На следующее утро тебя вызвали в кабинет Дика. Засунув руки в карманы брюк, он с недовольным лицом расхаживал по ковру.
- Билл, - резко заговорил он, - какого черта ты хотел сказать этим своим письмом Фэреллу? Ты раскрыл наши карты, и они обвели нас вокруг пальца. За последние два года это был самый большой кусок, который нам достался, а мы его потеряли. Вчера я ничего не стал говорить при всех, но, боже мой, я не понимаю, о чем ты думаешь!
Ты этого ожидал и заранее решил сохранять спокойствие, ничем не выдавая своего возмущения.
- Все не так просто, как кажется, - ответил ты, - хотя, признаюсь, для меня это было неожиданностью.
Вот, посмотри.
Достал из кармана телеграмму, которая поступила в день твоего возвращения, и копии предыдущих писем Джексона. Дик читал их, пока ты объяснял, что тебе их не показывали до тех пор, пока ты не написал свое письмо.
- И где же они были?
- Не знаю. Я не смотрел в папки.
- Ты обвиняешь Джексона, что он нарочно...
- Нет, у меня нет для этого доказательств. Может, дело в обычной небрежности. Но таковы факты.
Дик хотел что-то сказать, но ты не дал ему вставить слово:
- Я знаю, это нельзя извинить, мне следовало знать, но дело в том, что они все так запутали, что я растерялся. Первое предложение было отозвано, и само по себе это уже было достаточно плохо. Почему Джексон послал туда новичка? Почему не поехал сам? Он сказал, что этот новичок - парень Меллиша, как будто это могло как-то помочь.
Дик задумался, но все еще не очень тебе верил. Ты понял, что он подозревает тебя в зависти к Джексону.
- Это письмо было ужасным, Билл, - сказал он, - и с этим не поспоришь. Господи, какая это глупость! Но ты прав, все было слишком запутано. Я так и сказал вчера вечером.
За этим ничего не последовало. Некоторое время тебе казалось, что Дик отошел от тебя, но держался с тобой он вполне по-дружески, как и со всеми остальными. В результате этой истории ты стал приглядываться к Джексону, что было несложно, поскольку ты имел свободный доступ ко всем отделам. Единственным человеком, с которым ты разговаривал на эту тему, был Шварц, который согласился, что за всем этим что-то кроется; Джексон не стал бы намеренно устраивать такую игру только для того, чтобы досадить тебе.
Как-то к вечеру, спустя неделю после возвращения Эрмы, тебя пригласили к телефону, и ты услышал в трубке ее голос. Шел дождь, ей стало тоскливо и одиноко, и она пригласила тебя приехать к ней пообедать тет-а-тет.
Ты поехал.
Трудно восстановить то впечатление, которое произвела на тебя тогда Эрма. Безусловно, ты был польщен оказанным тебе вниманием; это так же точно, как то, что ты не был в нее влюблен. Ты всегда говорил это себе - с миссис Дэвис, с Миллисент и с Люси, - значит, ты никогда никого не любил? Ну а остальные, они любили? Некоторые люди, кажется, ощущают это иначе... Да черт с этим! Ты с готовностью принял радушный жест Эрмы отчасти потому, что знал: любой из самоуверенных молодых хлыщей много дал бы, чтобы она пригласила его пообедать с ней наедине.
В тот вечер она была с тобой очень приветлива и мила; она умела быть такой, когда хотела. Обед был превосходным; и вы с ней выпили достаточно много вина.
После обеда сидели вдвоем в маленькой комнате за библиотекой. Окна были открыты в сад, она играла на фортепьяно и пела модные "шансон", которые ты никогда не слышал, а потом подошла, уселась рядом с тобой на диване и стала рассказывать о Европе - о ее людях, городах, реках, о побережье Средиземного моря. Ты чувствовал, что тебе нечего рассказать ей, но, будь справедлив к себе, ты же всегда умел великолепно поддерживать разговор, когда на карте ничего не стояло. Она всегда с удовольствием слушала твои приправленные язвительностью рассказы о капитанах индустрии, которые выводили стройные ряды бледных бухгалтеров и хорошеньких стенографисток на борьбу с глупым и диким миром. В конце концов, ты прекрасно понимал, что с тобой происходило, и, только когда ты осмеливался принять участие в этой борьбе, становился бессловесным идиотом.
