Виктор ШИРОКОВ
ИСЦЕЛЕНИЕ МИДАСА, ИЛИ НОВАЯ ФИЛОСОФИЯ ЖИЗНИ
Роман-притча
"Жизнь должна быть поставлена в центр мирового целого; и все, о чем приходится трактовать философии, должно быть относимо к жизни. Она представляется как бы ключом ко всем дверям философского здания. Жизнь объявляется собственной "сущностью" мира и в то же время органом его познания".
Генрих РИККЕРТ. "Философия жизни"
1
До моей мастерской пять-шесть минут пешего хода от метро. Славный, кстати сказать, уголок старой Москвы. Асфальт заканчивается у фасада особняка, а весь внутренний дворик зарос плотной замечательной травой, которую лично я видел только в экологически чистом детстве. Эдакие зеленые плюшевые разводы, гобеленовые переплетения жилок и мелких листочков, среди которых порой вызывающе желтеют одуванчики и курослеп.
Особнячок вообще-то пустует, жильцы выселены чуть ли не с год назад то ли в связи с грядущей реконструкцией, то ли - с предстоящим сносом. Заселен лишь подвал. Я снимаю его под мастерскую шестой месяц. Пофартило, что называется.
Прежний подвалосъемщик эмигрировал то ли в Штаты, то ли в Израиль. Вообще-то он не был настоящим художником, так - мелкая фарца. А для стажа многие годы числился рабочим мастерских Художественного фонда. Тип-топ, отдавал зарплату начальнику отдела, чтобы трудовая книжка была пристроена. Ох, зело мудёр был да и остается Борис Израилевич Циппельзон. Вернее, Барух Израилевич. Что ж, попутного ветра в его шестиугольные паруса!
И спасибо одной общей знакомой, наведшей меня на этот подвальчик, когда мне не оставалось уже ничего другого, как податься в бомжи. Барух с некоторым сожалением передал мне ключи, практически стоя уже одной ногой на трапе самолета, готового взмыть и доставить великовозрастного скитальца на землю обетованную. Одним из главных условий субаренды помимо регулярной уплаты оброка настоящему хозяину особнячка было непременное принятие мною имени Циппельзона. Чтобы эстафета аренды не прерывалась по чистому недоразумению. Вдруг, да и не заладится что-то у Баруха Израилевича "за бугром" и придется ему воротиться восвояси, тут-то и подвальчик на первое время сгодится. Невероятно, но факт: лично Циппельзон и хозяин никогда не встречались.
Плату за подвальчик в последние годы Барух Израилевич вносил непосредственно секретарше ООО "Акварель", а допрежь того (до пресловутой прихватизации) имел обычные коммунальные тяготы.
Этот Барух вообще был малый не промах. Он уже год как вышел на пенсию, но продолжал числиться в Худфонде и, между прочим, имел натуральный билет Союза художников. Жил он с женой и дочерью в самом центре столицы, в знаменитом "доме Нирензее", где когда-то на самом верху, на 12-м этаже располагалось издательство "Советский писатель", а ещё выше - на плоской крыше "высотки" царского времени располагался в 20-е годы прошлого, увы, века ресторан "Крыша".
После Второй мировой ресторан упразднили, но выход на крышу остался и я, будучи студентом вуза, расположенного поблизости, частенько похаживал на пустынный верх высотки. В солнечные дни загорал, читал книжки, нередко писал этюды - вид открывался обалденный. Поражала панорама не только старой Москвы, но и МГУ на Воробьевых горах был тоже как на ладони. Водил я туда друзей, пил с ними сухое вино "из горла", покуривали; бывали и девушки. Первая моя жена одно время здесь тоже как бы прописалась. Она училась в архитектурном, увлекалась живописью и писала весьма неплохие пейзажи.
Кстати, здесь же, прямо в лифте, я и познакомился с подругой дочери Баруха, которая так мне помогла с пресловутым подвальчиком. Вообще-то Циппельзон, этот натуральный член МОСХА, имел там мастерскую для блезиру, для отвода глаз. Конечно, у него интерьер был соответствующий: мольберты, подрамники, кисти в банках, палитры (но куда востребованнее были пол-литры), скульптурные отливки, книжные стеллажи... В мастерской у него было два любимых местечка: кухонный стол, на котором он нередко резался в шахматы (причем, на время, с самыми настоящими шахматными часами) и широкая тахта-сексодром, где перебывало немало любительниц визуального искусства.
Я и эту эстафету перенимал с трудом и с перебоями.
2
Обычный человек не поймет творческих проблем. У него, конечно, тоже множество забот: как быстрее и больше заработать, как выжить в этом враждебном мире, как найти и отстоять настоящую любовь.
