твердо придерживался своего мнения. Такие отношения явились прочной основой их дружбы.
Теперь, пробираясь по улицам в сгущающихся сумерках, Вайкери думал о вызове к Черчиллю в Чартуэлл. Премьер-министр, конечно же, не намеревался ограничиться только дружеской болтовней.
Вайкери свернул на улицу, вдоль которой тянулись георгианские дома с белыми террасами, подкрашенными весенним закатом в розовые тона. Он шел медленно, с таким видом, будто что-то потерял, в одной руке тащил тяжелый, будто свинцовый, портфель, а вторую засунул в карман плаща. В одной из дверей появилась привлекательная женщина примерно его возраста. Следом за нею вышел красивый мужчина со скучающим выражением лица. Даже издалека, даже при своем ужасном зрении Вайкери безошибочно узнал Элен. Он узнал бы ее везде и всюду: ее подчеркнуто прямую осанку, длинную шею, походку, которая всегда казалась брезгливой, будто она опасалась наступить на что-то отвратительное. Вайкери смотрел, как парочка устраивалась на заднем сиденье автомобиля, управляемого шофером. Машина тронулась с места и покатилась ему навстречу. Отвернись, чертов болван! Не смотри на нее! Но он не смог заставить себя последовать собственному совету. Когда автомобиль поравнялся с ним, он повернул голову и взглянул на заднее сиденье. Она заметила его — лишь на мгновение, — но успела узнать. Обеспокоенная, она быстро отвернулась и уставилась в другую сторону. Через заднее стекло автомобиля Вайкери разглядел, как она тут же обернулась к мужу и что-то сказала ему, а тот со смехом взглянул назад.
Идиот! Проклятый, проклятый идиот!
Вайкери побрел дальше. Через несколько шагов он опять обернулся и увидел, что автомобиль скрылся за углом. «Интересно, куда они направились? — подумал он. — На очередную вечеринку или, может быть, в театр? Но почему я никак не могу отделаться от нее? Ведь, помилуй бог, мне же не двадцать пять лет!» А потом он добавил про себя: «Но почему твое сердце при каждой мимолетной встрече бьется точно так же, как в тот момент, когда ты впервые увидел ее лицо?»
Он прибавил шагу и шел со всей возможной скоростью, пока не почувствовал, что устал и запыхался. Он заставлял себя думать о чем угодно, что приходило ему в голову, но только не о ней. Поравнявшись с детской площадкой, он остановился возле сваренной из толстых прутьев ограды и принялся рассматривать детей сквозь решетку. Они были чрезмерно укутаны для мая и походили на маленьких пухлых пингвинов. Любой немецкий шпион, оказавшийся поблизости, наверняка понял бы, что очень многие лондонцы наплевали на предостережение правительства и оставили детей с собой в городе. Вайкери, обычно проходивший мимо детей с полнейшим безразличием, стоял у решетки и слушал, как загипнотизированный. Он думал о том, что не знает звука, который действовал бы столь успокаивающе, как гомон играющих детей.
Автомобиль Черчилля поджидал его на станции. Гость сел, и машина покатилась по зеленым холмам юго-восточной Англии. День был прохладный и ветреный. Казалось, что вся природа начала бурно цвести. Вайкери расположился на заднем сиденье, придерживая одной рукой воротник плаща, а второй прижимая к голове шляпу. Он никак не мог решить, стоит ли ему попросить водителя остановиться и поднять верх. А потом его охватил неизбежный в это время года приступ чиханья, сначала отдельными залпами, напоминавшими нечастые, разделенные неравными промежутками выстрелы снайпера, которые, впрочем, очень скоро перешли в непрерывный заградительный огонь. Вайкери никак не мог решить, какую руку можно осмелиться освободить, чтобы прикрыть рот. Поэтому он просто крутил головой и чихал таким образом, чтобы вылетавшие из его рта брызги и тучи микробов уносило ветром.
Водитель заметил в зеркале странные телодвижения Вайкери и забеспокоился.
— Профессор Вайкери, может быть, будет лучше, если я остановлю машину? — спросил он, сбрасывая газ.
Приступ чиханья, к счастью, закончился, и Вайкери получил, наконец, возможность насладиться поездкой. Как правило, он не испытывал удовольствия от пребывания в сельской местности. Он был самым настоящим лондонцем. Он любил толпу, шум, уличное движение, а на открытой местности начисто терял способность ориентироваться. Он также ненавидел тишину сельских ночей. Его мысли заносило неведомо куда, и ему начинало казаться, что во тьме прячутся незримые злоумышленники. Но сейчас он сидел в автомобиле и изумлялся красоте английской природы.
Автомобиль свернул на подъездную дорогу к Чартуэллу. Выйдя из машины, Вайкери почувствовал, что его пульс забился чаще. Едва он подошел к двери, как дверь распахнулась. На пороге стоял Инчс, личный камердинер Черчилля.
— Доброе утро, профессор Вайкери. Премьер-министр с крайним нетерпением ожидал вашего прибытия.
Вайкери передал слуге плащ и шляпу и вошел внутрь. Гостиную оккупировали с дюжину мужчин и несколько молодых девушек. Большинство из них носили военную форму, но некоторые были, наподобие Вайкери, в гражданской одежде. Они переговаривались вполголоса, подчеркнуто спокойно, как будто все новости были плохими. То и дело звонили телефоны. Дежурные снимали трубки сразу же, не дожидаясь второго звонка.
— Надеюсь, вы получили удовольствие от поездки, — сказал Инчс.
— Она была изумительной, — вежливо солгал Вайкери.
— Мистер Черчилль, как обычно, сегодня поднялся очень поздно, — сообщил Инчс и добавил доверительным тоном: — Он установил совершенно невероятный график, и мы все лезем из кожи, пытаясь уложиться в него.
— Я понимаю, Инчс. Где мне подождать, пока?..
— Если честно, то премьер-министр хотел увидеть вас как можно раньше. Он просил вас подняться наверх, как только вы приедете.
— Наверх?
Инчс негромко постучал в дверь ванной комнаты и, не дожидаясь ответа, распахнул дверь. Черчилль лежал в большой ванне, держа в руке сигару. На маленьком столике, придвинутом вплотную к ванне, стоял второй за день стакан с виски. Инчс объявил о прибытии Вайкери и вышел, закрыв за собой дверь.
— Вайкери, дружище, — сказал Черчилль. Он держал рот на уровне воды, и каждое слово сопровождалось серией мыльных пузырей. — Как мило с вашей стороны, что вы нашли возможность приехать.
Вайкери почувствовал, что от жары в ванной ему становится дурно. Также оказалось, что ему крайне трудно сдерживать смех, глядя на раскрасневшегося пожилого толстяка, который, как ребенок, плещется в ванне. Он снял свой твидовый пиджак и неохотно сел на закрытый крышкой унитаз.
— Я хотел перемолвиться с вами наедине, и поэтому пригласил вас сюда, в мое логово. — Черчилль поджал губы. — Вайкери, я должен прежде всего сознаться, что очень сердит на вас.
Вайкери напрягся.
Черчилль открыл было рот, чтобы продолжить тираду, но вдруг осекся. На его лице появилось озадаченное, даже удрученное выражение.
— Инчс! — оглушительно взревел он.
Инчс явился в ту же секунду.
— Да, мистер Черчилль?
— Инчс, я совершенно точно знаю, что вода в моей ванне остыла ниже ста четырех градусов. Может быть, вы будете любезны проверить температуру!
Закатав рукав, Инчс извлек из воды термометр. Затем он долго изучал его с точно таким же видом, с каким археолог исследует древний обломок кости.
— Да, сэр, вы правы. Температура вашей ванны упала до ста двух градусов[4]. Я думаю, что ее стоит подогреть.
— Конечно.
Инчс открыл кран горячей воды и на несколько секунд пустил в ванну струю кипятка. Черчилль заулыбался, почувствовав, что вода в ванне вновь обрела надлежащую температуру.
— Инчс, так намного лучше.
Черчилль повернулся на бок. Вода перелилась через край ванны и промочила штанину Вайкери.
— Вы говорили, премьер-министр...
— Ах, да, Вайкери, я говорил, что сердит на вас. Вы никогда не рассказывали мне, что в более молодые годы были очень сильны в шахматах. Били всех в Кембридже, так мне сообщили.
Вайкери растерялся.
— Прошу прощения, премьер-министр, — ответил он, — но мы ни в одной из наших бесед не касались такого предмета, как шахматы.
— Блестящая игра, безжалостная игра, игра на грани разумного риска — вот как люди охарактеризовали мне ваш стиль. — Черчилль немного помолчал. — К тому же во время Первой мировой войны вы служили в разведывательном корпусе.
— Всего лишь в мотоциклетном подразделении. Я был курьером и ничем больше.
Черчилль отвел пронизывающий взгляд от Вайкери и уставился в потолок.
— В 1250 году до Рождества Христова Бог велел Моисею послать агентов для тайного изучения земли Ханаанской. Бог был настолько добр, что дал Моисею несколько советов по поводу того, как отбирать шпионов. Только самые лучшие и самые выдающиеся люди способны выполнить такую важную задачу, сказал Бог, и Моисей сердцем воспринял Его слова.
— Это верно, премьер-министр, — согласился Вайкери. — Но ведь широко известно, что сведения, собранные шпионами Моисея, были чрезвычайно плохо использованы. В результате израильтяне лишних сорок лет блуждали по пустыне.
Черчилль улыбнулся.
— Мне давно уже пора было научиться никогда не спорить с вами, Альфред. У вас очень живой ум. Я всегда восхищался этим вашим качеством.
— Чего вы от меня хотите?
— Я хочу, чтобы вы пошли работать в Военную разведку.
— Но, премьер-министр, я не гожусь для так...
— Никто там не знает, что и зачем они делают, — перебил его на полуслове Черчилль. — Особенно профессиональные офицеры.
— Но как же быть с моими студентами? Моими исследованиями?
— Ваши студенты очень скоро окажутся на военной службе и будут сражаться, защищая свои жизни. Что же касается ваших исследований, они могут подождать. — Черчилль сделал паузу. — Вы знаете Джона Мастермэна и Кристофера Чини из Оксфорда?
— Только не говорите мне, что их тоже втянули в эти дела.
— Втянули, втянули. И даже не пытайтесь отыскать в любом из университетов хоть одного математика, оправдывающего свое жалованье, — сообщил Черчилль. — Их всех мобилизовали и отправили в Блетчли-парк.
— Что же, спрашивается, они там делают?
— Пытаются разобраться в немецких шифрах.
Вайкери изобразил напряженную работу мысли.
— Кажется, я в состоянии это понять.
— Вот и прекрасно. — Черчилль стукнул кулаком по бортику ванны. — Прежде всего, вы должны в понедельник представиться бригадиру сэру Бэзилу Бутби. Он возглавляет отделение, в котором вам предстоит работать. Помимо всего прочего, он самая типичная английская задница. Он с удовольствием сорвал бы все мои планы, но, к счастью, слишком глуп для этого. Помилуй бог, этот тип способен лбом сделать вмятину в пушечном ядре.
— Многообещающая характеристика.
— Он знает, что мы с вами друзья, и поэтому будет вставлять вам палки в колеса. Не позволяйте ему или кому-либо другому измываться над вами. Понятно?
— Да, премьер-министр.
— Мне нужен в этом отделе человек, которому я смогу доверять. Пришло время внедрить разведчика и в Военную разведку. Кроме того, это будет полезно для вас, Альфред. Сейчас самое время для вас вылезти из вашей пыльной библиотеки и вернуться к нормальной жизни.
Вайкери был застигнут врасплох внезапной откровенностью Черчилля. Он вспомнил о минувшем вечере, о том, как шел домой, как увидел в проезжавшем автомобиле Элен.
— Да, премьер-министр, я тоже полагаю, что сейчас подходящее время. Только что я буду делать в Военной разведке?
Но Черчилль с головой ушел под воду.
Растенбург, Германия, январь 1944
Контр-адмирал Вильгельм Франц Канарис был низкорослым, щуплым нервным человеком с почти белыми волосами и проницательными синими глазами. Он слегка шепелявил и обладал саркастическим остроумием, которое, правда, крайне редко демонстрировал. Сейчас он расположился на заднем сиденье большого штабного «Мерседеса», который, порыкивая мотором, мчался с аэродрома Растенбург в направлении тайного бункера Гитлера, находившегося на расстоянии в девять миль. Обычно Канарис избегал униформы и военных атрибутов любого рода, предпочитая носить темную пиджачную пару. Но так как ему предстояло встретиться с Адольфом Гитлером и наивысшими военными чинами Германии, он надел военно-морской мундир и форменную шинель.
И друзья, и враги называли Канариса «Старым лисом». Его отчужденный холодный характер как нельзя лучше подходил к безжалостному миру шпионажа. Он больше тревожился о своих двух таксах, которые сейчас спали на полу машины у него в ногах, чем о ком-либо другом, не считая разве что жены Эрики и дочери. Когда служба требовала поездок с ночевкой, он заказывал в гостинице для своих собак отдельный номер с двуспальной кроватью, чтобы они могли спать со всем удобствами. Когда было необходимо оставить их в Берлине, Канарис то и дело связывался со своими адъютантами, чтобы удостовериться в том, что животные хорошо едят и нормально испражняются. Те сотрудники абвера, которые осмеливались плохо отзываться о собаках, оказывались перед самой реальной угрозой позорного прекращения карьеры, если Канарису станет известно об их изменнических речах.
Вильгельм Канарис, выросший на обнесенной высокой стеной вилле в Аплербеке, пригороде Дортмунда, принадлежал к немецкой элите, которую Адольф Гитлер терпеть не мог. Он был сыном владельца сталелитейного завода, и его отца смело можно было назвать владетельным бароном в своей отрасли, и потомком итальянцев, осевших в Германии в шестнадцатом столетии. Он одинаково хорошо владел языками и друзей Германии, и ее врагов — итальянским, испанским, английским, французским и русским, — и регулярно принимал личное участие в концертах камерной музыки, которые происходили в салоне его старинного величественного берлинского дома. В 1933 году, когда он служил начальником военно-морского склада в Свинемюнде, порту на Балтийском море, Гитлер совершенно неожиданно поставил его во главе абвера, разведывательного и контрразведывательного агентства. Гитлер приказал, чтобы его новый шеф-шпион создал секретную службу по британскому образцу — «закрытый орден, со страстью делающий свое дело». Канарис официально принял под свое командование шпионское ведомство в первый день 1934 года, в новогодний праздник и свой сорок седьмой день рождения.
Решение оказалось одним из худших, какие когда-либо принимал Гитлер. Возглавив абвер, Вильгельм Канарис с первых же дней принялся исполнять головокружительные трюки, которым позавидовал бы любой канатоходец: он обеспечивал Генеральный штаб немецкой армии разведывательными данными, которые должны были помочь немцам покорить почти всю Европу, и одновременно использовал свою организацию как инструмент, который должен был избавить Германию от Гитлера. Он возглавлял движение сопротивления, получившее у гестапо название «Schwarze Kapelle» — «Черный оркестр», которое представляло собой крепко спаянную группу немецких военных, правительственных чиновников и гражданских лидеров, пытавшуюся — пока что безуспешно — свергнуть фюрера и достигнуть мирной договоренности с союзом своих западных противников. Канарис принимал участие и в других изменнических акциях. В 1939 году, после ознакомления с планами Гитлера вторгнуться в Польшу, он предупредил о них британцев в безрезультатной попытке подвигнуть Англию к действиям. То же самое он сделал в 1940 году, когда Гитлер объявил о своих планах покорения Бельгии, Нидерландов и Франции...
Канарис повернулся всем телом и глядел в окно на проносящийся снаружи лес — темный, густой, безмолвный, похожий на декорацию к театральной постановке по сказке братьев Гримм. Здесь, в тишине заснеженного леса, он думал о самой последней по времени попытке покушения на жизнь фюрера. Два месяца тому назад, в ноябре, молодой капитан по имени Аксель фон дем Бусше предложил убить Гитлера во время демонстрации нового образца шинели для вермахта. Бусше намеревался спрятать несколько гранат под шинелью и взорвать их во время демонстрации, убив себя и фюрера. Но накануне покушения бомбардировщики союзников разрушили здание, где находились образцы. Демонстрация была отменена, а потом о ней просто забыли.
Канарис знал, что будут новые и новые покушения, что все больше и больше храбрых немцев будут готовы пожертвовать собственными жизнями, чтобы избавить Германию от Гитлера. Но он знал также, что время не терпит. Англо-американское вторжение в Европу было неизбежно. Рузвельт твердо заявил, что не согласится ни на какие условия, кроме безоговорочной капитуляции. Германию ожидала гибель; именно этого Канарис боялся еще в 1933 году, когда ему стали ясны мессианские амбиции Гитлера. Он также понимал, что его и без того шаткая власть над абвером с каждым днем становится все слабее и слабее. Несколько приближенных Канариса из штаба абвера в Берлине были арестованы гестапо и обвинены в измене. Его враги готовили почву для того, чтобы захватить контроль над шпионским агентством, а ему самому накинуть на шею струну от рояля. Он понимал, что у него оставались считанные дни — что его долгий и опасный танец на канате подходит к завершению.
Большой черный «Мерседес» проехал через несметное множество ворот и контрольно-пропускных пунктов и в конце концов оказался на территории Wolfschanze — «Волчьего логова» Гитлера. Проснувшиеся таксы нервно захныкали и поспешно забрались на колени к хозяину. Конференция должна была проходить в холодной и душной картографической комнате подземного бункера. Канарис вышел из автомобиля и с мрачным видом направился ко входу в сооружение из монолитного бетона. На нижней площадке лестницы стоял огромный телохранитель в форме СС. Он протянул руку, чтобы принять у контр-адмирала любое оружие, которое у того могло быть с собой. Канарис, который старался не прикасаться к огнестрельному оружию и терпеть не мог насилие, отрицательно покачал головой и прошествовал мимо.
— В ноябре я выпустил директиву фюрера под номером пятьдесят один, — начал без преамбулы Гитлер. Он яростно вышагивал по комнате, стиснув руки за спиной, и, как обычно, говорил о себе то в первом, то в третьем лице. Фюрер был одет в голубовато-сизый китель, черные брюки и ярко начищенные сапоги с голенищами под самое колено. На левом нагрудном кармане красовался Железный крест, который он получил за участие в боях под Ипром в Первую войну, когда проходил срочную службу в пехоте и участвовал в боях. — В директиве номер пятьдесят один была высказана моя твердая уверенность в том, что англосаксы попытаются вторгнуться на северо-запад Франции не позднее, чем весной, а возможно, и ранее. На протяжении двух последних месяцев я не видел ничего, что могло бы изменить мое мнение.
Канарис, сидевший за большим столом, провожал взглядом фюрера, метавшегося по комнате. Гитлер не просто сутулился, а держал корпус наклоненным вперед — следствие застарелого кифоза позвоночника, который, похоже, сделался сильнее. Адмирал спрашивал себя, почувствовал ли Гитлер, наконец, всю трудность, а вернее сказать, безысходность положения. Должен был почувствовать. Как на этот счет говорил Фридрих Великий? «Тот, кто защищает все, не защищает ничего». Гитлер должен был учесть совет своего кумира, поскольку Германия оказалась сейчас в том же самом положении, в каком она была во время Великой войны. Она захватила гораздо большую территорию, чем была в состоянии защитить.
И виновен в этом был один только Гитлер, проклятый безумец! Канарис поглядел на карту. На Востоке немецкие войска вели бои на фронте, протянувшемся на 2000 километров. Все надежды на военную победу над русскими пошли прахом в июле минувшего года в районе Курска, где Красная Армия сдержала наступление вермахта и нанесла ему невосполнимые потери. Теперь немецкая армия пыталась удержать линию фронта, протянувшуюся от Ленинграда до Черного моря. В Средиземноморье Германия обороняла 3000 километров береговой линии. А на западе... Мой бог! — воскликнул про себя Канарис, — территория, вытянувшаяся на 6000 километров от Нидерландов до южного берега Бискайского залива. Festung Europa — гитлеровская Крепость Европа — была непомерно огромна и уязвима со всех сторон.
Канарис, не поворачивая головы, обвел взглядом людей, сидевших вместе с ним за столом. Фельдмаршал Герд фон Рундштедт, главнокомандующий всеми немецкими войсками на Западе. Фельдмаршал Эрвин Роммель, командующий Армейской группой В, действующей на северо-западе Франции. Рейхсфюрер Генрих Гиммлер, глава СС и руководитель немецкой полиции. С полдюжины самых преданных и безжалостных людей Гиммлера стояло возле стен на тот случай, если кто-нибудь из высшего руководства Третьего рейха вздумает покуситься на жизнь фюрера.
Гитлер резко остановился на месте.
— В директиве пятьдесят один я также заявил о моей убежденности в том, что мы больше не можем оправдывать сокращение численности наших войск на западе необходимостью укреплять наши силы, сражающиеся против большевиков. Необъятные просторы на востоке дают нам возможность, в качестве последнего средства, оставить обширные территории, прежде чем враг начнет угрожать нашей родине.
На западе положение иное. Если англосаксонское вторжение завершится успехом, последствия будут катастрофическими. А это значит, что решающая битва войны должна состояться здесь, на северо-западе Франции.
Гитлер сделал паузу, чтобы дать слушателям усвоить всю важность своих слов.
— Вторжение будет отражено неудержимым ударом всех наших сил и разгромлено. Если это по какой-то причине не удастся в полной мере и англосаксы получат возможность закрепиться на временном береговом плацдарме, мы должны быть готовы быстро развернуть наши силы, организовать мощную контратаку и вышвырнуть захватчиков назад в море. — Гитлер скрестил руки ниже живота. — Но, чтобы достичь этой цели, мы должны иметь представление о планах врага. Мы должны знать, когда он намеревается нанести свой удар. И, что еще важнее, где. Герр генерал-фельдмаршал?..
Фельдмаршал Герд фон Рундштедт поднялся и устало поплелся к карте. В правой руке он сжимал украшенный драгоценными камнями фельдмаршальский жезл, который всегда носил с собой. Рундштедта, известного как «последний немецкий рыцарь», Адольф Гитлер смещал и отстранял от должности чаще, чем об этом было известно Канарису или даже собственному штабу фельдмаршала. Именно Рундштедт, который совершенно не переносил нацистов с их фанатизмом, насмешливо окрестил Гитлера «маленьким богемским капралом». Напряжение пяти долгих лет непрерывной войны начинало отражаться на его вытянутом аристократическом лице. Резкие черты, отличавшие офицеров Генерального штаба имперских времен, расплылись. Канарису было известно, что Рундштедт пил больше шампанского, чем следовало, и употреблял в качестве совершенно необходимого снотворного все большие дозы виски. Он совершенно не придерживался обычного для военных распорядка дня и поднимался в десять утра. Совещания его штаба, размещенного в Сен-Жермен-ан-Ле, редко собирались раньше полудня.
Несмотря на преклонные годы и заметную моральную деградацию, Рундштедт все же оставался лучшим солдатом Германии, замечательным стратегом и тактиком; эти качества он убедительно продемонстрировал полякам в 1939-м и французам с британцами в 1940 году. Канарис не завидовал положению Рундштедта. На бумаге он командовал огромными и мощными западными силами: полтора миллиона человек, в число которых входило триста пятьдесят тысяч отборных войск Ваффен-СС[5], десять танковых дивизий и две элитных дивизии Fallschirmjager — десантников-парашютистов. Если развертывание будет осуществлено быстро и правильно, у армий Рундштедта появятся солидные шансы нанести союзникам сокрушительное поражение. Но если старый тевтонский рыцарь ошибется в своих расчетах — если он неправильно развернет свои силы или допустит грубые тактические ошибки в ходе уже начавшегося сражения, — то союзники обретут драгоценную точку опоры на континенте, и война на Западе будет проиграна.
— По моему мнению, уравнение довольно просто, — начал Рундштедт. — Или восточнее Сены на побережье Па-де-Кале, или западнее Сены в Нормандии. У того и другого вариантов есть свои преимущества и недостатки.
— Продолжайте, герр генерал-фельдмаршал.
— Капе — это стратегическая опора побережья Канала, — уныло забубнил Рундштедт. — Если враг создаст береговой плацдарм в Кале, он сможет двинуться на восток и окажется в нескольких днях переходов от Ruhrgebiet, нашего промышленного сердца. Американцы хотят закончить войну к Рождеству. Если они смогут высадиться в Кале, то у них появится шанс исполнить свое желание. — Рундштедт сделал паузу, чтобы придать своему предупреждению большую весомость, а затем продолжил: — Есть и еще одна причина, почему вариант Кале представляется более выгодным в военном отношении. Канал там уже всего. Враг сможет доставить живую силу и технику в Капе в четыре раза быстрее, чем в Нормандию или Бретань. Не забывайте, что с момента начата вторжения время будет работать против врага. Он должен с максимальной быстротой доставлять войска, оружие и материальную часть. На побережье Па-де-Кале имеются три превосходных глубоководных порта, — Рундштедт провел концом жезла вдоль береговой линии и ткнул в каждый из них, — Булонь, Кале и Дюнкерк. Врагу остро необходимы порты. Я глубоко убежден в том, что первой целью захватчиков будет овладение крупным портом и скорейшее возобновление его работы, потому что без крупного порта враг не сможет снабжать свои войска. А если он не сможет снабжать войска, то погибнет.
— Довольно убедительно, герр генерал-фельдмаршал, — сказал Гитлер. — Но почему не Нормандия?
— В Нормандии у врага сразу появилось бы множество проблем. Пролив там намного шире. Во многих местах побережье отделяется от материка высокими скальными обрывами. Ближайшая гавань — это Шербур, расположенный на оконечности очень хорошо укрепленного полуострова. Врагам потребуется не один день, прежде чем они смогут взять Шербур. Но даже если им это удастся, они прекрасно знают, что мы перед сдачей приведем его в полную непригодность. Но самым веским аргументом против удара в Нормандии, по моему мнению, является ее географическое местоположение. Слишком уж далеко на западе. Даже если врагу удастся высадиться в Нормандии, он рискует оказаться прижатым к побережью и стратегически изолированным. Ему придется вести бои против всех наших сил на всем протяжении пути через Францию, задолго до того, как он приблизится к немецкой земле.
— Ваше мнение, герр генерал-фельдмаршал? — резко бросил Гитлер.
— Возможно, союзники затевают какой-то обман, — осторожно проговорил Рундштедт, поглаживая пальцами жезл. — Не исключен отвлекающий десант, как вы сами предположили, мой фюрер. Но реальный удар будет нанесен вот сюда. — Он снова ткнул в карту. — По Кале.
— Адмирал Канарис? — вопросительно произнес Гитлер. — Какие у вас имеются сведения для поддержки этой теории?
Канарис, не любивший что-то показывать по карте, остался на своем месте. Прежде чем ответить, он сунул руку в нагрудный карман кителя, где держал сигареты. Эсэсовцы вздрогнули. Канарис покачал головой, медленно достал пачку и продемонстрировал ее всем. Потом он тщательно размял сигарету и не спеша прикурил, выпустив дым на Гиммлера. Рейхсфюрер, как все отлично знали, терпеть не мог табачного дыма. Гиммлер взглянул на него сквозь клубящееся синее облако, его глаза не выражали никаких эмоций, но щека нервно подергивалась.
После этого Канарис объяснил, что абвер собрал и проанализировал три типа сведений, связанных с подготовкой вторжения: материалы аэрофотосъемки расположения вражеских войск в южной Англии, перехват радиопереговоров врага, осуществлявшийся Funkabwehr, специальным подразделением его агентства, и донесения агентов, работающих на территории Британии.
— И о чем вам говорят эти сведения, герр адмирал? — перебил его Гитлер.