Ты сидел в тот вечер на диване, разговаривал, слушал и восхищался белоснежными уверенными руками Эрмы, их прелестными, нервными, какими-то вспархивающими жестами, ее точеной шеей. Она еще не остригла свои волосы. Из блестящей золотистой массы то здесь, то там выбивался непослушный локон.
Эрма только что закончила свой рассказ о молодом французе, который дважды сопровождал ее в путешествии по Европе, умирая от любви. В Каннах он достиг пика эмоционального напряжения и попросил у нее взаймы десять тысяч франков. Она вдруг замолчала и, посмотрев на тебя, заметила:
- Есть одна вещь, которая здорово восхищает меня в тебе. Ты помнишь, что однажды мы с тобой обручились?
Это прозвучало совершенно неожиданно, но тебе удалось усмехнуться.
- Нет, - сказал ты, - а разве это и в самом деле было?
- И ты никогда не говорил об этом Дику? По крайней мере, мне так кажется...
- Не говорил.
- И когда я... забыла об этом, ты тоже просто забыл.
На этот раз твоя улыбка вышла совершенно естественной.
- Не мог же я тебе крикнуть: "Эй, вы ничего не обронили?.." К тому же я был робок...
Она поцеловала свой пальчик и приложила его к твоим губам:
- Ты очень милый. Терпеть не могу всяких объяснений. Хотя вполне возможно, что ты с радостью забыл о нашем обручении.
- Безусловно. Я собирался стать великим писателем и опасался, что женитьба отвлечет меня от работы.
Она картинно вздрогнула:
- Бр-р! Не будем об этом, а то все это звучит так, как будто с тех пор прошли целые десятилетия. Господи, тебе только двадцать пять, а мне двадцать семь!
Мы еще так молоды!
- В следующем месяце мне исполняется двадцать шесть.
- Правда? Тогда мы устроим вечеринку и заставим всех принести тебе подарки.
Ты ничего на это не ответил; за несколько дней до твоего дня рождения должна была вернуться Люси, и вы с ней собирались отправиться к каньону Кайахога, чтобы попрощаться с осенью.
После этого вечера ты получал множество приглашений от Эрмы - на теннис, на чай, на танцы, - большинство из них принимал, но вел себя осторожно; однажды ты уже обжегся на этом обманчивом пламени и теперь боялся его. Без сомнений, она наслаждалась своим особым положением в Кливленде, и это отражалось на тебе; она часто предпочитала тебя другим, приглашая тебя сопровождать ее на обеды или в ложу театра. Ты из кожи вон лез, чтобы быть милым и приятным собеседником. Достиг определенной репутации и положения; люди, которые едва тебя замечали как одного из деловых помощников Дика, начали искать твоего общества и заботливо приглашать на все светские приемы. Вы редко оставались с Эрмой наедине. Она была внимательна и дружелюбна, только и всего. Сказала, что считает тебя единственным человеком в Кливленде, который способен хорошо танцевать и интересно говорить.
Как-то днем она позвонила в офис и спросила, не можешь ли ты приехать к ней на обед пораньше, она это подчеркнула - пораньше. И когда тебя провели в библиотеку, Эрма сразу же появилась там и объявила:
- Скоро придет Дик, он намерен говорить о делах. Я считаю тебя своим советником и должна признаться, что немного подавлена наполеоновскими планами милого Дика, поэтому прошу тебя присутствовать при разговоре.
Ты пришел в ужас:
- Боже мой, Эрма, но я не могу так. Ты хочешь сказать, он не знает, что я здесь?
- Разумеется, не знает. Это будет приятным сюрпризом.
- Но я не могу! Это просто глупо. Дик - настоящий профессионал; то, что он предложит, будет надежно. Неужели ты не понимаешь, что я не могу в этом участвовать? Как ты не видишь, что это покажется ему наглым бесстыдством?
Она слегка прищурила глаза; ты впервые видел ее такой, в голосе зазвучали стальные нотки.
- Наглым! - рассмеялась она. - Билл, дорогой, я вовсе не требую, чтобы ты оказал сопротивление Наполеону. В этом нет необходимости. Если понадобится, то я сама этим займусь. Но в делах ты - специалист. И я действительно настаиваю на твоем присутствии. Мы можем сказать ему, что мы живем с тобой, чтобы проверить, стоит ли нам быть вместе и дальше.
Когда чуть погодя появился Дик, он не потрудился скрыть ни своего удивления, ни недовольства моим присутствием. Он даже не понизил голос, обращаясь к Эрме: