– Может, подвезти вас? – предложил я.
Она с улыбкой покачала головой.
– Не стоит. Через лес ближе. – И зашагала к деревьям, где виднелась протоптанная в хвое тропинка. – А вы тем временем осмотрите окрестности. За них ведь тоже можно запросить, а? – крикнула она мне.
Блестящие, разбросанные по бледно-голубой блузке кудри, милое девичье лицо и розовые губы, ведущие такие торгашеские речи… Ладно, извиним ей эту жадность. Откуда мне знать, может, ей срочно нужны деньги.
Я смотрел ей вслед, пока она не скрылась в зарослях невысоких, растущих среди сосен кустов. Потом повернулся к объекту, ради которого я в рабочее время совершил это путешествие. Мое раздражение уже прошло. Мало ли найдется способов поприятней провести вторую половину июньского дня, чем корпеть над финансовыми договорами в своем вагончике посреди пыльной стройки? И этот не самый плохой. Хорошо еще, что Йозефа не удалось убедить, что я вряд ли гожусь для оказания услуг его симпатичной знакомой. Я ведь не агент по продаже недвижимости. И даже – тут я мысленно усмехнулся – не строитель. А девушка об этом наверняка не знает. И уж коль скоро я здесь, зачем ее разочаровывать? Все равно вряд ли еще увидимся.
Я попытался взглянуть на дом так, как это от меня требовалось, – глазами специалиста. Передо мной стояла большая двухэтажная вилла в живописном обрамлении соснового леса. Творение искусного мастера не смогла изуродовать даже отвратительная штукатурка. Вероятно, отштукатурили, уступая вкусам богатого мясника, или кто он там был, этот Ганичкин, как намекал Йозеф, папаша-толстосум. Потом я решил, что наверняка первоначально фасад был другим. Меня ведь предупреждали, что вилла построена сразу же после войны, а кто, кроме мясника, мог в те времена позволить себе столь дорогую загородную резиденцию? За тридцать-то лет и эта багровая краска приобрела бы более сносный оттенок.
Я сделал несколько шагов вдоль забора, который сам по себе являлся чудом профессионального мастерства. Сосновое дерево над зубчатым каменным цоколем. Грозное собачье рычание прервало мои усердные и добросовестные исследования. Невысокая загородка – сомнительная тюрьма «добряка» Амиго – примыкала к боковой стороне забора. Вилла стояла на косогоре, спускавшемся от шоссе. Земельный участок был расположен на южной стороне, и солнце уже вовсю заливало сад. За забором лес был вырублен, в просвете виднелось поле и часть шоссе, которым мы приехали. Услышав грохот мчавшегося на полной скорости грузовика и следующего, который только приближался, я отметил эту деталь как небольшой изъян усадьбы.
Осторожно спускаясь с откоса вдоль забора, я краем глаза поглядывал на злую собаку. Пес не двигался с места, но рычал как заведенный. Косогор резко обрывался, внизу была полоса заболоченного луга. Среди высоких болотных трав поблескивала стоячая вода. «Рассадник комарья», – злорадно взял я на заметку. Так-то прикидывать небось проще, чем оценивать недвижимость профессиональным оком строителя.
Взгляд мой скользнул дальше по веселой панораме зеленеющих полей, затем переместился правее, где я приметил среди лиственных деревьев кусок водной глади. Там искрился большой расчлененный пруд или даже два-три. Справедливости ради я отметил это как плюс. Вслед за этим я с удовлетворением констатировал, что парадный забор окружает сад лишь с трех сторон. Внизу, над заболоченным лугом, его заменяла проволочная сетка. Имелась там и покривившаяся калитка, укрепленная куском ржавой проволоки.
Словно прочитав мои мысли, верный страж владений издал угрожающий звук.
– Заткнись! – сказал я ему.
Пес ринулся к забору. Из пасти его капала слюна, глаза горели красноватым огнем. Во время прыжка он смешно кувыркнулся в воздухе и шлепнулся на землю. Длинная тонкая цепь была одним концом прикреплена к его ошейнику, другой же свободно передвигался по скрытому в траве проволочному тросу. Пес хрипел и задыхался.
– Вот видишь, болван, – дружески сказал я ему. – Такой старый – и такой глупый!
Можно было себе это позволить. Собака имела довольно ограниченный радиус действия. Я мог себе позволить еще больше, что и сделал. Быстро сбежал с откоса, через пару шагов набрав полные туфли воды. И совершенно напрасно – вдоль забора тянулась сухая тропинка. К калитке я кинулся, готовый одолеть последнее препятствие.
Препятствия не оказалось. Проволока проржавела так, что давно распалась на куски. Калитка не была преградой.
