Олег прибыл в Зорино на попутной машине. Вот и родная Ангара перед глазами — покрыта угловатыми торосами, запорошена снегом. А вот и улица родная. Олег прибавил шагу. Как встретит дед? «Старик наверно все тот же, — радостно думал Олег, — ходит с тростью, оброс пышной бородой и седыми волосами. Вид у него могучий. Что твой патриарх или апостол. Вряд ли изменились и привычки: пьёт водку и матерится, как дьявол. Жаль бабушки нет. Вот досада! Уходил в армию, она была совсем здорова. А теперь нет её. Завтра пойду на могилку», — решил он.
Сердце забилось, когда увидел родной дом с голубыми ставнями.
— Ба! Алька! — вскрикнул дед Илларион, увидев ворвавшегося в дом человека в мохнатой кроличьей шапке. Старик сидел за столом лицом к двери и в этот миг собрался закручивать цыгарку. От неожиданности он рассыпал табак. — Ты что? Откуда? Отпустили на побывку, али уволился? — кричал дед, опираясь на трость и с кряхтеньем поднимаясь ему навстречу.
— Здорово, дед! — воскликнул Олег, сжимая стариковскую руку, — Уволился. Домой насовсем.
— Да ну! Насовсем? Ты не раздевайся, а дуй-ка за бутылкой.
— А есть, — сказал Олег, вытаскивая из чемодана портвейн.
— Это что? Бормотуха? На кой хрен она. Белая есть?
— Белой нет.
— Иди, пока магазин открытый.
— Не хочу я, дедка, людям на глаза сейчас лезть, — сказал внук, снимая куртку и шапку и вешая у двери. — Начнут расспрашивать: откуда? да что? да как? Не люблю я этого, особенно когда хвалиться нечем. Давай лучше кого-нибудь пошлём.
— А вот, — сказал дед, показывая тростью на белокурую девочку лет шести, вышедшую из соседней комнаты. — Где мать?
— К тётке Матрёне за молоком пошла, — сказала девочка писклявым и робким дискантом, выставив вперёд животик и насупив лицо.
— Ну, раз к тётке Матрёне — ушла за смертью, будет сидеть до утра, — сказал дед. — Беги живо за ней! — приказал он, обращаясь к девочке.
— Погоди, девочка. Как тебя зовут? — спросил Олег, доставая из чемодана гостинец.
— Аня.
— А меня зови дядя Олег. Поняла? Девочка кивнула головой.
— Ну вот и молодец, — сказал Олег, нагибаясь к ней. — На конфетку. Беги к тётке Матрёне и скажи своей маме, чтоб скорее шла домой. Только оденься, смотри, потеплее.
Девочка убежала. Не успели дед с внуком разговориться о службе в армии, как пришла квартирантка с дочерью. Познакомились. Звали её Августа Петровна. Невысокая, белокурая, лет тридцати пяти. Было видно по её открытому простодушному лицу и особенно когда она приветливо улыбнулась, здороваясь с Олегом, что это добрая женщина.
— Я сразу догадалась, кто приехал, — сказала она, поставив бидон с молоком на кухонный стол в соседней комнате.
— Гутя, — вмешался старик. Он сидел на табуретке, прищурив глаз и попыхивая цыгаркой. — Ты не сбегаешь в магазин?
— Боже мой! Конечно, — сказала Августа Петровна, выходя из кухни.
— Беленькой надо взять. А то Алька по дороге взял бормотухи. А в магазин идти не хочет. Боится — не сглазили бы.
Олег дал ей деньги и попросил взять бутылку столичной и что-нибудь закусить.
Пока она ходила в магазин, дед расспрашивал, внук отвечал. Вернувшись, Августа Петровна истопила плиту, пожарила картофель со свининой, накрыла стол «чем Бог послал» и пригласила ужинать.
Олег не пил водки более трёх лет, с тех пор, как напился на проводинах в армию, и сразу захмелел. Дед выпил полный гранёный стакан, и ни в одном глазу. Августа Петровна пила портвейн. Девочка сидела рядом с матерью и ела конфеты. Дед налил себе ещё полстакана и собрался наливать внуку.
— Нет, дедка, извини, — сказал Олег, прикрывая ладонью стакан, — я уже готов.
— За помин души Агафьи Софроновны, — сказал дед, держа бутылку набекрень. — Помянем старуху.
— Ну, бабушку, давай помянем.
Выпили. Олег заплетаясь языком, стал спрашивать о бабушке. Старик рассказал, как она ходила подмести ограду, пришла в избу, прилегла отдохнуть и померла тихонько, как её хоронили всем миром стариков и старух, кто помог стряпать поминальный обед. Когда оба умолкли, погрузившись в молчаливые воспоминания и раздумья, Августа Петровна попыталась переменить тему разговора.
— Алик — сказала она и вдруг, спохватившись, стала извиняться: — Извините, вы не против, если я буду вас называть просто Алик?
— Нисколько, — ответил Олег. — Наоборот, мне приятно, когда по-свойски.
— Так вот, я хотела спросить: мы с дочерью не помешаем, если будем жить вместе с вами?
— Да что вы такое говорите! Живите сколько угодно.
— Спасибо. А какие у вас планы на ближайшее время?
— Пока буду работать здесь, — ответил Олег. — Пойду на лесопилку или в столярный цех. И попутно буду готовиться в институт. Нынче поступал в Иркутский политехнический, но не прошёл по конкурсу.
— Ох! — спохватилась Августа Петровна. — Осенью вам слали какие-то письма как раз из этого института.
И повестки из военкомата без конца идут одна за другой. И ещё какое-то письмо из воинской части. Дядя Ларион, где все это?
— А вон там, в тумбочке, — сказал дед, ткнув тростью в угол.
Олег достал из тумбочки всю накопившуюся почту и стал просматривать. Сначала вскрыл конверт из политехнического института — это его интересовало больше всего. Декан писал, что необходимо немедленно явиться в институт и приступить к занятиям. И ещё было два вызова.
— Вот это да! — воскликнул Олег и, не веря своим глазам (не спьяну ли всё это показалось), перечитал письма. — Меня, оказывается, приняли. А я не знал. Как же так? Понимаете, Августа Петровна, сначала мне сказали, что я не прошёл по конкурсу. И вдруг — на тебе! Пишут, что я принят. Но теперь уже поздно. Полгода прошло. Поезд, как говорится, ушёл. Что делать, не знаю, — Олег помолчал, разглядывая письма, — И откуда у них мой адрес? Я ведь забрал документы из института. Непонятно все это. Хотя, — вдруг скумекал Олег и выставил вперёд указательный палец. — Я, кажется, догадался. Где это письмо из воинской части? А, вот оно.
Полковник Горбатовский писал:
«Андрей Гаврилович Ржевский скончался в прошлом году в мае. Он жил вместе с женой Надеждой Александровной и тремя детьми (старшая дочь Виктория, средняя — Эмилия и младший сын Владлен) по адресу: г. Москва, Кутузовский проспект, дом № хх, квартира № хх. Очевидно, вдова Ржевская проживает с детьми по тому же адресу по настоящее время. Что касается армейской характеристики, то она вряд ли понадобится, т. к. я написал куда следует.
Горбатовский».
Олег вмиг протрезвел. Известие о матери, о том, что у него есть две сводных сестры и брат, больно отхлестало его по сердцу. Но не подал виду бывалый солдат. Лишь слегка побледнел.
— Ну вот, — сказал он. — Я так и знал. Полковник поднял бучу… Не ожидал я такого оборота дела.
Повестки из военкомата были одного и того же содержания: явиться такого-то числа к 15 часам дня имея при себе паспорт и прочие документы. Последняя, давно просрочена. Засунув повестки вместе с письмами в тумбочку. Олег вспомнил, что полковник обещал наградить за успешную операцию в Афганистане и отослать награду в Троицкий райвоенкомат.
«Может быть уже пришла, — подумал Олег. — Поэтому и повестки одна за одной. Следующей дожидаться не буду. На днях съезжу. Все равно так и так ехать — надо вставать на военный учёт».
Дед поднялся со стула и, напевая в нос любимую песню: «Эх, Настасья…» пошёл отдыхать. Деревянная допотопная кровать его, как и прежде, стояла у самой двери, напротив печки. Он сел на кровать, и закурив на сон грядущий, продолжал гнусавить мотив «Настасьи». Олег тоже поднялся, приглядывая себе угол на ночлег. Там, где стояла бабушкина кровать, между столом и окнами, было пустое место. Олег принёс старую заржавленную свою кровать из чулана и поставил её у стены. Он взял у деда лишний матрац, одну из трёх подушек, одеяло и постелил себе постель. Августа Петровна убрала со стола и ушла к себе. Раздевшись и улёгшись поудобнее на спину, Олег блаженствовал от приятного ощущения сытого домашнего ужина, тепла, уюта, покоя и тишины. Если бы не письмо Горбатовского, растревожившее душу, он сегодня впервые за последние три года был бы счастлив.
Утром пошёл на лесопилку, разыскал начальника. Начальник лесопильного цеха тут же стал уговаривать Олега выйти сегодня во вторую смену. Олег усмехнулся: «История с кочегаркой повторяется». Он понимал: демографическая ситуация, острый дефицит рабочей силы. Но нельзя же так — не успел прийти и сразу вкалывай.
— Мне в военкомат надо, — сказал Олег.
— Потом съездишь, — упрашивал начальник. — Христом богом прошу. Сегодня позарез нужен человек во вторую смену.
— Ладно. Приду.