— Имеющиеся у нас данные заставляют склониться к точке зрения фельдмаршала. Мы тоже считаем, что англосаксы намереваются ударить в Кале. Согласно информации от наших агентов, враги активизировали деятельность на юго-востоке Англии, непосредственно напротив Кале. Мы выделили в радиосвязи новый объект, который называется Первой армейской группой Соединенных Штатов. Мы также проанализировали воздушную активность врага на северо-западе Франции. Он проводит гораздо больше полетов, как с бомбардировочными, так и с разведывательными целями, в районе Кале, нежели над Нормандией или Бретанью. У меня появилась также совершенно новая информация, которую я обязан вам сообщить, мой фюрер. У одного из наших агентов в Англии есть источник в Верховном командовании союзными силами. Вчера вечером этот агент передал сообщение. В Лондон прибыл генерал Эйзенхауэр. Американцы и британцы намереваются некоторое время держать его присутствие в тайне.
Эти слова, казалось, произвели на Гитлера впечатление. «Если бы только Гитлер знал правду, — подумал Канарис, — что сейчас, когда через считанные месяцы состоится самое важное сражение войны, от разведывательной сети абвера в Англии остались жалкие клочья». В этом Канарис тоже обвинял Гитлера. Во время подготовки к операции «Морской лев» — так и не состоявшемуся вторжению в Великобританию — Канарис и его организация щедрой рукой засылали шпионов в Англию. Все предосторожности были отброшены из-за отчаянной потребности в разведданных об организации береговой обороны и расположении британских войск. Агентов поспешно вербовали, плохо обучали и еще хуже снаряжали. Канарис подозревал, что многие из них, если не большинство, случайно ли, намеренно ли, но сразу оказались в руках МИ-5, в результате чего сети, создание которых потребовало многих лет кропотливого труда, понесли непоправимый урон. Но признаться в этом он не мог: сделать это значило бы своей рукой подписать себе смертный приговор.
Адольф Гитлер снова забегал по комнате. Канарис знал, что Гитлер не боялся неизбежного вторжения. Как раз наоборот, он с нетерпением ожидал его. Он держал под ружьем десять миллионов немцев и обладал мощной промышленностью, которая, невзирая на все более ожесточенные бомбежки союзников и нехватку рабочей силы и сырья, продолжала производить умопомрачительные количества оружия и всяческого снаряжения. Он ни в малейшей степени не сомневался в своей способности отразить вторжение и полностью разгромить союзников. Как и Рундштедт, фюрер верил, что высадка на берегу Па-де-Кале в наибольшей степени стратегически оправданна, и именно там его Атлантический вал больше всего походил на неприступную крепость из его видений. Больше того, Гитлер даже пытался спровоцировать союзников на вторжение в Кале, приказав разместить там пусковые установки ракет «Фау-1» и «Фау-2». Но при этом Гитлер знал также, что британцы и американцы использовали дезинформацию много раз за время войны, и не сомневался, что, готовя вторжение во Францию, они поступят так же.
— Позвольте нам поменяться ролями, — сказал наконец Гитлер. — Как я поступил бы, если бы собирался вторгнуться во Францию из Англии? Стал бы я пользоваться очевидным направлением, тем самым, которое, по мнению моих врагов, скорее всего, выберу? Стал бы я организовывать лобовое нападение на самую укрепленную часть побережья? Или же я выбрал бы другое направление и попытался бы застать моего врага врасплох? Стал бы я передавать ложные радиограммы и посылать ложные донесения через вражеских агентов? Стал бы делать дезинформирующие заявления для прессы? Ответ на все эти вопросы — да. Мы должны ожидать, что британцы предпримут отвлекающие действия и попытаются замаскировать главный удар. Поэтому, как бы мне ни хотелось, чтобы они предприняли высадку в Кале, мы должны быть готовы к возможности вторжения в Нормандии иди Бретани. Поэтому нашим танкам следует оставаться в безопасности, на удалении от побережья, пока намерения врага не прояснятся. Тогда мы сожмем свой броневой кулак в пункте главного удара и вышвырнем врагов обратно в море.
— У меня есть еще один аргумент, который может укрепить вашу позицию, — включился в разговор фельдмаршал Эрвин Роммель.
Гитлер резко обернулся и взглянул ему в лицо.
— Продолжайте, герр генерал-фельдмаршал.
Роммель указал на большую — от пола до потолка — карту, висевшую за спиной Гитлера.
— Если вы разрешите мне небольшую демонстрацию, мой фюрер...
— Конечно.
Роммель порылся в портфеле, извлек оттуда большой циркуль и подошел к карте. В декабре он по приказу Гитлера принял под свою команду Армейскую группу В, стоявшую вдоль побережья Ла-Манша. В состав Армейской группы В входили 7-я армия, контролировавшая Нормандию, 15-я армия, расположившаяся между устьем Сены и Зейдер-Зее, и Нидерландская армия. Оправившись физически и морально после серии разгромов в Северной Африке, знаменитый «Лис пустыни» с невероятной энергией взялся за новое дело. Он чуть ли не круглосуточно носился по побережью Франции в кабриолете «Мерседес-230», осматривая сооружения береговой обороны, размещение войск и бронетехники. Он обещал превратить берег в «сад дьявола» — скопление артиллерии, минных полей, бетонных укреплений и колючей проволоки, сквозь которое враг никогда не пробьется. Однако в глубине души Роммель твердо знал, что любое укрепление, созданное человеком, может быть человеком разрушено.
Стоя перед картой, Роммель широко раскрыл циркуль.
— Это радиус действия «Спитфайров» и «Мустангов» — истребителей противника. Они базируются на нескольких крупных аэродромах на юге Англии. — Он по очереди поставил иголку циркуля в точки, обозначавшие положение авиабаз, и провел на карте несколько дуг. — Как вы можете видеть, мой фюрер, и Нормандия, и Кале отлично попадают в зону эффективного действия вражеских истребителей. Поэтому мы должны рассматривать обе области как возможные объекты атаки.
Гитлер кивнул; ему понравилась аргументация Роммеля.
— Займите на мгновение позицию врага, герр генерал-фельдмаршал. Где вы нанесли бы удар, если бы пытались вторгнуться во Францию из Англии?
Роммель наморщил лоб, изображая напряженную работу мысли.
— Я должен признаться, мой фюрер, что все признаки указывают на подготовку вторжения в Па-де-Кале. Но я не могу избавиться от мысли, что враг не станет предпринимать попытки лобового нападения на нашу самую сильную группировку. Я также научен опытом действий в Африке. Перед сражением при Аламейне британцы провели большую кампанию дезинформации. Они поступят точно так же перед тем, как вторгнуться во Францию.
— А как обстоят дела с Западным валом, герр генерал-фельдмаршал? Как идет работа?
— Дел еще много, мой фюрер. Но мы работаем быстро.
— Вы успеете закончить работы до весны?
— Я уверен в этом. Но береговые укрепления сами по себе не смогут остановить врага. Нам необходимо должным образом расположить наши танковые силы. А для этого, смею утверждать, мы должны иметь представление о том, где они планируют нанести удар. Ничего, кроме этого, не имеет никакого значения. Если врагу удастся его замысел, мы можем проиграть войну.
— Ерунда, — возразил Генрих Гиммлер. — Поскольку мы имеем своим предводителем фюрера, окончательная победа Германии не вызывает сомнений. Берега Франции станут кладбищем для англичан и американцев.
— Нет, — сказал Гитлер, помахав рукой, — Роммель прав. Если враг сумеет создать береговой плацдарм, война будет проиграна. Но если мы разгромим вторжение еще до того, как его начнут, — Гитлер откинул голову назад, его глаза сверкали, — для подготовки следующей попытки потребуются многие месяцы. Враг больше не пойдет на такой риск. Рузвельт никогда не будет переизбран. Он даже может закончить свои дни в какой-нибудь тюрьме! Боевой дух британцев рухнет в одночасье. Черчилль, этот больной жирный старик, утратит всякий авторитет! После того как парализованные американцы и британцы забьются в норы и примутся зализывать свои раны, мы сможем забрать солдат и технику с запада и перебросить их на восток. Сталину останется только положиться на наше милосердие. Он приползет просить о мире. В этом я нисколько не сомневаюсь.
Гитлер сделал продолжительную ораторскую паузу.
— Но, чтобы остановить врага, мы должны знать, где состоится вторжение, — сказал он. — Мои генералы думают, что это будет Кале. Я сохраняю скептицизм. — Он резко обернулся и впился взглядом в Канариса. — Герр адмирал, я хочу, чтобы вы разрешили этот спор.
— Не исключено, что это окажется невозможным, — осторожно подбирая слова, ответил Канарис.
— Разве военная разведка — это не задача абвера?
— Конечно, мой фюрер.
— У вас в Великобритании есть успешно действующие агенты. Доказательством тому служит донесение о прибытии генерала Эйзенхауэра в Лондон.
— Несомненно, мой фюрер.
— В таком случае, я предлагаю вам как следует потрудиться, герр адмирал. Я хочу иметь доказательства намерений врага. Я хочу, чтобы вы раскрыли для меня тайну вторжения и сделали это быстро. Позвольте мне заверить вас, что вы располагаете очень ограниченным запасом времени.
Гитлер бледнел прямо на глазах; можно было подумать, что он внезапно изнемог.
— А теперь, если, конечно, у вас, господа, нет для меня других плохих новостей, я хотел бы поспать несколько часов. У меня была очень трудная ночь.
Все поднялись с мест, провожая взглядами поднимавшегося по лестнице Гитлера.
Северная Испания, август 1936
Он стоит перед двустворчатой дверью, распахнутой в теплую ночь, держа в руке запотевшую бутылку холодного белого вина. Он наливает себе еще один стакан, не предлагая вина ей. Она лежит на кровати, курит и слушает его голос. Слушает, как теплый ветер шелестит листьями деревьев около веранды. Над долиной сверкает беззвучная зарница. Его долиной, как он всегда ее называет. Моя гребаная долина. И пусть только эти задрипанные лоялисты[6] попробуют отобрать ее у меня. Я отрезку их трипперные яйца и скормлю их собакам.
— Кто научил тебя так ловко стрелять? — требовательно спрашивает он. Утром они ходили охотиться в луга, и она добыла четырех фазанов против его одного.
— Мой отец.
— Ты стреляешь лучше, чем я.
— Я и сама это заметила.
Очередная зарница освещает комнату, и она может в течение нескольких секунд отчетливо видеть Эмилио. Он на тридцать лет старше, чем она, но все же она находит его красивым. У него темно-русые волосы, а лицо от солнца приобрело цвет потертой седельной кожи. Его длинный и острый нос похож: на лезвие топора. Она хочет чувствовать поцелуи его губ, но он все время берет ее очень быстро и грубо, а Эмилио всегда получает то, что он, мать твою, хочет, любимая.
— Ты очень хорошо говоришь по-английски, — сообщает он ей таким тоном, как будто уверен, что она слышит это в первый раз. — Совершенно без акцента. Я никогда не мог избавиться от моего, как ни старался.
— Моя мать была англичанкой.
— Где она теперь?
— Она уже давным-давно умерла.
— Ты говоришь также и по-французски?
— Да, — отвечает она.
— И по-итальянски?
— Да, я говорю по-итальянски.
— Но испанским ты владеешь не очень хорошо.
— Достаточно хорошо, — говорит она.
Разговаривая с нею, он мнет пальцами свой член. Он любит его точно так же, как любит свои деньги и землю. Он говорит о нем так же, как и об одной из своих лучших лошадей. В кровати он с ними, словно третий человек.
— Ты лежишь с Марией возле реки, а ночью позволяешь мне залезать в твою кровать и пялить тебя, — говорит он.
— Это можно было устроить только одним способом, — отвечает она. — А ты хочешь, чтобы я оставалась с Марией?
— Ты делаешь ее счастливой, — говорит он так, будто счастье — это основа основ.
— Это она делает меня счастливой.
— Я никогда еще не встречал такой женщины, как ты. — Он вложил сигарету в угол рта и зажег ее, прикрывая огонек спички от ночного ветра сложенными ладонями. — Ты, не моргнув глазом, в один день трахаешься со мной и кувыркаешься с моей дочерью.
— Я не верю в возвышенные привязанности.
Он смеется своим почти неслышным смехом.
— Это замечательно, — говорит он и снова заливается беззвучным смехом. — Ты не веришь в возвышенные привязанности. Это просто изумительно. Как мне жаль того болвана, которого угораздит влюбиться в тебя.
— Мне тоже.
— Ты можешь испытывать хоть какие-нибудь чувства?
— Если честно, то нет.
— Ты любишь хоть кого-нибудь или что-нибудь?
— Я люблю моего отца, — говорит она. — И я люблю лежать у реки с Марией.
Мария — единственная женщина из всех, которых она когда-либо встречала, чья красота представляет для нее угрозу. Она нейтрализует эту угрозу, присвоив красоту Марии себе. Ее пышные каштановые вьющиеся волосы. Ее безупречно гладкую оливковую кожу. Идеальной формы груди, которые в ее рту обретают сладость летних груш. Губы — мягче них она ничего не знает. «Давай поедем на лето в Испанию. Будешь жить со мной в нашей родовой estancia», — сказала ей Мария однажды дождливым днем в Париже, где они обе учились в Сорбонне. Отец будет недоволен, но мысль о том, чтобы провести лето в Германии, рассматривая марширующих по улицам безмозглых нацистов, нисколько не вдохновляет ее. Она же не знала, что угодит прямиком в гражданскую войну.
Впрочем, война не дерзнула сунуться в раскинувшийся в предгорьях Пиренеев райский уголок, принадлежавший Эмилио. Это самое замечательное лето ее жизни. Утром они втроем охотятся или натаскивают собак, а днем они вдвоем с Марией едут к реке, плавают в ледяной воде на глубоких плесах, загорают на теплых камнях. Марии больше всего нравится, когда они находятся на природе. Она любит ощущать прикосновение нежных солнечных лучей к своей обнаженной груди и присутствие Анны между своих ног. "Ты знаешь, мой отец тоже хочет тебя, — сообщила однажды Мария, когда они лежали в тени под эвкалиптами. — Ты можешь поиметь его. Только смотри не влюбись. В него все влюбляются".
Эмилио снова говорит:
— Я хочу, чтобы, когда ты через месяц вернешься в Париж, ты кое с кем встретилась. Ты сделаешь это для меня?
— Не знаю. Это будет зависеть от обстоятельств.
— Каких же?
— От того, кто он такой.
— Он сам свяжется с тобой. Когда я расскажу ему о тебе, он будет очень заинтересован.
— Я не собираюсь спать с ним.
— Он не будет стремиться переспать с тобой. Это семейный человек. Как и я, — добавляет Эмилио и снова заливается своим необычным смехом.
— Как его зовут?
— У него могут быть разные имена.
— Скажи мне его имя.
— Я не знаю, каким именем он пользуется сейчас.
— Чем твой друг занимается?
— Он собирает информацию.
Эмилио возвращается к кровати. За время беседы он снова возбудился. Его член опять тверд, и он хочет сразу же взять ее. Он толчком раздвигает ее ноги и пытается войти в нее. Она берет его член в руку, чтобы помочь, но тут же вонзает ногти в тонкую кожу.
— А-а-а-х-х! Анна, мой бог! Не так сильно!
— Скажи мне его имя.
— Это против правил... Я не могу!
— Говори! — требует она и вонзает ногти сильнее.
— Фогель, — бормочет он. — Его зовут Курт Фогель. Господи боже.
Берлин, январь 1944
Агентура абвера, работавшая против Великобритании, состояла из двух основных категорий агентов. Система S включала в себя агентов, которые приезжали в страну, селились там под фальшивыми именами и принимались за сбор сведений. Агенты системы R были, главным образом, подданными третьих стран; они периодически совершенно легально приезжали в Великобританию, собирали сведения и передавали их своим хозяевам в Берлин. Но существовала и третья, меньшая по численности и очень строго засекреченная сеть шпионов, известная как система V — горстка чрезвычайно хорошо подготовленных законсервированных агентов, глубоко внедрившихся в английское общество и дожидавшихся, порой на протяжении многих лет, приказа об активизации. Эта сеть была названа по имени ее создателя и единственного руководителя Курта Фогеля[7].
Не производившая большого впечатления на непосвященных империя Фогеля состояла из двух комнат на четвертом этаже штаба абвера, располагавшегося в двух строгих серых каменных городских зданиях под номерами 74 и 76 по Тирпиц-уфер. Окна выходили на Тиргартен, 630-акровый парк, раскинувшийся в самом сердце Берлина. Еще в не столь давнем прошлом этот вид радовал глаз, но после нескольких месяцев союзнических бомбежек дорожки для верховой езды оказались изрыты множеством воронок, во многие из которых можно было бы спрятать тяжелый танк, а от большей части пышных каштанов и лип остались только почерневшие обгорелые пни. Большую часть помещений, выделенных Фогелю, занимали запертые несгораемые шкафы и тяжелый сейф. Фогель подозревал, что служащие центрального архива абвера были завербованы гестапо, и наотрез отказывался хранить там свои досье. Его единственным помощником был дежуривший в приемной заслуженный лейтенант вермахта Вернер Ульбрихт, искалеченный в боях против русских. Он держал в верхнем ящике стола два «люгера» и получил от Фогеля четкое указание стрелять в каждого, кто попытается войти без разрешения. Ульбрихту иногда снились кошмары, в которых он по ошибке убивал Вильгельма Канариса.
Официально Фогель носил чин капитана Kriegsmarine[8], но это было лишь формальностью, которую пришлось соблюсти для того, чтобы расширить его возможности для работы. Как и его наставник Канарис, он редко носил военную форму. Его гардероб изменился очень мало: темно-серый костюм, в каких ходят солидные предприниматели, белая сорочка, темный галстук. Его волосы серо-стального цвета выглядели так, будто он подстригал их самостоятельно и, может быть, даже без зеркала, а в глазах застыло вызывающее выражение, какое бывает у завсегдатаев кафе, любящих демонстративно бранить власти. Его голос больше всего походил на скрип ржавой дверной петли. После почти десятка лет конспиративных бесед в кафе, гостиничных номерах и многолюдных деловых конторах он редко говорил громче, чем это делают верующие, когда рассказывают о своих грехах исповеднику. Ульбрихту, который был глух на одно ухо, приходилось постоянно быть начеку, чтобы расслышать обращение своего командира, но это удавалось ему далеко не всегда.
Страсть Фогеля к сохранению анонимности доходила до абсурда. В его кабинете имелся только один личный предмет — фотография его жены Гертруды и девочек-двойняшек. Когда начались бомбежки, он отправил их всех в Баварию к матери Гертруды и с тех пор виделся с ними нечасто. Всякий раз, когда ему нужно было покинуть кабинет, пусть даже на минуту-другую, он снимал фотографию со стола и запирал в ящик. Даже его служебный пропуск был совершенно необычным. На нем не было фотографии, а имя было вымышленным. Он снимал маленькую квартирку неподалеку от штаб-квартиры, до которой в те редкие ночи, когда он разрешал себе покинуть служебное помещение, можно было не без удовольствия дойти пешком по усаженным старыми деревьями берегам Ландвер-канала. Его домовладелица считала, что он преподаватель какого-то учебного заведения, имеющий много подружек, у которых часто ночевал.
Даже в абвере о нем было мало что известно.
Курт Фогель родился в Дюссельдорфе. Его отец был директором местной школы, а мать время от времени — по желанию — преподавала музыку. Она бросила многообещающую карьеру концертирующей пианистки, чтобы выйти замуж и заниматься семьей и детьми. Фогель закончил Лейпцигский университет, где его обучали гражданскому и политическому праву двое величайших знатоков юриспруденции в Германии — Герман Хеллер и Лео Розенберг, — и получил докторскую степень. Он был блестящим студентом, лучшим на своем курсе, и его профессора между собой предсказывали Фогелю в будущем место в Reichsgericht, Верховном суде Германии.
С приходом к власти Гитлера все изменилось. Гитлер верил во власть людей, а не закона. Уже через месяц он поставил всю судебную систему Германии вверх тормашками. Fuhrergewalt — воля фюрера — стала беспрекословным законом в стране, и каждая маниакальная прихоть Гитлера немедленно воплощалась в кодексы и инструкции. Фогель помнил некоторые из смехотворных афоризмов, изобретенных архитекторами гитлеровской перестройки законов и права Германии: «Закон — то, что полезно для немцев! Закон должен истолковываться через здоровые эмоции народа!» Когда нормальная судебная власть попыталась отстоять свои позиции, нацисты сформировали свои собственные Volksgenchtshof — Народные суды. По мнению Фогеля, самый черный день в истории немецкой юриспруденции наступил в октябре 1933 года, когда десять тысяч юристов, стоя на ступенях Reichsgericht в Лейпциге, подняли руки в нацистском приветствии и поклялись «следовать курсом фюрера до конца своих дней». Фогель был среди них. Тем же вечером он пришел домой, в маленькую квартирку, где они жили вдвоем с Гертрудой, сжег в печи всю свою юридическую библиотеку и напился до рвоты.
Несколько месяцев спустя, зимой 1934 года, его пригласил к себе низкорослый, щуплый, строгий с виду человек, рядом с которым всегда находилась пара такс, — Вильгельм Канарис, новый глава абвера. Канарис спросил Фогеля, не желает ли тот работать под его началом. Фогель согласился с одним лишь условием — чтобы его не принуждали вступать в нацистскую партию, — и на следующей неделе вошел в мир немецкой военной разведки. Официально он числился личным юрисконсультом Канариса. Неофициально же он получил задачу обеспечить подготовку к войне с Великобританией, которая, по мнению Канариса, была неизбежна.
Сейчас Фогель сидел за столом, согнувшись над листком бумаги, прижав скрюченные пальцы к вискам. Он изо всех сил старался сосредоточиться и перестать замечать непрерывный шум: скрежет старого лифта, то и дело проползавшего вверх или вниз прямо за его стеной, стук ледяного дождя в стекло, какофонию автомобильных клаксонов, возвещавшую о наступлении берлинского вечернего часа пик. Посидев так немного, он отнял руки от висков, распрямил пальцы и зажал уши ладонями. Наступила тишина.
Записка, с которой он работал, была дана ему лично Канарисом в середине дня, через несколько часов после возвращения «Старого лиса» из Растенбурга, где он встречался с Гитлером. Канарис сказал, что считает результат встречи многообещающим, и Фогель вынужден был согласиться. «Гитлер требует результата, Курт, — сказал Канарис, сидя за своим видавшим виды антикварным столом с видом всезнающего и ко всему на свете готового старого испанского дона; его глаза шарили по переполненным книжным полкам, как будто искали бесценный, но давно потерянный том. — Он хочет получить обоснованные сведения о том, где состоится высадка: в Кале или в Нормандии. Возможно, наступило время ввести в игру ваших самых драгоценных агентов».
Фогель уже один раз наскоро просмотрел текст. Теперь он прочитал его более внимательно. По его мнению, ситуация сложилась не просто многообещающая — она была идеальной. Появилась та самая возможность, которой он давно ждал. Закончив чтение, он поднял голову и несколько раз позвал по имени Ульбрихта, но сделал это так тихо, как будто говорил прямо ему в ухо. Немного подождав и не получив ответа, он поднялся и вышел в приемную. Ульбрихт чистил свой «люгер».
— Вернер, я зову вас уже пять минут, — сказал Фогель своим почти неслышным голосом.
— Простите, капитан, но я вас не слышал.
— Завтра я с самого утра хочу встретиться с Мюллером. Включите меня в его расписание.
— Слушаюсь.
— И, Вернер, сделайте что-нибудь с вашими проклятыми ушами. Я уже надсадил себе горло.
Бомбардировщики налетели в полночь, когда Фогель забылся чутким сном на неудобной раскладушке в своем кабинете. Он спустил ноги на пол, не спеша поднялся и подошел к окну. Над головой гудели самолеты. Берлин содрогнулся; в районах Панкоф и Вейссензее занялись первые пожары. «Какую еще кару сможет перенести город», — спросил себя Фогель. Уже целые кварталы столицы Тысячелетнего рейха превратились в груды щебня. Значительная часть самых знаменитых пригородов больше походила на горные хребты из раздробленных кирпичей и искореженной стати, прорезанные узкими извилистыми ущельями. От лип на Унтер-ден-Линден остались опаленные остовы, торчащие на фоне закопченных, лишившихся витрин окон некогда блестящих магазинов и банков, занимавших обе стороны широкого бульвара. Известные всему миру часы в церкви мемориала кайзера Вильгельма с ноября показывали половину восьмого: в этот час союзнические бомбардировщики превратили в руины сразу тысячу акров[9] территории Берлина.
Он наблюдал за ночным налетом, а в памяти у него повторялся текст вчерашней записки.
АБВЕР/БЕРЛИН XFU0465848261
КАНАРИСУ ОТ МЮЛЛЕРА: 2 НОЯБРЯ 43 Г.
21 ОКТЯБРЯ КАПИТАН ДИТРИХ ИЗ АСУНСЬОНСКОЙ РЕЗИДЕНТУРЫ ВСТРЕТИЛСЯ С АМЕРИКАНСКИМ ИСТОЧНИКОМ СКОРПИОНОМ В ГОРОДЕ ПАНАМА. КАК ВЫ ЗНАЕТЕ, СКОРПИОН ОДИН ИЗ НАШИХ САМЫХ ПОЛЕЗНЫХ АГЕНТОВ В АМЕРИКЕ. ОН ЗАНИМАЕТ ВЫСОКОЕ ПОЛОЖЕНИЕ В НЬЮ-ЙОРКСКИХ ФИНАНСОВЫХ КРУГАХ И ИМЕЕТ ХОРОШИЕ СВЯЗИ В ВАШИНГТОНЕ. У НЕГО ЛИЧНЫЕ ДРУЖЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ СО МНОГИМИ ВЫСОКОПОСТАВЛЕННЫМИ ЧИНОВНИКАМИ В ВОЕННОМ МИНИСТЕРСТВЕ И ГОСУДАРСТВЕННОМ ДЕПАРТАМЕНТЕ, ЛИЧНО ВСТРЕЧАЛСЯ С РУЗВЕЛЬТОМ. НА ВСЕМ ПРОТЯЖЕНИИ ВОЙНЫ ЕГО ИНФОРМАЦИЯ БЫЛА СВОЕВРЕМЕННОЙ И ОЧЕНЬ ТОЧНОЙ. НАПОМИНАЮ ВАМ О ПОСТУПИВШИХ ОТ НЕГО СВЕДЕНИЯХ О ПОСТАВКАХ АМЕРИКАНСКОГО ОРУЖИЯ БРИТАНЦАМ.
СОГЛАСНО ДАННЫМ СКОРПИОНА, ИЗВЕСТНЫЙ АМЕРИКАНСКИЙ ИНЖЕНЕР ПО ИМЕНИ ПИТЕР ДЖОРДАН В МИНУВШЕМ МЕСЯЦЕ ПОДПИСАЛ КОНТРАКТ С АМЕРИКАНСКИМ ФЛОТОМ И НАПРАВЛЕН В ЛОНДОН ДЛЯ ОСУЩЕСТВЛЕНИЯ СТРОГО СЕКРЕТНОГО СТРОИТЕЛЬНОГО ПРОЕКТА. ДЖОРДАН НЕ ИМЕЕТ НИКАКОГО ВОЕННОГО ОПЫТА. СКОРПИОН ЗНАЕТ ДЖОРДАНА ЛИЧНО И ГОВОРИЛ С НИМ ПЕРЕД ЕГО ОТЪЕЗДОМ В ЛОНДОН. СКОРПИОН УТВЕРЖДАЕТ, ЧТО ПРОЕКТ ОПРЕДЕЛЕННО СВЯЗАН С НАМЕРЕНИЕМ ВРАГА ВТОРГНУТЬСЯ ВО ФРАНЦИЮ.
ДЖОРДАН ИЗВЕСТЕН СВОИМИ ПРОЕКТАМИ НЕСКОЛЬКИХ КРУПНЫХ АМЕРИКАНСКИХ МОСТОВ. ОН ВДОВЕЦ. ЕГО ЖЕНА, ДОЧЬ АМЕРИКАНСКОГО БАНКИРА БРАТТОНА ЛАУ-ТЕРБАХА, ПОГИБЛА В АВТОМОБИЛЬНОЙ АВАРИИ В АВГУСТЕ 1939. СКОРПИОН УТВЕРЖДАЕТ, ЧТО ДЖОРДАН ДОСТУПЕН ДЛЯ ВОЗДЕЙСТВИЯ СО СТОРОНЫ ЖЕНСКОГО ПЕРСОНАЛА.
