Время в пансионате текло неторопливо и безмятежно. По вечерам черные лимузины привозили начальников из Москвы, утром приезжали за ними, чтобы отвезти на работу. Постоянно в пансионате жили преимущественно домочадцы жены, дети, бабушки с внуками... Подрастая, юная поросль постигала законы стаи: с кем знаться, откуда дует ветер, как повернуться... В неторопливых прогулках по аллеям, в бассейне, на теннисных кортах, в сауне решались судьбы: устраивались карьеры, слаживались браки, готовились награды и назначения.
Вести о том, что происходит за забором, долетали сюда, как будто из немыслимой дали. Нет, в каждом номере, у каждого постояльца исправно работал телевизор, библиотека получала множество газет, но это как бы не имело отношения к жизни пансионата. Да, в мире что-то происходило, но это было где-то далеко, на другой планете, в другом измерении. Люди за забором были для обитателей Бора, как муравьи, которые копошатся в своих муравейниках, без них нельзя обойтись, но лучше о них не знать, не думать; пусть приносят пользу и не мешают жить.
Непоколебимая тишина владела Бором изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год, и понятно было: так есть, так и останется впредь.
Пансионат знал лишь одно исчисление времени: от еды до еды. А какая там была кухня! Меню напоминало грезы чревоугодника. Чем беднее и голоднее жила страна, тем вкуснее и обильнее кормили в Бору, потому что полнота счастья познается в сравнении: настоящую радость приносит лишь то, что есть у тебя и нет у других.
Любитель поесть, Першин вспоминал изредка, как его кормили в Бору, однако чаще он вспоминал Бор совсем по другой причине: лес там был утыкан вентиляционными шахтами.
Тоннель, соединяющий Москву с аэропортом Домодедово, имел ответвления в Бор, где под землей был устроен запасной командный пункт. Бункер соединялся с пансионатом, мощная система жизнеобеспечения держалась в постоянной готовности, обширные продуктовые склады регулярно обновлялись.
В случае нужды тоннель можно было использовать для скрытой эвакуации номенклатуры из Москвы: в пансионате удобно было переждать тяготы и превратности смутного времени - войну, бунт, чуму, холеру...
Бетонные стволы шахт сверху прикрывали четырехскатные навесы из белого оцинкованного железа, доступ в шахту закрывали решетки с люками, вниз вели крутые металлические лестницы.
Под землей шахты соединялись горизонтальными ходами, по которым тянулись пучки труб, укутанные толстыми чехлами тепловой изоляции. При желании можно было под землей уйти из пансионата и выбраться на поверхность далеко в лесу.
Близость аэропорта Домодедово была удобна для срочного бегства. Однако на этот случай была продумана и другая возможность: в деревне Астафьево, неподалеку от Бора, где находилось подсобное хозяйство пансионата, - фермы, поля и парники, был построен тайный аэродром бетонная полоса, замаскированная деревьями и кустами.
Нескончаемые тоннели, огромный бункер и подземные склады были рассчитаны на длительное пользование, сам пансионат был построен как секретный объект, скрытый в лесу от чужих глаз. Ни одна дорога не была здесь прямой, чтобы не открывать обзор и перспективу, дороги кружили плавно и просматривались в лесу лишь на короткое расстояние - от поворота к повороту. И хотя пансионат располагался на холме, его нельзя было заметить ни с одной точки окрестностей: здание было опущено в широкий кратер посреди холма, густой лес закрывал его со всех сторон.
Все плоскости - крыши здания и пристроек были удобны для посадки вертолетов, однако постояльцы никогда не думали о бегстве. Жизнь пансионата казалась им незыблемой - на века. Страна воевала, они понятия не имели, что такое война, как, впрочем, и обо всем остальном: не знали, не ведали.
Им невдомек было, что такое жизнь впроголодь, как стоят в очередях, где добывать еду, одежду и прочее, прочее, без чего нельзя обойтись. Они были надежно ограждены от забот, от всего, что обременяет жизнь.