— Пойдём в конторку. Напишешь сразу заявление. Написал заявление. Начальник черкнул резолюцию. Отдал листок со словами:
— Дуй в отдел кадров. Оформляйся.
Олег приступил к работе. Работа простая. Знай катай бревна и оттаскивай тёс и плахи. В Зорино эту работу так и называют: «катай и оттаскивай».
Осинцев трудился на совесть. Катать так катать. Он брал стяг покрепче, становился в ряд с другими хлопцами у бревна обхвата в два-три, подталкивал один конец стяга под бревно, другой клал себе на плечо и по команде: раз-два, взяли! — нажимал на стяг. «А ну ещё, ребята! Раз-два, взяли!» — раздавалась команда. Лица багровели от напряжения, но вот, наконец, бревно подавалось и шло по стеллажам. «А ну, ребята, ещё разок!» — и бревно накатывалось на вагонетки. По путям катили громаду к пилораме. Про запас, чтобы рама работала бесперебойно, подкатывали ещё одну-две таких громады. Пока бревно распиливалось на плахи, отдыхали в тёплой и сумрачной от папиросного дыма и мазута будочке. В ней всегда топилась железная печка. Напротив печки у входа стоял стол, намертво прибитый к стене, за которым рабочие обедали, играли в карты и домино. Над столом был прибит шкафчик, в котором в беспорядке валялись узелки с едой, куски чёрствого хлеба и луковицы. За печкой в углу были пристроены широкие нары, на которых, нежась в тепле, подстелив под бока шубу, а под головы телогрейки, отдыхали те, кому лень было играть. Вдруг за дверью будочки раздавался лихой посвист. Это рамщик извещал, что бревно распилено. Хлопцы соскакивали с нар, вставали из-за стола, складывали домино всяк на своём месте, чтобы потом доиграть, и шли оттаскивать плахи. Оттаскивать так оттаскивать. Олег не чурался тяжести, обыкновенно брал плахи со стороны комля. Их грузили на вагонетки другого пути и опять катили к стеллажам и опять оттаскивали.
Пилорама работала круглые сутки, так что приходилось, меняясь поочерёдно с другими бригадами, выходить в три смены. Олег работал как вол. Не оттого, разумеется, что нашёл подходящее применение своим силам, а оттого, что привык так работать. Он не понимал никакого дела без увлечения. Настоящий азарт, порою страсть руководили им во время труда. Мыть пол, так до блеска, стричь деду бороду, так не хуже парикмахера, рубить дрова, так чтоб полешки были одно к одному, чистить и жарить картофель, так по всем правилам. Добросовестная работа в какой бы то ни было форме была для него таким же естественным процессом, как обмен веществ. Пока в его организме обмен веществ протекал правильно, пока он был здоровый и физически сильный, любая работа должна соответствовать здоровью и физической силе. Эти два процесса представляли в нём нечто единое, неразрывное.
В привычках же Олег не отставал от других, играл в домино, балагурил или, как говорят «травил баланду» и сыпал анекдотами наравне со всеми. А когда мужики заводили разговоры про баб, уходил на нары и слушал. Мужики в открытую говорили. Обычно под конец каждый замечал, что жена всё-таки лучше. Этим хвастались кое-кто и из парней. Олег не завидовал, не хотел себе ничего такого, но слушал с интересом. Он ещё не знал женщин.
Как-то раз Олег шёл после смены домой. Вечерело. Уж сумерки наступили. Возле чайной собралась толпа прохожих, в основном женщин и ребятишек. Ромка Тихонов, тот самый Ромка, внук бабки Анисьи из Ольховки, где Олег ночевал вместе с Мариной, лежал ничком у поленницы дров в расстёгнутой фуфайке и, загребая рукой снег, ел его. Шапка валялась в снегу рядом. Влажная, красная, как у гуся, рука двигалась медленно, очевидно, уже плохо подчинялась. Возле него вплотную, вытянув ногу, а другую поджав под себя, сидел пропойца Сашка Карась. Перевёрнутая задом наперёд видавшая виды шапка его была сдвинута на бок.
Олег узнал Ромку и остановился.
— Это в честь чего они так нализались? — говорили в толпе. — Рождество ещё не наступило.
— Кто празднику рад, тот накануне пьян.
— Ромка, а Ромка! — бубнил Карась, теребя Тихонова за плечо и нагибаясь к кудрявым его волосам. Он вытягивал губы, наклоняясь к самому его уху, и что было мочи кричал:
— Оте-е-ец мой был природный па-ахарь! Выдохнув весь воздух из лёгких, Карась тыкался носом ему в ухо и умолкал. Но тут же снова начинал бубнить:
— Ромка, а Ромка! Пойдём т… тяпнем, а?
— Уйди, — хрипел Тихонов. — Он загребал горсть снега и толкал себе в рот.
— По стопарику, — не унимался Карась.
— Куда ему! — воскликнул насмешливый женский голос — У него и так жажда!
— Что тут смешного! — говорил другой старушечий голос — Иди, парень, домой, а то ведь подохнешь здесь.
— Валяется как свинья, — сказал кто-то в толпе. — Конечно замёрзнет.
— Чего? — буркнул Ромка и вдруг поднял на толпу пьяные красные глаза. — Кто свинья? Я свинья? Ты, шпана (он ткнул пальцем на отрока лет девяти), это ты сказал, что я свинья? Сопляк.
— Сам сопли распустил, — сказал отрок и шмыгнул за спины других.
Тихонов в изнеможении опустил лицо на снег.
— Ромка! — угрожающе взвыл Карась, схватившись ему за плечо, и тоже закричал: — Ты друг мне или не друг! Кто ты мне?
— Уйди, — хрипло стонал Ромка. — Раз меня за человека не считают, сдохнуть хочу.
— Ты мне друг или не друг?
— Уйди. Сдохнуть хочу.
— Но-о, заладил! Сдо-охнуть, сдо-охнуть! Ик! — вопил Карась, икая и нагибаясь у его уха. — Вместе сдохнем. Море водки выпьем и сдохнем. Помирать будем — закажем чтоб… Ик!… в музей нас отдали… Тыщу лет не сгниём.
В толпе засмеялись.
— Тебя хоть сейчас в музей неси! Готов, насквозь проспиртовался.
— Музейная редкость! Тьфу!
Карась, выкатив пьяные глаза, оглянулся на людей, и, боднув головой, уставился на поленницу перед собой. Он поднял вверх палец, сначала погрозил, а потом стал показывать на дрова.
— Во! Поленница ходит. Вокруг ходит. Во!
В эту пору мимо шёл ещё один пьяница. На счастье он был почти трезв и завернул к толпе. Пьяница этот был порядочный человек. Известно, порядочный пьяница, что порядочный шофёр, мимо не пройдёт, когда товарищ «буксует».
— Вы что смотрите, — сказал он. — Помочь людям надо.
— А пропади они пропадом!
— Кому-то нужно связываться с ними.
— Участковому сказать, да в каталажку их.
— Правильно.
— Этот молодой-то до такой степени опустился. Откуда он? Я что-то его не знаю.
— Из тайги. С лесоповала. Откуда же ещё. Там их никто не знает. Сброд собрался со всех деревень.
— Сегодня получка, вот и понаехали. Дорвались, забулдыги несчастные.
С этими словами взрослые стали расходиться. Прохожий подошёл к пьяным и сперва взял Карася за шиворот.
— Поднимайся, Санька, слышишь! Поднимайся, ну!
Он подхватил его за туловище, Олег помог ему поднять и приставить Карася к поленнице, как колоду. Вдвоём стали поднимать Тихонова, подхватив его под мышку.
— Постой, я сам, — сказал Ромка, опираясь на руки. Он поднялся сам, зашатался и ухватился рукой за поленницу. Мужик поднял шапку и одел на него.
— Руки-то у тебя! Ого-го! — сказал мужик. — Рукавицы есть?
— Есть, — ответил Ромка и, шатаясь, достал из обоих карманов по рукавице и надел их.
— Идите, ребята, по домам. А то, ненароком, где-нибудь завалитесь. Может проводить?
— Дойдём, — сказал Тихонов.
— Ромка, пошли ко мне, — сказал Карась, подхватив его под руку.
— Пошли.
Дружки, шатаясь вышли на дорогу и подались. Карась затянул скрипучим бараньим голосом:
— Оте-ец мой был природный пахарь! Ромка подхватил:
— А я ра-або-атал вместе с ним!
И оба умолкли, свалившись в канаву. Прохожий скрылся за углом, и Олег один поднял их из сугроба, подхватил обоих под мышки и потащил волоком. Убогая избушка Сашки Карася была подстать хозяину-неряхе и весельчаку: подпалённая пожаром и с двух сторон обугленная, покосившаяся от времени, заваленная снегом, эта избушка лихо глядела в улицу двумя маленькими ярко освещёнными окнами, которые были без ставень и без занавесок. Олег затащил пьяных в избушку. В эту минуту как раз между старухой, тёщей Карася, и её внучатами разыгралась баталия. Старуха отлупила по мягкому месту маленького шалуна и поставила его в угол. Две девочки двойняшки лет по семи с видимым удовольствием наблюдали за истязанием младшего братишки. Старуха же, разделавшись с внуком, хотела схватить одну из девочек, но обе бросились от неё и залезли под кровать. Старуха взяла веник и, встав на карачки возле кровати, стала выгонять их оттуда. Олег уложил Карася на диван, а Ромку хотел оставить сидящим у порога и идти домой, но, подумав, остался и ещё с минуту вынужден был наблюдать, как старуха, увлёкшись, залезла сама под кровать, выставив наружу костлявый зад, и выкуривала оттуда девчонок. Шум был невообразимый. Старуха кричала, девчонки визжали и хохотали так, словно их черти щекотали. Наконец, умаявшись, старуха вылезла из-под кровати, и разинув беззубый рот, уставилась на Олега. Олег поздоровался.