А мне гораздо дороже выполнить свое предназначение, написать новую работу, обрести зрительское внимание. Мое сознание и его содержание есть все, что не есть содержание моего сознания или само мое сознание. Мало кто понимает, что любая вещь имеет множество, чуть ли не тысячи сторон. Чуть изменится освещение, и сразу заиграют другие грани; а ведь люди способны видеть только одну сторону, ну, может, две-три соседние. И что с того, что есть грань места рождения, грань сна, грань созерцания, грань предсмертного мига, грань абсолютной сути и грань возвращения в себя в новом качестве. Я знаю о бытии себя самого только постольку, поскольку я сознаю в себе какое-нибудь представление. Что у моего сознания есть содержание, или что существуют имманентные объекты, - это, следовательно, самое достоверное знание, какое я могу себе представить.
Условия внешней жизни, бесконечная борьба за существование и свое продление в потомках отнимают всегда почти все свободное время. Да и несвободное тоже, именно через трудовую повинность человек получает денежки, единственно нормальный эквивалент обмена.
Недаром, когда произошла настоящая первая социальная революция, были обобществлены все средства производства, лишь тогда и стало можно спокойно отдаться творчеству, художники могли не думать о внешней жизни, а только вырабатывали мысли и эмоции для отливки в понятной народу форме и получали ясный толчок к расцвету.
Новая социальная смена декораций обездвижила художников, отняла у них фундамент, заставив вновь думать в первую очередь о способе выживания. А ведь ещё и кисти купи, и краску, и холсты, да и покушать хочется, и, чего греха таить, выпить.
Художник должен любить только себя и свою продукцию. Я ничего плохого не вижу в мании величия. Настоящая, а не мнимая мания величия прекрасна. Особенно, если она не ведет к утрате собственной индивидуальности. Совсем другое дело, если бы я считал себя Рембрандтом, Рафаэлем, Микеланджело или Леонардо да Винчи. А пока я есмь я, могу и смею предложить современникам свою плоть и дух, овеществленные в своих творениях, имею дерзновение покорить вершины духа и обрести не только спокойствие мастера, но и поддерживать в себе энтузиазм неофита.
Другое дело, что важна поддержка близкого друга, женщины, способной разделять твои чувства и мысли, восхищаться тобой не преднамеренно, а из глубины своего сердца. Ведь и я, по сути, выражаю в своих картинах тоску по идеалу, жажду абсолюта, стремление обладать лучшей в мире женщиной.
Как я смогу покорить весь мир, если не покорю одно-разъединственное существо! Как я могу повелевать миллионами поклонников, если не стану повелителем и властелином выбранной невероятным чутьем подруги! Если бы я только мог запечатлеть на картине один несравненный догмат: любовь, спасающая вселенную!
И я мысленно заклинаю свою ненаглядную, может быть, ещё не найденную, не обретенную: люби меня, люби меня всей силой своего расцветающего чувства, всем пылом своей огневейной души! Люби так, как умеешь только ты.
О, я ещё удивлю тебя, я дам тебе в обладание не только грандиозный мир своих помыслов, но и собрание своих живописных свершений; я дам тебе бесценное состояние, найду для тебя реальные деньги и научу пользоваться ими наилучшим образом.
Кто ты, светоч моей души, тайна моего сердца, надежда всей моей жизни?! Подай мне знак, обнаружь себя, чтобы я мог посвятить все мои оставшиеся дни служению тебе и своему призванию.
3
Моя общая знакомая с Барухом, назовем её Оля, была не только миловидной брюнеткой, но и одновременно искусствоведом и натурщицей, хотя подлинное её призвание именовалось с буквы, аналогичной цвету волос. По многолетней привычке она захаживала ко мне, пытаясь как-то воспитывать, перевоспитывать, порою просто питать и подпитывать, подымая общий и частный тонус организма, пытаясь также вызвать зуд первоначального накопления капитала.
Тебе надо больше работать, - твердила она в каждое свое посещение, сидя на кухонном табурете в одних колготках или лежа на давно обжитой тахте. - Сейчас проходит мода на "обнаженку", а вот ты так и не отметился; хотя, между прочим, тебе хорошо удавался матовый свет обнаженной кожи. Что ж, переходи активней на "сюр". Почему бы тебе не изобразить нимфу или сильфиду, у которой бы вместо грудей были ввинчены электрические лампочки, а в прогале пупка мерцал бы радужкой с пирсингом кокетливо близорукий глаз?
Обычно я вяло отшучивался:
Мне давно все до лампочки. Разве для того Горбачев затевал перестройку, чтобы женские пупки обзавелись ресницами? Да и перестройка, по сути, давно уже позади.
Ничуть, - плотоядно щерила коленки, обтянутые лайкрой, многомудрая Оленька. - В России перестройка никогда не заканчивается, так же как и капитальный ремонт в любом отдельно взятом здании. Можно, конечно, снести всё до основанья и начинать строить сызнова. Но фундамент-то все равно останется прежний.
Да, и ты, безусловно, права, - признавал я обычно свое поражение и старался перейти к чайной или кофейной церемонии, а то и к винно-водочной процедуре, ибо не было другого пути остановить Олины словопрения. Однако нередко и сам срывался в болтологию:
- Когда ещё мы испечем общественный пирог! Никак не поднимается опара; тесто вялое, неподъемное, ибо, прежде всего, дрожжи ни к черту! Каждый из нас в отдельности и самостоятельно не изменился ни на йоту, откуда же тогда взяться могучему общему порыву. А тот, что был, давно ушел в свисток. Лично меня давно интересует только новый сюжет, его поиски и освоение, и кажется, я только что нащупал дискурс своей будущей картины.