Войдя в сад, я по каменным ступенькам двинулся к покоробленной деревянной беседке. Сел там на рассохшуюся скамейку и разулся. Пес бесновался за своей загородкой. Я не обращал на него внимания. Он находился метрах в четырех от меня и был крепко привязан. Оставив носки и туфли на скамейке, я направился к дому, ступая босиком по упругой свежескошенной траве.
С этой стороны вилла выглядела еще внушительнее, чем от шоссе. Два низких, у самой земли, окна явно вели в полуподвальное помещение. Так же как и окна на фасаде, они были забраны решетками, но уже без всяких украшений. Грубая и некрашеная поделка какого-нибудь деревенского кустаря. Сад был неухоженный, запущенный. Две низкорослые яблони кто-то недавно – для нынешнего года уже слишком поздно – пытался обрезать. Несколько кустиков мелких красных роз чахли среди сорняков.
Имелась тут и дверь – крепкая, окованная и, разумеется, запертая. Пес неистовствовал совершенно напрасно, когда я взялся за ручку. Мне надоело его слушать. Ганка Дроздова все не возвращалась, и я, чтобы выполнить ее пожелание и свои обязанности, решил пройтись вокруг дома. В песчаной почве была протоптана узкая тропинка. Я пошел по ней, подгибая пальцы босых ног – камешки кололи мне ступни. Завернув за угол, я наткнулся на еще одну дверь в выступе красной стены. Я поднял глаза кверху – на втором этаже одно-единственное широкое окно было распахнуто настежь.
Я возмутился такой неосторожностью. Решетки, собака, и на тебе – это окно, укрытое со стороны шоссе за выступом стены и потому спрятанное от чужих глаз. Прямо напротив находился лес, сейчас, правда, безлюдный, но ведь мог же он соблазнить на отдых хотя бы тех же мчащихся по шоссе водителей?
Отойдя к самому забору, я принялся изучать это вызывающе распахнутое окно. Вопреки ожиданию, там не было внутренних решеток. Я вернулся обратно и на всякий случай нажал на дверную ручку. Дверь открылась. Такие прочные окованные двери обычно ведут в котельную. Узкая лесенка круто подымалась наверх. Я непроизвольно обтер босые ступни о штанины и начал подниматься.
Через несколько ступенек лестница резко сворачивала и вела дальше еще к одной двери, распахнутой настежь. По мере подъема взгляду открывалось тесное помещение с деревянным полом, шириною не больше метра, – скорее всего, какой-нибудь чулан, где хранят старый хлам.
Поднявшись на последнюю ступеньку, я огляделся и замер. Какое там старый хлам! Правда, немало людей, в особенности женщины, именно так пренебрежительно назвали бы предметы, заполнявшие полки вдоль стен и огромный стол, занимавший две трети помещения. Но у большинства мужчин от трех до девяноста лет сердце, как сейчас у меня, запрыгало бы от восторга.
Здесь стояли модели судов от исторических кораблей до самых наисовременнейших. Выполненные с абсолютной точностью до последней детали, крошечные и огромные, вплоть до метрового авианосца. Модели боевой техники: танки, бронетранспортеры, пушки, которыми командовал Наполеон еще в бытность свою артиллерийским офицером, и реактивные установки времен второй мировой войны. Величественные монстры «фау», у которых все линии рассчитаны на увеличение скорости, каждая в пестром камуфляже своего «стойла», со всеми полагающимися маркировками. И целые эскадрильи самолетов.
Это не были серийные изделия. Некоторые модели представляли собой точные копии заграничного производства, рассчитанные на коллекционеров; если я не ошибаюсь, такие и на Западе стоят дорого. Тот, кто все это здесь собрал, должно быть, потратил уйму денег и годы жизни.
Я осторожно прикасался к этим волшебным игрушкам для взрослых и вдыхал воздух, пропитанный синтетическим клеем, нитролаком и еще чем-то, вроде бы хорошо мне знакомым. Я не стал гадать, что это за запах. Восхищенно смотрел я на огромный стол, где сверкала рельефная карта железнодорожного узла с электропоездами, вокзалом, туннелями, эстакадами, охраняемыми переездами, сигналами и стрелками с дистанционным управлением.
Вот это был шедевр! Здесь же разместился экзотический пейзаж со стадами и пастухами в широких сомбреро. Не в силах оторвать глаз, я ходил вокруг стола. И с трудом удерживался, чтобы не нажать на помещенную в углу стола кнопку панели управления.
Наконец мое внимание отвлекла картина, висевшая на стене у окна. Нет, не какая-нибудь уместная здесь гравюра, изображающая, скажем, морской бой, динамичная, навевающая ужас. Другая, совсем неподходящая.