— Замучили меня эти окаянные детки, — сказала старуха, отпыхиваясь. — Диканились и разбили крынку с молоком, — она повернулась к шалуну, стоявшему в углу, и пригрозила ему веником. — У змей! Вот погоди, мать-то с дежурства придёт, она те задаст!
— Это не я, это Галька, — надувшись, плаксиво ответил малыш.
— Хму-хму-хму! — передразнила его старуха, страшенным образом сморщив нос — Злыдень навязался на мою душу грешную.
В этот момент из-под кровати выглянули две белокурые головки. Старуха замахнулась на них веником, и они скрылись.
— Я привёл вашего зятя, — сказал Олег. — Вон он, на кровати. Разуйте, разденьте его.
— А на черта он сдался, раздевать его, — сказала старуха, бросая веник на пол, — Всю жизнь спит в телогрейке и в валенках.
— Надо бы Ромку Тихонова куда-нибудь пристроить.
— Ни-ни! — замахала руками старуха. — Даже и не думай оставлять здесь. Хозяйка придёт, все равно выгонит.
— Замёрзнет ведь. Окочурится.
— Она только рада будет — хоть один окочурится. В этот момент вошла Люба, хозяйка дома. Ни словане говоря, ни поздоровавшись, прошла сразу в комнату, отбросила занавеску и стала трясти Карася, как грушу.
— Ну-ка! проснись, козёл вонючий. Черт сивый. Черт сивый только мычал.
— Мама, дай холодной воды.
Старуха рассмеялась. Взяла ковш и зачерпнула из бака воды. Люба полила воды ему на лицо и попробовала его трясти. Хоть бы что. В ярости она опрокинула весь ковш воды ему на шею и грудь. Старуха захохотала.
— Ты хоть весь бак на него опрокинь, толку-то, — сказала она, смеясь.
Люба попросила принести льда.
Старуха принесла ковш воды со льдом. Люба с размаху под дружный хохот старухи и девчонок опрокинула воду на шею Карася. Пьяница крепко спал, ибо даже эта процедура не дала желаемого результата. Он на мгновение приоткрыл один глаз, облизнулся и повернулся со спины на бок, спиной к жене. Люба, не помня себя от злости и отчаяния, схватила кусок льда и, засунув руку ему под рубаху, стала тереть льдом по голому телу. Старуха умирала со смеху, хлопая себя по тощим бёдрам. Глядя на бабку, умирали со смеху и внучата. Наконец, когда Люба стала щекотать ему льдом за пазухой, он очухался, поёжился и совсем проснулся.
— Чо! Чо! Чо такое! — закричал Карась, поворачивая к жене опухшую физиономию.
Он соскочил, весь. мокрый, и сел, хватаясь за рубаху на животе и на боку.
— А, мать твою в душу! Чего тут мне напихали!
Старуха завизжала, схватившись за живот, и затопала ногами. Карась выхватил подол рубахи из штанов и лёд вывалился.
— Где трёшка? — спросила жена.
— Чего надо? — хрипло произнёс Карась, ухватившись рукой за боковину дивана, — какая трёшка?
— Под клеёнку я положила пятнадцать рублей трёшками. Сегодня хватилась, а там всего четыре трёшки. Где ещё одна?
— Ой… Ух… Ик!.. Ой… Ох… — простонал Карась и, боднув кудлатой головой, начал протяжно реветь:
Умолкнув, Карась упал на своё ложе, но почуяв мокро под головой, сбросил подушку на пол и лёг, подложив под голову ладонь.
— Этот парень, — сказал Олег, кивнув на Ромку, — вместе с Сашкой пьянствовал. Они валялись в канаве. Я обоих притащил, чтоб не замёрзли.
Люба фыркнула, глядя со злостью на уснувшего парня. Ромка сидел у порога, прислонившись спиной к стене. Люба словно взорвалась:
— Чтоб духу его тут не было!
— А ему некуда идти, — спокойно ответил Олег. — Он из дальней деревни. Пусть сидит до утра здесь в тепле.
— Я сказала: чтоб духу его тут не было! — Люба сорвалась на фальцет.
— Понятно, — вздохнул Олег и покачал головой, глядя на несчастного.
Сомнений не оставалось в том, что парень будет выброшен на улицу, и Олег подхватил Ромку и волоком вытащил во двор. Ромка проснулся.
— Оставь меня, — пробормотал он. — Сдохнуть хочу.
— Сдохнуть я тебе не дам, — сказал Олег, взваливая Ромку себе на горбушку. — С тобой связаны самые счастливые дни в моей жизни. Как же я позволю тебе сдохнуть. Ни за что не позволю.
Олег понёс его к себе домой. Чтобы не смешить людей, которые могли встретиться по дороге, свернул в узенький безлюдный проулок и пошёл окружным путём, задами и огородами, перебрасывая Ромку как мешок, через изгороди. В одном огороде уже близко возле дома всё-таки наткнулся на женщину. Она выплеснула помои в огород и увидела Олега с необычной ношей на горбу. Олег шёл напрямую к своему дому, проваливаясь по колено в сугроб.
— Куда его тащишь? — спросила Антонина Леонтьевна. Она стояла с ведром возле калитки и не знала что делать — удивляться или хохотать, глядя на эту сцену. Не удержалась, всё-таки, прыснула, когда Олег остановился.
— Домой, — ответил он. — Куда же ещё. — И стал объяснять: — Валяется в канаве, а дом у него далеко. У черта в турках. Километров двадцать отсюда.
— Друг что ли?
— Ну друг ни друг, а хорошо знакомый. Давно знакомы с ним.
— Зря домой тащишь. Гутя терпеть не может пьяных. Из-за этого с мужем разошлась.
— А куда девать? Не бросишь же на улице: такой мороз.
— Неси ко мне в баню, — сказала Антонина Леонтьевна. — Я сегодня баню топила. Она ещё не выстыла.
— О! — радостно воскликнул Олег. — Спасибо.
Баня была добротная и в самом деле ещё не выстыла, но на полу и на полке[3] было сыро. Антонина Леонтьевна принесла охапку соломы и постелила на пол. Под голову Олег бросил свою телогрейку. Когда он снял телогрейку, сердце у Антонины Леонтьевны ёкнуло: перед ней стоял широкоплечий стройный красавец с тонкой талией. Олег сел на лавку и стал снимать кирзовый сапог.
— Шёл по сугробам, — сказал он, — и набрал полные сапоги.
— Боже мой! — воскликнула Антонина Леонтьевна, когда Олег снял сапог и облепленный лепёшками снега толстый шерстяной носок. — Ты же обморозил пальцы. Смотри — кончики побелели.
— Нет, не обморозил, — сказал Олег, щупая пальцы. — Застудил маленько.
— Всё равно надо смазать гусиным жиром. Пошли в дом. У меня есть гусиный жир.
Вошли в большой просторный дом из четырёх комнат. Одна комната с русской печкой была прихожей, кухней и столовой. Рядом комната дочери. Дальше — зал. Зал пустой, почти без мебели. Если не считать стол и четыре стула (сказалась конфискация имущества). Из зала вход в спальню.
Антонина Леонтьевна достала из шкафа флакон с гусиным жиром и, подавая Олегу, сказала как бы между прочим:
— Я сегодня пирожки с грибами стряпала. Хочешь попробовать?
— Обожаю пирожки с грибами, — признался Олег.
— Сейчас. Минутку. Чайник вскипит… Антонина Леонтьевна засуетилась. Поставила на электрическую плитку чайник, принесла варенье, большую тарелку с пирожками. Не оказалось заварки.
— Я сейчас быстренько сбегаю в магазин. — Антонина Леонтьевна торопливо оделась и вышла.
Она вернулась минут через десять — магазин был рядом — и принесла хлеб, чай, рыбные консервы, банку маринованных помидоров. Все поставила на стол рядом с вареньем и пирожками. Робко вынув бутылку водки из сумки и нерешительно поставив на стол, сказала:
— Я не праздновала свой день рождения. Не до того было. Давай хоть задним числом отметим. И попутно твоё возвращение домой.
— Я уже отмечал, — сказал Олег, краснея. Олег краснел и чувствовал, что ноги у него отнимаются, а в груди появилась лёгкая дрожь.
— То отмечал со своим дедом, а теперь со мной, по-соседски.
Многоопытная женщина вела себя естественно и непринуждённо. Подала Олегу консервный ключ, попросила открыть банки, а сама пошла в соседнюю комнату переодеваться. Переодевшись в тёмно-синий брючный костюм, обтягивающий бедра, вышла с милой таинственной улыбкой и стала готовить закуски.
Олег и в детстве-то всегда смотрел на её фигуру с вожделением, в юности мечтал о такой женщине, а сейчас, понимая, что дело в шляпе, торопил события. Уже после первой рюмки, закусив помидором и пирожком с грибами, честно признался, что она нравилась ему всегда, с самого детства. Антонина Леонтьевна улыбнулась и, придвинувшись вместе со стулом, поцеловала его в губы.
— А где Ленка? — спросил Олег, возбуждаясь все больше и больше.
— У подруги, — сказала Антонина Леонтьевна, обняв Олега за шею. — Учит уроки. Потом они вместе идут в кино, на девятичасовой сеанс. Придёт поздно, не раньше одиннадцати.
Олег стал наливать в рюмки ещё.
— Я не хочу, чтобы ты был пьяным.