Сытые, довольные, уверенные в себе, они наслаждались существованием и были прочно отрезаны от окружающего мира; их не касались горести и невзгоды, которые одолевают всех нас, и казалось, обитатели пансионата не подвластны случайностям и несчастьям, не подвержены стихийным бедствиям, превратностям судьбы, даже самому времени.
Это был заповедник безмятежности, довольства и покоя, остров счастья в море бед. Жизнь в Бору так разительно отличалась от всего, что творилось вокруг, что Першина то и дело брала оторопь и, ошеломленный, он подозрительно и недоверчиво озирался.
Ну, не могло такого быть, не могло! Чтобы гигантская немазанная телега государства так немилосердно скрипела, кренилась, едва ковыляла по ухабам, плелась кое-как, вкривь и вкось, через пень-колоду и вот-вот готова была рухнуть, рассыпаться на куски, и в то же время такая тишь, покой, сладкий сон. Что-то странное заключалось в существовании Бора, некий абсурд, причуда больной фантазии, извращенное воображение. Как, например, в том, что в проливной дождь по аллеям пансионата разъезжала поливальная машина и тугими струями хлестала асфальт.
Поразительно было отсутствие в пансионате наглядной агитации. Здесь не стояли стенды, не висели плакаты и транспаранты - ни один лозунг днем с огнем нельзя было сыскать. Понятно, это требовалось там, за оградой, для других, кого следовало понукать и куда-то вести - в даль, к химерам. А здесь, что ж, для себя это было ни к чему, лишние хлопоты, пустая затея.
Никакие перемены в стране не задевали Бора. Менялись вожди, правительства, конституции, сама коммунистическая партия рухнула, как гнилое дерево в непогоду под ветром, - в Бору ничего не менялось. Все так же точно в срок подъезжали продуктовые фургоны с разносолами, все так же тихие услужливые горничные каждые три дня перестилали хрустящее свежее белье, все так же бдила охрана, так же стригли газон, и все так же изобретательные повара угождали на любой вкус. И все так же сверкающие лимузины привозили и увозили сытых уверенных людей.
...Вход в шахту они обложили двумя группами. Решетка в нарушение инструкции была открыта: то ли кто-то открыл ее, то ли обычное разгильдяйство - не закрыли при последнем осмотре.
На высоте человеческого роста в боковой стене зияло большое черное отверстие, устье воздушного канала. Добраться туда можно было по железному трапу и мостику, Першин взял с собой проводника и одну из пятерок, вторая пятерка осталась внизу и рассредоточилась, охраняя подступы.
Стараясь не шуметь, они забрались в канал, крались, пригнувшись, выставив автоматы перед собой. Света в канале не было, пришлось включить ручные фонари: яркие лучи осветили грязный бетонный пол, округлые своды, голые в разводах и потеках стены и какие-то трубы, вентили, муфты, задвижки, редукторы...
Сильные фонари с трудом пробивали кромешный мрак. В глубине канала обнаружились герметичные двери с ручным и гидравлическим приводом, в случае нужды они отрезали поступление воздуха с поверхности.
Система запоров в метро была хорошо продумана: все шахты, коллекторы и станции могли быть мгновенно изолированы, в каждом тоннеле стояли огромные герметичные ворота, способные наглухо его перекрыть, станционные переходы имели особые металлические задвижки с резиновыми прокладками, чтобы отрезать одну часть станции от другой.
Канал уходил далеко в сторону от тоннеля, конца не было. Вздумай кто-нибудь атаковать их, в канале было как нельзя удобно: горящие в темноте фонари - отличная мишень.
Канал привел их в закрытую, похожую на бетонный мешок, камеру, и казалось, все, тупик, дальше нет пути. Першин поводил фонарем и неожиданно увидел неприметную железную дверь, за которой посвистывал ветер. Проводник не успел предупредить, Першин рванул дверь и ужаснулся: под ногами открылась пустота.