ДЖОРДАН В НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ ПРОЖИВАЕТ В РАЙОНЕ ЛОНДОНА ПОД НАЗВАНИЕМ КЕНСИНГТОН. СКОРПИОН ПРЕДОСТАВИЛ АДРЕС ДОМА, А ТАКЖЕ КОМБИНАЦИЮ ЗАМКА ЛИЧНОГО СЕЙФА ДЖОРДАНА.
ЖДУ УКАЗАНИЙ ДЛЯ ДАЛЬНЕЙШИХ ДЕЙСТВИЙ.
Фогель заметил под дверью полоску света и услышал стук и поскрипывание деревянной ноги Ульбрихта. Во время бомбежек Ульбрихт приходил в сильнейшее беспокойство, которое даже не мог выразить словами. Фогель так и не смог понять этого его чувства. Фогель взял из ящика стола связку ключей и подошел к одному из стальных шкафов. Досье лежало в черной папке без надписи. Вернувшись к столу, он налил себе хорошую порцию коньяка и раскрыл папку. Там было все: фотографии, подготовительные материалы, донесения о ходе работы. Ему совершенно не нужно было читать все это. Все это он писал собственной рукой и к тому же, подобно объекту этого досье, был рабом такого проклятия, как безупречная память.
Он перевернул еще несколько страниц и нашел собственные заметки, сделанные после их первой встречи в Париже. Первым документом в папке была телеграмма, присланная ему человеком, который обнаружил эту женщину — Эмилио Ромеро, богатым испанским землевладельцем, фашистом, талантливым агентом и вербовщиком абвера.
ОНА ИМЕННО ТО, ЧТО ВЫ ИЩЕТЕ. Я ХОТЕЛ ОСТАВИТЬ ЕЕ ДЛЯ СЕБЯ, НО КАК ДРУГ УСТУПЛЮ ЕЕ ВАМ. ПО РАЗУМНОЙ ЦЕНЕ, КОНЕЧНО.
Комната внезапно показалась ему ужасно холодной. Он снова лег на свою армейскую кровать и укрылся одеялом.
«Гитлер требует результата, Курт. Возможно, наступило время ввести в игру ваших самых драгоценных агентов».
Иногда он подумывал о том, чтобы оставить ее вне игры до тех пор, пока все это дело не закончится, а потом найти какой-нибудь способ вывезти ее оттуда. Но вообще-то она идеально подходила для этого дела. Она была красива, она была умна, и ее английский язык и знание британского общества были безупречны. Он повернулся и посмотрел на фотографию Гертруды и детей. Ничего себе, он даже подумывал о том, чтобы бросить их ради нее. Каким же он был дураком. Он выключил свет. Воздушный налет закончился. В ночи звучала симфония сирен. Он попробовал заснуть, но, увы, безуспешно. Она снова забралась ему под кожу.
Бедняжка Фогель. Я разбила тебе сердце, правда?
Глаза, смотревшие с семейной фотографии, подействовали на него угнетающе. Это просто никуда не годилось: вспоминать о ней, глядя на них. Он встал, подошел к столу, убрал фотографию в ящик и запер его на ключ.
— Курт, ради бога! — воскликнул Мюллер, когда Фогель на следующее утро вошел к нему в кабинет. — Признайтесь, мой друг, кто в последнее время подстригает вам волосы? Позвольте мне порекомендовать вам женщину, которая стрижет меня. Может быть, ей удастся привести вас в человеческий вид.
Фогель, совершенно не отдохнувший за минувшую бессонную ночь, сел и молча уставился на хозяина кабинета. Пауль Мюллер координировал работу разведывательной сети абвера в Соединенных Штатах. Он был невысок ростом, упитан и одет в прекрасно сшитый во Франции, но уже порядком залоснившийся костюм. Его редкие волосы были смазаны бриллиантином и зачесаны назад, открывая все его ангельское личико, на котором выделялся маленький ротик с пухлыми губами, красными, словно у ребенка, который только что съел вишневый леденец.
— Подумать только, великий Курт Фогель, здесь, в моем кабинете, — с той же делано приветливой улыбкой продолжал сыпать словами Мюллер. — Чему я должен быть обязан такой радостью?
Фогель служил объектом профессиональной ревности прочих офицеров абвера. Благодаря тому, что его система V обладала особым статусом, он получал больше денег и различного снаряжения, чем другие руководители направлений. Ему также разрешали совать нос в их дела, что сделало его чрезвычайно непопулярным в агентстве.
Фогель вынул из нагрудного кармана пиджака копию записки Мюллера и помахал у того перед носом.
— Расскажите мне о Скорпионе, — потребовал он.
— Так значит, Старик все же решил обратить внимание на мою записку. Взгляните-ка на дату этого проклятого документа. Я отдал ему эту бумагу два месяца назад. Она валялась у него на столе, собирая пыль. А ведь информация — чистое золото. Но она попала в зубы Лиса и осталась валяться в его норе. — Мюллер сделал паузу, закурил сигарету и выпустил облачко дыма к потолку. — Вы знаете, Курт, мне иногда становится интересно, на чьей же стороне на самом деле Канарис.
Последнее замечание в эти дни совершенно не казалось чем-то необычным. После ареста нескольких высоких чинов абвера по обвинению в измене моральный дух на Тирпиц-уфер упал до предельно низкого уровня. Фогель чувствовал, что служба военной разведки Германии теряет управляемость. До него доходили слухи о том, что Канарис утратил расположение Гитлера. В управлении даже поговаривали, что Гиммлер вел интригу, целью которой было устранить Канариса и взять абвер под контроль СС.
— Расскажите мне о Скорпионе, — повторил Фогель.
— Я познакомился с ним на обеде в доме американского дипломата. — Мюллер откинул назад круглую голову и уставился в потолок. — Перед войной, если я не ошибаюсь, в 1937 году. Если нужны точные данные, я посмотрю в его досье. По-немецки этот парень говорит лучше меня. Убежден, что нацисты — это замечательные люди, делающие великие дела для Германии. Больше чем евреев он ненавидит только большевиков. Он говорил так, будто стремился убедить меня в своей преданности рейху. Я лично завербовал его на следующий же день. Самая легкая работа за всю мою карьеру.
— А что у него в прошлом?
Мюллер улыбнулся.
— Банковские инвестиции. Лига Плюща[10], хорошие контакты в промышленности, ходит в друзьях с половиной Вашингтона. Поставлял нам просто превосходную информацию о военной промышленности.
Фогель сложил записку вчетверо и убрал ее в карман.
— Его имя?
— Помилуйте, он один из моих лучших агентов.
— Я хочу знать его имя.
— Наша контора течет, как решето. Вы и сами это отлично знаете. Да что я вам говорю: все об этом знают.
— Мне нужно, чтобы копия его досье лежала через час на моем столе, — сказал Фогель, понизив голос почти до шепота. — И еще, мне нужно все, что у вас имеется на инженера.
— Информацию о Джордане вы можете получить.
— Мне необходимо все это. Если для этого мне придется обратиться к Канарису... Что ж, я готов.
— О, Курт, ради Христа! Вы же не можете всерьез собираться пойти ябедничать дяде Вилли, ведь правда?
Фогель поднялся и застегнул пиджак.
— Мне нужно знать его имя и получить его досье. — Он повернулся и вышел из кабинета.
— Курт, вернитесь! — крикнул ему вслед Мюллер. — Давайте разберемся. Господи боже...
— Если вы захотите поговорить, я буду в кабинете Старика, — сказал Фогель, неторопливо проходя по узкой приемной.
— Ладно, вы выиграли. — Мюллер запустил пухлые руки в шкаф. — Вот это треклятое досье. И вовсе незачем вам снова бежать к дяде Вилли. Иисус Христос, вы иногда бываете хуже, чем эти поганые нацисты.
Остаток утра Фогель потратил на чтение материалов о Питере Джордане. Закончив, он вынул из одного из своих несгораемых шкафов стопку папок, вернулся за стол и снова погрузился в чтение.
В первой папке содержались материалы об ирландце, который непродолжительное время использовался в качестве агента, но потом отношения с ним были прерваны, поскольку информация, предоставлявшаяся им, была очень скудна. Фогель забрал к себе его досье и включил ирландца в платежную ведомость своей системы V. Фогеля не встревожило плохое качество рапортов, которые этот агент поставлял в прошлом, — он не искал новых шпионов. У этого агента были другие качества, которые показались Фогелю привлекательными. Он работал на маленькой ферме, расположенной на малонаселенном участке норфолкского побережья Англии. Это была замечательная конспиративная квартира, достаточно близко расположенная к Лондону — три часа поездом, — в местности, не наводненной сотрудниками МИ-5.
Во второй папке находилось досье бывшего парашютиста вермахта, которому запретили прыгать после ранения в голову. Этот человек обладал всеми качествами, которые ценил Фогель: в совершенстве владел английским языком, отличался холодным умом и большим вниманием к деталям. Ульбрихт нашел его на одном из постов радиопрослушивания абвера в северной Франции. Фогель включил его в агентурный состав системы V и законсервировал до нужного момента.
Закончив чтение, Фогель отодвинул папки и набросан тексты двух радиограмм. Указал шифры, которые нужно использовать, частоты, в диапазоне которых следует вести передачи, и график сеансов передачи. После этого он поднялся и вызвал Ульбрихта.
— Да, герр капитан? — проронил Ульбрихт, тяжело входя в кабинет на своей деревянной ноге.
Перед тем как начать разговор, Фогель несколько секунд рассматривал Ульбрихта, пытаясь понять, соответствует ли этот человек тем требованиям, которые будут предъявлены к участникам операции, которую он намеревался начать. Ульбрихту было двадцать семь лет, но выглядел он по меньшей мере на сорок. Его коротко подстриженные черные волосы были густо пронизаны сединой. От угла его здорового глаза к виску разбегалась целая сеть морщин, появившихся от постоянной, с трудом переносимой боли. Второго глаза он лишился после взрыва; пустую глазницу прикрывала аккуратная черная повязка. Под горлом висел Рыцарский крест. Верхняя пуговица кителя Ульбрихта была всегда расстегнута, потому что мелкие движения давались ему с таким трудом, что он начинал нервничать, выходить из себя и обильно потел. За все то время, которое они проработали вместе, Фогель ни разу не слышал от Ульбрихта ни слова жалобы.
— Я хочу, чтобы вы завтра ночью отправились в Гамбург. — Он вручил Ульбрихту тексты радиограмм. — Стойте за спиной радиста, пока он будет передавать, чтобы удостовериться, что он не сделал никаких ошибок. Убедитесь в том, что позывные и кодовые отзывы агентов в полном порядке. Если будет хоть что-нибудь необычное, я должен знать об этом. Понятно?
— Так точно.
— Я хочу, чтобы вы перед отъездом разыскали Хорста Нойманна.
— Я уверен, что он находится в Берлине.
— Где он остановился?
— Я не знаю точно, — сказал Ульбрихт, — но думаю, что у некоей женщины.
— Обычно так и бывает. — Фогель подошел к окну и выглянул наружу. — Войдите в контакт с нашим штатом на далхемской ферме. Скажите им, чтобы ожидали нас сегодня вечером. Вы должны будете присоединиться к нам там же, когда завтра вернетесь из Гамбурга. Сообщите им, что мы пробудем там целую неделю. Нам нужно много чего сделать. И не забудьте сказать им, чтобы поставили в сарае батут. Нойманн уже давно не прыгал с самолета. Ему потребуется тренировка.
— Слушаюсь.
Ульбрихт вышел, и Фогель остался один в своем маленьком кабинете. Он долго стоял у окна, снова и снова обдумывая свой план. Речь шла о самой строго охраняемой тайне войны, а он всерьез намеревался раскрыть ее при помощи одной женщины, одного калеки, одного списанного парашютиста и одного предателя-британца. Отличную команду ты собрат, Курт, старина. Если бы на кону не стояла его собственная жизнь, он, возможно, счел бы все это смешной шуткой. Ну, а сейчас Фогель застыл неподвижно, словно статуя, и смотрел, как на Берлин бесшумно опускались снежинки — зрелище, волновавшее его буквально до потери сознания.
Лондон
Имперская служба противодействия проискам вражеской разведки, больше известная под своим кодовым названием МИ-5, располагалось в маленьком казенном здании под номером 58 по Сент-Джеймс-стрит. Задачей МИ-5 была контрразведка. В словаре разведки и шпионажа понятие контрразведки означает обеспечение сохранения тайны, а также, при необходимости, ловлю шпионов. На протяжении большей части своего сорокалетнего существования эта служба прочно пребывала в тени своей более заметной кузины — Службы тайной разведки, известной как МИ-6. Эта междоусобная конкуренция не имела большого значения для профессора Альфреда Вайкери. Именно в МИ-5 он пришел на службу в мае 1940 года и там же находился мрачным дождливым вечером спустя пять дней после секретного совещания, которое провел Гитлер в Растенбурге.
Верхний этаж, естественно, занимало верховное руководство: генеральный директор, его секретариат, помощник директора и главы подразделений. Вход в кабинет бригадира сэра Бэзила Бутби преграждала пара внушающих благоговейный страх дубовых дверей. Над ними были установлены две лампы. Если горела красная, это значило, что в кабинете происходит что-то, не предназначенное для непосвященных, и вход туда категорически запрещен. Зеленый свет предлагал ожидавшему войти — на свой страх и риск. Вайкери, как всегда, поколебался перед тем, как нажать на кнопку звонка.
Вайкери сообщили о вызове к начальству в девять часов, когда он складывал документы в несгораемый шкаф из пушечной стали и убирал клетку, как он обычно называл свой крохотный кабинетик. Когда в начале войны численность сотрудников МИ-5 стала стремительно расти, помещения обрели статус величайшей драгоценности. Вайкери отвели каморку без окон размером с те чуланы, в которых в обычное время уборщицы хранят свои ведра. На полу там лежал истоптанный до основы кусок ковровой дорожки, какие можно увидеть во всех официальных учреждениях, на нем стоял небольшой, но крепкий и непритязательный письменный стол, глядя на который посетитель мог бы представить себя нерадивым учеником, вызванным к директору школы. Напарник Вайкери, бывший офицер лондонской полиции Гарри Далтон, устроился вместе с остальными младшими сотрудниками в общем помещении, занимавшем центральную часть этажа. Там царила та же бесцеремонность и невоздержанность на язык, что и в репортерских комнатах крупных газет, и Вайкери рисковал появляться там только в случаях крайней необходимости.
Официально Вайкери носил звание майора Разведывательного корпуса, хотя в отделе военные звания не значили ровным счетом ничего. Большая часть сотрудников обычно именовала его Профессором, а военную форму он надевал лишь дважды за все это время. Впрочем, стиль одежды Вайкери изменился. Он отказался от той имитации твида, которую носил, когда работал в университете, и теперь ходил в элегантном сером костюме — он успел купить два перед тем, как одежда, вместе с почти всем остальным, стала нормированной. Иногда он сталкивался на улицах с кем-нибудь из знакомых или бывших коллег по Университетскому колледжу. Несмотря на непрерывные предупреждения в прессе и по радио об опасности болтовни, они, как правило, в лоб спрашивали Вайкери, что именно он делает. Обычно он устало улыбался, пожимал плечами и давал предписанный начальством ответ: занимает очень скучную должность в одном из отделов Военного кабинета.
Скучно иногда, конечно же, бывало, но очень нечасто. Черчилль был прав — для Вайкери настала пора вернуться к нормальной жизни. Приход на службу в МИ-5 в мае 1940 года стал для него началом возрождения. Он буквально расцвел в атмосфере управления военной разведки: ничем не ограниченный срок пребывания на службе, непредсказуемые кризисы, крепкий и невкусный чай в столовой. Он даже снова начал курить, хотя отказался от сигарет год назад. Ему понравилось выступать в качестве актера в театре реальности. Теперь он всерьез сомневался в том, что, когда у него вновь появится возможность вернуться в святилище академической науки, он снова будет удовлетворен той жизнью.
Конечно, напряженная, порой круглосуточная работа утомляла его, и все равно он никогда еще не чувствовал себя лучше. Он мог теперь работать гораздо больше и обходился меньшим количеством сна. Когда же он ложился спать, то засыпая сразу. Как и другие сотрудники МИ-5, он часто ночевал на рабочем месте, на маленькой раскладушке, которую держал сложенной рядом со своим рабочим столом.
Лишь привычка к очкам в форме полумесяца прошла без потерь пережитый Вайкери катарсис. Очки с захватанными до почти полной непрозрачности стеклами сделались одним из привычных предметов для шуток в отделе. В моменты затруднения он, как и в былые годы, рассеянно хлопал себя по карманам, отыскивал их и криво водружал себе на нос. Этот ритуал помогал ему успокоиться.
Именно так он и поступил, когда над дверью Бутби внезапно вспыхнул зеленый свет. Вайкери тяжело вздохнул, нажал, со скорбным видом человека, пришедшего на похороны друга детства, кнопку звонка, звонок мягко замурлыкал, дверь открылась, и Вайкери вошел внутрь.
Кабинет Бутби был большим, длинным, с прекрасными картинами, газовым камином, роскошными персидскими коврами и великолепным видом из высоких окон. Сэр Бэзил продержал Вайкери положенные десять минут в приемной, относящейся к секретариату генерального директора, и лишь после этого позволил ему войти во вторую дверь, отделявшую хозяйство секретарей от его личных владений.
Бригадир сэр Бэзил Бутби был высок ростом, как и подобает классическому англичанину из высших слоев общества. Широченные плечи и осанка напоминали о той редкой одаренности силой и ловкостью, благодаря которым он в школе и колледже был звездой спорта. Спортивный талант бригадира был виден и в том, как его сильная рука держала стакан с виски или коктейлем, и в развороте плеч, в мощной шее, в узких бедрах, в той изящной геометрической фигуре, которую образовывали его брюки, жилет и пиджак. Молодые женщины определенного склада находили его внешность очень привлекательной. Его светло-русые с сероватым оттенком волосы и брови были настолько пышными, что местные остряки называли Бутби «Бутылочным ершиком с пятого этажа».
Официальная информация о карьере Бутби была очень скудна: он всю жизнь прослужил в британских разведывательных и контрразведывательных организациях. Вайкери считал, что сплетни и слухи, окружающие человека, часто говорят о нем больше, чем послужной список. Болтовня о прошлом Бутби превратилась во всеобщее занятие. Согласно фабрике слухов, Бутби во время Первой мировой войны создал шпионскую сеть, которая проникла в немецкий Генеральный штаб. В Дели он лично казнил индуса, обвинявшегося в убийстве британского гражданина. В Ирландии он насмерть забил рукоятью пистолета человека, который отказался сообщить ему о местонахождении тайника с оружием. Он был большим знатоком боевых искусств и тратил значительную часть свободного времени на поддержание подобных навыков. Он одинаково ловко владел обеими руками и мог писать, курить, пить джин и горькое пиво, а также сломать вашу шею с одинаковым успехом как правой, так и левой рукой. В теннис он играл настолько хорошо, что при желании мог бы выиграть Уимблдон. Обманщик, таким словом чаще всего характеризовали его манеру игры и привычку по нескольку раз перекладывать ракетку из одной руки в другую во время розыгрыша, при помощи которой он безошибочно сбивал с толку всех противников. О его сексуальной жизни говорили очень много и очень разные вещи: одни называли его неутомимым бабником, через постель которого прошла половина машинисток и девушек из архива, а другие утверждали, что он гомосексуалист.
По мнению Вайкери, сэр Бэзил Бутби — твердолобый, чрезмерно основательный, ортодоксальный, этакий полицейский в ботинках ручной работы и костюме с Севиль-роу, получивший образование в Итоне и Оксфорде и твердо убежденный в том, что право на руководство секретными акциями империи это такая же привилегия аристократии, как фамильное состояние и древний особняк в Гэмпшире, — олицетворял собой главные пороки организации британских разведывательных служб в период между Первой и Второй мировыми войнами. Бутби заметно проигрывал в умственном отношении новичкам, привлеченным к работе в МИ-5 после начала войны, среди которых было много видных профессоров из университетов и видных адвокатов из самых престижных юридических фирм Лондона. Он оказался в незавидном положении: ему нужно было контролировать деятельность людей, намного превышавших его по уму и знаниям, и в то же время обеспечивать бюрократическую поддержку их работы.
— Простите, что заставил вас ждать, Альфред. Был в Подземной военной квартире на встрече с Черчиллем, генеральным директором, Мензайсом и Исмеем. Боюсь, что у нас созрел небольшой кризис. Я пью бренди с содовой. Чего хотели бы вы?
— Виски, — ответил Вайкери, искоса разглядывая Бутби. Бригадир, хотя и являлся одним из высших чинов в МИ-5, постоянно хвастался — совсем по-детски, — кстати и некстати упоминая важных людей, с которыми он постоянно встречался по службе. Те люди, которые сегодня собрались в подземной крепости премьер-министра, представляли собой элиту британской военной разведки: генеральный директор МИ-5 сэр Дэвид Петри, генеральный директор МИ-6 сэр Стюарт Мензайс и начальник личного штаба Черчилля генерал сэр Гастингс Исмей. Бутби нажат кнопку, вмонтированную в стол, и попросил секретаршу принести Вайкери выпить. Потом он подошел к окну, поднял штору затемнения и выглянул наружу.
— Надеюсь, что Бог не допустит, чтобы эти проклятые мерзавцы из Люфтваффе прилетели сегодня еще раз. В сороковом году все было по-другому. Все было ново и странным образом захватывало. Идти на обед, держа под мышкой стальную каску. Бежать в бомбоубежище. Смотреть с крыш, нет ли где-нибудь огня. Но я не думаю, что Лондон смог бы вынести еще одну зиму этого пресловутого блица. Люди слишком устали. Устали, голодны, плохо одеты и больны от множества мелких лишений, которые несет с собой война. Я не уверен, что нация сможет переносить все это.
Секретарша Бутби принесла Вайкери стакан. И не просто принесла, а подала на серебряном подносе, где он стоял точно в центре поверх расстеленной бумажной салфетки. Бутби чрезвычайно беспокоился о том, чтобы на мебели в его кабинете не было следов от мокрой посуды. Потом бригадир сел в кресло напротив Вайкери и закинул одну длинную ногу на другую, так что носок его зеркально отполированного ботинка нацелился точно в коленную чашечку Вайкери, словно заряженное орудие.
— У нас есть для вас новое задание, Альфред. И для того, чтобы вы как следует прониклись его важностью, мы решили, что следует немного приподнять завесу секретности и показать вам несколько больше, нежели вам разрешалось видеть прежде. Вы понимаете, о чем я говорю?
— Полагаю, что да, сэр Бэзил.
— Вы историк. Вам что-нибудь говорит имя Сун-цзу?
— Четвертое столетие до Рождества Христова. Я не большой знаток древнего Китая, сэр Бэзил, но с его трудами знаком.
— Помните, что Сун-цзу писал о значении обмана в военном деле?
— Он утверждал, что вся война базируется на обмане. Он писал, что любое сражение бывает выиграно или проиграно еще до того, как произойдет. Его главный совет был довольно прост: нападайте на врага там, где он не готов к этому, и появляйтесь оттуда, откуда он вас не ожидает. Он говорил также, что первоочередное значение имеет подрыв сил врага, что его нужно смутить, развратить, посеять внутренние разногласия среди его предводителей и таким образом уничтожать, не вступая в открытый бой.
— Очень хорошо, — сказал Бутби, на которого явно произвело впечатление то, как Вайкери без запинки изложил кредо древнекитайского деятеля. — К сожалению, мы наверняка не получим возможности уничтожить Гитлера, не вступая в открытый бой. И чтобы получить шанс победить его в бою, мы должны сначала обмануть его. Мы должны учесть мудрые слова Сун-цзу. Мы должны появиться оттуда, откуда он нас не будет ждать.
Бутби поднялся, подошел к своему столу и вернулся с портфелем для секретных документов. Он был сделан из металла, имел цвет полированного серебра и был снабжен наручниками, прикрепленными к ручке.
— Вам предстоит стать БИГНА. Альфред, — сказал Бутби, открывая портфель.
— Прошу прощения?
— БИГНА — это сверхсекретное обозначение, придуманное специально для того, чтобы замаскировать вторжение. Это слово происходит от штампа, которым мы помечали документы об отправке британских офицеров в Гибралтар для вторжения в Северную Африку. НА ГИБ — на Гибралтар. Мы только переставили буквы. Вместо НА ГИБ получилось БИГНА.
— Понятно, — сказал Вайкери. После четырех лет службы в МИ-5 многие кодовые обозначения и меры по обеспечению секретности в целом продолжали казаться ему смешными.
— Словом БИГНА теперь обозначается каждый, кто посвящен в самую важную тайну операции «Оверлорд» — время и место вторжения во Францию. Если вы знаете эту тайну, то вы БИГНА. На любых документах, имеющих отношение ко вторжению, ставится штамп БИГНА.
Бутби отпер портфель, сунул руку внутрь, вынул бежевую папку и аккуратно положил ее на кофейный столик. Вайкери посмотрел на крышку, потом на Бутби. Папка была украшена оттиском меча и щита, аббревиатурой ГШСЭС — Главный штаб союзных экспедиционных сил — и штампом БИГНА. Ниже располагалась наклейка, на которой было отпечатано: "ПЛАН «КОНВОЙ», фамилия и должность Бутби и номер экземпляра по списку.
— Вам предстоит войти в очень немногочисленное братство, всего лишь из нескольких сотен офицеров, — продолжил Бутби свой монолог. — И кое-кто из нас думает, что даже это слишком много. Я должен также сказать вам, что ваше личное и профессиональное прошлое было тщательнейшим образом исследовано. Как говорится, перевернули каждый камешек. Я счастлив сообщить, что вы не замечены в участии в какой бы то ни было фашистской или коммунистической организации. Вы также не замечены в пьянстве, по крайней мере, публичном, вы не имеете дела с женщинами легкого поведения, вы не гомосексуалист и не подвержены другим сексуальным извращениям.
— Очень приятно все это узнать о себе.
— Я должен также предупредить вас, что вы можете в любое время подвергнуться дальнейшим проверкам безопасности и слежке. Никто из нас не свободен от такого контроля, даже генерал Эйзенхауэр.
— Я понимаю, сэр Бэзил.
— Вот и хорошо. Но сначала я хотел бы задать один-два вопроса. Ваша работа имела касательство ко вторжению. Ваша клиентура снабдила вас информацией о некоторых приготовлениях. Где, по вашему мнению, мы планируем нанести удар?
— Основываясь на тех немногих сведениях, которыми я располагаю, я сказал бы, что это будет Нормандия.
— И как вы оценили бы шансы на успех при высадке в Нормандии?
— Морские десантные операции по своей природе являются самыми сложными из всех военных действий, — ответил Вайкери. — Особенно, если речь идет о такой водной преграде, как Ла-Манш. Юлий Цезарь и Вильгельм Завоеватель сумели его преодолеть и высадиться. Наполеон и испанцы потерпели неудачу. Наконец, Гитлер в сороковом году отказался от этой идеи. Я сказал бы, что шансы на успех вторжения не более, чем пятьдесят на пятьдесят.
— Если бы так, Альфред, если бы так, — фыркнул Бутби. Он встал и прошелся по кабинету из конца в конец. — Пока что мы сумели осуществить три успешных морских десанта: в Северной Африке, на Сицилии и в Салерно. Но ни одна из этих высадок не осуществлялась на укрепленное побережье.
Бутби резко остановился и посмотрел на Вайкери.