— Я и сам не хочу.
Антонина Леонтьевна молча встала и пошла в спальню. Возле кровати повернулась к Олегу и крепко обняла его. Олег, целуя, стал проявлять нетерпение и стягивать с неё брюки.
— Подожди, — сказала она. — Разденься сначала сам.
Олег сбросил с себя свитер и расстегнул ремень у брюк.
Антонина Леонтьевна разобрала постель и стала раздеваться.
Когда легли, Олега хватила такая трясучка, что Антонина Леонтьевна удивилась:
— Что ж ты дрожишь-то так? — шёпотом спросила она. — Первый раз что ли?
— Первый, — признался Олег.
— О, Господи!.. Она помогла ему.
… На тумбочке возле изголовья стоял будильник. Без пяти одиннадцать. Антонина Леонтьевна встала, надела халат и пошла в кухню. Убрала водку в шкаф. Несколько минут спустя явилась дочь. Антонина Леонтьевна накормила её и уложила спать. Вернулась к Олегу.
— Сколько ей лет? — спросил Олег еле слышно.
— Двенадцать исполнилось.
— В каком классе?
— В пятом… Ш-ш! — Антонина Леонтьевна приложила палец к губам.
В семь утра зазвенел будильник. Антонина Леонтьевна встала и пошла будить дочь.
Олег томился полчаса в одиночестве. Усадив дочь завтракать, пришла, наконец, Антонина Леонтьевна.
— Твой друг исчез, — сказала она тихо-тихо, наклонившись к самому уху Олега.
— Бог с ним, — прошептал Олег. — Живой и ладно.
— Наверно с похмелья понять не мог, как оказался в бане.
— Наверно. А зачем ты топишь баню? Ведь есть общественная баня.
— Не люблю я ходить в общественную. Бабы смотрят на меня… Ну, задрожал опять. Подожди, Ленку отправлю в школу.
Олег явился домой лишь к обеду. Не пил, а пьяный. Не дурак, а блаженный. На вопрос деда, где ночевал, ответил с улыбкой:
— На лесопилке.
— Две смены подряд пилил? — удивился дед, слюнявя цыгарку.
— Подряд, дедка, — счастливо скалил зубы Олег. — Две смены.
— Не устал?
— Да что ты, дедка! Я бы ещё три смены подряд. Но… выгнали.
В конторе комбината набирали бригаду сучкорубов в местечко Сурково, которое было далеко в тайге. Шла борьба с алкоголизмом, и собрали отъявленных пьяниц, считая, что они хоть там угомонятся. Когда список утверждали с директором, тот одного вычеркнул.
— Карась нужен здесь, — сказал он. — На этой неделе два лесовоза стали на ремонт. Слесарной работы много.
— Осинцева бы туда, — сказала вдруг кассирша. Сидевшие в кабинете директора оглянулись на неё.
— А почему его? — спросил председатель профкома. — Он же не пьёт.
— Ага, за шиворот льёт. В трезвом виде не спутался бы со старухой.
— Это Антонина Леонтьевна старуха? — улыбнулся директор (все село уже знало о связи Олега с Антониной Леонтьевной). — Какая же она старуха.
— Да она же его лет на пятнадцать старше, — возмущалась кассирша. — Ни стыда, ни совести. При живом муже.
— Ну, муж, можно сказать, отрезанный ломоть, — сказал директор, — Осуждён по статье, которая не подлежит ни амнистии, ни помилованию. Эта статья то же что измена родине. Будет сидеть все десять лет от звонка до звонка.
— Да разве будет такая бабища десять лет ждать! — встряла в разговор злобная как мегера, тощая как доска главный бухгалтер. — Её надо было судить-то, а не мужа. Из-за неё он влез в эти грязные дела. Все убложал, убложал! И до убложался. А ей хоть бы что. Как была у неё ж… на всю Европу, так и торчит из-под пальто как сундук. Смотреть противно.
— А мне приятно, — сказал председатель профкома и расхохотался.
— Такого парня совратила, — сокрушалась кассирша. — Такого парня!
— Ну всё, хватит, — сказал директор. — Мне не сплетни нужны, а ещё один человек в Сурково вместо Карася. Кого пошлём?
— Осинцева и пошлём, — сказала главбух. — Ведь наверняка же она его подпаивает перед тем как развратничать.
— Опять начинается, — недовольно произнёс директор.
— Я к тому, что пока человек не привык к водке, надо его спасать.
— Хорошо, пошлём Осинцева.
— От водки может быть и спасём, — добавил с улыбкой председатель профкома, — а от Антонины Леонтьевны вряд ли.
Так Осинцев совершенно случайно и незаслуженно попал в сучкорубы. Он не противился. Надо так надо. Бригаду на другой же день отвезли на лесосеку.
Жизнь в Сурково на первый взгляд казалась невероятно дикой. Жилищем для рабочих служил барак, разделённый на четыре части. В прихожей была кухня, в трёх других комнатах на широких нарах спали рабочие. Рядом с бараком стояла приземистая банька, топившаяся по-чёрному, и вокруг, на десятки километров ни единой постройки. Вековые деревья подступали к самому жилью и были такой огромной высоты, что макушки их, казалось, задевали за облака. Сучкорубов поселили в одной комнате. В первый день они устроились. Вымели сор, выхлопали матрацы, подушки и одеяла, которые в грязи и беспорядке валялись на нарах. Настелив себе постели, хлопцы решили отобедать и стали развязывать свои мешки. Пришли на обед вальщики и трелёвщики. Приехавшие с Олегом хлопцы были знакомы со всеми и встретили их дружелюбными возгласами. Олег никого не знал кроме Тихонова и чувствовал себя немного стеснённо в этой ватаге, но скоро привык. Таёжники наварили сохатины, картофеля, нажарили рябчиков, у вновь прибывших нашлась водка, и пир пошёл горой.
Компания оказалась весёлой. Крепкие, здоровые, жизнерадостные ребята, как видно, не унывали и в глуши. Нашлись среди них и баянист и гитарист. Через два часа шум поднялся адский: кто плясал, кто затягивал песню, кто доказывал что-то соседу и грозил набить морду. Когда стемнело зажгли керосиновые лампы. Олег сидел за столом вместе с Ромкой. Ромка привыкший к большим дозам спиртного сегодня не пьянел. Склонив кудрявую русую голову, он улыбался, глядя то на музыкантов, лихо игравших «Цыганочку», то на бригадира, который выйдя на круг, несуразно размахивал руками и выкидывал смешные коленца. Ромка рассказывал, что дед Антип и бабка Анисья переехали на Воробьевку. Живы, здоровы. Сам Ромка ушёл из колхоза после того как прижали шоферню с левыми рейсами. На выпивку в связи с дорожанием водки не стало хватать. А выпить хочется. Вот и психанул сдуру. Теперь жалеет. Намерен вернуться в колхоз к весне, сразу как закончится охотничий сезон. Ромка, как выяснилось, был заядлый охотник с детства. Пацаном ещё ходил с дедом Антипом на соболя и косулю. Он никогда не расставался с любимым занятием и теперь в основном один, несмотря на то, что в бараке были и кроме его охотники, обеспечивал всех мясом. Он получил лицензию на отстрел лося и под новый год свалил крупного самца. Олег попросился с ним на охоту.
— Пойдём в воскресенье, — сказал Ромка. — Я знаю место, где лиса живёт. Давно хочу её выследить.
— А у меня ружья нет, — ответил Олег.
— Ружье найдём, возьмём у кого-нибудь.
— Тогда с удовольствием.
— Ружье не так важно. У меня флажки есть. Ты не охотился на лису с флажками?
— Первый раз слышу.
— Самая заманчивая охота. Мне как раз напарник нужен.
— Значит, идём в воскресенье? — сказал Олег.
— Идём, — ответил Ромка, мигая многозначительно. — Будет богатый воротник.
Между тем веселье мало-помалу утихло, и хлопцы стали расползаться по нарам. Олег и Ромка, как были в рубахах, вышли на двор. Мороз свирепствовал. Они вернулись в барак, поёживаясь от холода. Пожелав друг другу спокойной ночи, разошлись. Вскоре весь барак захрапел.
Рано утром, попив чаю, сучкорубы вышли на деляну. Тайга ожила. Завизжали пилы, застучали топоры, там, где с треском падали деревья, слышались крики людей. Олег легко отсекал толстые сучки. Хлопотнее было оттаскивать увесистые ветви в кучу, в которой их сжигали. Тут было тяжело. Ноги вязли, запинались о скрытые в снегу коряги. Пот прошибал от головы до пят. Когда сучкорубы устраивали перекур, Олег присаживался к работникам на очищенный от сучьев кряж и тоже пытался курить махорку. Он все о чём-то думал и лишь изредка вступал в разговор.
Наработавшись за день, Олег с непривычки устал и, придя в барак, лёг отдохнуть. Его разбудили к ужину. Напившись чаю, составил компанию в карты.
Игроки с сосредоточенно-плутоватыми выражениями на лицах и с сигаретами в зубах сидели вокруг стола, посреди которого, рассеивая тусклый свет, стояла керосиновая лампа. Тишину в бараке нарушали азартные шлёпки карт и болтовня, сдабриваемая шутками и прибаутками. Олег чувствовал себя хорошо, уютно. На душе было легко. Ничто, казалось, не могло бы ему доставить такое удовольствие, какое он испытывал, втянувшись в игру. Он играл с азартом, сопровождая каждый ход картой каким-нибудь острым словом, и усиленно дымил наравне со всеми, выкуривая сигарету за сигаретой. От дыма воздух в комнате вскоре сделался совершенно сизым. Четвёрка картёжников — (в паре с Олегом играл Ромка) досидела до полуночи.