Над длинным рабочим пультом, установленным под тем самым распахнутым окном, висела написанная маслом картина – два желтушных и три синюшных цветка на фоне цвета фекалий. Такой опус, будь он повешен над обеденным столом, весьма способствовал бы умеренности в еде. И тем не менее почти что под ней, рядом с будильником и деталями какой-то недостроенной модели, стоял стакан молока и надкушенный кусок хлеба с маслом.
Из сказочного мира игрушек я вернулся в действительность. Протиснувшись узким проходом между столом и полками, решил выглянуть в окно – ведь кто-то оставил здесь недоеденный завтрак! Странно, что мы не встретились с ним в саду.
Встретиться с ним я не мог. Он лежал, скорчившись, на дощатом полу под столом. Виднелись лишь грудь и желтое лицо с сине-фиолетовыми, как те цветы на картине, губами. Только тут до меня дошло, что над всеми мирными запахами в этой мастерской царит запах стреляного пороха…
Внизу под окном раздался звонкий голос: «Эй, вы там?» На лестнице зазвучали легкие шаги.
Ганка посмотрела на меня, и улыбка на ее разрумянившемся от бега лице сменилась вопросительным выражением. Шагнув мне навстречу, она скользнула взглядом вниз и охнула. Мгновенно, без колебаний кинулась к лежащему на полу. Ударилась боком о перевернутый стул, но даже не заметила этого.
– Дядюшка, дядюшка Луис! Что с тобой? – испуганно запричитала она. Попыталась взять его за руку и тут же отпустила. Рука тяжело и бессильно упала на впалую старческую грудь.
– Оставьте его, – тихо сказал я. – Он мертв.
Ганка окаменела. Спустя минуту-другую подняла на меня недоуменные глаза и прошептала:
– Это неправда… Он, наверное… Ему стало плохо. Позовите врача… или нет… у вас ведь машина… Да помогите же мне! – Она приподняла голову покойного.
– Не трогайте его! – резко остановил я ее. – Нужно позвонить в милицию. Врач уже не поможет. Вашего дядю застрелили.
Не следовало бы мне так с ней говорить. Она с ужасом уставилась на свою испачканную кровью руку. Висок повернутой в сторону белой головы зиял страшной раной – выстрел был явно сделан из небольшого пистолета.
Ганка Дроздова, побелев как мел, повалилась на пол возле своего мертвого дяди.
Солнце вынырнуло над вершинами сосен, и красная стена дома заполыхала, точно печь для обжига кирпича. Скошенная трава, подсыхая, источала дурманящий, навевающий дрему аромат. День шел к полудню, июньскому полудню, жаркому даже здесь, в тенистом лесном уголке. В Праге, должно быть, сейчас невыносимо.
Я закурил сигарету. В такую жару она отдавала лекарственной травой. Пройдя вдоль стены, я завернул за угол к затененной, обращенной к шоссе стороне дома.
Контраст между тенью и солнцепеком был столь разителен, что у меня словно мороз прошел по коже. А может, пробрало от бдительного взгляда милиционера в форме, охраняющего калитку в деревянном заборе? За ней, точно айсберг, сияла бело-голубая милицейская машина. Моя пестровыкрашенная «шкода» рядом с ней выглядела просто подозрительной дешевкой.
Впрочем, и я показался им подозрительным. Во всяком случае, именно так со мной обращались. В отличие от барышни Дроздовой. Ей позволили вернуться в каморку, где среди своих игрушек безжизненной куклой лежал ее дядюшка, а меня оттуда выставили. При этом строго-настрого предупредили: по саду не ходить, ничего не трогать – короче говоря, приперли к стенке. Вот я ее и подпирал почти в буквальном смысле слова.
Я сидел на невысоком заборчике, окаймляющем въезд в гараж. Через вентиляционное отверстие тянуло бензином. Перемахнув барьерчик, я подошел к зарешеченному оконцу в двери гаража. Внутри белела малолитражка и сверкали рукоятки мотоцикла.
– Ничего не трогайте! – рявкнул милиционер, не успел я взяться за дверную ручку. Тут же из-за угла вынырнул человек, который минут сорок назад представился нам как поручик Павровский.
– Что вы тут делаете? – ощерился он, блеснув из-под цепочки усов белыми зубами – отнюдь не в улыбке. – Я ведь сказал вам, обождите у двери!
Пришлось молча вернуться на бетонную дорожку. За спиной поручика я увидел барышню Дроздову, бледную, комкающую в руке платочек. Она укоризненно поглядела на меня, словно считала виновником всех грядущих бед. А может, и тех, что уже случились.
– Простите, – вырвалось у меня под этим взглядом. – Я подумал, что…
– Думать позвольте нам, – раздраженно перебил поручик. – Идемте! – обернулся он к Ганке. – Оба! – И двинулся к входной двери из некрашеной сосны, отделанной тяжелым черным металлом.