— Вы правы. Это будет действительно в Нормандии. Инамечено на конец весны. И для того, чтобы мы имели хотя бы ваши пятьдесят на пятьдесят, Гитлер и его генералы должны решить, что мы собираемся напасть на них в каком-нибудь другом месте. — Бутби снова сел и взял папку в обе руки. — Именно для этого мы разработали этот план и назвали его «Конвой». Будучи историком, вы сможете по достоинству оценить его. Это ruse de guerre[11] такого масштаба и значения, какой еще не знало человечество.
Кодовое название ничего не сказало Вайкери. А Бутби продолжат свою вводную лекцию.
— Кстати, план первоначально намеревались назвать "План «Джаэль». Его переименовали после того, как премьер-министр в разговоре со Сталиным в Тегеране сделал одно очень удачное замечание. Черчилль сказал, что во время войны правда становится настолько драгоценной, что ее нельзя выпускать в свет иначе, как под конвоем лжи. Старик умеет обращаться со словами, в этом ему не откажешь. «Конвой» это не есть собственно операция. Это кодовое название для всей системы стратегического прикрытия и действий по дезинформации, которые должны осуществляться в глобальном масштабе. План разработан специально для того, чтобы ввести в заблуждение Гитлера и его Генеральный штаб касательно наших намерений на день "Д".
Бутби поднял папку и с силой щелкнул по ней.
— Самый главный компонент «Конвоя» — это операция «Сила духа». Цель «Силы духа» задержать реакцию вермахта на вторжение на максимальный срок, заставив их считать, что и другие части северо-западной Европы также находятся под прямой угрозой нападения, и прежде всего — Норвегия и Па-де-Кале.
Норвежский вариант проходит под кодовым названием «Сила духа — север». Его цель состоит в том, чтобы вынудить Гитлера оставить двадцать семь дивизий в Скандинавии, убедив его, что мы намереваемся напасть на Норвегию до или даже после дня "Д".
Бутби перевернул еще одну страницу в папке и глубоко вздохнул.
— «Сила духа — юг» более важная и, осмелюсь сказать, более опасная из двух операций. Цель «Силы духа — юг» состоит в том, чтобы постепенно убедить Гитлера, его генералов и его разведку в том, что мы затеваем не одно вторжение во Францию, а два. Первый удар, согласно плану «Сила духа — юг», должен быть отвлекающим и нанесен в Baie de la Seine[12], в Нормандии. Второй удар состоится через три дня через Дуврский пролив на Кале. Из Кале наши армии вторжения смогут сразу же направиться на восток и оказаться в Германии через несколько недель. — Бутби сделал паузу, чтобы отпить бренди с содовой и придать своим словам особую вескость. — «Силой духа» предусмотрено, что цель первой высадки заключается в том, чтобы вынудить Роммеля и фон Рундштедта перебросить свою ударную 15-ю армию в Нормандию и таким образом оставить Кале незащищенным, когда начнется реальное вторжение. Нетрудно понять, что мы хотим добиться совершенно обратной цели. Мы хотим, чтобы танки 15-й армии остались в Кале дожидаться реального вторжения и оказались парализованы нерешительностью, когда мы будем высаживаться в Нормандии.
— Чистый бриллиант по своей простоте.
— Совершенно верно, — согласился Бутби. — Но во всем этом есть один существенный недостаток. У нас слишком мало сил для осуществления такого плана на деле. К концу весны мы будем иметь всего лишь тридцать семь американских, британских и канадских дивизий — только-только хватит для одного десанта во Франции, не говоря уже о двух. Чтобы у нас появился хоть небольшой шанс осуществить «Силу духа», мы должны убедить Гитлера и его генералов в том, что мы имеем достаточно сил для осуществления двух вторжений.
— Как же, черт возьми, мы это сделаем?
— Очень просто. Создадим миллионную армию. Создадим силой воображения, но, боюсь, совершенно из ничего.
Вайкери отхлебнул из стакана и недоверчиво уставился на Бутби.
— Не может быть, чтобы вы говорили серьезно.
— Очень даже может быть, Альфред. Совершенно серьезно. Чтобы вторжение получило этот вожделенный половинный шанс, мы должны убедить Гитлера, Роммеля и фон Рундштедта, что мы располагаем могучей подготовленной силой, собранной под прикрытием утесов Дувра и только и ожидающей команды для того, чтобы обрушиться через Канал на Кале. Конечно, ничего этого не будет. Но к тому времени, когда мы закончим подготовку, немцы должны поверить, что им противостоит реальная сила порядка тридцати дивизий. Если они не поверят в существование этих сил — если мы потерпим неудачу, и они распознают наш обман, — то, скорее всего, наше возвращение в Европу, как это называет Черчилль, закончится катастрофическим кровавым разгромом.
— У этой армии-призрака есть название? — спросил Вайкери.
— Представьте себе, есть. Первая армейская группа Соединенных Штатов. Сокращенно ПАГСШ. У нее даже есть командующий — сам Паттон. Немцы считают генерала Паттона самым лучшим нашим боевым командующим и, конечно, сочтут нас дураками, если мы начнем действия по вторжению, не предоставив ему в операции главную роль. В распоряжении Паттона будет около миллиона человек; прежде всего, девять дивизий из американской Третьей армии и две дивизии канадской Первой армии. ПАГСШ даже имеет собственный лондонский штаб на Брайэнстон-сквер.
Вайкери, часто моргая, уставился перед собой, пытаясь переварить потрясающую информацию, полученную от начальника. Заставить врага поверить в несуществующую в реальности миллионную армию. Бутби был прав — это совершенно неслыханная ruse de guerre, рядом с которой троянский конь Одиссея покажется не более чем шутливой выходкой школьников.
— Но ведь ни Гитлера, ни его генералов нельзя назвать дураками, — сказал он. — Они хорошо усвоили уроки Клаузевица[13], а ведь Клаузевиц высказал ценное мнение по части военной разведки: значительная часть сведений, получаемых в ходе войны, является противоречивой, еще большая часть — ложна, а третья, намного большая часть — сомнительна. Немцы не поверят в то, что на равнинах Кента стоит лагерем огромная армия, только потому, что мы скажем им об этом.
Бутби улыбнулся, снова полез в портфель и вынул другую папку.
— Все верно, Альфред. Мы об этом подумали и придумали «Ртуть». Цель «Ртути» состоит в том, чтобы нарастить нашей небольшой армии призраков плоть и кости. В ближайшие недели, в соответствии с планом прибытия нашей фантомной ПАГСШ в Великобританию, мы начнем наращивать объем радиопереговоров, частично теми шифрами, которые, по нашим данным, немцы уже раскололи, а частично — en clair[14]. Все должно выглядеть точно так, как было бы, если бы мы на самом деле размещали в Кенте самую настоящую армию численностью в миллион человек. Квартирмейстеры будут жаловаться на нехватку палаток. Интенданты — на недопоставку продовольствия, отсутствие мисок и ложек. Болтовня радистов в перерывах между работой. Начиная от сих пор и до начала вторжения, мы намерены дать немецким постам радиоперехвата в северной Франции прослушать около миллиона наших депеш. Из некоторых — немногих — передач немцы смогут выудить клочки информации, которые позволят им подобрать ключ к сведениям о местоположении сил и их дислокации. Ну, а на самом деле мы хотим, чтобы немцы отыскали эти ключи и замок, к которому они подойдут.
— Миллион радиограмм? Каким же образом такое удастся сделать?
— Силами 3103 батальона связи армии США. Они везут с собой целую команду из бродвейских актеров, радиозвезд, одним словом, специалистов по разговорам на голоса. Людей, способных подражать акценту еврея из Бруклина, а через минуту говорить с омерзительной гнусавостью техасского фермера. Они будут готовить записи фальшивых радиопередач в студии на шестнадцатидюймовых грампластинках, а здесь запись будут транслировать с грузовиков, разъезжающих по Кентской местности.
— Невероятно, — почти беззвучно произнес Вайкери.
— Согласен с вами. Но ведь это только маленькая часть плана. «Ртуть» обеспечивает то, что немцы будут слышать по радио. Но мы также должны помнить и о том, чтобы подкрепить радиоигру декорациями для их авиаразведки. Мы должны сделать все так, чтобы казалось, будто в юго-восточной части страны проходит медленное и методичное наращивание сил полноценной армии. Поставить палатки на миллион человек, множество самолетов, танков, десантных машин. Мы собираемся расширять там дороги. Мы даже выстроим в Дувре нефтехранилище, будь оно неладно.
— Но, сэр Бэзил, — изумился Вайкери, — у нас, конечно, нет такого количества лишних самолетов, танков и прочей техники, чтобы ими можно было пожертвовать ради дезинформации.
— Конечно, нет. Мы станем делать макеты из фанеры и брезента. С земли они будут выглядеть тем, что они есть на самом деле: грубые, на скорую руку сколоченные подделки. Но с воздуха, через линзы фотокамер самолетов Люфтваффе, их нельзя будет отличить от настоящих.
— Как мы можем быть уверены в том, что самолетам-разведчикам удастся добраться туда?
Бутби широко улыбнулся, допил свой напиток и подчеркнуто медленными движениями зажег сигарету.
— Ну вот, Альфред, вы начинаете вникать в суть дела. Мы знаем, что они туда доберутся, потому что собираемся позволить им попадать туда. Не всем, конечно. Если мы поступим настолько прямолинейно, они наверняка почуют неладное. Силы Воздушного флота его королевского величества Георга VI и американские самолеты будут постоянно патрулировать небеса над нашей несуществующей ПАГСШ и отгонят или собьют большую часть немецких самолетов. Но отдельным — должен добавить, только тем, которые будут лететь выше тридцати тысяч футов, — будет позволено пробиться через заграждение. Если все пойдет согласно сценарию, гитлеровские аналитики воздушной разведки скажут своему начальству то же самое, о чем будут сообщать слухачи из северной Франции: что на побережье Па-де-Кале собирается мощная ударная группировка союзников.
Вайкери потряс головой.
— Активность в эфире, аэрофоторазведка. Это два пути, которыми немцы могут воспользоваться для сбора сведений о наших намерениях. Третий путь, конечно, агентурная разведка.
Но остались ли в Англии немецкие агенты? В сентябре 1939 года, как только началась война, МИ-5 и Скотланд-Ярд провели по всей стране большие облавы. Все лица, подозреваемые в шпионаже, были заключены в тюрьмы, перевербованы или повешены. В мае 1940 года, когда Вайкери поступил на службу, МИ-5 была с головой занята вылавливанием новых шпионов, которых Канарис посылал в Англию для сбора данных к намечаемому вторжению. Их постигла та же судьба, что и агентов предыдущей волны.
Вайкери не относился к разряду охотников за шпионами. Он отвечал за работу двойных агентов. Его задачей было при помощи действий, носивших общее название «радиоигра», или «двойной крест», убеждать абвер в том, что его резиденты находятся на своих местах, продолжают собирать информацию и передавать ее в Берлин. Такая политика имела очевидные преимущества. МИ-5 была с самого начала войны в состоянии заставлять немцев делать ложные шаги, управляя потоком разведданных, поступающих с Британских островов. Это также принуждало абвер воздерживаться от засылки новых агентов в Великобританию, поскольку Канарис и его офицеры-направленцы считали, что большинство их шпионов все еще продолжают выполнять свою работу.
— Вы правы, Альфред. Третий источник, из которого Гитлер получает сведения о подготовке вторжения, — его шпионы. Вернее будет сказать, шпионы Канариса. И мы знаем, насколько эффективно они работают. Немецкие агенты под нашим контролем внесут жизненно важный вклад в «Конвой», давая Гитлеру подтверждения того, что он будет видеть с небес и слышать по радио. Должен заметить, что один из наших двойников, Тэйт, уже включился в игру.
Тэйт заслужил свою агентурную кличку из-за чрезвычайного сходства с популярным комиком из мюзик-холла Гарри Тэйтом. По-настоящему его звали Вульф Шмидт, его сбросили на парашюте с бомбардировщика «Хейнкель-111» в район Кембриджа 19 сентября 1940 года. Вайкери, хотя и не занимался специально делом Тэйта, знал его суть. Парень провел ночь в лесочке, где закопал свой парашют и рацию, и направился в близлежащую деревню. Первую остановку он сделал в парикмахерской Уилфреда Серла, там же приобрел карманные часы, чтобы заменить свои наручные, которые разбил во время прыжка. Потом он купил свежий номер «Таймс» у миссис Филд, исполнявшей обязанности местной газетчицы, вымыл распухшую подвернутую лодыжку под деревенской водопроводной колонкой и позавтракал в маленьком кафе. После этого он в 10 утра был арестован Томом Коузинсом, рядовым местных сил самообороны. На следующий день его отвезли на базу МИ-5 в Хэм-Коммон, Суррей, и там после тринадцати дней допросов Тэйт согласился стать двойным агентом и посылать в Гамбург со своей рации донесения, продиктованные британскими контрразведчиками.
— Между прочим, Эйзенхауэр находится в Лондоне. Об этом знают на нашей стороне лишь немногие избранные. Однако Канарису это известно. А теперь и Гитлеру. Больше того, немцы знали о прибытии Эйзенхауэра еще до того, как он поселился в Хэйес-лодж. Они знали о его приезде, потому что Тэйт сообщил им об этом. Это был замечательный шаг — важная, по видимости, но при этом совершенно безвредная информация. Теперь абвер уверился, что Тэйт располагает полезным и достоверным источником внутри ГШСЭС. Чем ближе будет вторжение, тем более важное значение станет приобретать информация, поступающая из этого источника. Тэйт будет получать и передавать ложные сведения. И если нам хоть немного повезет, абвер поверит и этим сведениям.
В ближайшие недели шпионы Канариса начнут замечать признаки целеустремленной массовой доставки людей и материальной части на юго-восток Англии. Они увидят солдат в американской и канадской форме. Они увидят стационарные лагеря и временные стоянки. Они услышат от жителей тех и более отдаленных мест душераздирающие рассказы об ужасных неудобствах, которые приходится испытывать из-за того, что на столь малой территории собрано такое немыслимое количество солдат. Они будут видеть проезжающего через деревни Восточной Англии генерала Паттона в сверкающих ботинках и с револьвером, отделанным слоновой костью. Лучшие из них даже сумеют выяснить имена высших командиров этой армии и сообщат эти имена в Берлин. И ваша сеть двойных агентов будет играть во всем этом ключевую роль.
Бутби сделал паузу, раздавил в пепельнице окурок и сразу же закурил следующую сигарету.
— Но вы покачиваете головой, Альфред. Я подозреваю, что вы уже разглядели ахиллесову пяту всего плана дезинформации.
Вайкери осторожно улыбнулся. Зная пристрастие Вайкери к греческой истории, Бутби не мог не ожидать, что тот, узнав о подробностях операции «Сила духа», сразу же задумается о Троянской войне.
— Вы позволите? — спросил Вайкери, указав на пачку «Плейерс», которые курил Бутби. — Я оставил свои внизу.
— Конечно, — ответил Бутби. Он протянул Вайкери сигареты, щелкнул зажигалкой и поднес огонек, чтобы тот мог прикурить.
— Ахиллес умер оттого, что стрела попала ему в уязвимое место — его пятку, — сказал Вайкери. — Ахиллесова пята «Силы духа» состоит в том, что весь план может провалиться в результате одного подлинного сообщения из источника, которому Гитлер доверяет. Для осуществления этого плана нам необходимо манипулировать всеми источниками информации, которыми располагают Гитлер и его разведывательные органы. Чтобы «Сила духа» сработала, мы должны отравить все эти источники. Гитлер должен полностью запутаться в сети лжи. Если хоть одно слово правды просочится наружу, вся схема пойдет прахом. — Вайкери умолк, чтобы затянуться сигаретой. Он не мог сопротивляться искушению провести очередную мифологическую параллель. — Когда Ахиллес погиб, его доспехи достались Одиссею. Боюсь, что наши доспехи могут достаться Гитлеру.
Бутби взял со стола пустой стакан и задумчиво покрутил его в длинных пальцах.
— Эта опасность неотъемлемо присуща всем военным хитростям, вы ведь согласны со мной, Альфред? Правда всегда представляет для них смертельную опасность. Генерал Морган, главный разработчик плана вторжения, сформулировал это лучше всех. Все, что требуется для провала — один приличный немецкий шпион на все южное побережье Англии от Корнуолла до Кента. Если это случится, все вторжение пойдет прахом, а с ним и надежды на спасение Европы. Именно об этом мы и говорили весь вечер с премьер-министром, именно поэтому вы находитесь здесь.
Бутби поднялся и медленно прошелся по всей длине кабинета.
— С этого момента мы действуем, руководствуясь разумной уверенностью в том, что нам удалось, как вы выразились, отравить все источники разведывательной информации Гитлера. Второй исходный постулат заключается в том, что мы выявили всех шпионов Канариса в Великобритании и ни один из них не действует вне нашего контроля. Мы не пошли бы на такую операцию, как «Сила духа», если бы не были убеждены в этих двух вещах. Я пользуюсь словами разумная уверенность, потому что у нас нет никакого пути, чтобы установить, как в реальности обстоят дела. Мы выявили двести шестьдесят шпионов, которые были арестованы и перевербованы или повешены.
Бутби покинул круг неяркого электрического света и скрылся в темном углу кабинета.
— На прошлой неделе Гитлер провел совещание в Растенбурге. Там присутствовали все, так сказать, тяжеловесы: Роммель, фон Рундштедт. Канарис и Гиммлер. Предметом обсуждения было вторжение, конкретнее — время и место вторжения. Гитлер приставил пистолет к голове Канариса — фигурально, не буквально, — и приказал ему выяснить правду или же готовиться к некоторым не слишком приятным последствиям. Канарис, в свою очередь, дат поручение своему подчиненному по имени Фогель — Курт Фогель. До сих пор мы считали Курта Фогеля личным юрисконсультом Канариса. Очевидно, мы были неправы. Ваша задача состоит в том, чтобы Курт Фогель не узнал правду. У меня не было возможности ознакомиться с его досье. Но я полагаю, что в нашем архиве должно иметься что-нибудь на него.
— Вы правы, — неопределенно произнес Вайкери.
Бутби снова вышел на свет. На его лице было недовольное выражение, как будто он подслушал через стенку что-то неприятное в соседней комнате, затем он надолго замолчал.
— Альфред, я хочу быть с вами совершенно честным насчет некоторых деталей этого дела. Премьер-министр настоял на том, чтобы это задание было дано вам, невзирая на настойчивые возражения генерального директора и мои.
Вайкери на мгновение встретился глазами со взглядом Бутби, но, обеспокоенный последним замечанием, отвел взгляд и теперь смотрел по сторонам. Его взгляд блуждал по стенам. По полированным темным дубовым панелям, которыми была обшита комната. По старому веслу, которое висело на одной из стен и казалось совершенно неуместным в служебном помещении. «Возможно, оно служило напоминанием о более счастливых, менее сложных временах, — подумал Вайкери. — Зеркальная поверхность реки на восходе солнца. Оксфорд против Кембриджа. Возвращение домой на поезде прохладными осенними вечерами...»
— Позвольте мне пояснить последнее замечание, Альфред. Вы проделали прекрасную работу. Ваша бекеровская сеть оказалась в высшей степени успешной. Но и генеральный директор, и я считаем, что для этого задания лучше подошел бы более опытный человек.
— Понимаю, — отозвался Вайкери. Эвфемизм «более опытный» подразумевал кадровых сотрудников, а не людей, набранных со стороны, которые до сих пор считались новичками и которым Бутби очень не хотел доверять.
— Но, судя по всему, — продолжил Бутби, — нам не удалось убедить премьер-министра в том, что вы не самая подходящая кандидатура для этого дела. Так что оно ваше. Прошу вас регулярно докладывать мне о ходе работы. И желаю вам удачи, Альфред. Я подозреваю, что она вам очень понадобится.
Лондон
К январю 1944-го погода вновь заняла свое законное место главной темы разговоров британской публики. Лето и осень оказались необычайно засушливыми и жаркими, а пришедшая с запозданием зима — необычайно холодной. Над рекой висели туманы, они заволакивали Вестминстер и Белгравию, клубились, словно пушечный дым, над развалинами Баттерси и Саутварка. Попытка немецкого блицкрига вспоминалась уже как отдаленное прошлое. Дети возвратились по домам. Они заполняли магазины игрушек и универмаги, волочили за собой матерей, менялись друг с другом, пытаясь избавиться от пришедшихся не по душе рождественских подарков и получить что-то более привлекательное. В новогодний сочельник целые толпы людей заполонили Пиккадилли-серкус. Все, казалось, шло точно так же, как в доброе старое время, если не считать того, что праздники проходили во мраке затемнения. Но вот Люфтваффе после продолжительного и благословенного отсутствия возвратилась в лондонские небеса.
В 20:00 Кэтрин Блэйк поспешно перешла Вестминстерский мост. В Ист-Энде и доках пылали пожары, огненные пунктиры трассирующих пуль и световые столбы прожекторов бороздили черное небо. Кэтрин отчетливо слышала однообразный треск зенитных батарей, стоявших в Гайд-парке и на Набережной, и ощущала на губах горьковатый вкус дыма. Она знала, что ей предстоит долгая тяжелая ночь.
Она повернула на Ламберт-пэлэс-род, и тут ей в голову пришла мысль, поразившая ее своей абсурдностью в нынешней обстановке: она по-настоящему голодала. Положение с продовольствием было хуже, чем когда-либо за все последние годы. Сухая осень и редкостно морозная зима объединенными усилиями лишили страну большей части овощей. Картофель и брюссельская капуста стали деликатесами. В изобилии имелись только репа и брюква. «Если мне придется съесть еще одну репу, — подумала она, — я, наверно, застрелюсь». Однако Кэтрин подозревала, что в Берлине дела с едой обстояли намного хуже.
Полицейский — приземистый толстячок, казавшийся с виду слишком старым для того, чтобы попасть в армию, — стоял на карауле в начале Ламберт-пэлэс-род. Он поднял руку и, напрягая глотку, чтобы перекричать сирены воздушной тревоги, потребовал, чтобы она предъявила пропуск.
Как всегда в таких случаях, сердце Кэтрин, казалось, сбилось с ритма.
Она протянула карточку, на которой было написано, что она входит в состав Женского добровольческого корпуса. Полицейский взглянул на документ, потом на ее лицо. Она легонько прикоснулась к плечу полицейского и наклонилась вплотную к его уху, чтобы он чувствовал ее дыхание, когда она будет говорить. При помощи этой техники она нейтрализовывала мужчин уже на протяжении многих лет.
— Я медсестра из добровольческого состава госпиталя Сент-Томас, — сказала Кэтрин.
Полицейский снова вскинул на нее взгляд. По выражению его лица Кэтрин ясно видела, что он больше не представлял для нее опасности. Глупо ухмыляясь, толстячок смотрел на нее с таким видом, будто влюбился в нее с первого взгляда. В такой реакции для Кэтрин не было ничего нового. Она была поразительно красива и всю жизнь использовала свою внешность в качестве оружия.
Полицейский вернул ей пропуск.
— Как там — плохо? — спросила она.
— Плохо. Будьте осторожнее и старайтесь не слишком высовываться.
Потребность Лондона в санитарных машинах далеко превышала их наличие. Власти прибрали к рукам все мало-мальски подходящее, до чего смогли дотянуться, — автофургоны, грузовики для перевозки молока, все, что угодно, лишь бы там был мотор, четыре колеса и место сзади, где можно было бы поместить раненого и санитара. Кэтрин заметила на одной из санитарных машин, вереницей подъезжавших к приемному покою больницы, красный крест, намалеванный поверх выцветшего названия популярной местной пекарни.
Она пошла быстрее, миновала санитарную машину и вошла в здание. Там творился настоящий бедлам. Приемный покой был заполнен ранеными. Они, казалось, находились повсюду — на полу, в вестибюле, даже на постах медсестер. Некоторые плакали. Другие сидели молча, тупо глядя перед собой, слишком ошеломленные для того, чтобы осознать, что же с ними случилось. Ко множеству пациентов еще не подходили ни врач, ни медсестра. И каждую минуту прибывали все новые и новые пострадавшие.
Кэтрин почувствовала, как ей на плечо опустилась чья-то рука.
— Некогда зевать по сторонам, мисс Блэйк.
Обернувшись, Кэтрин увидела строгое лицо Энид Притт. До войны Энид была добродушной, легко смущавшейся женщиной, которой по большей части приходилось иметь дело с больными гриппом да порой, субботними вечерами, с хулиганами, получившими удар ножа во время драки возле паба. С началом войны все переменилось. Теперь она держалась прямо, как ружейный шомпол, говорила четким твердым голосом, словно командовала на плацу, и никогда не использовала больше слов, чем было необходимо для того, чтобы ее правильно поняли. Без перебоев управляла приемным отделением одной из самых загруженных лондонских больниц. Ее муж погиб год назад, во время немецкого блицкрига. Энид Притт не стала предаваться скорби — с этим можно было и подождать до тех пор, пока немцы не будут разбиты.
— Не позволяйте им понять, что вы чувствуете, мисс Блэйк, — негромко, но твердо сказала Энид Притт. — Это напугает их еще больше. Снимайте пальто и принимайтесь за работу. Только в нашу больницу уже поступило не менее ста пятидесяти раненых, и морг быстро заполняется. Предупредили, что нужно ожидать новых поступлений.
— Я не видела таких ужасов с сентября сорокового года.
— Именно поэтому эти люди так в вас нуждаются. А теперь, молодая леди, за работу и поживее, как вы это умеете.
Энид Притт направилась дальше по приемному покою, словно полководец, объезжающий поле битвы. Кэтрин заметила, как побранила она молодую медсестру за неопрятный вид. Энид Притт не заводила любимчиков, она была равно строга и с медсестрами, и с волонтерами. Кэтрин повесила пальто на вешалку и окинула взглядом вестибюль, заполненный ранеными. Она решила начать с маленькой девочки, прижимавшей к груди полуобгоревшего плюшевого мишку.
— Где у тебя болит, маленькая?
— Ручка болит.
Кэтрин закатала рукав свитера девочки. Рука, по всей видимости, была сломана. Ребенок все еще пребывал в шоке и не сознавал боли. Кэтрин продолжила разговор, пытаясь отвлечь девочку от мыслей о травме.
— Как тебя зовут, солнышко?
— Эллен.
— Где ты живешь?
— В Степни, только нашего дома там больше нет. — Ее голос звучал спокойно, словно она не испытывала никаких чувств.
— А где твои родители? Они здесь, с тобой?
— Пожарник сказал мне, что теперь они вместе с Богом.
Кэтрин ничего не ответила на это, только слегка пожала здоровую руку девочки.
— Скоро придет доктор и полечит тебе ручку. Только сиди, не шевелясь, и не двигай рукой. Хорошо, Эллен?
— Да, — ответила девочка. — Вы очень красивая.
Кэтрин улыбнулась.
— Спасибо. Знаешь, что я тебе скажу?
— Что?
— Ты тоже.
Кэтрин пошла дальше. Пожилой человек с рассеченной на темени лысиной взглянул ей в лицо, когда Кэтрин осматривала его рану.
— Я в полном порядке, молодая леди. Тут много народу с куда более серьезными травмами. Позаботьтесь сначала о них.
Она пригладила растрепанное кольцо седых волос, обрамлявшее лысину, и повиновалась. Снова и снова она видела у англичан это качество. Решение Берлина попытаться возобновить блицкриг означало, что там сидят дураки. Ей было жаль, что она не имеет права сообщить им об этом.
Кэтрин шла по вестибюлю, оказывая ту или иную предварительную помощь раненым, и за работой слушала их рассказы.
— Я сидел в кухне, наливал себе в чашку этот треклятый чай, и тут ба-бах! Тысячефунтовая бомба грохнулась прямо под мою треклятую дверь. А потом помню только, что я тихонечко лежу себе на спине там, где только что был мой треклятый сад, и пялю зенки на кучу щебня, которая осталась от моего треклятого дома.
— Последи за языком, Джордж, ведь тут есть дети.
— У меня дела еще не самые плохие, дружище. В дом на нашей улице, прямо напротив моего, так угодило прямиком. Семья из четырех человек, хорошие были люди... Ничего от них не осталось.