Постепенно Олег привык к тяжёлой работе сучкоруба. Вечерами читал книги, играл в карты. Шли дни, как капли воды похожие один на другой. Наконец, наступило воскресенье.
Ромка разбудил Олега пораньше, и они собрались на охоту. Было ещё темно, когда они вышли из барака. Олег чувствовал себя бодро и легко. На плече его висело двуствольное ружье, которое дал ему один мужик, на поясе — патронташ, за спиною — сумка. В ней лежали две кружки, отварное мясо, хлеб, соль, чай, сахар — весь дневной запас пищи на двоих. Ему же Ромка подстегнул к поясу маленький походный котелок для чая, а сам нёс на спине туго набитый мешок с флажками.
— Пойдём хребтом, — сказал Ромка. — Там меньше снегу. Не отставай.
Они углубились в лес. Шли долго сосновым бором, плутали по распадкам, лощинам и, наконец, в полдень пришли к ельнику, простиравшемуся в низине вдоль ручья.
— Вот здесь, — полушёпотом сказал Ромка, останавливаясь и оборачиваясь к Олегу: — Сейчас самое время. Лиса должна быть на лёжке.
— Убежит ведь, каналья! — ответил Олег.
— Шуметь будем, конечно убежит. Тихо надо. Тогда изловим, если ты фартовый.
Охотники осторожно спустились с увала и подошли к небольшой полянке, сразу за которой начинался ельник. На снегу кругом были следы. Звери и птицы ровно строчили их вдоль полянки, вязали затейливой вязью между кустов и деревьев. Ромка стал прикладывать палец в лисьи следы и нашёл свежий, как он выразился, ещё тёпленький. Этот след был вблизи предполагаемой лёжки лисицы. Ромка вынул из мешка флажки, и охотники стали развешивать их по кустам. Верёвки с флажками из красной материи образовали незамкнутый круг длиною километра полтора. Оставался проход. Ромка пояснил:
— Лиса боится флажков. Она будет искать выход из круга. Вот тут ей и выход.
Он рассказал Олегу его задачу, а сам облюбовал ёлочку и решил под прикрытием её поджидать лисицу.
Олег обошёл круг и вошёл в него с противоположной стороны от прохода. Тут он стал аукать, кричать, стучать палкой по стволам деревьев и кустам. Он шёл и шёл, проваливаясь в сугроб, надрывая горло, старательно выполняя свою задачу. Вдруг, когда он уже подходил к засаде, где затаился Ромка, раздался выстрел. Олег, возбуждённый предчувствием добычи, закричал и застучал палкой ещё сильнее и быстро побежал на выстрел. Пробравшись сквозь кусты, он увидел возле ёлочки Ромку. В ногах у него лежала великолепная огнёвка с окровавленной мордой. Олег подбежал и с восхищением стал разглядывать добычу.
— Вот это да! — воскликнул он. — Ай да Рома! Я думал, скорее крокодила выгоню, чем лису.
— Думал! Индюк думал да в суп попал, — ответил Ромка, подмигивая. — Хороший будет воротник? Хозяйке, у которой мы ночевали.
— А ты откуда знаешь, что я тоже у неё ночевал? — спросил Олег, краснея.
— Откуда знаю, — сказал Ромка, переламывая ружье и вынимая из дума выстреленный патрон. — Знаю. Земля слухами полна. Пока налаживай костёр, а я обдеру её.
Охотники принялись за работу. Пока Олег разжигал костёр и варил чай, Ромка освежевал лису и, свернув мех, затолкал его в сумку Олегу.
— Вручи ей торжественно, — наказывал Ромка. — Скажи от меня. И скажи: спасибо за баньку. Славно тогда я выспался на соломе. Как в Ольховке на сеновале. Помнишь Ольховку?
— Век не забуду, — ответил Олег, разливая чай в кружки. Решил переменить тему разговора: — Ты в каких частях служил?
— В десантных.
— Далеко?
— И в Риге служил, и на Кавказе, а в основном под Москвой.
— А я думал, — сказал Олег. — Где-нибудь в одном месте у черта в турках, как и я же.
— Эхе! Поездил дай Бог каждому, — ответил Ромка, схлёбывая из кружки горячий чай.
Олег помолчал, думая про себя: «И всё-таки вернулся домой. А ведь мог завербоваться куда-нибудь на стройку или на рыбные промыслы».
— Скажи, ты когда-нибудь влюблялся?
Ромка, заулыбавшись, махнул рукой. Он сказал, что холост ещё, но есть у него бабёнка в одной деревеньке, к которой он наведывается иногда.
Приятели долго закусывали, пили чай, разговаривали.
Ромка и прежде никогда не унывал, а сегодня, быть может, в связи с удачной охотой настроение у него особенно поднялось. Видно было, что здесь в тайге, в обществе товарища, он именно в той обстановке, которая нужна человеку его склада, чтобы испытывать большое удовольствие.
— Послушай, Рома, — сказал Олег, — я вижу — ты в тайге чувствуешь себя как в раю.
— Что верно, то верно, — ответил Ромка. Сложив губы трубочкой, он с видимым удовольствием дул на чай: — Охота пуще неволи. Тайгу я не променяю ни за какие блага.
— Ну, допустим, променял бы, если бы та женщина из деревни взяла тебя в оборот.
— Ха! — воскликнул Ромка. — Для хорошего охотника ружье дороже, чем баба. Бабу-то везде найдёшь, а такое ружье, как у меня поискать надо.
Олег рассмеялся.
— Да-а, без лесу, без тайги я жить не могу, — продолжал Ромка: — Но ты думаешь, я всегда рад, если на охоте? Недавно спугнул кополуху. Долго шёл за ней и наткнулся на выгоревший от пожара участок. Пни да палки голые стоят. Чёрные, страшные. Мне вдруг так неприятно, жутко как-то даже стало. Я повернулся и ушёл в другое место, где лес целёхонек. Там еле пришёл в себя. Чёрт его знает, что на меня навалилось — никак не могу понять. Так часто бывает: всякие безобразия на меня очень неприятно действуют, а увижу что-нибудь красивое, например, снегирей, все наблюдаю за ними, пока не улетят. Ей богу, иной раз так и хочется нарисовать то, что вижу.
Олегу пришла в голову мысль. Он понял, что в природе существует своеобразная закономерность. «Предмет, впечатление, — рассуждал он, — затем — реакция: либо отвернусь, плюну и уйду туда, где лучше, либо „хочется нарисовать“ то, что вижу. В обоих случаях один конец — стремление к прекрасному. Чем сильнее впечатление, тем сильнее естественная реакция и стремление к добру. И в зависимости от обстоятельств моё главное увлечение будет либо в науке, либо в искусстве, либо в охоте, как у Ромки. Вот и весь секрет его натуры и ключ ко всему тому прекрасному, что создано на земле человеком. В самом деле, что в природе есть прекрасного без мысли? Ничего. Все бессмысленное уродливо. А мысль без чувства — ничто…»
Поняв с помощью Ромки важную закономерность. Олег вдруг почувствовал некоторую связь с ней одной житейской проблемы.
— Как ты думаешь, Рома, почему каждый стремится прежде всего к удобству?
— А как же! — ответил Ромка, выплёскивая на снег выварки чая, оставшиеся на дне кружки. — Не зря говорят: рыба ищет где глубже, а человек — где лучше.
— Вот ты только что говорил: не любишь, когда вместо леса головешки торчат, поворачиваешься и уходишь. А почему? — сказал Олег и, улыбнувшись, сам ответил на вопрос: — потому, что и я, и ты, и все люди тем и живут, что блуждают постоянно по земле, ищут такое место, чтобы не чувствовать страданий, не ощущать ничего плохого ни справа, ни слева, ни сверху, ни снизу. Словом, стремятся найти «чистую сферу». Сегодня я понял, что могу быть спокоен душой и свободен в мыслях, когда нет помех. Теперь верю, счастья в жизни можно добиться. И нет греха, если я прежде хочу устроиться поудобнее, как требует душа. Верно, старина?
— Верно, — ответил Ромка. — Каждый хочет урвать из жизни кусок послаще. Какой тут грех?
— Ты не так понял меня! — с досадой сказал Олег. — Я говорю, хочу найти такое место, где можно обрести покой, чтобы делать что-нибудь путное. А ты? Эх, чудак!
— А! — махнул рукой Ромка. — Леший тебя разберёт. Пойдём-ка лучше домой, пока светло.
— Сегодняшний день я запомню, — сказал Олег, поднимаясь с места. — Если бы не ты, может быть, эти мысли мне никогда не пришли бы в голову. Верно говорят: простые истины усваиваются труднее всего.
Они забросали костёр снегом и пошли домой. Ромка завернул в сосновый бор, подстрелил там глухаря. Переходя редкий смешанный лес, охотники спугнули из-под снега стаю куропаток, из которых Ромка уложил двух. Олег не отходил от Ромки ни на шаг, но не успевал даже прицелиться, как тот уже бил без промаха.
Обратной дорогой Олег подстрелил всё-таки одного косача, который сидел на макушке берёзы. Когда они подходили к бараку, настроение у обоих, как и у всех охотников, возвращающихся домой с добычей, было прекрасное. И в таком весёлом расположении духа они пребывали бы ещё возможно долго, если бы их не встретило одно неожиданное обстоятельство.
Уже у самого порога в барак, Ромка, как истинный следопыт, обнаружил подозрительно маленькие, похожие на женские следы от валенок.
