Он характерно беспомощно хихикнул, и я вспомнил своего юного друга, никогда не держащего меня за руку, как сейчас.
Он замолчал.
Промчалась машина "скорой помощи" с оторопело мигающими огнями, как комета.
- Как комета, - сникнув, сказал он.
Он перешел на самый тихий невыразительный регистр, с которым так контрастировали его слова, а может быть, он их и не говорил вовсе. Я будто прочел текст, который мне подсунули.
Я воочию увидел его речь.
Мой очумелый взор скользил по зимнему листу, спотыкаясь о каждую скользкую букву:
"Повелеваю считать святым духом то текучее вещество, каковое здоровые парни сбрасывают в дачные умывальники и забывают за собой подтереть. К твоей лужице, дурень, я добавил свою. И оставил это общее, смешавшееся добро, шутки ради, тем более, - в дверь царапалась наша Оля".
На обороте было выведено корявыми гнусными литерами, каждая держала мерзкой ручкой дудку и издавала звук, так напоминающий рулады овечинского баритона:
"Шутка юмора. Юмора шутка.
А уж как она поступила догадайся сам.
Никто этого кроме нее не видел".
Но если она умерла, его убить должен был я.
Его убить должен был я.
Я лыб нежлод тибу оге...
Удивительно легко вывернул я строку приговора.
Но у меня не было ни пистолета, ни перочинного ножа, ведь пиво я всегда отворял о всякие углы и выступы, например, о чугунную, уже отвердевшую, боковину скамейки.
Я был безоружен перед ним как всегда. Да и руками я был слаб.
- Ну и на кого похожа двадцатилетняя отроковица? - тихий голос показался мне чужим. Но я быстро исчислил возраст общей дочери, все-таки небольшие числа еще со мной любезны.
Он выпустил мою онемевшую руку.
- Ты не поверишь.
- Почему не поверю, поверю. Поверю.
- Нет, ты не поверишь, но на нас.
Меня осенило. Я понял. Я разгадал. Я набрал полные легкие воздуха. Тончайшей струей я выстрелил в мозг Овечина:
"Сан ан он!".
Это же: "Сам Онан!".
Надо только поменять местами две жалкие буквы.
"Н" на "м" и "а" на "о"!
И все сойдется.
Это было мое фундаментальное открытие и, пробормотав его священную формулу, я вспотел, и меня обуял жар, и я чуть не подпрыгнул.
Овечин закатил глаза, глянул вверх, туда, откуда строгий Отец небесный посмотрел когда-то на Онана. Он повторил для меня еще раз последнюю фразу, как для особенного тупицы:
- Повторяю. По буквам: н-а м-и-н-я и н-а т-и-б-я. Сразу!
Он прибавил ничего не значащую фразу:
- Ты не поверишь.
Он меня из своего далека уже не слышал. Он продолжал:
- На Олю почти не похожа. Совсем, пожалуй, не похожа. Слушай, а что ты все время добавляешь какие-то бредовые фишки? Можно без этого, я понимаю, что ты обалдел. Но у меня есть ее карточка - вот, посмотри, убедись.
- Сидебу, - я отбивался от него, я поворачивал слова, а значит, и время вспять.
Он протянул мне прямоугольное небольшое фото.
На меня с гнутого прямоугольничка посмотрела моя чудесная тень, похожая на Овечина и длинной шеей, и посадкой головы, и испытующим взором, и выбившимся из волны коротких кудрей немного оттопыренным ухом. Ухом медепромышленника из-под волны кудрей, косо падающих.
Но падающих упрямо, по-моему, пока они у меня еще были, кудри.
На обороте было написано - "ОЛЯ", число, адрес и цифры телефона.
Вместе глядя на маленькое фото, мы сидели молча.
Глава девятнадцатая
Небосос
Тишину прервал я, хотя вопросов у меня уже не было. У меня была обида на обман столетней давности. Я ведь вспомнил все овечинские обидные подначки:
- А что ж ты, ползучий гад, говорил, "я запечатан, даже рукоблудие не для меня, моя девственность, тыры-пыры".
- Да, знаешь, ведь чем труднее, тем приятнее... - хищно осклабился он, гладя свой матерый галстук.
Моего "ползучего гада" он пропустил мимо ушей. Еще бы, он был так скользок. И я громко сказал, не глядя на него:
- Я тебя ненавижу.