Очередная бомба взорвалась где-то поблизости; здание больницы зашаталось.
Тяжело раненная монахиня перекрестилась и начала молитву. К ней сразу же стали присоединяться другие раненые.
— Нужно кое-что посильнее молитвы, чтобы отогнать нынче ночью Люфтваффе с нашего неба, сестра, — проворчал кто-то невдалеке.
— ...Придет Царствие Твое, исполнится воля Твоя...
— Я потерял жену во время блица в сороковом. А нынче ночью, похоже, лишился и единственной дочери.
— ...На небе и на земле...
— Что за война, сестра, что за треклятая война.
— ...Как и мы прощаем обидчикам нашим...[15]
— Знаешь, Мервин, у меня сложилось впечатление, что Гитлер не очень-то жалует нас.
— Я это тоже заметил.
Переполненный страдающими людьми коридор приемного покоя взорвался хохотом.
Минут через десять, когда монахиня сочла, что молитва должна была уже попасть по адресу, начачось неизбежное пение.
— Эй, катите нам бочку...
Кэтрин покачала головой.
— Нас ждет целая бочка веселья...
Но уже в следующий момент она запела вместе со всеми.
В свою квартиру она вошла на следующее утро, в восемь часов. Утренняя почта уже пришла. Домовладелица миссис Ходджес как всегда подсунула ее под дверь. Кэтрин наклонилась, подняла письма и сразу же отправила три конверта в стоявшее на кухне помойное ведро. Ей вовсе не требовалось читать эти письма, потому что она собственноручно написала их и отправила из трех разных мест в окрестностях Лондона. При нормальных обстоятельствах Кэтрин не имела бы никакой личной корреспонденции, поскольку у нее в Великобритании не было ни друзей, ни родственников. Но полное отсутствие переписки у молодой, привлекательной, образованной женщины показалось бы странным, а миссис Ходджес была чрезвычайно любопытна. Поэтому Кэтрин приходилось идти на хитрости, чтобы обеспечить себя устойчивым потоком поступающей почты.
Она вошла в ванную и открыла краны. Давление было низким, вода текла тонкой струйкой, но сегодня она была, по крайней мере, горячей. В результате засушливого лета и осени без дождей воды не хватало так же, как и продуктов, и правительство угрожало ввести норму еще и на нее. Для заполнения ванны требовалось немало времени.
Когда ее вербовали, Кэтрин Блэйк не имела возможности выдвигать особые условия, но одно она все же выдвинула — иметь достаточно денег для того, чтобы вести достойную жизнь, и это условие было принято. Ее детство и юность прошли в больших городских особняках и просторных поместьях — ее родители принадлежали к высшему классу, — и о том, чтобы провести годы войны в каком-нибудь жалком пансионе и делить ванную еще с шестерыми постояльцами, не могло быть и речи. Согласно легенде, она была вдовой военного времени из обеспеченного семейства среднего класса, и ее квартира идеально соответствовала этому образу: скромные, но вполне комфортабельные комнаты на Викториан-террас в Эрлс-корте.
Гостиная была удобной и скромно обставленной, но посторонний человек, возможно, удивился бы полному отсутствию в интерьере чего-то личного. Там не было ни фотографий, ни каких-то сувениров. Еще в квартире имелись отдельная спальня с удобной двуспальной кроватью, кухня со всеми современными принадлежностями и собственная ванная комната с большой ванной.
Квартира обладала и другими качествами, которых нормальной англичанке, живущей в одиночестве, вряд ли пришло бы в голову требовать. Она находилась на верхнем этаже, где Кэтрин могла без особых помех слушать по своей портативной рации передачи из Гамбурга. Имевшийся в гостиной эркер в викторианском стиле обеспечивал ей отличный обзор улицы.
Она вошла в кухню и поставила чайник с водой на плиту. Работа отнимала много времени и утомляла, но была совершенно необходима для обеспечения ее прикрытия. Каждый делал хоть что-нибудь. И если бы здоровая молодая женщина, не имеющая семьи, не прилагала бы никаких усилий, чтобы помочь стране, это выглядело бы в высшей степени странно. Поступать на завод боеприпасов было опасно — ее легенда могла не выдержать обстоятельной проверки, — о вступлении в ряды Женского вспомогательного корпуса ВМС не могло быть и речи. Идеальным выходом оказался Женский добровольческий корпус. Там отчаянно нуждались в людях. Когда Кэтрин в сентябре 1940 года пошла записываться в корпус, ее в первый же вечер поставили на работу. Она помогала ухаживать за ранеными госпитале Сент-Томас и раздавала книги и бисквиты в метрополитене во время ночных налетов. Откуда ни взгляни, она была образцовой молодой англичанкой, вносившей свою лепту в общее дело.
Подчас она с трудом удерживалась от смеха.
Чайник забренчал крышкой. Она вернулась на кухню и заварила чай. Как все обитатели Лондона, она пила очень много чаю и очень много курила. Можно было подумать, что вся страна живет на кофеине и никотине, и Кэтрин не была исключением. Она уже израсходовала пайковое сухое молоко и сахар и поэтому пила пустой чай. В такие моменты она мечтала о крепком кофе, какой пила дома, и большом куске сладкого берлинского торта.
Допив первую чашку, она сразу же налила вторую. Ей хотелось принять ванну, забраться в кровать и проспать несколько часов, но предстояла еще работа, и спать было не время. Она добралась бы домой на час раньше, если бы проехала через Лондон напрямик, как все нормальные люди. Она могла добраться на метро до самого Эрлс-корта. Но Кэтрин передвигалась по Лондону совсем не так, как нормальные люди. Она проехала немного на поезде, затем на автобусе, затем на такси, и затем на еще одном автобусе. Из автобуса она вышла, не доехав до места, и последнюю милю до дома шла пешком, постоянно проверяя, не следит ли за ней кто-нибудь. Попав, наконец, домой, она была мокрой от дождя, но нисколько не сомневалась в том, что «хвоста» за ней не было. По прошествии пяти с лишним лет многие агенты становились излишне умиротворенными. Кэтрин никогда не позволяла себе расслабляться. Это явилось едва ли не главной из причин, благодаря которым ей удалось пережить тот период, когда ее коллег вылавливали и вешали десятками.
Кэтрин вошла в ванную и разделась перед зеркалом. Она была высокой и крепкой; благодаря многим годам постоянных занятий верховой ездой и охотой она сделалась гораздо сильнее большинства женщин и многих мужчин. Она имела горделиво развернутые широкие плечи и гладкие и полные, словно у античной статуи, руки. Ее идеальной формы груди были налитыми и тяжелыми, а живот чистым и плоским. Как почти все обитатели Лондона, она заметно похудела по сравнению с тем, какой была до войны. Подняв руки, она расстегнула заколку, собиравшую ее волосы в скромный пучок, подобавший медсестре, и они рассыпались по шее и плечам, окаймив лицо наподобие рамки. Глаза у нее были льдисто-голубыми — цвета прусского озера, как любил говорить ее отец, — а широкие скулы совершенно определенно были не английскими, а немецкими. Длинный изящный нос нисколько не портил лица, а рот был крупным, с пухлыми чувственными губами.
«Что ни говори, ты все еще очень привлекательная женщина, Кэтрин Блэйк», — сказала она себе.
Она забралась в ванну. Внезапно Кэтрин почувствовала себя совершенно одинокой. Фогель предупреждал ее об одиночестве. Но она никогда не представляла себе, что это ощущение может быть настолько пронзительным. Иногда оно было даже намного хуже, чем страх. Она не раз говорила себе, что гораздо лучше было бы ей находиться на необитаемом острове или горной вершине, чем пребывать среди людей, с которыми она не могла общаться.
После того мальчика в Голландии она не позволяла себе иметь любовников. Она скучала без мужчин, ей не хватало секса, но, впрочем, могла обойтись и без того, и без другого. Половое желание, как и все остальные ее эмоции, было чем-то таким, что она могла включать и выключать, как свет в комнате. Кроме того, отношения с мужчинами были противопоказаны при ее профессии. Мужчины всегда начинали сходить из-за нее с ума. Ей меньше всего требовался одуревший от любви мужчина, которому пришло бы в голову рыться в ее прошлом.
Выйдя из ванны, Кэтрин быстро вытерлась, расчесала влажные волосы и оделась. После этого она направилась на кухню и открыла дверь кладовой. Полки были пусты. На верхней стоял чемодан с рацией. Кэтрин сняла его и отнесла в гостиную, где около окна прием был самым лучшим. Открыв крышку, она включила рацию.
Вторая важнейшая причина, по которой англичане не смогли поймать Кэтрин, заключалась в том, что она крайне осторожно пользовалась радио. Каждую неделю она включала его ровно на десять минут. Если бы у Берлина были для нее распоряжения, их должны были передавать именно в это время.
На протяжении пяти лет она не слышала ничего, кроме шипения атмосферных разрядов.
Сама она связывалась с Берлином лишь однажды, после того как ночью убила женщину в Суффолке и использовала ее имя для своих целей. Беатрис Пимм. Теперь она вспоминала об этой женщине без малейшей тени раскаяния. Кэтрин была солдатом, а на войне солдатам приходится убивать. Кроме того, убийство не было бессмысленным. Напротив, оно было абсолютно необходимым.
Для агента существовало два пути проникновения в Великобританию: либо тайно, на парашюте или маленькой лодке, либо легально, на пассажирском судне или самолете. У каждого из этих путей имелись свои недостатки. Попытка проскользнуть в страну незамеченным по воздуху или по морю была очень опасна. Агента могли заметить, он сам мог пострадать во время прыжка. Обучение владению парашютом само по себе потребовало бы добавить несколько месяцев к без того уже растянувшемуся почти до бесконечности обучению Кэтрин. Второй путь — въезд в страну на законных основаниях — тоже имел серьезные недостатки, хотя и другого рода. Агент должен был обязательно пройти паспортный контроль. В соответствующих ведомствах появлялись записи о дате и месте въезда. Когда начнется война, МИ-5, конечно, бросится изучать эти записи для того, чтобы выявить потенциальных шпионов. Если иностранец въехал в страну, но так и не покинул ее, МИ-5 прежде всего заподозрит в этом человеке немецкого агента. Решение придумал Фогель: вы спокойно приедете в Великобританию на пароходе, а потом нейтрализуете запись о своем въезде, изобразив свою смерть. Все было бы просто, если бы не одно «но» — для этого требовался труп. Беатрис Пимм после смерти превратилась в Кристу Кунст. МИ-5 не обнаружила Кэтрин, потому что просто-напросто не искала ее. И приезд, и исчезновение Кристы Кунст получили однозначное объяснение. В истории туристки из Нидерландов не было никакого намека на существование Кэтрин.
Кэтрин налила себе еще одну чашку чая, надела наушники и принялась ждать.
Она чуть не облилась чаем, когда через пять минут услышала так давно ожидаемые сигналы.
Гамбургский радист отстучал серию, служившую ее позывным.
Немецкие радисты считались самыми аккуратными в мире. И самыми быстрыми. Кэтрин, несмотря на все ее старания, так и не удалось записать передачу с первого раза. Когда гамбургский радист закончил, она попросила его повторить сообщение.
Он повторил, на сей раз помедленнее.
Кэтрин записала текст и отстучала сигнал подтверждения приема.
Ей потребовалось несколько минут, чтобы извлечь шифровальный блокнот, и чуть больше времени, чтобы расшифровать сообщение. Закончив, она, не веря своим глазам, уставилась на листок бумаги.
«НАЗНАЧАЕТСЯ СВИДАНИЕ АЛЬФА».
Курту Фогелю наконец-то потребовалось, чтобы она встретилась с другим его агентом.
Хэмптон-сэндс, Норфолк
Под дождем, нещадно заливавшим Норфолкское побережье, Шон Догерти, чувство равновесия которого потерпело заметный ущерб от выпитых пяти пинт[16] водянистого пива, пытался взгромоздиться на велосипед возле дверей «Хэмптон-армз». С третьей попытки ему это удалось, и он отправился домой. Неторопливо нажимая на педали, Догерти почти не видел деревню, по которой проезжал. Она представляла собой весьма тоскливое место: два ряда домов, вытянувшихся вдоль единственной улицы, магазинчик и паб «Хэмптон-армз». Вывеску паба не красили с 1938 года: краска, как и почти все остальное, была нормирована. На восточном конце деревню замыкало здание церкви Святого Иоанна, за которой раскинулось местное кладбище. Догерти мысленно перекрестился (оторвать руку от руля он не рискнул), проезжая мимо входа в место последнего упокоения, и покатил по деревянному мосту, перекинутому через ручей, впадавший прямо в море. Вскоре деревня скрылась за завесой дождя.
Только начинало смеркаться, а из-за дождя казалось, что уже наступила ночь. Догерти изо всех сил пытался не свалиться с велосипеда, вилявшего по разбитой колее. Он был приземистым мужчиной лет пятидесяти, с зелеными глазами, посаженными слишком глубоко, неопрятной седоватой бородой и приплюснутым и сдвинутым в сторону кривым носом, который ломали гораздо чаще, чем ему хотелось вспоминать — за непродолжительную карьеру Шона в качестве боксера второго полусреднего веса[17] в Дублине и еще несколько раз в пьяных уличных драках. Он был одет в прорезиненное пальто, какие носили все местные жители, и шерстяную кепку. Холодный ветер бил ему в лицо, ветер Северного моря, режущий, словно нож, пах арктическими ледяными полями и норвежскими фьордами, которые ему пришлось преодолеть, перед тем как обрушиться на Норфолкское побережье.
Но вот дождь ненадолго прекратился, и сразу открылся вид на широко раскинувшиеся изумрудные поля, бескрайнюю серую полосу моря и густо поросшие тростниками и травой солончаковые болота, преграждавшие подход к нему. Левее их непроходимую полосу сменял широкий, казавшийся бесконечным пляж, плавно спускавшийся к воде. А неподалеку справа поднимались зеленые холмы, верхушки которых кое-где соприкасались с низкими облаками.
Пара гусей Брента, прилетевших на зимовку из Сибири, поднялась из болота и помчалась над водой, легко взмахивая широкими крыльями. Норфолкское побережье, где всегда гнездилось бесчисленное количество разновидностей птиц, в прошлом пользовалось большой популярностью у туристов. Но война сделала занятия орнитологией почти невозможными.
Большая часть Норфолка представляла собой военную зону с ограниченным доступом. Кроме того, из-за нормирования бензина мало у кого из англичан оставалась возможность путешествовать по таким глухим углам страны. А тем, у кого такая возможность сохранилась, было бы крайне трудно понять, куда нужно ехать: весной 1940 года, во время лихорадочной подготовки к отражению вражеского вторжения, правительство распорядилось поснимать все дорожные указатели.
Шон Догерти обращал на это и другие подобные веши особое внимание, гораздо большее, чем прочие обитатели Норфолкского побережья. В 1940 году он был завербован, стал шпионом абвера и получил агентурную кличку Изумруд.
Вдалеке вырисовался дом, из трубы шел дым, его тут же срывал ветер и уносил через широкий луг. Ферма была маленькой, Шон был не хозяином ее, а арендатором, но она позволяла жить сравнительно неплохо: у него имелось небольшое стадо овец, которые давали шерсть и мясо, куры, клочок земли, где он разводил корнеплоды, а за них в эти дни на рынке давали очень приличную цену. Догерти даже имел старенький грузовичок и возил свои и соседские товары на рынок в Кингс-Линн. Благодаря всему этому он получал бензин по сельскохозяйственной норме, значительно превышавшей стандартную гражданскую.
Он свернул на подъездную дорожку, слез с велосипеда и покатил его по раскисшей тропе к сараю. Над головой гудели бомбардировщики «Ланкастеры», поднимавшиеся с расположенных в Норфолке баз. Он хорошо помнил время, когда самолеты появлялись с другого направления — тяжелые «Хейнкели» Люфтваффе неслись над Северным морем, направляясь к индустриальным центрам — Бирмингему и Манчестеру. Теперь союзники добились полного превосходства в небе, и «Хейнкели» не часто рисковали появляться над Норфолком.
Он поднял голову и увидел, что занавески на кухонном окне приоткрыты, а между ними он разглядел сквозь покрытое дождевыми разводами стекло лицо Мэри. Только не сегодня, Мэри, взмолился он про себя, поспешно отводя взгляд. Прошу тебя, не надо сегодня заводить это снова.
Вербовщикам абвера было совсем нетрудно убедить Шона Догерти предать Англию и начать работать на нацистскую Германию. В 1921 году его старший брат Дэниел, возглавлявший один из летучих отрядов Ирландской республиканской армии, был арестован и повешен британцами.
Войдя в сарай, Догерти отпер инструментальный шкаф и вынул чемодан, в котором находилась предоставленная ему абвером рация, приготовил шифровальный блокнот, записную книжку и карандаш. Потом включил рацию, закурил и стал ждать. Полученные им инструкции были просты: раз в неделю включать рацию и ждать каких-либо указаний из Гамбурга. С тех пор как он в последний раз получил от абвера приказ кое-что сделать, прошло более трех лет. Однако он старательно включал рацию в определенное время и ждал положенные десять минут.
Когда цифра в окошке указала, что осталось две минуты, Догерти убрал шифровальный блокнот и записную книжку в шкаф. Когда осталась одна минута, он протянул руку, чтобы щелкнуть выключателем. И тут рация внезапно ожила. Он поспешно схватил карандаш и успел записать передачу до того, как она кончилась. Догерти быстро передал подтверждение о приеме и нажал на включатель.
Чтобы расшифровать радиограмму, Догерти потребовалось несколько минут.
Закончив работу, он уставился на листок бумаги с таким видом, словно не мог поверить своим глазам.
«ВЫПОЛНИТЕ ПРОЦЕДУРУ ПРИЕМА ОДИН».
Немцы приказали ему встретить агента.
Прошло пятнадцать минут с того момента, как Мэри Догерти, стоявшая перед кухонным окном, увидела, что ее муж заводит велосипед в сарай. «Что он там возится?» — спросила она себя. Если Шон еще задержится, то его обед совсем простынет. Она вытерла руки о передник, взяла кружку с горячим чаем и подошла к другому окну. Дождь снова усилился, ветер развел высокие волны, азартно набегавшие на английский берег Северного моря.
— Ужасная ночь, Шон Догерти, совсем не для прогулок, — сказала она себе, как будто разговаривала с мужем.
Она взяла щербатую эмалированную кружку обеими руками и подняла так, чтобы пар грел ей лицо. Она знала, что он делал в сарае, — он говорил по радио с немцами.
Мэри не могла не признать, что ее муж словно помолодел с тех пор, как начал шпионить на немцев. Весной 1940 года он целыми днями мотался по просторам Норфолка. Мэри с изумлением следила за его возвращением к жизни, а он проезжал на велосипеде по многу миль, разыскивая признаки военной деятельности и делая фотографии укреплений береговой обороны. Информацию передавали связному абвера в Лондоне, а тот, в свою очередь, переправлял ее в Берлин. Шон считал свое занятие опасным, очень любил его и дорожил каждым его моментом.
А Мэри, напротив, ненавидела его. Она боялась, что Шона поймают. За шпионами охотились все, это стало навязчивой идеей национального масштаба. Один промах, одна ошибка, и Шон будет арестован. Акт об измене 1940 года предусматривал для шпионов единственную меру наказания — смертную казнь. Мэри читала о шпионах в газетах — того повесили в Вэгсворте, того в Пентонвилле, — и каждый раз у нее замирало сердце и становилось холодно внутри. Рано или поздно, но ей придется прочесть о казни Шона.
Дождь разом резко усилился, а вместе с ним и ветер принялся стучаться в стены старого, но все еще крепкого домика с такой неистовой силой, что Мэри испугалась, не сорвал бы он крышу. Ей пришла в голову мысль о том, какой жалкой будет ее одинокая жизнь на разрушенной старой ферме. Задрожав всем телом, она отвернулась от окна и подошла поближе к огню.
Возможно, жизнь шла бы по-другому, если бы она была способна родить ему детей. Эту мысль она сразу же постаралась отогнать: и без того она все эти годы казнится на этот счет. Да и что толку переживать по поводу того, что она бессильна исправить. Шон был тем, чем он был, и она была не в состоянии переделать его.
«Шон, — думала Мэри, — что же, ради всего святого, с тобой случилось?»
Стук в дверь показался Мэри таким резким и громким, что она пролила чай на передник. Неужели Шон не мог отпереть дверь?! Сунув кружку на подоконник, она заторопилась к двери, настраиваясь по пути устроить мужу скандал из-за того, что он оставил дом без последнего ключа. Но, распахнув дверь, она увидела на пороге Дженни Колвилл, не то девочку-подростка, не то юную девушку, которая жила на противоположном конце деревни. Дженни стояла под дождем, на костлявых плечах болталась блестящая от воды клеенчатая накидка. Она была без шляпы или капюшона, и остриженные до плеч волосы прилипли к голове, обрамив неправильное личико, которому, скорее всего, предстояло в будущем стать очень хорошеньким.
Мэри сразу увидела, что девочка плакала.
— Что случилось, Дженни? Твой отец снова напился? Он бил тебя?
Дженни кивнула и разрыдалась.
— Иди-ка в дом, — сказала Мэри. — В такую ночь на дворе ничего не стоит промерзнуть до смерти.
Пропустив Дженни в дом, Мэри выглянула наружу в поисках ее велосипеда. Его там не оказалось; судя по всему, Мэри пришла пешком, хотя до ее дома было более мили.
Мэри закрыла дверь.
— Раздевайся, живо. Ты промокла насквозь. Я дам тебе во что переодеться, пока твоя одежда будет сохнуть.
Мэри исчезла в спальне. Дженни послушно сняла накидку, уронив ее прямо на пол. Потом стащила толстый шерстяной свитер и тоже бросила его рядом с клеенкой.
Мэри возвратилась с одеждой.
— Все остальное снимайте тоже, юная леди, — с притворным гневом приказала она.
— А как же Шон?
Мэри решила солгать.
— Его нет, он заделывает дыру в одном из своих любимых заборов.
— В такую погоду? — удивленно пропела Дженни со своим резким норфолкским акцентом. Похоже, к ней уже возвращалось ее обычное хорошее настроение. Мэри поразилась ее стойкости. — Мэри, он что, спятил?
— Устами младенца глаголет истина. А теперь снимай всю свою мокрую одежду.
Дженни сбросила брюки и нижнюю рубашку. Она любила носить мальчишескую одежду даже больше, чем остальные деревенские девочки. Ее молочно-белая кожа была сплошь покрыта пупырышками. «Если она не свалится с тяжелой простудой, можно считать, что ей повезло», — подумала Мэри. Она помогла Дженни одеться и поплотнее запахнула на ней свой халат.
— Ну что, теперь лучше?
— Да, спасибо, Мэри. — Дженни снова расплакалась. — Я даже не знаю, что бы я делала без вас с Шоном.
Мэри обняла Дженни и прижала к себе.
— Я всегда буду с тобой, Дженни. Я тебе обещаю.
Дженни забралась с ногами в старое кресло, стоявшее рядом с камином, и укуталась в пахнувшее затхлостью одеяло. Через несколько мгновений дрожь прекратилась, и она почувствовала себя в тепле и безопасности. Мэри принялась возиться у печи, чуть слышно напевая себе под нос.
Через несколько минут соус в кастрюле с тушеным мясом пошел пузырями, и дом заполнился аппетитным запахом. Дженни закрыла глаза, ее тревожные мысли постепенно вытеснялись все новыми и новыми приятными ощущениями: нежным, убаюкивающим напевом Мэри, запахом греющейся на огне тушеной баранины, теплом очага. Ветер и дождь хлестали в окно рядом с ее головой, но не могли добраться до нее. Ярившийся снаружи шторм заставил Дженни с новой силой почувствовать, как же замечательно спокойно сидеть в мирном доме. До чего обидно, что ее жизнь не может всегда быть такой, как сейчас.
Вскоре Мэри принесла ей поднос с тарелкой мяса, большим куском черствого хлеба и кружкой с дымящимся чаем.
— Сядь и поешь. Дженни, — сказала она, но ответа не последовало. Мэри отставила поднос, укрыла девочку еще одним стеганым одеялом и оставила ее спать.
Когда Догерти наконец-то вошел в дом, Мэри читала при свете огня в камине. Она безмолвно, жестом, приветствовала мужа, когда тот появился в комнате. Шон указал на спавшую в кресле Дженни.
— Почему она пришла? Отец снова избил ее?
— Ш-ш-ш-ш! — прошипела Мэри. — Ты ее разбудишь.
Мэри поднялась и направилась в кухню. Там она придвинула к столу табуретку. Догерти налил себя полную кружку чая и сел.
— Мартину Колвиллу поможет только одно — чтобы кто-нибудь полечил его его же собственным лекарством. А кроме меня на это здесь никто не решится.
— Умоляю тебя, Шон, он же вдвое моложе тебя и вдвое крупнее.
— И какое же это, по-твоему, имеет значение, Мэри?
— Такое, что он может тебе что-нибудь повредить. Нам меньше всего нужно привлекать к себе внимание полиции какими-то глупыми драками. Теперь обедай и не болтай. А то разбудишь девочку.
Догерти взялся за еду. Но когда он поднес ко рту ложку с мясом, лицо у него вытянулось.
— Иисус! Оно же холодное, как лед.
— Если бы ты пришел домой вовремя, то ел бы горячее. Где ты был?
Не поднимая головы от тарелки, Догерти бросил на Мэри ледяной взгляд исподлобья.
— Я был в сарае, — процедил он сквозь зубы.
— Ты включал свое радио и ждал указаний из Берлина, да? — язвительно прошептала Мэри.
— Позже поговорим, женщина, — вполголоса прорычал Шон.
— Неужели ты не понимаешь, что впустую тратишь время, просиживая там? И подставляешь под удар и свою и мою голову.
— Я сказал — позже, женщина!
— Глупый старый козел!
— Хватит, Мэри!
— Может быть, когда-нибудь парни из Берлина все же дадут тебе настоящее задание. Тогда ты получишь возможность выплеснуть ненависть, которая в тебе накопилась, и мы сможем спокойно прожить то, что нам осталось. — Она поднялась, взглянула в упор на мужа и покачала головой. — Я устала, Шон. Я ложусь спать. Подложи дров в камин, чтобы Дженни не замерзла ночью. Только веди себя тихо, чтобы не разбудить ее. Нынче у нее был очень тяжелый вечер.
Мэри поднялась по лестнице и бесшумно закрыла за собой дверь спальни. Убедившись в том, что жена ушла, Догерти подошел к буфету и вынул бутылку «бушмиллз». Виски давно уже ценилось на вес золота, но это была особая ночь, и поэтому он щедро плеснул себе в стакан янтарной жидкости.
— Может быть, Мэри Догерти, берлинские парни уже придумали для меня задание, — прошептал он, поднимая стакан, словно провозгласил тост. — Да что там, ведь я его уже получил!
Лондон
Альфреду Вайкери пришлось впервые прибегнуть к военной хитрости еще во время Первой мировой войны. Ему был двадцать один год, близился к концу срок его обучения в Кембридже. Англия же все глубже увязала в трясине военных неудач, и ей позарез требовались все здоровые мужчины, до которых могла дотянуться ее властительная длань. Он меньше всего на свете хотел попасть в пехоту. Получив отличное историческое образование, он прекрасно понимал, что никакой славы в жизни пехотинца нет, а есть только тоска, мучения и очень большая вероятность смерти или серьезного ранения.
Его лучший друг, блестящий студент-философ, которого звали Брендан Эванс, нашел идеальное решение. Брендан где-то услышал, что армия создает подразделение под названием Разведывательный корпус. Единственными требованиями к кандидатам были хорошее знание немецкого и французского языков, опыт путешествий по Европе — чем больше, тем лучше, — умение ездить на мотоцикле и чинить его, а также отличное зрение. Брендан связался с каким-то управлением Военного кабинета, и на следующее утро они оба получили назначения.