— Здесь была баба, — сказал он с тревогою в голосе.
Вдруг дверь барака открылась, и навстречу охотникам вышла молодая женщина, маленькая и щуплая, укутанная в полушалок и в овчинном полушубке. Как только она появилась, Ромка сразу переменился в лице и сделался мрачным.
— Ты чего приехала? — спросил он, обращаясь к ней грубо. — Я тебе сколько раз говорил? Дура!
— Я по делу.
— Пошла отсюда вон! — крикнул Тихонов.
— Уйду, уйду, не ори. Чего разорался-то, — ответила женщина с обидой в голосе и прослезилась.
Олег был поражён такой неожиданной резкой переменой в Ромке и, чувствуя себя третьим лишним, с неприятным осадком на душе ушёл в барак. Мужики лежали на нарах и лениво переговаривались о том, что наступили опять смутные дни. Пришла Маруська, и Тихонов теперь задурит. Олег узнал, что Маруська — та самая его бабёнка, которая жила в одной деревеньке и уже приходила один раз. Тогда она приходила просто на свидание, но Ромка, постеснявшись мужиков, прогнал её. На другой день он исчез и появился только через трое суток. Отношения между Тихоновым и Маруськой, исчезновение его и столь же внезапное появление, — всё казалось странным и таинственным. На расспросы мужиков Ромка отмалчивался или отшучивался.
Теперь произошло совсем неожиданное.
Спустя несколько минут Ромка вошёл в барак, снял с себя доспехи, добычу и обратился к бригадиру:
— Беда случилась, — сказал он, — Маруськиному брату конь ногу сломал.
— Велика ли беда, — ответил бригадир. — Многие ломают и руки, и ноги, и вылечиваются.
— Да то худо, что жена у него больная и дети маленькие, — сказал Ромка. — Дров напилить некому. Надо пойти помочь. Ты разреши мне взять «Дружбу».
— Что ж, раз такое дело, бери, — сказал бригадир. — А когда вернёшься?
— Если завтра в день управимся, то послезавтра приду.
— Так ты что, сейчас хочешь уходить?
— Пойдём сейчас.
— Эх, приспичило! На ночь-то глядя. Останьтесь, переночуете, да завтра с лесовозом и уедете.
— Нет, брат, — сказал Ромка. — Пилёные дрова они и свои и Маруськины сожгли, да и ночевать бабе тут негде. А ежели хлёстко пойдём, то к девяти вечера уже дома будем.
— Ну, как знаешь.
Благодетель вышел в сени и крикнул:
— Манька! Иди погрейся.
Маруська вошла и села на табурет возле стола.
— Посиди здесь, — сказал Ромка, обращаясь к ней. — А я пойду «Дружбу» заправлю.
Тихонов спросил бригадира, в какой бочке берут бензин, и вышел. Олег сидел, развалясь у печи на лавке, и дивился всему, что видел и слышал. Он не мог от усталости пошевелить ни ногой, ни рукой, а Ромка, который весь день месил сугробы вместе с ним, ещё собрался идти пешком двадцать километров и нести на себе пилу по первому зову женщины, которую только что облаял. Ромка вошёл в барак. Он отдал ружье Маруське, которая ловко перекинула его через плечо, и, попрощавшись, вышел вместе с нею. Олег подошёл к окну и видел, как Ромка взвалил на спину пилу, и они пошли быстро по накатанной машинами дороге.
«Непонятный парень, — подумал про себя Олег, полезая на нары. — Душу за человека положит и его же оскорбит. Такая доброта в сердце и такая желчь! Странное „сочетание“.
Последнее слово толкнуло его на раздумья. Он долго лежал на нарах, размышляя по поводу предметов и явлений в природе, и чего бы не касался, во всём находил прекрасное и уродливое, возвышенное и низкое, — и все это положительное и отрицательное удивительно сочеталось одно в другом или в близком соседстве одно с другим во времени и в пространстве.
«Взять хотя бы сегодняшний подарок Ромки, — думал он. — Воротник будет хороший, а лису-то убили…»
Странное свойство впечатления: «Хорошее недолго держится, а что-нибудь гадкое, отвратительное сверлит и сверлит мозг. И что вовсе странно — именно при плохом впечатлении голова работает в полную силу и иногда рождает дельные мысли».
Тут Олег случайно обратил внимание ещё на одно свойство души. Оно заключалось в том, что мысли имели способность легко переходить по желанию от плохого к хорошему, если зло находилось в близком соседстве с добром, или заключалось в нём, или, наоборот, заключало его в себе. Когда Осинцев думал о Тихонове и вдруг появлялись плохие мысли о нём, он заставлял «скользить» их от недостатков Тихонова к его лучшим чертам характера, и постепенно неприятный осадок от того случая с Марусей исчез бесследно.
Ромка как и сказал бригадиру, вернулся через день. Олег подружился с ним. Они вместе коротали длинные зимние вечера, ходили как-то вечерком за тетеревами и попутно выследили и убили рысь. Шкуру её Ромка подарил Олегу.
На участок приехал директор комбината и сказал Осинцеву, что военком подполковник Кабанов ищет его всеми собаками. Была пятница. Обеденное время. Ехать в Троицк бессмысленно. Пришлось отложить поездку в военкомат до понедельника. Олег остался в Сурково на выходные дни, чтобы поохотиться. Подстрелил тетёрку и двух куропаток.
В субботу вечером Ромка исчез на ночь и появился в воскресенье рано утром.
— Я был у себя дома на Воробьевке, — сказал он, подойдя к Олегу с туго набитым мешком. — Тут копчёная кабанятина, мёд и солёные грибочки — это тебе от бабушки. Она тебя помнит и передаёт большой привет. А это Антонине Леонтьевне отдашь, — Ромка вынул из мешка отлично выделанный соболиный мех самого высшего качества. — Скажи, подарок от нас обоих. А лису не отдавай. Оставь себе на память.
— Хорошо, — согласился Олег, радуясь тому, что придёт к Антонине Леонтьевне не с пустыми руками.
Ромка проводил его до шоссе. Остановили попутку. Расставаясь, они крепко обняли друг друга.
Дома весь вечер Олег был как на иголках. Наконец, наступила полночь. С трудом одолевая предательскую дрожь, которая то и дело накатывалась на него, пробрался огородами к дому Антонины Леонтьевны и легонько постучал в окно спальни. Антонина Леонтьевна уже задремала. Но сразу очнулась, включила свет, быстро встала, накинула халат и пошла открывать дверь. Олег набросил ей на шею соболиный мех и, прижав к себе, присосался к её губам. Антонина Леонтьевна еле высвободила свои губы и молвила возбуждённо:
— Ты с ума сошёл. Я же простужусь. Олег поднял её на руки и понёс в спальню.
В эту ночь он сделал ей предложение и своими домогательствами выйти за него замуж доставил женщине одни неприятности. Она и без того была обременена заботами и переживаниями, что связалась с мальчишкой. Реакция односельчан неожиданная, чересчур бурная, а если опутать этого лопушка брачными узами, то что тут будет.
— Лопушок ты, — говорила Антонина Леонтьевна, вздыхая. — Салажонок. Ну подумай, какая я тебе жена? Ленка моя через год-два годилась бы тебе в жёны.
— К чёрту Ленку. Я хочу жениться на тебе. С этими словами Олег опять возбудился.
— Ну, ты меня заездишь, — сказала Антонина Леонтьевна, очередной раз допуская его к себе.
Олег почти не спал в эту ночь и отсыпался в автобусе по дороге в Троицк.
Военком подполковник Кабанов встретил Осинцева громкими добродушными возгласами:
— Явился не запылился, черт эдакий! Где тебя носило? Почти год ищем. С ног сбились.
Он поднял телефонную трубку и набрал номер.
— Иван Максимович? Кабанов беспокоит. Нашлась наша потеря. Явился, наконец. Прямо сейчас ехать? Хорошо, будем через десять минут.
Военком позвонил в гараж, потребовал машину к подъезду. Пока он надевал шинель и шапку, Олег пытался разобраться в том, что происходит.
— Мне тоже ехать?
— Обязательно. Тебя и повезу, — сказал военком, застёгивая пуговицы шинели. — На ковёр.
— А куда?
— В райком партии.
— Я же беспартийный.
— А вот сейчас Иван Максимович воздаст тебе за все разом: и за то, что разгильдяй, и за то, что беспартийный.
— А кто такой Иван Максимович?
— Ивана Максимовича не знаешь? Ну, понятно. Бродяга. Перекати поле. Что ты можешь знать. Иван Максимович Колосов наш новый первый секретарь райкома. Но уже переходит на другую должность — председателя райсовета. Эта перестройка — одна морока. Где тебя носило? Не могли доискаться.
Олег вкратце рассказал, чем занимался и где путешествовал в течение года. Беседовали и в машине, пока ехали в райком партии. В приёмной сняли верхнюю одежду. Олег поправил свой серый шерстяной свитер. Иван Максимович Колосов, высокий моложавый мужчина с широкоскулым деревенским лицом и светлыми волосами встретил военкома и Осинцева с добродушной улыбкой. Вышел из-за стола, крепко пожал обоим руки. Разглядывая Осинцева большими серыми с хитроватым прищуром глазами, отступил на один шаг.
— Ну-ка, дай взгляну на тебя, — сказал он. — Вроде парень как парень. Такой как все. — Колосов повернулся к военкому: — Чем он так напугал моджахедов, что побросали оружие? Объясни-ка, сержант. Уразуметь никак не могу. — Иван Максимович пригласил гостей сесть на стулья, которые стояли у стены, и сел рядышком вместе с ними.
