— Ладно, — Гвоздь прикурил две сигареты и одну из них протянул мне, — ты ведь, парень, не Рокфеллер? Думаю, тысчонка тебе не помешает? Плачу валютой.
— Это что же, — я усмехнулся, — столько стоит пудреница?
— Догадливый ты, парень. Ну что, по рукам?
Я кивнул.
— Ну как? — он внимательно посмотрел на меня.
Я неопределенно поморщился и промолчал.
— Хочешь сказать — бабки вперед?
Гвоздь достал из заднего кармана джинсов бумажник и отсчитал десять бумажек по сто долларов, протянул их мне.
— Теперь о'кей?
— Мои документы и все, что вы у меня отобрали.
— А, это… Они здесь, со мной. Говори, где — и сразу получишь.
— Поедем покажу.
— Ты посиди здесь, с твоим здоровьем свежий воздух противопоказан. Мы сами все сделаем.
— Нет, только вместе.
— Ты опять за старое?
— Не прикончи его, Гвоздь, — бросает пергидрольный, — Рано еще.
— Ничего. Я ему одну штуку покажу.
Он рывком приближается ко мне и-изо всех сил снова бьет в солнечное сплетение. Второй раз, третий. Я не успел сгруппироваться и плашмя упал на пол. Перед глазами взрываются ослепительные круги. Дальше я не чувствую боли.
И снова розовый туман. Он рассеялся после нового укола.
— Мы так его избалуем, Гвоздь, — говорит пергидрольный, — и прогорим на лекарствах. Лекарства-то дефицитные, — он хмыкнул. — Следующий раз полегче.
— Дурак ты, парень, — Гвоздь склоняется надо мной, — впутался в историю. Чем ты Барину насолил — ума не приложу. Впрочем, это его дело. Нам, за наше, заплатили. Я зла на тебя не держу. И ты — не надо. Тут кто сверху — тому и везет, понял?
— Хватит языком молоть, — перебивает пергидрольный, — темнеет уже.
— Если бы ты, — Гвоздь распрямляется, — не полез в пекло, а смотался утром из города — дожил бы до пенсии. А теперь…
— Тогда к чему вся комедия? — спросил я. — Мою судьбу вы, кажется, определили?
— Ты прав, парень. Только подумай — ты можешь умереть в мучениях. Мы не показали и десятой части того, что умеем. Или легко и быстро. Ведь это тоже не так мало значит.
— Теперь деловой разговор, — кивнул я.
Замолчал и посмотрел в окно, ощетинившееся разбитым стеклом. На город уже спускались сумерки, и в их пелене с трудом угадывались очертания полу разобранной крыши соседнего дома.
Я почему-то вспомнил, как просиживал в юности часами на балконе с книгой до тех пор, пока строчки не начали теряться в подкравшемся вечере. Солнце уже пряталось за дальними кварталами, небо становилось бесцветным и бездонным, а над московскими улицами кружились и перекликались стрижи.
И вот уже в окнах загорался свет, а я все сидел с книгой на коленях, и на душе было щемяще-восторженно от предчувствия неведомых удач.
Наверное, это были самые счастливые и безмятежные мгновения в жизни.
— Хорошо, — сказал я, — остается уточнить одну деталь.
— А именно?
— Дневник Бессонова. Как ты за него со мной собираешься расплатиться?
— Дневник? Какой? Откуда? — насторожился Гвоздь.
— Бессонов в последнее время вел кое-какие записи. Кстати, и Барин там упоминается. И поверь — в случае чего он попадет в надежные руки.
— Блефует? — Гвоздь обернулся к пергидрольному.
Тот пожал плечами.
— А если нет? — спросил я. — Вам ведь несладко тогда придется. Но за дневник цена особая. За дневник вы проводите меня до шоссе, протрете тряпочкой ветровое стекло и потом долго будете махать вслед платочком.
— Может, еще букет фиалок презентовать? — поинтересовался пергидрольный.
— Увы, фиалки отцвели.
— Пожалуй, тебе стоит снова врезать, — подумав, сказал Гвоздь. — Но уж больно ты уверен. Насчет дневника надо посоветоваться.
— С кем? — ввернул я.
— Заткнись, — отрезал Гвоздь.
Потом обратился к пергидрольному:
— Надо связаться с Барином. Если дров наломаем — у него разговор короткий.
И Гвоздь почесал за ухом.
— Тогда я схожу позвоню, — предложил пергидрольный.
— Хорошо, — кивнул Гвоздь. — Только давай снова спутаем его веревкой. Жизни в нем еще лет на сорок.
Веревка была бельевая и стягивала руки невыносимо. А мне в ближайшее время это было вовсе ни к чему. Я снова посмотрел на ощетинившееся окно. Оно меня словно заклинало. Я понял, что мне просто необходимо добраться до этого окна.