Вайкери был не на шутку испуган: он не соответствовал этим требованиям. Он и вправду неплохо, хотя и не свободно, говорил по-немецки, мог объясняться по-французски и немало поездил по Европе, побывав, в частности, в Германии. Зато совершенно не умел ездить на мотоцикле, да и вообще почти до дрожи боялся техники, и зрение у него было хуже некуда.
Брендан Эванс обладал всеми теми качествами, которых был лишен Вайкери. Он был высоким, поразительно красивым блондином, одержимым мальчишеской жаждой приключений и тягой к женщинам, с которыми он, по большому счету, толком не знал, что делать. Они, скорее, были для него деталью, необходимой для того, чтобы его репутация могла считаться безупречной.
Вайкери выдумал план.
В тот же день, прохладным августовским вечером, Брендан на пустынной неровной дороге в Фенсе научил его владеть мотоциклом. Вайкери несколько раз чуть не угробил их обоих, но к утру уже достаточно уверенно разъезжал на тяжелой машине по извилистым тропам, испытывая нервное возбуждение и беззаботность, каких не знал до тех пор.
На следующее утро, пока они ехали на поезде из Кембриджа в Лондон, Брендан неустанно втолковывал ему премудрости анатомии мотоциклов.
Когда они прибыли в Лондон, Брендан вошел в приемную Военного кабинета, а Вайкери остался снаружи греться под ласковым солнцем. Через час появился широко улыбающийся друг.
— Меня приняли, — сказал Брендан. — Теперь твоя очередь. Слушай внимательно. — Он точно рассказал, как расположены буквы на таблице для проверки зрения, не забыв даже о нижней строчке самых крохотных знаков.
Вайкери снял очки, вручил их Брендану и зашел, как слепой, в темное здание, закрытое для посторонних. Обратно он вышел триумфатором, допустив только одну ошибку — перепутал В и D, — но и в этой ошибке был виноват Брендан, а не он. Вайкери сразу же получил звание второго лейтенанта мотоциклетной группы Разведывательного корпуса, ему вручили ордер на получение формы и снаряжения и приказали постричься, так как за лето у него отрасли длинные вьющиеся волосы. На следующий день он уже получал на Юстонском вокзале свой мотоцикл, новехонький, сияющий свежим лаком «Радж» последней модели, упакованный в деревянный ящик. Еще через неделю Брендан и Вайкери погрузились со своими мотоциклами на воинское транспортное судно и отплыли во Францию.
Тогда все было очень просто. Агенты пробирались за линию фронта и считали там неприятельских солдат, наблюдали за железными дорогами. Случалось даже, что для доставки секретных донесений они использовали почтовых голубей. Теперь все стало много сложнее, превратилось в дуэль разумов при посредстве радио, требующую непрерывного напряжения и внимания к мельчайшим деталям.
«Двойной крест» — так они называли операции такого рода.
Прекрасным примером «двойного креста» служил случай с Карлом Бекером. Канарис заслал его в Англию в те тревожные дни 1940 года, когда вторжение казалось неизбежным. Бекер, изображая из себя швейцарского бизнесмена, поселился в Кенсингтоне и принялся собирать все, что мало-мальски подходило под понятие секретных сведений. Жил он на широкую ногу, но расплачивался фальшивыми фунтами, что и помогло Вайкери засечь его. Потом он на протяжении нескольких недель продолжал свою деятельность, уже увязнув в паутине, сплетенной МИ-5. Вайкери, с помощью своих наблюдателей, ни на секунду не спускал глаз с Бекера; за ним следили и на приемах, где он собирал сплетни, накачиваясь шампанским, купленным на черном рынке, и во время встреч с агентами, и во время посещения тайников, и в спальне, куда он приводил женщин, мужчин и детей, и только бог знал, где еще. Через месяц Вайкери спустил курок. Он арестовал Бекера — в буквальном смысле вырвал его из рук юной девушки, которую тот держал взаперти и спаивал шампанским, — и вместе с ним накрыл широкую сеть немецких агентов.
А потом началась самая сложная часть дела. Вместо того чтобы отправить Бекера на виселицу, Вайкери перевербовал его — убедил его стать двойным агентом и работать на МИ-5. На следующей день, поздно вечером Бекер включил в тюремной камере свою рацию и передал в эфир позывной гамбургского радиста. Тот велел ему оставаться в эфире и передал приказ из Берлина. Бекер должен был выяснить точное местоположение и размеры авиабазы истребителей в Кенте. Бекер подтвердил прием и закончил связь.
Но именно Вайкери на следующий день отправился на аэродром. Он, конечно же, мог связаться с командованием авиации, выяснить все подробности, касающиеся этого аэродрома, и передать их в абвер, но для настоящего шпиона все это должно было оказаться далеко не так просто. Чтобы придать сообщению видимость подлинности, Вайкери собирал сведения об авиабазе точно так же, как это пришлось бы делать немецкому агенту. Он выехал из Лондона на поезде и из-за всяких задержек добрался до места только к сумеркам. На склоне холма неподалеку от базы у него проверил документы военный полицейский. Вайкери видел раскинувшееся на равнине летное поле и ангары; точно так же все это видел бы и шпион. Он разглядел также кучку сборных домов и несколько самолетов, стоявших на травяной взлетно-посадочной полосе. Вернувшись в Лондон, Вайкери составил краткое донесение о том, что видел. Он отметил, что из-за опоздания поезда не смог попасть на место в самое светлое время суток, и добавил, что подойти вплотную к аэродрому ему помешали патрули военной полиции. Той же ночью Вайкери заставил Бекера собственноручно отправить радиограмму: это было необходимо, поскольку у каждого радиста существует свой собственный стиль передачи — его называют почерком, — по которому профессиональный радист может опознать своего абонента. Гамбург поблагодарил его за хорошую работу.
Вайкери немедленно связался с командованием ВВС и объяснил ситуацию. Настоящие «Спитфайры» тут же перегнали на другой аэродром, персонал эвакуировали, а на полосе расставили несколько сильно поврежденных истребителей. На следующую ночь прибыли бомбардировщики Люфтваффе. Самолеты-мишени сгорели. Экипажи «Хейнкелей», естественно, решили, что разгромили настоящую авиабазу. На следующий день абвер приказал Бекеру снова съездить в Кент и оценить величину ущерба. Вайкери снова направился туда, составил радиограмму с описанием того, что увидел, и снова Бекер отправил ее.
Абвер был в восторге. Бекер сразу же стал звездой, супершпионом, а Королевскому воздушному флоту это обошлось в день работы по восстановлению взлетно-посадочной полосы и вывозу обгоревших остовов нескольких «Спитфайров».
Операция произвела такое впечатление на абверовских начальников Бекера, что ему порекомендовали завербовать новых агентов, и побольше, что он и сделал — вернее, сделал Вайкери. К концу 1940 года Карл Бекер возглавлял организацию из дюжины агентов; большинство работало на него, но некоторые направляли информацию непосредственно в Гамбург. Никого из них не существовало на самом деле: это были детища воображения Вайкери. Вайкери внимательно следил за тем, чтобы его питомцы жили полноценной жизнью, и они влюблялись, вели какие-то дела, сетовали на нехватку денег, у них разрушались дома и гибли друзья при бомбежках. Вайкери даже позволил себе «арестовать» нескольких — ни одна сеть, действующая во враждебной стране, не может быть застрахована от провалов, и если бы этой сети слишком везло, то у сотрудников абвера могли бы возникнуть подозрения. Это была головоломная, крайне утомительная работа, требующая постоянного внимания к мельчайшим деталям, но Вайкери она бодрила и опьяняла, он радовался каждой минуте, уделяемой операции.
Лифт снова не работал, и поэтому Вайкери пришлось спускаться из святилища Бутби в архив по лестнице. Едва открыв дверь, он был поражен атмосферой помещения: там пахло рассыпающейся бумагой, пылью, и ко всему этому примешивался резкий запах плесени, поселившейся на сырых стенах подвала. Комбинация запахов напомнила ему об университетской библиотеке. Папки стояли на полках стеллажей и в застекленных шкафах, громоздились стопками на холодном каменном полу, а рядом тут и там лежали сколотые пачки бумаги, еще не достигшие объема, позволявшего досье обзавестись собственной папкой. А среди всего этого перемещались три привлекательные девушки — ночная смена сокращенного состава. Они вполголоса переговаривались между собой на канцелярском жаргоне, который Вайкери с трудом понимал, да и то с пятого на десятое. Девушки, которых в штаб-квартире МИ-5 величали архивными королевами, казалось, совершенно не подходили к полутемному помещению, заваленному бумагами. Вайкери внутренне настроился увидеть, завернув за угол, нескольких монахов, сидящих за тяжелыми столами и читающих при свечах старинные манускрипты.
Его передернуло. Помилуй бог, да ведь здесь холодно, как в склепе. Он пожалел, что не надел свитер. А еще можно было принести с собой чего-нибудь горячего, чтобы попить. Здесь находилась вся закрытая для непосвященных история секретной службы. Вайкери обвел взглядом горы папок, и вдруг его как будто ударило: после того как он уйдет из МИ-5, здесь навечно останутся записи о каждом сделанном им шаге. Он сам не мог понять, раздражала его эта мысль или, напротив, утешала.
Вайкери вспомнил об оскорбительных замечаниях Бутби на его счет, и его снова передернуло, на сей раз от гнева. Вайкери был чертовски хорошим офицером и чертовски хорошо вел работу по «двойному кресту». Даже Бутби не рискнул бы отрицать это. Он был убежден, что, прежде всего, обязан успехом своему образованию историка и образу мыслей, которые как ничто иное подходили для его нынешней работы. Ведь историкам часто приходится действовать методом конъектуры — идти к созданию цельной, логически обоснованной картины путем сведения воедино мелких, достаточно неопределенных и даже не связанных между собой, на первый взгляд, деталей и подстановки недостающих звеньев. «Двойной крест» очень походил на конъектурное реконструирование, только наоборот. Работа руководителя операции «двойного креста» заключалась в том, чтобы дать немцам определенное количество разрозненных, несводимых воедино деталей, работая с которыми они достигнут результата, запланированного организатором игры. Организатор должен быть крайне осторожен в обращении с данными, которые пускает в дело. Они должны являть собой скрупулезно составленную смесь фактов и вымысла, правды и тщательно подобранной и замаскированной лжи. Придуманные шпионы Вайкери должны были прилагать очень много усилий для добычи информации. Разведывательные данные следовало скармливать немцам крохотными, порой лишенными видимого смысла порциями. Они должны быть связаны с личностью и прикрытием шпиона. Например, водитель грузовика из Бристоля не мог ни с того ни сего раздобыть украденные в Лондоне документы. И ни одно донесение не должно было казаться чересчур хорошим, ибо то, что слишком легко дается, может быть с той же легкостью отвергнуто.
Досье на персонал центрального аппарата абвера хранились на открытых стеллажах, достававших до потолка, в сравнительно небольшом помещении, расположенном в дальнем конце подвала. Буква V начиналась на нижней полке и поднималась все выше и выше. Вайкери пришлось опуститься на четвереньки и вывернуть шею, как будто он искал что-то ценное, закатившееся под стеллаж. Проклятье! Нужная ему папка, конечно же, оказалась на самой верхней полке. Он привстал на цыпочки и запрокинул голову, пытаясь прочесть надписи на папках через свои очки со стеклами-полумесяцами. Нет, безнадежно. Полка находилась на добрых шесть футов выше его головы; с такого расстояния он не мог прочесть машинописный шрифт даже через очки. Это была месть Бутби всем тем, кто не дорос до изначально установленной для сотрудников службы нормы роста.
Одна из архивных королев заметила, что он уныло смотрит под потолок, и сказала, что принесет ему библиотечную лесенку.
— На той неделе Клэймор попытался дотянуться до верхней полки со стула и чуть не сломал себе шею, — пропела она, вернувшись менее чем через минуту с лестницей. Она снова взглянула на Вайкери, покровительственно улыбнулась ему с таким видом, будто он был ее выжившим из ума престарелым дядюшкой, и предложила достать нужную посетителю папку. Вайкери поспешил заверить ее, что вполне справится сам.
Он поднялся на лестницу и принялся выдвигать одну за другой папки, подцепляя их согнутым указательным пальцем. Вскоре он нашел папку из мягкого картона с наклеенным красным ярлыком, на котором было написано: Фогель, Курт — абвер, Берлин. Он слез, развязал тесемки, открыл папку и заглянул внутрь.
Досье Фогеля оказалось абсолютно пустым.
Спустя месяц после прихода на службу в МИ-5 Вайкери с изумлением встретил там Николаса Джаго. Джаго был главным архивариусом в Университетском колледже и стал служащим МИ-5 в ту же неделю, что и Вайкери. Здесь он тоже был назначен главой архива и получил приказ навести порядок в не слишком четко организованной службе регистрации законченных и ведущихся дел. Джаго, как и сам архив, казался пропитанным пылью, был очень раздражительным, и с ним было так же трудно иметь дело, как и работать с материалами архива. Но при своей непритязательной грубоватой внешности он мог быть и добрым, и щедрым, и подчас фонтанировал необходимейшей информацией. Джаго обладал еще одним ценным навыком: он знал не только как найти ту или иную папку, но и как потерять ее.
Несмотря на поздний час, Вайкери застал Джаго за его столом в тесном застекленном кабинетике. В отличие от залов для хранения документов это помещение олицетворяло собой порядок и аккуратность. Когда Вайкери постучал костяшками пальцев в стекло двери, Джаго вскинул голову, улыбнулся и жестом пригласил его войти. Вайкери заметил, что улыбался он одними губами, глаза смотрели все так же мрачно. Он казался изможденным. Джаго жил в этом подвале. Но не это было основной причиной его угнетенного состояния. В 1940 году, во время блицкрига, его жена погибла при одном из налетов немецких бомбардировщиков. Ее смерть заметно надломила архивариуса. Он поклялся себе разгромить нацистов — не оружием, а организованностью и аккуратностью.
Вайкери сел. От предложенного Джаго чая он отказался.
— Самый настоящий чай, который я запас еще перед войной, — взволнованно похвастался тот. Зато трубку он набивал отвратительным табаком военного времени, и ее приходилось то и дело раскуривать заново; едкий дым пах горящими в парках осенними листьями и словно дымкой покрыл двоих офицеров, пока они обменивались банальными замечаниями о том, как вернутся в университет, когда все это безобразие кончится.
Вайкери негромко откашлялся и перешел к делу.
— Я ищу документы на одного довольно темного сотрудника абвера, — сказал он. — И, к моему удивлению, обнаружил, что их нет. Папка стоит на месте, а ее содержимое куда-то делось.
— Как его имя? — осведомился Джаго.
— Курт Фогель.
Джаго помрачнел еще больше.
— Христос! Дайте-ка я сам посмотрю. Подождите здесь, Альфред. Я вернусь буквально через минуту.
— Я могу пойти с вами, — сказал Вайкери. — Чем-нибудь помогу.
— Нет, нет, — наотрез отказался Джаго. — И слышать ничего не хочу. Я же не помогаю вам ловить шпионов, вот и вы не пытайтесь помочь мне искать бумаги. — Он рассмеялся собственной шутке. — Посидите здесь, немного отдохните. Я вернусь через минуту.
«Ты сказал уже во второй раз: вернусь через минуту», — подумал Вайкери. Ему было известно, что Джаго по-настоящему болеет душой о состоянии вверенного ему хозяйства, но одно исчезнувшее досье на рядового сотрудника аппарата абвера не могло послужить причиной ведомственного кризиса. Все время случались недоразумения, связанные с пропажей папок, которые просто-напросто были засунуты не на свое место. Однажды Бутби объявил общую тревогу из-за пропажи портфеля, полного важных документов. Злые языки утверждали, что он был найден через неделю в квартире его любовницы.
Джаго и впрямь почти сразу же вернулся в свой закуток; облако мерзкого дыма из трубки тянулось за ним, словно за паровозом. Он вручил бумаги Вайкери и уселся за стол.
— Как я и думал, — заявил Джаго. Он казался до смешного гордым собой. — Они были тут же, на полке. Одна из девочек, наверно, вложила их не в ту папку. Такое случается то и дело.
Вайкери выслушал это сомнительное объяснение и нахмурился.
— Очень интересно — со мной такого никогда еще не случалось.
— Ну, наверно, вам просто везло. А мы каждую неделю перекладываем тысячи папок. Нам бы сюда еще несколько человек... Я говорил об этом с генеральным директором, но он сказал, что мы уже израсходовали все фонды и больше не получим.
Трубка Джаго погасла, и он разыграл целое представление из ее повторного раскуривания. Застекленная каморка так заполнилась дымом, что глаза Вайкери заслезились. Николас Джаго был хорошим и безукоризненно честным человеком, но Вайкери не верил ни единому слову из рассказанной им истории. Он решил, что досье кто-то совсем недавно затребовал и не успел вовремя вернуть бумаги. И судя по тому, как изменился в лице Джаго, когда Вайкери заговорил об отсутствующих документах, этот кто-то занимал чертовски важное положение.
Вайкери помахал папкой, отгоняя дым.
— Кто последним брал досье Фогеля?
— Перестаньте, Альфред. Вы же знаете, что я не могу этого вам сказать.
Это была чистая правда. Простые смертные, такие как Вайкери, должны были расписываться за документы. В архиве сохранялись формуляры, в которых было отмечено, кто и когда брал те или иные досье. К формулярам имели доступ только персонал архива и высшее руководство МИ-5. Несколько человек из того же высшего руководства имели право получать документы, не расписываясь за них. Вайкери подозревал, что досье Фогеля брал кто-то из представителей этого круга.
— Мне нужно всего лишь сказать Бутби, что я должен увидеть формуляр этого документа, и он подпишет требование, — заявил Вайкери. — Так почему бы вам не позволить мне взглянуть на него сейчас и не сэкономить время?
— Может, напишет, а может, и не напишет.
— Что вы хотите этим сказать, Николас?
— Послушайте, старина, я меньше всего на свете хочу опять встревать между вами и Бутби. — Джаго снова занялся своей трубкой: набил ее, достал из коробки спичку. Потом он взял трубку в зубы; чубук подскакивал, когда он говорил. — Поговорите с Бутби. Если он скажет, что вам можно показать формуляр, — что ж, милости прошу.
Вайкери оставил его сидеть в заполненной дымом застекленной комнатушке. Начальник архива пытался раскурить свой дешевый табак, огонек спички ярко вспыхивал с каждой затяжкой. Оглянувшись напоследок на старого знакомого, Вайкери, уходящий с досье Фогеля под мышкой, подумал, что Джаго напоминает маяк на окутанном туманом мысе.
По пути в свой кабинет Вайкери завернул в столовую. Он не мог вспомнить, когда ел в последний раз. Чувство голода превратилось в непрестанное сосущее ощущение, постоянно сопутствовавшее ему. Он давно уже не думал об изысканной пище. Процесс еды превратился в практическую необходимость, стал одним из тех актов жизнедеятельности, которые совершаются не для удовольствия, а лишь потому, что без них не обойтись. Как пешие переходы по Лондону ночами — иди быстро и постарайся не пострадать. Он помнил изменивший его жизнь майский день 1940 года. Мистер Эшуорт недавно доставил вам домой пару хороших бараньих отбивных... Как же бездарно он тратил тогда драгоценное время!
По случаю позднего времени выбор был хуже, чем обычно: темно-бурый хлеб, немного сыра подозрительного вида и какая-то коричневая жидкость, булькавшая в котелке. Кто-то зачеркнул в меню слова «говяжий бульон» и написал «суп из камней». Вайкери отвел взгляд от сыра и принюхался к бульону, который показался ему достаточно безопасным. Он осторожно зачерпнул жидкость половником и налил в тарелку. Хлеб оказался таким же твердым, как и доска, на которой лежал. Тупым ножом Вайкери с трудом отпилил ломоть. Используя папку с досье Фогеля вместо подноса, он пробирался между столов и стульев. Джон Мастермэн сидел, склонившись над фолиантом на латыни. В углу двое известных адвокатов обсуждали какой-то давний судебный процесс, в котором они выступали друг против друга. Популярный автор детективных романов что-то записывал в истрепанную записную книжку. Вайкери покачал головой. МИ-5 привлекла к себе на службу множество замечательных талантов.
Он осторожно шел вверх по лестнице; щербатая тарелка опасно качалась на не слишком ровной папке. Только не хватало для полноты счастья залить досье супом. Джаго писал бесчисленные служебные записки, то строгие, то умоляющие, призывая офицеров аккуратнее обращаться с документами.
Как его имя?
Курт Фогель.
Господи! Дайте-ка я сам посмотрю.
Что-то во всем этом было не так, это Вайкери знал точно. Но лучше было не форсировать размышления на этот счет. Лучше сделать вид, что забыл о проблеме, и позволить подсознанию самостоятельно заняться ею.
Положив папку вместе со стоявшей на ней тарелкой на стол, он включил лампу и, прихлебывая бульон, пролистал документы. Варево было на вкус таким, будто в котле кипятили кожаный ботинок. Соль была одной из немногих специй, запас которых у поваров был не ограничен, и они не жалели ее. Закончив вторично читать документы, Вайкери уже чувствовал такую жажду, будто несколько дней шел по безводной пустыне; его пальцы прямо на глазах начали отекать. Покончив с «супом из камней», Вайкери поднял голову и, намного повысив голос, произнес:
— Гарри, мне кажется, что у нас появилась проблема.
Гарри Далтон, дремавший, положив голову на стол, в общем зале, примыкавшем к кабинету Вайкери, резво вскочил на ноги, вошел в кабинет и закрыл за собой дверь. Напарники были до смешного непохожи друг на друга; в отделе им дали общее прозвище «Мозги и мускулы Лимитед». Гарри был высоким, спортивным мужчиной с резкими чертами лица, густыми черными волосами, всегда намазанными бриллиантином, умными синими глазами и был готов по любому поводу расплыться в улыбке. До войны он был детективом — инспектором Гарри Далтоном из элитной группы Лондонского департамента полиции, занимавшейся расследованием убийств. Он родился и вырос в Баттерси, и в его мягком приятном голосе все еще сохранился особый выговор, присущий этой южной рабочей окраине Лондона.
— Мозги у него имеются, в этом не может быть никакого сомнения, — сказал Вайкери. — Посмотрите сюда: докторантура в области права Лейпцигского университета, учился у Хелера и Розенберга. На мой взгляд, не слишком подходящая биография для типичного ярого нациста. Нацисты отменили все существовавшие в Германии законы. Человек с таким образованием не мог остаться к этому равнодушным. И вдруг он в тридцать пятом году внезапно решает расстаться с юридической практикой и поступить на службу к Канарису в качестве его личного поверенного или же юрисконсульта абвера? Я не верю в это. Я думаю, что он шпион, и весь этот треп насчет юрисконсульта Канариса всего лишь дополнительное прикрытие.
Вайкери принялся в очередной раз листать документы в папке.
— У вас уже есть теория? — спросил Гарри.
— Если честно, то даже три.
— Ну, так давайте послушаем их.
— Теория первая. Канарис перестал доверять своим британским сетям и приказал Фогелю провести расследование. Человек с образованием и практической подготовкой Фогеля прекрасно подходит для того, чтобы поручить ему проанализировать большой массив досье и донесений агентов и найти несообразности. Мы действовали предельно осторожно, но, Гарри, «двойной крест» — это чрезвычайно сложная задача. Я готов держать пари, что мы допустили несколько ошибок, о которых до сих пор не знаем. И если посадить подходящего человека искать их — интеллектуала, вроде, например, Курта Фогеля, — он вполне может оказаться способным до них докопаться.
— Вторая теория?
— Вторая теория заключается в том, что Канарис поручил Фогелю создать новую сеть. Вообще-то для того, чтобы начинать такую игру, уже не осталось времени. Агентов нужно найти, завербовать, обучить и доставить в страну. При правильной постановке дела на это уйдет несколько месяцев. Я сомневаюсь, что речь идет именно об этом, но с ходу отметать эту версию нельзя.
— А третья?
— Согласно теории номер три, Курт Фогель является руководителем сети, о которой нам пока что неизвестно.
— Вы думаете, что существует целая агентурная сеть, не раскрытая нами? Да разве такое возможно?
— Мы должны предположить, что да.
— Тогда вся наша работа по дезинформации подвергается большому риску.
— Это карточный домик, Гарри. Все, что требуется, это один хороший агент, и наша постройка рассыпается на мелкие кусочки.
Вайкери закурил сигарету. Табак помог ему избавиться от оставшегося во рту привкуса бульона.
— На Канариса, судя по всему, оказывают колоссальное давление. Он должен был выбрать для этой операции своего лучшего человека.
— То есть Канарис сидит на горячей плите, а Курт Фогель варится в скороварке, и от него зависит судьба адмирала.
— Совершенно верно.
— В таком положении он может сделаться очень опасным.
— Но может также проявить неосмотрительность. Он должен сделать шаг. Он должен воспользоваться радиосвязью или заслать агента в страну. И когда он это сделает, мы сядем ему на хвост.
Некоторое время они сидели молча. Вайкери курил, Гарри листал папку с делом Фогеля. А потом Вайкери рассказал напарнику о том, что случилось в архиве.
— Вы же знаете, Альфред, что документы время от времени пропадают неведомо куда.
— Знаю, но почему пропали эти документы? И, что еще важнее, почему именно сейчас?
— Хорошие вопросы, но я подозреваю, что ответы на них очень просты. Когда начинаешь расследование, лучше сохранять сосредоточенность и не кидаться в стороны.
— Я знаю, Гарри, — сказал, нахмурившись, Вайкери. — Но этот случай вызывает у меня сильнейшую тревогу.
— Я знаком кое с кем из архивных королев, — сообщил Гарри.
— Я в этом не сомневался.
— Тогда я, пожалуй, поброжу там, задам несколько вопросов.
— Только очень осторожно, и чтобы никто не знал.
— Альфред, другого пути что-то выяснить там у нас просто нет.
— Джаго лжет. Он что-то скрывает.
— Но зачем ему лгать?
— Я не знаю, — признался Вайкери и с силой раздавил сигарету в пепельнице, — но мне платят за то, чтобы я плохо думал о людях.
Блетчли-парк, Англия
Официально это заведение именовалось Государственной школой кодов и шифров. На самом же деле это была вовсе не школа. Здание выглядело так, как могла бы выглядеть какая-нибудь школа — большой уродливый викторианский[18] особняк, окруженный высоким забором; но большинство населения Блетчли — городка с узкими улочками, единственной достопримечательностью которого была железнодорожная станция, — понимало, что там происходит что-то серьезное. На просторных газонах выстроили хижины-времянки. По ухоженной траве протянулись уродливые шрамы из замерзшей глины — протоптанные множеством ног тропы. За садами перестали ухаживать, и они разрослись, превратившись в миниатюрные джунгли. А ученики «школы» представляли собой весьма странное скопище людей — здесь были самые известные математики страны, шахматные чемпионы, мудрецы, не знавшие себе равных в разгадывании кроссвордов. Всех их собрали сюда ради одной цели: чтобы расколоть немецкие шифры.
Даже в отличавшемся высокой степенью эксцентричности мире Блетчли-парка Денхолма Сондерса считали чудаком. До войны он являлся гордостью математического факультета в Кембридже, теперь же сделался одним из лучших в мире криптоаналитиков. Он, как и его коллеги, жил в поселке, созданном неподалеку от Блетчли, в обществе своей матери и сиамских котов Платона и Святого Фомы Аквинского.
День заметно склонился к вечеру. Сондерс сидел за своим столом в особняке. Он работал с двумя сообщениями, отправленными гамбургской радиостанцией абвера немецким агентам в Великобритании. Сообщения были перехвачены Службой радиобезопасности, их сочли подозрительными и отправили в Блетчли-парк для расшифровки.
Немелодично насвистывая — привычка, до чрезвычайности раздражавшая его коллег, — Сондерс царапал карандашом по листкам блокнота. Он работал в секции ручной расшифровки. Его тесное рабочее помещение было переполнено народом, но здесь было относительно тепло. Лучше уж сидеть тут, чем снаружи, в одной из хижин, где криптоаналитики корпели над немецкими армейскими и военно-морскими шифрами на морозе, словно эскимосы в иглу[19].