Олег сказал, что использовал один благоприятный психологический момент: не побоялся войти в расположение неприятеля и быть заживо сброшенным в ущелье. Ущелье было настолько глубоким и страшным, что некоторых душманов взяла оторопь оттого, что парламентёр, приговоривший сам себя к смерти уже тем, что пересёк линию обороны и увидел расположение пулемётных гнёзд, презирает даже такую ужасную смерть. Олег заметил тех, кого взяла оторопь и стал разоружать их первыми.
Колосов захохотал и долго не мог успокоиться.
— Зачем ты это сделал? — спросил он, вытирая платком глаза. — Это же не входило в твои функции. Надо было не доходя метров двести до передовой, подождать встречного душмана, отдать ему ультиматум и вернуться назад. Они бы сами сдались за то время, какое было указано в ультиматуме.
— Не похоже было, чтобы они собирались сдаваться — сказал Олег. — Пулемётные гнезда были хорошо замаскированы. Явно готовились к бою. Сколько ребят погибло бы. Да и момент был уж очень благоприятный. Грешно было не использовать.
Колосов, продолжая смеяться, качал головой.
— Чисто по-суворовски поступил, — сказал с улыбкой Кабанов. — Суворов учил своих чудо-богатырей: видите, братцы, где наиболее опасно, туда и бегите с криком «ура». Враг непременно испугается.
— А мне, — сказал Колосов, — в связи с этим припомнился один случай из истории древнего Рима. Воин римской республики Квинт Муций во время войны с этруссками проник в лагерь врага с целью убить царя этруссков Порсену. Но был схвачен. Смело заявил царю о цели своего прихода и рассмеялся, когда ему пригрозили пытками и казнью. Он сам положил руку на огонь и не проронил ни звука, пока рука горела, превращаясь в уголь. Порсен, глядя на эту сцену, счёл за благо не связываться с такими воинами. Поспешил заключить мир с Римом и убраться восвояси.
В этот момент в кабинет вошла красивая женщина с чёрными распущенными до плеч волосами.
— Очень кстати, — сказал Колосов. — Возьмите, Наталья Георгиевна, чистый лист бумаги у меня на столе, карандаш и записывайте. Как секретарь по пропаганде будете ответственны за все мероприятие, которое завтра предстоит нам провести.
Наталья Георгиевна, вооружившись, подошла поближе к мужчинам, села за длинный стол и приготовилась писать.
— А завтра, — продолжал Колосов, — при всём честном народе будем вручать этому парню советские награды и афганский орден.
— Осинцев? — спросила Наталья Георгиевна с улыбкой глядя на Олега.
— Он самый. — Что писать?
— Надо нам прежде всего сочинить текст афиши. Афиша должна быть такого содержания: — Колосов поразмышлял немного и стал диктовать: — … числа в городском Доме культуры…
— По всему городу уже афиши висят на французский фильм, — сказала Наталья Георгиевна.
— Кино перенесём. Значит, так, пишите:… числа в городском Доме культуры состоится торжественный вечер, посвящённый вручению наград… — Колосов взглянул на скромно поджавшего под себя ноги, ошеломлённого парня и продолжал диктовать: — Герою Советского Союза Осинцеву Олегу Павловичу. В программе вечера: первое — чествование Героя. Второе — концерт. Начало в девятнадцать ноль-ноль. Вход свободный. Все. Это всё, что касается текста. Теперь дальше. Большую красочную афишу надо оформить у Дома культуры. Несколько штук помельче — по всему городу. Особое внимание, Наталья Георгиевна, обратите на самодеятельность. Чтоб концерт был на уровне. С русской широтой души и с русским размахом. Ну, вот, пожалуй и все. Не теряйте, Наталья Георгиевна, ни минуты. Времени осталось мало.
Наталья Георгиевна, взглянув на Осинцева как-то по-особенному, с каким-то зазывающим женским интересом, вышла из кабинета.
— Награды у тебя? — спросил Колосов, обращаясь к военкому.
— В моём кабинете — в сейфе.
— Завтра привезёшь их в Дом культуры.
Иван Максимович уставился на Олега. Посмотрел на его свитер, на брюки.
— А вид-то у тебя для такого всеобщего праздника и торжества прямо скажем, не подходящий. Весь гардероб, наверно, на тебе?
— Приехал в какой-то куртке-одергайке, — сказал Кабанов.
Олег и так-то в смятении: не то возгордиться славой, не то убояться её. А тут ещё реплики насчёт одежонки. Никогда не придавал значения одежде. Получая иногда много денег, мог потратить их все до копейки на мотоцикл или на моторку, промотать на юге и в Прибалтике, а приобрести выходной костюм или приличное пальто и в голову ни разу не пришло.
— Куртка-одергайка, говоришь, — сказал Колосов, вставая и направляясь к столу. — Куртка-одергайка для такого торжества не годится.
Иван Максимович заглянул в справочник и позвонил по телефону:
— Ателье? Заведующего. Здравствуйте. Колосов из райкома партии. Сейчас подполковник Кабанов привезёт к вам человека. Завтра к семи вечера ему надо сшить костюм и пальто. Попрошу все самое лучшее, что есть в кладовых — на стол закройщика. Всех лучших мастеров немедленно подключите к делу. Счёт за этот заказ пришлёте в райком партии. Все понятно? Не понятно что за человек и почему такая спешка. Что за человек, объяснять долго. Завтра вечером придёте в Дом культуры и все поймёте. А что касается спешки, то уж простите меня за мой нетерпеливый характер: привык сам спешить и всех подгонять ещё задолго до того, как появились в лексиконе слова «перестройка» и «ускорение». Давайте не будем вдаваться в дискуссию как уплотнить ваше рабочее время в течение оставшихся суток. Попрошу сосредоточиться полностью на этом заказе. И попрошу зарубить себе на носу как «отче наш»: если не выполните заказ точно в срок и на должном уровне, сорвёте мероприятие государственной важности со всеми вытекающими последствиями. У меня все. До свидания.
Колосов положил трубку и вызвал секретаршу.
— Света, разыщи Марью Ивановну.
— А она здесь, в приёмной.
— Зови.
Вошла Мария Ивановна.
— Вы постоянно ходите в универмаг за канцелярскими товарами и прочими мелочами.
— Хожу.
— А нельзя ли там таким же образом через нашу бухгалтерию приобрести галстук и сорочку какая получше?
— Можно. Только дайте указание бухгалтерии, чтобы выдали мне наличных побольше.
— Указание дам.
— А размер сорочки какой?
— Какой размер носишь? — Колосов повернулся к Олегу.
— Сорок первый.
— Ну вот, размер воротника сорок один, — сказал Колосов. — Сорочку и галстук оставите у Светы в приёмной. А ты, Григорий Степанович, — секретарь обратился к военкому, — возьми на контроль и проследи до конца всю работу ателье. Со всеми примерками и прочим. Езжайте. Там ждут.
Не успели Кабанов с Осинцевым переступить порог ателье, к ним вышла навстречу дородная накрашенная женщина с пышной причёской — заведующая.
— Идёмте в закройный цех, — пригласила она. Два закройщика — оба мужчины — сразу стали снимать мерки. Заведующая разложила на столе образцы тканей. Пришла бойкая кладовщица и принесла образцы каракуля — чёрный, серый и коричневый.
— Я думала какой-нибудь солидный человек, — сказала кладовщица. — А тут… Ведь молодой ещё совсем. Чего это ему вдруг все самое лучшее и с такой скоростью?
— Так надо, — сказал подполковник.
— Куда его готовите? — домогалась кладовщица. — В зарубежную поездку, наверно?
— Ага. Полпредом в Соединённые Штаты, — сострил военком.
Заведующая недовольно сморщила нос. Холодно спросила:
— Какую ткань будете брать на костюм?
— Самую лучшую, — сказал подполковник.
— Самая лучшая — китайская. Вот эта в рубчик с искринкой. Но она и самая дорогая.
— Давайте её.
— Костюм простой или тройка?
— С жилетом имеете в виду? — уточнил военком.
— Да.
— Давайте с жилетом.
— Поскольку костюм коричневый, рекомендую на пальто коричневый драп. Вот этот.
— Хорошо.
— Ну и естественно, коричневый каракуль на воротник.
— Все прекрасно, — сказал военком. — Я доволен. А ты доволен? — он обратился к Осинцеву.
Олег пожал плечами. Ему было всё равно. Закройщики закончили своё дело.
— Через два часа на примерку, — сказала заведующая.
Олег одел куртку-одергайку, кроличью шапку. Вместе с Кабановым вышел на улицу.
— Сейчас ко мне домой. Пообедаем, — сказал военком, когда садились в машину. Сели оба на заднее сиденье. Шофёр вывел воинский «газик» на проезжую часть.
— Мне бы надо в гостиницу устроиться, — сказал Олег.
— Э, нет, — возразил Кабанов. — Никаких гостиниц. Ночевать будешь у меня. До завтрашнего вечера от меня ни на шаг.
Олег улыбнулся.
— Боитесь, напьюсь на радостях?
— Я другого боюсь, — ответил Кабанов. — У меня комплекс в голове. Так и кажется, что вот-вот улепетнешь на Сахалин года на три, не дождавшись завтрашнего вечера.
Олег рассмеялся.
— Я сейчас — никуда, — сказал он с улыбкой. — Буду жить в Зорино.
— Это хорошо, что остаёшься в районе. Поможешь мне наладить воспитательную работу среди допризывников. А то одни книги да журналы на патриотическую тему. А тут — живой человек. Встречи, беседы разные организуем. Не возражаешь?
