Из военкомата его уже не выпустили, даже парикмахера пригласили, чтобы остриг под машинку.
В военкомате поломали головы и за строптивость и наглое поведение упекли Бирса в морскую пехоту на Дальний Восток.
К ночи шторм стих, десантные войска подошли к месту высадки: впереди по курсу на фоне блеклого горизонта со следами догорающей зари над морем чернел остров, который десанту предстояло взять штурмом.
Корабли на малых оборотах подошли к берегу, опустили пандусы, но отмели не достали: из-за шторма и обледенения суда опоздали до начала прилива, высадку пришлось делать в воду.
Двумя цепочками десантники друг за другом выбегали из трюма на пандус и прыгали в море. Подняв оружие, Бирс вместе со всеми по грудь в ледяной воде спешил к берегу, преодолел под встречным огнем песчаный пляж и полз по скользким мокрым камням к линии береговых укреплений, а потом карабкался на скалы, где противник устроил доты.
Бирс служил трудно, не мог осилить субординацию. Да и как смириться, если помыкает тобой малограмотный тупица, который кроме мата и команды "отставить!" других слов не знает.
Потому и не вылезал Бирс из нарядов, вдоволь начистил на кухне картошки, вымыл в казарме полов, вычистил гальюнов, да и на "губе" посидел сполна: за строптивость, за грамотность, за то, что больно умный, за то, что много о себе понимает, за... - да мало ли... Одно то, что человек из Москвы, вызывало у многих досаду. Даже фамилия доставляла ему немало хлопот.
- Бирс, ты не русский? - спросил однажды однокамерник на "губе".
- Числюсь русским, - неохотно ответил Антон, наперед зная, о чем пойдет речь.
- Как это?
- Один прадед немец, другой швед, третий русский, четвертый вообще грек. У нас в роду и поляки, и грузины... Так кто я?
- Да, намешано в тебе. А я вот русский.
- Поздравляю.
- Чистокровный!
- А вот это трудно сказать. Ты из предков кого знаешь?
- Деда, бабку...
- А дальше?
- Дальше не знаю.
- Ну вот видишь. Да и невелика заслуга, ты-то причем? Кем тебя родили, тем ты и стал. Хвастать особенно нечем. Это уж потом от тебя зависит - кем станешь. Тогда гордись, другое дело.
- Ты что, против русских?
- Упаси Бог! Я за всех!
Однокамерник остался недоволен, Бирс видел, но это был еще мирный разговор, а случались драки - в казарме, в сортире, даже здесь, на "губе".
Бирс досиживал привычные десять суток, когда в часть с инспекцией прибыл полковник из округа.
- Кто разрисовал стены? - полковник строго оглядел камеру, стены которой были действительно разрисованы и исписаны похабщиной вдоль и поперек.
Это была настоящая солдатская художественная галерея, созданная поколениями отсидчиков, гордость и слава гарнизона, многие просились на "губу", как в музей.
- Не могу знать, - стоя по стойке смирно, ответил Бирс.
- Вы?! - в упор сверлил глазами инспектирующий.
- Никак нет.
- Ваша камера, значит вы! - сделал доступный вывод полковник.
- Товарищ полковник! - торжественно, громко и внятно обратился Бирс. - Если вы станете возле навозной кучи, я же не скажу, что вы ее автор!
Антон наперед знал, что поплатится, но поделать с собой ничего не мог. Ему добавили две недели строгого ареста, но он и впредь не в силах был совладать с гордыней, принесшей ему столько хлопот.
Служить оставалось шесть месяцев, когда его вызвали в штаб.
- Бирс, вы были альпинистом? - улыбчиво поинтересовался начальник штаба, и Антон сразу почуял подвох: начштаба ко всем, кто был ниже по званию, обращался на "ты", неожиданная ласка была явно неспроста.
- Альпинистом я никогда не был, - сдержанно ответил Бирс.
- В личном деле записано, что вы горнолыжник.
- Я катался в университете.
- В горы ездили?
- Ездил. Два раза.
- Ну вот видите, а говорите, не альпинист.
- Я на лыжах катался.
- Какая разница? Горы - есть горы. Пришел приказ: альпинистов отправить по назначению. Так что собирайтесь.
Он сразу понял, что это означает: кто-то напоследок решил сделать ему подарок. Бирс прислушался к себе, но странное дело: он был спокоен, даже на прощание он ничего им не сказал - что толку?
С некоторых пор он стал полагаться на судьбу, чему быть, того не миновать, и он учился смирению, как учатся читать - постепенно, шаг за шагом, по буквам, по слогам...
В Афганистане Бирс пробыл пять месяцев. К войне он испытывал отвращение, ненавидел тех, кто ее затеял, однако он не сожалел, что попал сюда: чтобы узнать, надо было пройти.
Вернувшись, Бирс снова работал на телевидении и жил прежней жизнью, но минувшие два года помнились постоянно, даже тогда, когда он не думал о них, не вспоминал: невозможно уже было жить так, словно он не прыгал с десантного пандуса в ледяное море, не полз по мокрым камням, не отбывал наряды на кухне, не мыл гальюны и полы, не сидел на гауптвахте, не лез ночью на скалы, чтобы к утру оседлать господствующую высоту или перевал, не смотрел в глаза смерти и не видел, как убивают других.
...старик умер не приходя в себя. Стреляли из арбалета, уйти далеко стрелок не мог. Разведчики рванули по тоннелю в сторону Красных Ворот, осматривая на ходу все щели; гулкий топот кованых башмаков заполнил тесное пространство.
Першин понимал, что стрелок знает здесь все ходы, но выбора не было: времени оставалось в обрез, вот-вот пропоет сигнал, замигают фонари и вскоре в контактный рельс дадут напряжение, следом пойдут поезда, и задача усложнится неимоверно, тут не то что искать, уцелеть бы.
На проводника, конечно, охотились не случайно, без него отряд слеп. Першин крыл себя последними словами: старик перед спуском отказался от бронежилета, уговорить его капитан не смог.
Он подозвал Бирса и Ключникова и приказал затаиться поблизости, пока отряд прочесывает тоннель.