Через два часа шуршание карандаша и свист прекратились. Сондерс включился в текущую вокруг жизнь и впервые за вечер услышал бульканье талой воды в водосточных трубах старого дома. В сегодняшней работе для него не оказалось ничего сложного: радиограммы были зашифрованы одной из разновидностей кода, с которым Сондерс справился еще в 1940 году.
— Мой бог, это уже становится немного скучным, — пожаловался Сондерс, не обращаясь ни к кому конкретно.
Его начальником был шотландец по фамилии Ричардсон. Сондерс постучал в дверь, не дожидаясь ответа, вошел внутрь и положил два листка с расшифрованными текстами на стол. Ричардсон пробежал их глазами и нахмурился. Не далее чем вчера офицер из МИ-5 по имени Альфред Вайкери обратился с просьбой обратить особое внимание на депеши такого рода.
Ричардсон нажал на кнопку звонка, вызывая курьера на мотоцикле.
— Но там есть еще одна мелочь, — сказал Сондерс.
— Вы о чем?
— Первая радиограмма... У агента, похоже, были некоторые трудности с азбукой Морзе. Если точнее, то он попросил радиста повторить сообщение. Радистов такие вещи раздражают. Может быть, это ничего не значит. Скажем, помехи не позволили разобрать одну или две группы. Но я думаю, что стоило бы сообщить ребятишкам из МИ-5 и об этом.
Ричардсон ненадолго задумался. И впрямь, хорошая идея.
Когда Сондерс ушел, он напечатал на машинке краткую записку, в которой сообщалось о том, что агент, предположительно, не совсем свободно владеет азбукой Морзе. Еще через пять минут расшифрованный текст и примечание Ричардсона были уложены в запечатанную кожаную сумку, в которой им предстояло совершить сорокадвухмильную поездку в Лондон.
Челси, Англия
— Ничего более странного я в жизни своей не видел, — сказал в то утро за завтраком своей жене Артур Бэрнс. Перед завтраком Бэрнс, как и каждый день, выгуливал Фионну, свою обожаемую собачку породы корги, по берегу моря. Небольшой кусок побережья все еще оставался открытым для гражданских жителей, хотя большую часть его давно уже огородили и объявили закрытой военной зоной. Всех терзало любопытство по поводу того, что военные там делают. Населению, естественно, никто об этом не говорил. В то утро рассвет был поздним, низко нависало серое пасмурное небо, то и дело срывался мелкий дождь. Спущенная с поводка Фионна деловито бегала по пирсам.
Первой эту штуку заметила Фионна, а потом и Бэрнс.
— Представь себе, Мейбл: бетонная штуковина чудовищных размеров. Вроде дома без крыши, спущенного на воду. — Два буксира волокли чудовище в открытое море. Бэрнс всегда носил в кармане пальто небольшой полевой бинокль — его приятель однажды заметил в море надстройку немецкой подводной лодки, и Бэрнс просто изнывал от стремления хотя бы мельком увидеть что-нибудь подобное. Он снял очки и поднес бинокль к глазам. То, что он увидел, сделало событие еще более удивительным. К бетонной штуке было пришвартовано судно с широким, тупым носом, о который плескались невысокие волны. Бэрнс видел его, кажется, с правого борта. — Трудно сказать, был это правый борт или левый борт, ну, ты же меня понимаешь, — и еще он разглядел небольшой катер, палуба которого была забита людьми в фуражках. — Я просто не мог поверить своим глазам, Мейбл, — с возмущением произнес он, откусив кусочек последнего тоста. — Они аплодировали, хлопали друг друга по плечам и обнимались, словно свершилась какая-то великая радость. — Он сокрушенно покачал головой. — Ты только представь себе: Гитлер держит весь мир за глотку, а эти типы заставили плавать огромную бетонную глыбу и радуются, как дети.
Бетонная глыба, замеченная Артуром Бэрнсом в то непогожее январское утро, носила кодовое название «Феникс». Она имела 200 футов в длину, 50 футов в ширину и водоизмещение более 6000 тонн. Таких конструкций намечалось построить более двухсот. Внутри, чего, естественно, не мог видеть Бэрнс со своего наблюдательного пункта на причальной стенке гавани, находился лабиринт из пустот, труб и впускных клапанов, поскольку «Феникс» не был предназначен для того, чтобы долгое время находиться на поверхности воды. Его должны были отбуксировать через Ла-Манш и затопить вплотную к берегу Нормандии. «Феникс» был лишь одной из деталей большого проекта союзников, предусматривавшего строительство в Англии искусственной гавани, которую надлежало переправить во Францию в день "Д". Весь проект носил кодовое название "Операция «Шелковица».
Операция «Шелковица» была задумана под воздействием уроков Дьеппа и высадки десантов в Средиземноморье. В Дьеппе, где 19 августа 1942 года состоялась попытка десанта, закончившаяся катастрофой, немцы всеми силами препятствовали союзникам воспользоваться портом и преуспели в этом. В Средиземноморье они, перед тем как сдать порты, разрушали их, делая непригодными на долгое время. Разработчики планов вторжения сочли шансы захватить порты неповрежденными практически равными нулю. Поэтому они решили, что и люди, и техника будут выгружаться на необорудованные берега Нормандии.
Еще одну проблему представляла собой погода. Анализ климата французского побережья за долгий период показал, что продолжительность относительно безветренного периода никак не может превышать четырех дней подряд. Следовательно, решили разработчики, нужно исходить из того, что выгрузку придется производить во время шторма.
В июле 1943 года премьер-министр Уинстон Черчилль в сопровождении делегации из трехсот официальных лиц приплыл в Канаду на борту «Куин Мэри». В августе Черчилль и Рузвельт во время встречи в Квебеке одобрили план вторжения в Нормандию. Во время плавания профессор Дж. Д. Бернал, выдающийся физик, устроил в одной из роскошных кают впечатляющую демонстрацию. Он налил на дно ванны несколько дюймов воды, мелкий конец должен был являть собой берега Нормандии, а глубокий — залив Сены. Поместив в ванну двадцать бумажных корабликов, Бернал при помощи щетки, которой трут спину, устроил в ванне шторм. Кораблики сразу же пошли ко дну. Тогда Бернал надул спасательный круг и положил его в ванну вместо волнолома. Снова была пущена в дело щетка, снова в ванне разыгрался шторм, но на сей раз кораблики благополучно отстоялись в образовавшемся затишье. Бернал объяснил, что точно то же самое должно происходить в Нормандии. Стоит разыграться шторму, как последуют страшные беды, значит, необходима искусственная гавань.
В Квебеке британцы и американцы договорились выстроить для вторжения в Нормандию две искусственные гавани, каждая из которых будет равна по вместимости известному порту Дувр. На строительство Дуврского порта ушло семь лет; в распоряжении британцев и американцев имелось не более восьми месяцев. Это была задача невообразимого масштаба и сложности. Каждая искусственная гавань или, как их называли между собой работники штаба, каждая «шелковица» должна была стоить примерно 96 миллионов долларов. Британская экономика, сильно ослабленная за четыре года войны, должна была обеспечить четыре миллиона тонн бетона и стальных конструкций. Требовались сотни инженеров высшего уровня и десятки тысяч квалифицированных строительных рабочих. Для доставки гаваней из Англии во Францию в день "Д" необходимо было привлечь все буксирные суда, имевшиеся в Великобритании и на Восточном побережье Соединенных Штатов.
Единственной задачей, равной по сложности строительству «шелковиц», являлось обеспечение секретности этих работ. Доказательством этого должен был служить и тот факт, что Артур Бэрнс со своей коротконогой бесхвостой собачкой еще стоял на набережной, а катер, на котором находилась команда британских и американских инженеров, уже причалил к берегу. Люди сошли по трапу и направились к ожидавшему их автобусу. Впрочем, один отделился от группы и зашагал к стоявшему поблизости штабному автомобилю, который должен был доставить его в Лондон. Водитель вышел, привычным движением распахнул заднюю дверь, и коммандер[20] Питер Джордан сел в машину.
Нью-Йорк, октябрь 1943
Они приехали за ним в пятницу. Эти люди почему-то запомнились ему как Лаурел и Харди: толстый, приземистый американец, от которого пахло дешевым лосьоном после бритья и сосисками с пивом, съеденными за ленчем, и тощий благообразный англичанин, пожавший руку Джордана с таким видом, будто хотел пощупать его пульс. На самом деле их звали Лимэнн и Брум, по крайней мере, так было написано в удостоверениях, которыми они по очереди помахали у него перед носом. Лимэнн сказал, что работает в Военном министерстве, Брум, костлявый англичанин, промямлил что-то насчет Военного кабинета. Ни один, ни другой не носили военной формы — Лимэнн был одет в потертый коричневый костюм, пиджак которого обтягивал его объемистый живот, а брюки, судя по неопрятным складкам, резали в шагу; Брум, напротив, щеголял в изящном темно-сером костюме, казавшемся слишком теплым для нью-йоркской осени.
Джордан принял их в своем роскошном кабинете в офисе, расположенном в Нижнем Манхэттене. Лимэнну лишь с трудом удалось подавить отрыжку, которая, видимо от восторга, одолела его, когда он увидел потрясающий вид на мосты через Ист-Ривер, открывавшийся из окна: Бруклинский, Манхэттенский и Вильямсбургский. Брум не выказал ровно никакого интереса к творениям рук человеческих, зато прокомментировал погоду — прекрасный осенний день, прозрачное синее небо, ярко-оранжевый солнечный свет. В такие дни нетрудно подумать, что Манхэттен — самое красивое место на земле. Они вели разговор у южного окна, глядя с высоты на огромные грузовые суда, входившие и осторожно выбиравшиеся из нью-йоркской гавани.
— Расскажите нам о работе, которой вы занимаетесь сейчас, мистер Джордан, — сказал Лимэнн с отчетливым акцентом Южного Бостона.
Для хозяина кабинета это был больной вопрос. Он все еще оставался главным инженером Северо-восточной мостостроительной компании, которая являлась безусловным лидером среди строителей мостов на всем Восточном побережье. Но мечта об организации собственной фирмы, как он и боялся, умерла с началом войны.
Лимэнн, похоже, крепко изучил его биографию и теперь пересказывал ее с таким видом, будто собирался представить Джордана к награде. «Лучшим в своем выпуске закончил Ренсселировский политехнический институт. Признан инженером года в 1938. „Сайнтифик америкен“ утверждает, что вы величайший человек из всех, кто жил на свете после изобретения колеса. Вы знаменитый человек, мистер Джордан».
Увеличенная фотокопия статьи из «Сайнтифик америкен» висела на стене в изящной черной рамке. На фотографии, сопровождавшей статью, казалось, был снят совсем другой человек. Теперь Джордан стал более худощавым — некоторые говорили: более красивым, — и несмотря на то, что ему еще не исполнилось сорока, виски у него обильно поседели.
Брум, тощий англичанин, бродил по комнате, внимательно рассматривая фотографии и модели мостов, разработанных и построенных компанией.
— У вас тут работает много немцев, — сказал он с таким видом, будто открывал Джордану потрясающую новость. Это была чистая правда: немцы имелись и среди инженерного состава, и в секретариате. Личным секретарем Джордана работала женщина по имени мисс Хофер; она девочкой приехала вместе со своей семьей в Америку из Штутгарта и до сих пор говорила по-английски с немецким акцентом. И, как будто для того, чтобы подкрепить опасения Брума, мимо открытой двери Джордана прошли двое молодых клерков из отдела писем, болтавших между собой по-немецки с четко выраженным берлинским акцентом.
— Вы подвергали их проверкам на благонадежность? — снова заговорил Лимэнн. Джордан нисколько не сомневался, что он был полицейским — по крайней мере, был полицейским в прошлом. Это было видно и по состоянию его заношенного дешевого костюма, и по выражению упорной решимости, не сходившему с его лица. Для Лимэнна мир должен был состоять, по большей части, из злодеев, а он стоял на посту, как единственная преграда, не позволяющая анархии захлестнуть и смести порядок.
— Мы не устраиваем проверок на благонадежность. Ведь мы строим мосты, а не делаем бомбы.
— А откуда вы знаете, что они не сочувствуют другой стороне?
— Лимэнн. Разве это не немецкое имя?
Мясистое лицо Лимэнна сразу сделалось хмурым.
— Вообще-то не немецкое, а ирландское.
Брум отвлекся от осмотра моделей моста, прислушался к тому обмену любезностями и захихикал. Потом спросил:
— Вы знаете человека по имени Уолкер Хардиджен?
У Джордана возникло неприятное ощущение, как будто его допрашивали.
— Я думаю, что вы сами прекрасно знаете ответ на этот вопрос. Я знаю также, что он и его семья по происхождению немцы. Он говорит на немецком языке и хорошо знает страну. И был неоценимым помощником для моего тестя.
— Вы хотите сказать: вашего бывшего тестя? — уточнил Брум.
— Мы остались в очень близких отношениях после смерти Маргарет.
Брум склонился над очередной моделью.
— Это висячий мост?
— Нет, это проект консоли. Разве вы не инженер?
Брум вскинул голову и улыбнулся с таким видом, будто счел вопрос почему-то оскорбительным.
— Нет, конечно, нет.
Джордан уселся за свой стол.
— Что ж, господа, может быть, вам стоило бы наконец-то сообщить мне, чему я обязан вашим визитом?
— Наше дело имеет отношение к вторжению в Европу, — сказав Брум. — Не исключено, что нам потребуется ваша помощь.
Джордан улыбнулся.
— Вы хотите, чтобы я построил мост между Англией и Францией?
— Нечто в этом роде, — согласился Лимэнн.
Брум закурил сигарету и изящно выпустил струйку дыма в сторону реки.
— Если честно, мистер Джордан, это дело не имеет ничего общего с мостами.
Лондон
Как только Вайкери вышел на Парламент-сквер, направляясь к входу в подземную военную квартиру Черчилля, размещенную глубоко под Вестминстером, небеса наконец-то разразились ливнем. Премьер-министр лично позвонил Вайкери и попросил прибыть к нему как можно скорее. Вайкери быстро переоделся в военную форму и впопыхах выскочил из штаб-квартиры МИ-5 без зонтика. Так что теперь единственным способом спасения от ледяного дождя было бежать как можно быстрее, одной рукой придерживая воротник плаща, а другой держа над головой, как щит, несколько папок. Он помчался мимо статуй одинаково задумчивых Линкольна и Биконсфилда[21] и, успев, несмотря ни на что, промокнуть до нитки, предъявил документы часовому в форме Королевской морской пехоты, который стоял в заложенном мешками с песком дверном проеме дома № 2 по Грейт-Сент-Джордж-стрит.
Штаб МИ-5 охватила паника. Накануне вечером курьер на мотоцикле доставил из Блетчли-парка две расшифрованные радиограммы абвера. Они подтверждали худшие подозрения Вайкери — в Великобритании действовали, по меньшей мере, два немецких агента, неизвестных МИ-5, и, судя по всему, немцы намеревались заслать к ним помощников. Это было настоящее бедствие. Вайкери, прочитав доставленные депеши, почувствовал, что земля уходит у него из-под ног. Он тут же позвонил сэру Бэзилу домой и сообщил новости. Сэр Бэзил, в свою очередь, тут же связался с генеральным директором и другими высокопоставленными чиновниками, связанными с «двойным крестом». К полуночи на пятом этаже горел свет во всех кабинетах. Оказалось, что Вайкери возглавляет одну из самых важных для хода всей войны операций. Он спал меньше часа. Голова у него раскалывалась, в глаза будто насыпали горячего песку, мысли путались и двигались в самых неожиданных направлениях.
Часовой взглянул на пропуск Вайкери и жестом разрешил ему пройти. Вайкери спустился по лестнице и пересек небольшой вестибюль. Как ни странно, Невилл Чемберлен приказал начать строительство подземного убежища для высшего руководства страны в тот самый день, когда вернулся из Мюнхена, где заявил, что «наше время будет мирным». Вайкери всегда воспринимал это место как невидимый широкой публике подземный памятник провалу политики умиротворения. Прикрытый четырехфутовым слоем бетона, укрепленного старыми рельсами, снятыми с линий лондонского трамвая, подземный лабиринт считался абсолютно неуязвимым. Помимо личного штаба Черчилля, здесь размещались самые жизненно важные и тайные службы британского правительства.
Вайкери прошел по коридору. В уши ему ударил грохот пишущих машинок и трезвон телефонов, к которым никто не спешил подходить. Колонны, подпиравшие здесь низкий потолок, были сделаны из шпангоутов одного из линейных кораблей адмирала Нельсона. При входе висела броская табличка: «Берегите голову». Вайкери, с его ростом всего в пять с половиной футов, никакая опасность здесь не угрожала. Стены, окрашенные когда-то в цвет девонширских сливок, выцвели и обрели уныло-бежевый оттенок старой газеты. Полы были покрыты уродливым коричневым линолеумом. К потолку были скобами прикреплены черные канализационные трубы, в которых булькала вода, вытекавшая из уборных расположенного наверху нового комплекса правительственных учреждений. Несмотря на то что воздух проходил очистку в специальной системе вентиляции, здесь отчетливо пахло немытыми телами и застарелым табачным дымом. Вайкери подошел к двери, перед которой стоял, прислонившись к стене, еще один морской пехотинец. При появлении Вайкери часовой вытянулся по стойке «смирно», стукнув каблуками по резиновому коврику, подложенному специально для того, чтобы глушить этот резкий звук.
Вайкери смотрел на лица людей, которые работали, жили, ели и спали здесь, в подземной крепости премьер-министра. Слово «бледный» не могло охарактеризовать цвет их лиц: они были отечными, изжелта-белыми, как воск, лицами троглодитов, копошившихся в своем муравейнике. Внезапно его каморка без окон на Сент-Джеймс-стрит показалась Вайкери не такой уж кошмарной. По крайней мере, она находилась над землей. По крайней мере, там имелось что-то, хоть отдаленно напоминавшее свежий воздух.
Личное помещение Черчилля находилось в комнате 65А, рядом с картографическим залом и напротив комнаты трансатлантической телефонной связи. Помощник сразу же провел Вайкери внутрь, не обращая внимания на злобные взгляды нескольких бюрократов, сидевших с таким видом, будто ожидали здесь приема, по крайней мере, с минувшей войны. Премьер-министр располагался в крошечной комнатушке, большую часть которой занимала маленькая кровать, застеленная серыми армейскими одеялами. В ногах кровати помещался столик, на котором стояли бутылка и два стакана. Би-би-си установила здесь стационарный микрофон, чтобы Черчилль мог выступать по радио прямо из своей подземной крепости. Вайкери заметил маленькое стеклянное табло, на котором можно было различить надпись: «ТИШИНА! ИДЕТ ПЕРЕДАЧА!» В комнате имелся только один предмет роскоши: хумидор[22], в котором премьер-министр держал свои любимые сигары «Ромео и Джульетта».
Черчилль в зеленом шелковом халате сидел за столиком, держа между пальцами первую за день сигару. Когда Вайкери вошел в комнату, он не пошевелился. Вайкери присел на краешек кровати и окинул взглядом сидевшего перед ним человека. Он был совсем не таким, как в тот майский день 1940 года. И не той энергичной уверенной персоной, какую показывали в пропагандистских фильмах и кинохронике. Он был просто-напросто человеком, который слишком много работает и слишком мало спит. Черчилль только что возвратился в Великобританию из Северной Африки, где провел несколько дней, оправляясь от последствий не слишком сильного, к счастью, сердечного приступа и очень напугавшей всех последовавшей за ним пневмонии. Веки у него были красными и воспаленными, щеки казались, как и у всех работников этого подземного штаба, не в меру одутловатыми и бледными. Он встретил старого друга слабой, наполовину вымученной улыбкой.
— Привет, Альфред, как дела? — спросил Черчилль после того, как морской пехотинец плотно прикрыл за Вайкери дверь.
— Прекрасно. Впрочем, это я должен первым спросить, как вы себя чувствуете. Ведь это вам приходится постоянно проходить через жернова.
— Никогда не чувствовал себя лучше, — отрезал Черчилль. — Введите меня в курс дела.
— Мы перехватили две радиограммы, направленные из Гамбурга немецким агентам, работающим в Великобритании. — Вайкери вручил Черчиллю два листочка. — Как вы знаете, мы исходили из того условия, что смогли арестовать, повесить или перевербовать всех немецких агентов, засланных в Великобританию. И теперь мы оказываемся перед лицом смертельной опасности. Если агенты передадут какие-либо сведения, которые будут противоречить донесениям, полученным от нас через «двойной крест», они поставят под сомнение всю направленную нами информацию. Мы также полагаем, что они намереваются заслать в страну нового агента.
— Что вы делаете, чтобы остановить их?
Вайкери рассказал Черчиллю о тех шагах, которые они успели предпринять к настоящему времени.
— Но, к сожалению, премьер-министр, шансов захватить агента во время выброски не так уж много. В прошлом — летом 1940 года, например, когда они посылали шпионов для обеспечения вторжения, — у нас были хорошие возможности перехватывать прибывающих агентов, потому что немцы часто точно сообщали тем, кого заслали в Великобританию раньше, когда, куда и каким образом будут доставлены их партнеры.
— А ранее засланные уже работали на вас как двойные агенты.
— Да. Или же сидели в тюрьме. Но в данном случае сообщение было очень неопределенным, всего из одной кодовой фразы: «ВЫПОЛНИТЕ ПРОЦЕДУРУ ПРИЕМА ОДИН». Мы считаем, что этой фразой агенту сказано все, что он должен знать. К сожалению, нам она не говорит ничего. Мы можем только строить предположения по поводу того, как новый шпион намеревается попасть в страну. И, если только нам не очень повезет, шансы на его перехват будут довольно небольшими — это мягко выражаясь.
— Проклятье! — бросил Черчилль, пристукнув кулаком по подлокотнику кресла. Потом он поднялся и налил бренди себе и гостю, но застыл на месте, уставившись в стакан и беззвучно шевеля губами, как будто забыл о присутствии Вайкери.
— Вы помните день в 1940-м, когда я попросил вас пойти работать в МИ-5?
— Конечно, премьер-министр.
— Я был прав, не так ли?
— Что вы имеете в виду?
— Эти годы стали вершиной вашей жизни, ведь правда? Достаточно лишь взглянуть на вас, Альфред. Вы совершенно не тот человек, с каким я тогда разговаривал. Благие небеса, как бы мне хотелось выглядеть хоть вполовину так же хорошо, как вы.
— Благодарю вас, премьер-министр.
— Вы проделали великолепную работу. Но вся она не будет стоить и фартинга, если немецкие шпионы найдут то, что ищут. Вы меня понимаете?
Вайкери тяжело вздохнул:
— Да, премьер-министр, я понимаю, насколько высоки ставки.
— Я хочу остановить их, Альфред. Я хочу их уничтожить.
Вайкери с растерянным видом заморгал и инстинктивно принялся хлопать себя по нагрудным карманам в поисках очков. Сигара в руке Черчилля погасла; он снова закурил ее и несколько секунд молча попыхивал дымом.
— Как там Бутби? — осведомился он в конце концов.
Вайкери снова вздохнул.
— Как всегда, премьер-министр.
— Оказывает поддержку?
— Он хочет, чтобы я держал его в курсе каждого моего мельчайшего шага.
— Полагаю, в письменной форме. Бутби без ума от служебных записок, донесений и рапортов. Он, вместе со своим секретариатом, изводит больше бумаги, чем, пожалуй, вся редакция «Таймс».
Вайкери разрешил себе усмехнуться с понимающим видом.
— Я никогда не говорил вам об этом, Альфред, но у меня имелись сомнения насчет того, что вы справитесь с этим делом. Что вы на самом деле обладаете теми качествами, которые необходимы для успешного существования в мире военной разведки. О, я никогда не сомневался в вашем блестящем уме и глубоких знаниях. Но я не был уверен, что вы наделены той низменной хитростью, без которой стать хорошим офицером разведки просто невозможно. И еще я сомневался в том, что вы сможете быть достаточно безжалостным.
Слова Черчилля ошеломили Вайкери.
— Ну, и почему вы на меня смотрите с таким удивлением? Вы один из самых достойных людей среди тех, с кем мне доводилось встречаться. Обычно в такой работе, как ваша, преуспевают люди, подобные Бутби. Он арестовал бы свою собственную мать, если бы решил, что это может поспособствовать его карьере или повредить врагу.
— Но я изменился за эти годы, премьер-министр. Я делал такие вещи, на какие не был ни в коей мере способен в прошлом. Я делал такие вещи, которых, если признаться откровенно, не перестаю стыдиться.
Теперь уже Черчилль выглядел озадаченным.
— Стыдиться?
— Глупо надеяться не замарать рук, если уж нанялся в трубочисты, — отозвался Вайкери. — Сэр Джеймс Харрис написал эти слова, когда служил министром в Гааге в 1785 году. Ему ужасно не нравилось то, что, наряду с прочими обязанностями, ему поручили передавать взятки шпионам и информаторам. Порой я очень жалею, что мы не можем обходиться такими же простыми мерами.
Вайкери в подробностях запомнил одну ночь в сентябре 1940 года. На скалистом обрыве, откуда открывался вид на каменистую полоску корнуэльского пляжа, он со своей командой прятался в вереске, прикрываясь от холодного дождя черным прорезиненным плащом. Вайкери точно знал, что немец прибудет этой ночью: абвер приказал Карлу Бекеру обеспечить его приземление. Немец оказался совсем молоденьким — чуть ли не мальчиком, вспомнил Вайкери, и чуть не умер от холода, пока добирался до берега на надувной лодке. Сразу же попав в руки парней из Специальной службы, он почти восторженно лепетал что-то по-немецки, больше всего радуясь тому, что остался жив. Его документы никуда не годились. Денег у него было всего двести фунтов, которые — это, наверно, можно было бы разглядеть и в темноте, — были фальшивыми. Его знание английского языка ограничивалось несколькими заученными наизусть шутками, так что Вайкери пришлось проводить допрос по-немецки. Шпион получил задание собрать информацию о состоянии береговой обороны, а с началом вторжения проводить диверсии. Вайкери решил, что он совершенно бесполезен. Тогда же он всерьез задумался, много ли еще у Канариса таких же плохо обученных, плохо снаряженных, безденежных мальчишек, не имеющих практически никаких шансов на успех. Для успеха сложной операции по дезинформации противника, которую вела МИ-5, требовалось время от времени казнить шпионов, и поэтому Вайкери рекомендовал повесить этого агента. Он присутствовал при казни в Уэндсвордской тюрьме и на всю жизнь запомнил выражение ужаса, застывшее в глазах шпиона перед тем, как палач надел ему на голову капюшон.
— Вы должны превратить свое сердце в камень. Альфред, — хриплым шепотом сказал Черчилль. — У нас нет времени на то, чтобы предаваться таким чувствам, как стыд или сострадание. Ни у кого из нас, ни сейчас, ни в ближайшем будущем. Вы должны отрешиться от любых моральных принципов, которые у вас еще остались, от самой обычной человеческой доброты, которой обладаете, и делать все, что требуется для победы. Вам понятно?
— Да, премьер-министр.
Черчилль наклонился к нему поближе и почти беззвучно прошептал прямо ему в ухо:
— Есть одна очень неприятная истина, о которой не любят вспоминать, когда говорят о войне. Хотя один человек ни при каких обстоятельствах не может выиграть войну, зато проиграть ее из-за одного-единственного человека можно очень легко. — Черчилль сделал паузу. — Ради нашей дружбы, Альфред, не окажитесь этим человеком.
Вайкери, буквально потрясенный словами Черчилля, молча собрал свои вещи и шагнул к двери. Открыв ее, вышел в коридор. На стене коридора висела черная доска, на которой ежечасно записывали состояние погоды. «Дождь», — прочитал он. За спиной он услышал почти нечленораздельное бормотание Уинстона Черчилля, который остался один в своей подземной спальне. Вайкери лишь через несколько мгновений понял, что говорил премьер-министр. «Проклятая английская погода, — бормотал Черчилль. — Проклятая английская погода».