Дискурс?
Я чувствую непонимание в твоем голосе. А может это издевка? Надо было давно привыкнуть к этому слову. Заметь, есть ещё один новомодный эпитет беспрецедентный. Его любят прилагать к любому событию - от утечки бытового газа до падения метеорита - на телевидении, особенно на НТВ.
Беспрецедентный дискурс, так что ли?
Именно. Вот такое новое божество. Вот истинное знамение времени. Неуклонный бег по пути прогресса. Клон. Зря, что ли Гёте в "Фаусте" пропел гимн гомункулусу. Все последующие поколения будут, увы, рождаться в колбах, в ретортах. Глядишь, совсем отпадет надобность в именах и фамилиях. Всем присвоят математические, цифровые имена, ИНН-ны. Все мы предстанем подлинно демократическими членами, равнозначащими числами, цифрами, лишь абстрактно возрастающими в новом, беспрецедентном исчислении. Вот они - ростки будущего, склонись перед наступающим клоном.
Милый мой, ты совсем заговорился. Давай, поешь; попей чайку.
Не переживай. Я вовсе не хочу обратить тебя в новую веру. И я - не сумасшедший. Просто умею читать между газетных строк и видеть через рвы времени. А ты - женщина, ты слишком привязана к сиюминутным мелочам, к быту и не умеешь предвидеть. Скажи, почему ты до сих пор не научилась играть в шахматы? Потому что не умеешь, а главное не хочешь научиться видеть вперед на ход, не говоря уже о том, чтобы заглянуть на два-три хода вперед.
Ты прав, я - женщина и мне совсем не нужно уметь играть в шахматы. У меня другие приоритеты. Например, почему бы нам с тобой не образовать семью? Ты - в разводе и я - не замужем. Чем мы не пара?
Да уж, вечный женский рефрен, как в старой песне или в мелодраме. Прости, но у меня элементарно нет денег для жизни вдвоем. Мне и одному-то трудно, я весь в долгах.
Вот сейчас наконец-то ты - не фантазер, а подлинный реалист. Деньги основа любого мира. И тебе давно пора начать зарабатывать. У тебя есть для этого и талант, и энергия, а главное - в мире полно сумасшедших коллекционеров. Пользуйся этим, к тому же сейчас не война, и богатые легко вкладывают деньги в искусство.
Наверное, я извращенец. Я не умею работать для заработка. А то, что я пишу, почему-то не пользуется спросом. К тому же я напуган визитами заимодавцев. Кстати, уже несколько раз наведывался хозяин особнячка, я задолжал ему плату за четыре месяца. И сейчас опять мой острый слух замечает тяжелое одышливое шарканье по асфальту. Через несколько минут, вот те крест, раздастся звонок в дверь, пожалует немилосердный владелец моих кубометров света и воздуха; помоги мне, придумай что-нибудь.
Выпалив одним духом эту просьбу, я спешно ретировался в ванную комнату, и был воистину прав.
4
А все-таки он многого ещё не понимает в жизни, суетится, надеется, пробует, хотя игра, в сущности, сделана, ставок больше нет. Жаль, что мы не выпили с ним шампанского или пива хотя бы. Кажется, я становлюсь алкоголичкой; уже после второй рюмки во мне разливается такая теплота, даже горячесть. Необыкновенная энергия начинает подталкивать меня на такие поступки, которые я бы никогда не совершила в трезвом состоянии. Нет, подпитие - это прекрасно, любишь не только себя. Любишь множество людей, всегда готова дать им в свою очередь радость. Особенно мужчинам. Они ведь большие дети, по сути, они хотят обладания, хотя давать - радость неимоверно большая. Циппельзон в свое время научил меня очень многому: он отнял у меня стыд, дал мне смелость быть одновременно мадонной и блудницей, зверем и агнцем, научил мыслить его мыслями, чувствовать его чувствами... Другое дело, что, использовав, он бросил меня как ветошку, оставил доживать жизнь на родине, не взял с собой, в новую возможность, а передал по наследству, вместе с мастерской, своему преемнику, ученику и приятелю. Ему оказалась не нужна моя любовь, в которой не было ни греха, ни заслуги. Что ж, я не уступлю своему учителю, я пойду дальше его, я разовью исподволь у его преемника страсть к разрушительному противоборству не только с внешними обстоятельствами, но и с внутренними.
Я попытаюсь развить в нем исподволь тягу к самоубийству и стану единственной наследницей его состояния. А ведь он, кажется, необычайно талантлив. Недаром он день и ночь проводит за работой. Он пишет с меня тысячи лиц: Клеопатру и царицу Савскую, Офелию и безымянную курсистку... Он ловит каждый мой поворот, каждый светоблик на завитках моих волос, каждую ямочку на изгибе мышцы...