4
Проводника отбирали с особым тщанием: одни выглядели совсем дряхлыми, другие ничего не знали о тайных ходах и сооружениях, третьи смертельно боялись хоть на шаг приблизиться к секретным объектам компартии и госбезопасности - им даже страшно было подумать об этом.
"Несчастные люди", думал Першин, разглядывая робких пожилых людей, которые по давней выучке опасались сказать лишнее слово.
Десятки лет лживые проповедники вколачивали им в головы, что главное - это будущее, и надо напрячь силы, вот она, желанная цель - рукой подать. И они трудились, как муравьи, забыв себя, возводили общий муравейник, в котором лучше всего жилось бездельникам-поводырям, а желанная цель уходила все дальше, становилась зыбкой, размытой, невесть чем. Те, кто их звал и понукал, разумеется, жили припеваючи, как все лживые пророки, во все времена.
Мастер Поляков работал в метро пятьдесят с лишним лет. Выглядел он довольно бодро, хорошо знал и помнил систему ходов и коммуникаций. Першин отметил его среди прочих кандидатов, но не определил, на ком остановить выбор.
Они сидели в конторе дистанции, на стене невнятно талдычило радио, как вдруг Поляков выругался, поморщился брезгливо и лицо его скривилось от досады.
- Ты чего, дед? - удивился Першин.
- Ничего, - мрачно отрезал старик. - Языком трепать все мастера.
Першин восстановил в памяти последние слова из динамика: какой-то функционер компартии настырно толковал о социалистическом выборе.
- По-моему, речь о социализме идет, - лукаво глянул Першин.
- Какой, к хрену, социализм?! О кормушке своей печется! Непонятно, что ли? Мозги пудрит, бездельник. Работать не хочет.
- Что-то я не возьму в толк... Объясни, пожалуйста, - попросил Першин.
- Да что объяснять?! Ребенку понятно. Социализм - это что, знаешь?
- Что? - прикинулся непонятливым Першин.
- Распределение! Одни работают, производят, а другие распределяют. Кто распределяет, тот все имеет. Потому как при кормушке состоит. Сами себя пристроили. Удобно, верно? Ни черта ни делаешь, а все есть. Вот они и гнут свое. Криком кричат: кормите нас! Понял?
- Понял. Доходчиво изложил.
В молодости Поляков воевал и всю свою жизнь гнул спину, работал под землей, но ничего не нажил, только и хватало, чтобы не умереть с голода да тело прикрыть. Но он хоть понимал суть происходящего, другие были убеждены, что так и должно быть, это и есть их добровольный выбор и судьба.
Да, старик все точно определил: все разговоры о коммунизме на самом деле были отчаянным воплем нахлебников: кормите нас! Лиши их кормушки, и все, конец. Потому и стояли они насмерть, и не было на свете такой крови и такого мора, на который они не пошли бы, чтобы отстоять кормушку.
...глянув вниз, Першин невольно отпрянул: под ногами открылась бездонная пропасть.
- Ствол, - подсказал за спиной старик Поляков.
Шахтный ствол выглядел, как широкий круглый колодец, выложенный чугунными кольцами. Першин посветил фонарем вниз, ему стало жутко от высоты: свет не достиг дна шахты.
В пролет выступали площадки из прутьев, соединенные железной лестницей, которая сверху вниз тянулась по всему стволу. Першин отрядил парные патрули вверх и вниз, их ботинки часто застучали по перекладинам.
- Командир... - Ключников осветил фонарем люк в бетонном полу.
Они попытались поднять крышку, но она не поддалась, и Першин подумал, что многие ходы и помещения проверить не удастся. Патрули вскоре вернулись: верхний коллектор имел выход в вентиляционный киоск, стоящий в тихом зеленом дворе на полпути между станциями метро, из коллектора можно было попасть и в старые, оставшиеся от строителей горные выработки, которые, в свою очередь, вели неизвестно куда; из нижнего коллектора патруль спустился в перекачку, но дальше не пошел, чтобы не заблудиться в разветвленных водоотводах.