Вайкери, повинуясь указаниям инстинкта, искал ключи в прошлом. Он читал и перечитывал перехваченные расшифрованные сообщения — те, которые агенты в Великобритании посылали радистам в Гамбург. Те, которые приходили из Гамбурга агентам в Великобританию. Подробности дел, которые он вел сам и к которым имел хотя бы косвенное отношение. Он прочел итоговый рапорт по одному из своих первых дел, которое получило завершение на севере Шотландии, а именно в месте под названием Кейп-Рат. Он прочел подшитое в собственное досье благодарственное письмо, с величайшей неохотой написанное главой отдела сэром Бэзилом Бутби (копия была отправлена премьер-министру Уинстону Черчиллю). Читая все это, он вновь и вновь испытывал чувство гордости.
Гарри Далтон, как средневековый гонец, метался между столом Вайкери и архивом, доставляя снизу новые документы и унося обратно прочитанные бумаги. Другие офицеры, догадываясь о том, что состояние напряжения в кабинете Вайкери близко к кризисному, по двое и по трое пробирались мимо двери на цыпочках; они походили на автомобилистов, которые проезжают мимо места несчастного случая, быстро кидая в сторону разбитой машины испуганные взгляды и тут же отводя глаза в сторону. Когда Вайкери заканчивал просматривать очередную кучу папок, Гарри задавал неизменный вопрос:
— Что-нибудь нашли?
Вайкери хмуро смотрел на него искоса поверх очков и давал столь же стереотипный ответ:
— Нет, черт возьми, ничего.
К двум часам дня он почувствовал, что стены начали крениться внутрь, угрожая похоронить его под собою. Он слишком много курил и выпил слишком много чашек мутного темно-серого чая.
— Мне нужно подышать воздухом, Гарри.
— Так выберитесь отсюда хотя бы на пару часов. Это пойдет вам на пользу.
— Я хочу пойти прогуляться. Может быть, перекушу где-нибудь.
— Хотите, составлю вам компанию?
— Нет, благодарю вас.
Вайкери шел по набережной. Над Вестминстером, словно дым недалекого сражения, висела обжигающе холодная изморось, с реки налетал ледяной ветер, гремел обшарпанными временными табличками с названиями улиц, свистел в грудах расщепленных бревен и расколотого кирпича, оставшихся от некогда стоявших здесь благородных старинных домов. Вайкери шагал быстро, механически припадая на больную ногу, опустив голову, сунув руки глубоко в карманы пальто. Встречные прохожие, если им удавалось разглядеть его лицо, вероятно, думали, что он торопится на важное свидание или, напротив, удирает подальше от места неприятной встречи.
Абвер располагал множеством вариантов доставки агентов в Великобританию. Многие высаживались на берег на маленьких лодочках, которые спускали на воду с подводных лодок, подходивших чуть ли не вплотную к берегу. Вайкери только что перечитал донесения об аресте двойных агентов, носивших агентурные клички Матт и Джефф. Их высадили на берег с гидросамолета «Арадо» около рыбацкой деревни Мадкафф, расположенной восточнее залива Спей-бей. Вайкери уже обратился к командованию береговой обороны и Королевского флота с просьбой усилить бдительность. Но береговая линия Британских островов протянулась на многие тысячи миль, ее было совершенно невозможно перекрыть полностью, и шансы на поимку агента на побережье в условиях затемнения были очень малы.
Абвер забрасывал шпионов в Великобританию и на парашютах. О том, чтобы заблокировать каждый квадратный дюйм воздушного пространства, также нельзя было даже мечтать, но Вайкери все же попросил командование РАФ внимательно следить на случай возможного появления одиночного самолета.
Абвер забрасывал и высаживал агентов в Ирландии и в Ольстере. Чтобы перебраться в Англию, им неизбежно приходилось пользоваться паромом. Вайкери особо попросил руководство паромной линии в Ливерпуле внимательно следить за любыми незнакомыми пассажирами, за каждым, кто нетвердо знал порядок пользования паромом, говорил с заметным акцентом или же плохо разбирался в ценах. Он не мог дать им описание нужного человека, потому что сам не имел ни малейшего представления о его внешности или приметах.
От холода и быстрой ходьбы он еще сильнее проголодался, так что завернул в первый попавшийся паб около вокзала Виктория и заказал овощную запеканку и полпинты пива.
«Вы должны превратить свое сердце в камень», — сказал ему Черчилль.
К сожалению, он сделал это давным-давно. Элен... Она была испорченной, но очень привлекательной дочерью богатого промышленника, и Вайкери, не пожелав прислушиваться к голосу разума, безнадежно влюбился в нее. Их отношения начали рушиться в тот самый день, когда они впервые занимались любовью. Отец Элен сумел каким-то образом догадаться о том, что произошло, — вероятно, по тому, как держались они за руки, возвращаясь с озера, по тому, как приглаживала она уже начавшие редеть волосы Вайкери. Тем же вечером он пригласил Элен к себе для беседы с глазу на глаз. Он ни в коем случае не мог допустить, чтобы его дочь стала женой сына не слишком заметного банковского служащего, который к тому же учился в университете, чтобы стать в будущем книжным червем. Элен получила указания, как себя вести, чтобы быстро и по возможности спокойно прервать их отношения, и она все сделала так, как велел ей отец. Такой уж она была. Вайкери никогда не держал в душе зла на нее. Больше того, он до сих пор продолжал ее любить. Но чего-то он в тот день все же лишился. Он предполагал, что это была его способность доверять людям. И время от времени он задумывался, вернется ли она к нему хоть когда-нибудь.
«Хотя один человек ни при каких обстоятельствах не может выиграть войну...»
Проклятье! — воскликнул про себя Вайкери. — Да как Старик посмел взвалить такую тяжесть на мои плечи?
К его столу подплыла хозяйка паба, пышнотелая женщина средних лет:
— Вам не нравится, дорогуша?
Вайкери удивленно взглянул на свою тарелку. Оказалось, что он отодвинул морковь и картофель в сторону и рассеянно чертил острием ножа по соусу. Присмотревшись, он понял, что изобразил в тарелке нечто похожее на карту Великобритании. «Где же высадится этот распроклятый шпион?» — опять подумал он.
— Нет-нет, все было прекрасно, — вежливо сказал Вайкери, отодвигая тарелку. — Просто похоже, что я вовсе не так проголодался, как мне казалось.
Выйдя на улицу, Вайкери поднял воротник пальто и решительно направился обратно на службу.
«Проиграть ее из-за одного-единственного человека можно очень легко».
Под ногами Вайкери, торопливо шагавшего по Бердкэйдж-уок, шуршали сухие листья. Не спеша сгущались сумерки. В подступающей темноте Вайкери видел, как на окнах, выходивших на Сент-Джеймс-парк, задвигали маскировочные шторы, словно окна смыкали веки. Он представил себе Элен стоящей в одном из окон и глядящей, как он торопливо ковыляет внизу. Тут же ему в голову пришла дикая мысль (немало позабавившая его) — он успешно справится с этим делом, арестует шпионов, выиграет войну и докажет всем, что достоин ее, и тогда она вернется к нему.
«Не окажитесь этим человеком».
Черчилль сказал что-то еще... Да, он жаловался на непрерывный дождь. Премьер-министр, укрывшийся в своих безопасных, хотя и далеких от роскоши подземных апартаментах, жаловался на погоду...
Вайкери почти вбежал в здание МИ-5, не предъявляя часовому пропуск.
— Ну как, вас осенило? — спросил Гарри, когда Вайкери вернулся в свой кабинет.
— Возможно. Гарри, если бы вам было нужно срочно заслать в страну шпиона, каким маршрутом вы воспользовались бы?
— Пожалуй, я попытался бы пробраться с востока: Кент, Восточная Англия, даже восточная Шотландия.
— Слово в слово повторяете мои мысли.
— Неужели?
— А какой транспорт вы выбрали бы, если бы время очень сильно поджимало?
— Это зависит от многих обстоятельств.
— Гарри, не увиливайте!
— Думаю, что я воспользовался бы самолетом.
— А почему не подводной лодкой? Ведь так просто высадить шпиона в спасательной шлюпке неподалеку от берега.
— Потому что, если у вас невелик запас времени, то гораздо легче раздобыть маленький самолетик, чем драгоценную субмарину.
— Полностью с вами согласен, Гарри. А что еще будет необходимо для того, чтобы доставить шпиона в Англию на самолете?
— Прежде всего — приличная погода.
— И опять вы правы, Гарри.
Вайкери резко схватил телефонную трубку. Ответа телефонистки он ждат с видимым нетерпением.
— Это Вайкери. Немедленно соедините меня с авиационной метеорологической службой.
Через несколько секунд он услышал голос другой молодой женщины:
— Слушаю.
— Это Вайкери из Военного кабинета. Мне нужна информация о погоде.
— Погода препаршивая, вам не кажется?
— Да, да, — нетерпеливо отозвался Вайкери, не пожелав принять предложенный шутливый тон. — Когда вы ожидаете на востоке улучшения?
— По нашим расчетам, циклон должен уйти в море завтра где-то в середине дня.
— И над побережьем будет ясное небо?
— Кристально чистое.
— Проклятье!
— Но это продлится недолго. За этим фронтом идет еще один. Он пройдет через всю страну в юго-восточном направлении.
— Между ними большое расстояние?
— Трудно точно сказать. Наверно, часов двенадцать-восемнадцать.
— А потом?
— Сплошной кисель над всей страной. Вернее, снег с дождем.
— Спасибо.
Вайкери положил трубку и повернулся к Гарри.
— Если наша теория верна, то агент попытается проникнуть в страну завтра ночью, прыгнув с самолета с парашютом.
Хэмптон-сэндс, Норфолк
Чтобы добраться до пляжа на велосипеде, обычно требовалось минут пять. В тот день, ближе к вечеру, Шон Догерти еще разок засек время поездки — просто чтобы не ошибиться. Он неторопливо, осторожно нажимал на педали, разрывая головой упругую стену налетавшего с моря свежего ветра. Ему было очень жать, что велосипед находится не в лучшем состоянии. Как и вся Англия военного времени, он был помят, ободран и до крайности нуждался в ремонте и уходе. При каждом повороте педалей в разных местах скрипело и трещало. Цепь уже очень давно не смазывалась — с любым смазочным маслом было крайне туго, — а лысые шины столько раз клеились и переклеивались, что Догерти приходилось ездить чуть ли не на ободьях.
Дождь прекратился около полудня. Над головой Догерти проплывали пухлые разрозненные облака, напоминающие аэростаты воздушного заграждения, мотающиеся на тросах. У него за спиной висело над самым горизонтом похожее на шаровую молнию солнце. Болота и склоны холмов словно светились изнутри прекрасным оранжевым светом.
Догерти почувствовал, что у него перехватывает дыхание от нарастающего, неуправляемого волнения. Он не испытывал ничего такого с тех самых пор, когда в Лондоне, в самом начале войны, впервые встретился со связным абвера.
Дорога обрывалась в небольшом сосновом лесочке у подножия дюн. Полусмытая непогодой надпись на табличке предупреждала о том, что берег заминирован, но Догерти, как и все остальные обитатели Хэмптон-сэндс, отлично знал, что это блеф и никаких мин там нет и не было. В корзине, привязанной к багажнику велосипеда, лежала плотно закрытая фляга с квартой драгоценного бензина. Догерти вынул флягу, завел велосипед в рощу и аккуратно прислонил к дереву.
Потом посмотрел на часы: ровно пять минут.
Дальше между деревьями тянулась пешеходная тропка. Она была так густо усыпана сухими сосновыми иголками, что не знающий о существовании тропинки человек вряд ли заметил бы ее. Догерти направился по ней и очень скоро оказался в дюнах. Здесь оглушительно гремел накатывавшийся на берег прибой.
Перед ним распростерлось море. Прилив достиг максимума два часа назад, и теперь вода неуклонно отходила от берега. К полуночи, когда должна была состояться высадка, вдоль берега протянется широкая ровная полоса плотного песка, идеально подходящая для приземления парашютиста.
Впрочем, Догерти лишь окинул пляж беглым взором и возвратился к соснам. Следующие пять минут он потратил на сбор хвороста для трех маленьких сигнальных костров. В четыре приема он перетащил все дрова на пляж. Проверил ветер — с северо-востока, приблизительно двадцать миль в час, — и сложил дрова кучками на расстоянии двадцать ярдов одна от другой по прямой линии, указывавшей направление ветра.
Сумерки быстро гасли. Догерти открыл флягу и полил дрова бензином. Теперь он должен был вернуться к рации и ждать сигнала из Гамбурга о вылете и приближении самолета. После этого ему предстояло поехать на пляж, зажечь костры и встретить агента. Все очень просто, если, конечно, план не сорвется.
Покончив с подготовкой костров, Догерти зашагал обратно через пляж. В этот момент он увидел на вершине дюны Мэри. Она стояла, скрестив руки на груди, ее силуэт четко вырисовывался в последнем свете заката. Ветер бросил прядь волос ей на лицо; она не стала поправлять волосы. Накануне Шон сказал ей, что абвер передал приказ о встрече агента. Он попросил ее уехать из Хэмптон-сэндс, пока все не закончится: у них в Лондоне было несколько друзей и семья дальних родственников, у которой можно было бы погостить несколько дней. Мэри отказалась уехать. И с тех пор не сказала мужу ни слова. Они слонялись по тесному дому, всем видом показывая свое недовольство друг другом, но при этом старательно отводили глаза. Мэри с грохотом двигала кастрюли по плите и роняла тарелки и ложки, как будто из-за нервов у нее отнимались руки. Можно было подумать, что она осталась специально для того, чтобы наказать мужа своим присутствием.
К тому времени, когда Догерти добрался до вершины дюны, Мэри ушла оттуда. Он направился по тропинке к месту, где оставил велосипед. Его не оказалось на месте. На нем уехала Мэри. «Ну вот, новый раунд в нашей безмолвной войне», — подумал Догерти. Он поднял воротник, пытаясь прикрыть шею от ветра, и зашагал к дому.
Дженни Колвилл нашла это место уже давно — тогда ей было всего десять лет. Маленькая ложбинка пряталась среди сосен в нескольких сотнях ярдов от проезжей дороги и была защищена от ветра парой больших камней. Идеальное потайное укрытие. Она построила там подобие очага, сложив камни кругом и поместив сверху железную решетку. Сейчас она уложила в этот очаг дрова — сосновую хвою, сухую траву, мелко наломанные упавшие веточки — и поднесла спичку. В кострище затлел уголек. Дженни осторожно подула, и через несколько секунд огонек весело затрещал хворостом.
Среди камней она прятала небольшой сундучок, тщательно присыпая его сосновыми иголками. Сейчас Дженни извлекла его, открыла крышку и достала содержимое: ветхое шерстяное одеяло, маленькую металлическую кастрюльку, щербатую эмалированную кружку и жестяную баночку с пересушенным пыльным чаем. Одеяло она расстелила на земле рядом с костром, села и протянула руки к огню.
Два года назад кто-то из местных жителей разыскал ее вещи. Тогда решили, что в лесу прячется какой-то бродяга, которого почему-то единодушно сочли бездомным жестянщиком. В Хэмптон-сэндс до сих пор отлично помнили пожар, погубивший в 1912 году церковь Святого Иоанна, так что все сильно заволновались. Некоторое время Дженни приходилось воздерживаться от походов в лес. Но паника быстро улеглась, и все вернулось на круги своя.
Огонь прогорел, оставив кучку ярко-красных угольев. Дженни налила в кастрюлю воды из принесенной с собой фляги, поставила кастрюлю на решетку и теперь сидела, прислушиваясь к рокоту волн и шипению ветра в кронах сосен, и ждала, пока закипит вода.
Как всегда, убежище оказывало на нее волшебное действие.
Она начала забывать о своих проблемах — об отце.
Когда она днем пришла домой из школы, он сидел за столом в кухне и пил. Через достаточно определенное время он должен был начать ругаться, потом разозлился бы по-настоящему, а еще чуть позже пустил бы в ход кулаки. Лупил он всегда первого же подвернувшегося человека, а в этой роли, как правило, оказывалась Дженни. Сегодня она решила уклониться от избиения, прежде чем оно начнется. Она приготовила сэндвичи на черством хлебе, уложила их на тарелку, заварила чай и поставила все это перед ним на стол. Он ничего на это не сказал, не проявил даже тени интереса к тому, куда, зачем и надолго ли уходит из дома его дочь. Дженни поскорее надела пальто и выскользнула за дверь.
Вода забурлила. Дженни всыпала в кипяток чай и сняла кастрюлю с углей. Она думала о других деревенских девочках. Они сейчас все находились дома, садились с родителями за ужин, обсуждали с ними события дня. Им не нужно было прятаться в лесу на побережье, слушать шум прибоя и пить чай из закопченной кастрюли. Такое времяпрепровождение сделало Дженни непохожей на своих сверстниц, она чувствовала себя более старой и умной. Она была лишена детства, периода умственной и душевной невинности, и вынуждена была очень рано уяснить для себя, что мир может быть чрезвычайно недобрым.
Боже, почему он так ненавидит меня? Что плохого я ему сделала?
Мэри очень старалась объяснить девочке поведение Мартина Колвилла. «Он любит тебя, — много раз повторяла Мэри, — просто он когда-то очень пострадал, он злой и несчастный и вымещает свои беды на самом близком человеке».
Дженни пыталась посмотреть на жизнь с точки зрения отца. Она смутно помнила тот день, когда мать упаковала свои вещи и уехала. Она помнила, как отец просил и умолял ее остаться. Она помнила, каким сделалось его лицо, когда та наотрез отказалась, помнила звук бьющегося стекла, помнила многие из тех гадостей, которые они напоследок наговорили друг другу. Много лет она не имела ни малейшего представления о том, куда делась ее мать; о ней просто не упоминали. Когда Дженни как-то спросила об этом отца, он ничего не сказал и стремительно выбежал из дома. В конце концов тайну раскрыла ей все та же Мэри. Оказалось, что ее мать влюбилась в какого-то мужчину из Бирмингема, сошлась с ним, и теперь они жили вместе. Когда же Дженни спросила, почему мать за все эти годы ни разу не попыталась увидеться с нею, Мэри не нашлась, что ответить. И, словно для того, чтобы еще усложнить всю историю, Мэри рассказала, что Дженни выросла точной копией своей матери. Дженни понятия не имела, так это или нет, поскольку запомнила мать раскрасневшейся от крика, с выпученными глазами, а никаких фотографий у них не осталось: отец давным-давно изорвал все снимки в мелкие клочки.
Дженни налила себе чаю. Она держала кружку обеими руками, чуть ли не прижимая ее к груди для тепла. Ветер раскачивал сосны, завывал в ветвях. Появилась луна, окруженная первыми звездами. Дженни могла безошибочно сказать, что ночь будет очень холодной. Ей нельзя было оставаться здесь слишком долго. Она положила на уголья два крупных полена и долго смотрела на тени, плясавшие на камнях. Потом она допила чай и свернулась в комочек, положив голову на руки. Она представляла себя не в Хэмптон-сэндс, а где-то совсем в другом месте. Она мечтала сделать что-нибудь великое и никогда больше не возвращаться сюда. Ей уже исполнилось шестнадцать лет. Немало старших девочек из соседних деревень уехали в Лондон и другие большие города, чтобы занять там рабочие места, покинутые ушедшими на войну мужчинами. Она могла найти работу на фабрике, могла прислуживать в ресторане, могла делать что угодно...
Она уже начала дремать, когда ей показалось, что она слышит звук где-то возле воды. В первое мгновение она решила, что это действительно могут быть бродяги, живущие на берегу. Испуганная и заинтригованная, Дженни быстро вскочила на ноги. Сосновый лесок заканчивался на дюнах. Она осторожно — уже сделалось почти совсем темно — прошла через рощу и оказалась на краю песчаного откоса. Там она остановилась, по колено в пляшущей на ветру сухой траве, всмотрелась в ту сторону, откуда донесся звук, и сразу же увидела мужскую фигуру в непромокаемом плаще, морских ботинках и шляпе-зюйдвестке.
Шон Догерти.
Видно было не очень хорошо, но ей показалось, что он отмерял на пляже шагами какие-то расстояния и складывал кучки хвороста. Может быть, Мэри была права и Шон действительно свихнулся?
Дженни разглядела и еще одну фигуру — на гребне дюны. Это была Мэри; она неподвижно стояла там на ветру, скрестив руки на груди и молча глядя на Шона. Потом Мэри повернулась и так же молча ушла, не дожидаясь Шона.
Когда Шон закончил свои странные действия и тоже удалился, Дженни залила водой тлеющие угли, спрятала свои вещи, села на велосипед и отправилась домой. Там оказалось пусто, холодно и темно. Огонь в камине давно погас. Дженни некоторое время лежала в кровати с открытыми глазами, прислушивалась к ветру и восстанавливая в памяти недавнюю сцену на берегу. Что-то во всем этом было не так, решила она в конце концов. Очень и очень не так.
— Сдается мне, Гарри, что мы с вами что-то упустили из виду, — проговорил Вайкери, измеряя шагами свой кабинет.
— Мы сделали все, что было в наших силах, Альфред.
— Возможно, нам стоит еще раз связаться с авиацией.
— Я только что говорил с ними.
— И?..
— Ничего.
— В таком случае, позвоните в штаб Королевского флота...
— Я только что связывался с Цитаделью.
— И?..
— Ничего.
— Христос!
— Нам остается только проявить терпение.
— Я не наделен врожденной терпеливостью, Гарри.
— Я это уже заметил.
— А как насчет?..
— Я звонил в администрацию парома в Ливерпуль.
— Ну?
— Переправа не работает из-за сильного шторма.
— Выходит, из Ирландии они этой ночью не выберутся.
— Очень похоже на то.
— Не исключено, Гарри, что мы взялись за это дело не с той стороны.
— Что вы имеете в виду?
— Может быть, нам стоило бы сосредоточить внимание на тех двух агентах, которые уже находятся в Великобритании.
— Прошу вас, продолжайте.
— Давайте вернемся к документам иммиграционного и паспортного контроля.
— Христос! Альфред, они нисколько не изменились с сорокового года. Мы тогда взяли на карандаш всех, кто мог оказаться шпионами, и интернировали каждого, в ком возникали хоть какие-то сомнения.
— Я знаю, Гарри. Но, возможно, мы все же что-то пропустили.
— Например?
— Черт возьми, откуда я знаю?
— Я закажу документацию. Хуже от этого точно не будет.
— Возможно, нам просто изменила удача.
— Альфред, я знавал в свое время многих удачливых полицейских.
— Ну, и что, Гарри?
— Но я никогда не встречал ни одного удачливого ленивого полицейского.
— И что вы собираетесь делать?
— Принесу документы и заварю побольше чаю.
Шон Догерти вышел из дома черед черный ход и направился по дорожке к сараю. Он был одет в толстый свитер, прорезиненное пальто и нес в руке керосиновый фонарь. Небо совсем очистилось от облаков: в темно-синей бездне сверкали бесчисленные звезды и светила яркая луна в три четверти. Воздух был обжигающе холодным.
Когда он открыл дверь сарая и вошел внутрь, овца приветствовала его громким блеяньем. Днем животное запуталось в изгороди и, пытаясь освободиться, сильно поранило ногу и поломало забор. Теперь овца лежала на большой охапке сена в углу сарая.
Догерти включил рацию и принялся перевязывать овцу. При этом он почти беззвучно напевал себе под нос, чтобы успокоить нервы. Он снял старую окровавленную марлю, наложил новую повязку и надежно завязал ее.
Он все еще продолжал любоваться на свою работу, когда приемник ожил. Догерти опрометью перебежал в другой угол сарая и надел наушники. Сообщение было кратким. Он отбил на ключе сигнал подтверждения и выбежал наружу.
Доехать на пляж он успел за три минуты.
Въехав в рощу, Догерти соскочил наземь и прислонил велосипед к дереву. После этого он бегом поднялся на гребень дюны и, чуть не свалившись, спустился на пляж. Приготовленные им кучки дров лежали на своих местах, и он мог зажечь их в любую секунду. Издалека донесся приглушенный гул самолета.
«Святой бог, — сказал себе Догерти, — да ведь он и впрямь летит!»
Он поспешил зажечь сигнальные костры, и на пляже заиграл яркий свет.
Догерти, присевший в траву, чтобы не торчать на виду, ждал появления самолета. Вот он появился над пляжем, и еще через мгновение от его хвостовой части отделилась черная точка. Тут же раскрылся парашют, а самолет резко развернулся и умчался в сторону моря.
Догерти поднялся из травы и, спотыкаясь, побежал на пляж. Немец очень удачно приземлился, перекатился и уже собирал свой черный парашют, когда Догерти спустился к нему.
— Вы, должно быть, Шон Догерти, — сказал прилетевший на идеальном английском языке.
— Правильно, — ответил изумленный Шон. — А вы, должно быть, немецкий шпион.
Агент нахмурился.
— Что-то в этом роде. Послушайте, дружище, со своим имуществом я и сам разберусь. А вам, наверно, было бы лучше погасить эти чертовы костры, пока весь мир не узнал, что мы с вами тут торчим.
Тайрон Пауэр — американский киноактер (1913 — 1958). (Здесь и далее — прим. пер.)
Вероятно, имеется в виду Великий голод в Ирландии (1846 — 1848 гг.), во время которого население страны, за счет смертности и эмиграции, уменьшилось почти на четверть.
Георгианский — относящийся к эпохе одного из четырех английских королей, носивших имя Георг (1714 — 1830 гг.)
Имеется в виду температура по шкале Фаренгейта. 104°F соответствуют 40°С, а 102°F-39°С.
Ваффен-СС (войска СС) — отборные части СС, в подавляющем большинстве состоявшие из добровольцев. В состав Ваффен-СС входили целые соединения и части добровольцев из стран — союзников Германии, а также оккупированных ею стран. Во время войны в войска СС вошли, в числе других соединений и частей, лагерные комендатуры, непосредственно осуществлявшие уничтожение миллионов людей, а также полицейские дивизии и части.
Лоялисты — здесь: войска и органы гражданской власти Испании, оставшиеся верными законному правительству во время мятежа генерала Франко (1936), приведшего к гражданской войне и государственному перевороту.
Фамилия Фогель пишется по-немецки Vogel.
Военно-морской флот (нем.).
Акр — мера площади, равная 0,405 га.
Лига Плюща — общее название для нескольких старейших и самых престижных университетов США.
Военная хитрость (фр.).
Залив Сены (фр.).
Клаузевиц Карл, фон (1780 — 1831) — прусский генерал, прославившийся как выдающийся стратег, автор нескольких классических трудов по военному делу.
Открытым текстом (фр.).
Текст Молитвы Господней в протестантском варианте заметно отличается от хорошо знакомой русскому читателю православной молитвы. В частности, в нем отсутствуют явные архаические языковые обороты.
Пинта — мера объема, равная 0,57 литра.
Второй полусредний вес — до 67 кг.
Викторианский стиль в архитектуре и декоративно-прикладном искусстве характерен для Великобритании и англоязычных стран. Получил распространение в 1840 — 1900 гг., во время правления английской королевы Виктории (1819 — 1901).
Иглу — снежная хижина у некоторых народов Севера.
Коммандер — в США и Великобритании звание, соответствующее капитану 3-го ранга.
инкольн, Авраам (1809 — 1865) — 16-й президент США (1861 — 65), выдающийся политический деятель, возглавлявший страну во время Гражданской войны 1861 — 1865 гг. и убитый через несколько дней после ее окончания. Издал знаменитый манифест об освобождении рабов. Дизраэли Бенжамин, 1-й граф Биконсфилд (1804 — 1881) — видный британский политик и писатель, премьер-министр (1868; 1874 — 80).
Хумидор — специальная коробка с увлажнителем для хранения сигар или табака.