— Да я пожалуйста, товарищ подполковник. С удовольствием.
— Ну вот и хорошо. — Военком дружески хлопнул Олега по плечу. — Сейчас пообедаем и обратно в ателье. На примерку.
— А как мне оплачивать все это? — спросил Олег. — Нельзя ли по частям? У меня сейчас…
— Ничего оплачивать не надо. Это тебе подарок. От тружеников района. Неужели не понял?
— Неудобно как-то.
— Почему неудобно? Некоторых депутатов верховных советов из глубинки тоже приходится одевать по последней моде таким вот манером. Не будут же они разгуливать по Москве и Большому Кремлёвскому дворцу в допотопных чёсанках. Пусть даже новых. Чем ты хуже депутата. По-моему так и лучше любого депутата.
Олег немного успокоился.
За обедом он сказал Григорию Степановичу (военком в домашней обстановке велел называть себя по имени и отчеству), что у него есть пистолет системы «браунинг». Подробно рассказал, как он ему достался от душмана во время операции, как стерёг с этим пистолетом главаря бандитов, как забыл впопыхах при дембеле сдать «браунинг».
— Теперь вожу везде с собой, — сказал Олег. — Надо бы сдать куда-нибудь. В милицию идти боюсь. Прискребутся ещё. Может быть вы примете? Пожалуйста, Григорий Степанович. Избавиться хочу.
— Не надо избавляться, — сказал Григорий Степанович. — Оставь себе на память. Оформим его как именной подарок от командира полка за блестяще проведённую операцию. Тем более, что он достался тебе именно в этой операции. Я договорюсь с начальником милиции. Он даст официальное разрешение на ношение личного оружия. Не переживай. Этот вопрос уладим.
Обед с чаепитием и беседой длился часа полтора. Олег подробно отвечал на все вопросы, рассказал о своей жизни в Зорино. Оказалось, что Кобанов тоже заядлый рыболов и охотник. Тут уж было о чём побеседовать! Олег пообещал познакомить военкома со своим другом Ромкой Тихоновым, который не возвращается домой без охотничьих трофеев.
После обеда ещё немного посидели на диване, покурили и стали собираться.
Когда приехали в ателье, атмосфера там была совершенно другая. Заведующая, тряся причёской, встретила обоих у порога. Куда-то сразу подевались её солидность и дородство. Суетливо пригласила в свой кабинет. В кабинет надо было идти через цех, и все работницы цеха, молодые и старые, даже привстали со своих рабочих мест, разглядывая во все глаза Осинцева, будто это был не парень из соседнего села, а какое-то необыкновенное чудо с другой планеты. Олегу стало не по себе. Первый раз пригрела славушка. Да так стало жарко, что спина взмокла.
Следом семенили закройщики с заготовками. Вошли в кабинет заведующей.
— Раздевайтесь, — сказала она. — Будем примерять. Начнём с костюма.
Сама подала Олегу пиджак (пока, правда, ещё без рукавов), сама стала одёргивать и разглаживать… Тут же суетился с кусочком мела закройщик. У закройщика выступили мелкие капельки пота на носу и над верхней губой.
— Хорошо, — одобрила заведующая. — Завтра в десять утра вторая примерка. — Давайте пальто.
Когда стали примерять пальто, Кабанов сказал:
— А драп вроде не тот, который мы заказывали.
— Верно, — согласилась заведующая. — Я должна извиниться перед вами. Но объясню в чём дело. У нас оставался небольшой кусок этого драпа. Я думала, его не хватит, и поэтому не показала вам. А когда прикинули, к счастью хватило.
Заведующая с улыбкой отошла на два шага назад, разглядывая отливающий блеском тёмно-коричневый драп самого высшего качества.
— Вот ещё бы шапку хорошую к этому пальто.
— Да, — согласился Кабанов. — Ни мешало бы.
— Я знаю где за безналичный расчёт можно приобрести новую ондатровую шапку, покрашенную в тёмно-коричневый цвет. Как раз под это пальто.
— Где? — спросил военком.
— В милиции. У них на складе есть такая шапка.
— Откуда?
— Оперативным работникам положена штатская одежда. Вот им по разнарядке и прислали. Прислали одну. А начальник милиции, чтобы других не обидеть, никому её не выдаёт. И себе взять стесняется.
— Да ведь у него льда зимой не выпросишь. Он же сам себя посадит за эту шапку.
— Ради такого случая, — заведующая обворожительно улыбнулась, — он не поскупится, я уверена.
— Попробовать позвонить что ли, — нерешительно произнёс подполковник.
— Звоните. Вот телефон.
Военком поднял трубку. Набрал номер.
— Иннокентий Архипович! Здравствуй, дорогой. Кабанов беспокоит. Говорят у тебя на складе есть ондатровая шапка… Ясно что не про мою честь. Я не для себя. Мы тут Осинцева наряжаем, чтобы он выглядел соответственно тем наградам, которые завтра будем ему вручать. Ой, спасибо! Добре, сейчас едем.
— Ну! — воскликнула заведующая. — А я что говорила?
— Не похоже на него, — ответил военком. — Наверно, волк в лесу сдох. А то и целая стая подохла.
… Начальник милиции майор Замковский встретил гостей радушно.
— Так вот ты какой, герой наш! — скаля зубы, воскликнул Замковский и крепко сжал руку Олегу. — Сибиряки в своё время сказали своё веское слово под Москвой и под Сталинградом. И пусть знают наших по всему миру. Всякая нечисть. Давай к нам на оперативную работу. Нам смелые люди во как нужны. — Замковский провёл пальцем по шее. — А что? Пошлём учиться, аттестуем в офицеры, и пойдёшь в гору…
— Мы к тебе не за этим пришли, — сказал Кабанов. — Начал, понимаешь, сразу агитировать. Лучше дай-ка ему официальное разрешение на личное оружие. Командир полка за успешную операцию подарил ему пистолет, а документы потерял где-то.
— Это пожалуйста. Оформим, — сказал Замковский. — Какой системы пистолет?
— Заграничный «браунинг».
— Трофейный?
— Так точно, товарищ майор.
— Оставь армейскую субординацию. Зови меня просто — Иннокентий Архипович. Будем вместе работать — будем друзьями.
— Опять за своё, — сказал Кабанов.
— Так ведь хорошее дело предлагаю. Интересную работу. Перспективы роста неограниченные. Квартиру дадим. В новом доме, со всеми удобствами. Соглашайся. Не раздумывай.
— Извините, Иннокентий Архипович — сказал Олег. — Предложение заманчивое, но я сейчас не могу ответить ничего определённого. Мне надо посоветоваться со своей будущей женой.
— Собрался жениться? Прекрасно. Вас двое будет или есть родственники?
— У меня дед, а у неё дочка от первого брака.
— Значит, четверо. Нужна трёхкомнатная. Хорошо, завтра пойду в исполком с заявкой на трёхкомнатную квартиру.
— Ну ты и мастак вербовать себе кадры, — сказал Кабанов.
— А что, скажешь плохое предложение? Нигде, ни в какой другой организации квартиру сразу не дадут. Только в милиции.
— Не темни, Иннокентий Архипович. Ему дадут везде. И в первую очередь.
— А работать где? Бухгалтером-ревизором в ОРС'е? Не там, а вот где, у нас настоящая мужская работа. — Хорошо, — согласился Олег. — Мы посоветуемся, и я скоро скажу вам ответ.
— Когда конкретно?
— На той неделе приеду регистрировать «браунинг», и, думаю, к тому времени будет уже ясно.
— Шапку давай, — сказал Кабанов.
— Какой размер носишь? — спросил Замковский, обратившись к Олегу.
— Пятьдесят семь, пятьдесят восемь.
— У моей как раз пятьдесят восьмой размер. — Замковский вынул из стола шапку, — Забирай.
— Сколько буду должен? — спросил Олег.
— Нисколько. Сактируем как премию лучшему бригадмильцу и дружиннику района за «смелость при задержании особо опасного преступника. На твоём счету есть хоть один задержанный душман?
— Есть, — ответил за Олега Кабанов. — Девяносто семь душманов взял в плен и обезоружил гвардии сержант Осинцев.
— Ой-ё-ей! — схватился за голову Замковский. — Только к нам! На работу только к нам в милицию!
Наконец выбрались из шумного кабинета. Поехали в райком партии. Олег держал в руках «премию за смелость». Не нравилась ему вся эта затянувшаяся процедура с одеванием. Но понимал: надо. Завтра ни что не должно омрачить праздничное настроение людей, которые соберутся в Доме культуры.
Олег напрасно всё время пытался спрятать под сиденье свои ноги. Кабанов давно заметил, что ботинки не соответствуют должному уровню, и теперь, когда ехали в райком партии, сказал:
— Сейчас в приёмной у Колосова возьмём сорочку с галстуком и поедем в военкомат. Я выпишу со склада новые офицерские туфли. Коричневые. У тебя какой размер обуви?..
После торжественного вечера Олег с орденами и золотой звездой на груди вернулся в Зорино поздно ночью. Он приехал на служебном автобусе вместе с односельчанами, которые были приглашены на вечер (Колосов не забыл про зоринцев — послал телефонограмму, и они приехали во главе с председателем поселкового совета). Автобус подвёз Олега к самому дому. Удивился, что в первом часу ночи во всех окнах свет. Оказывается, дома никто не спал. Ждали героя, чтобы посмотреть на награды.
Олег вошёл в дом с чемоданом, в котором была старая одежда. Поставил чемодан у дверей.
— Здравствуйте, Августа Петровна. Анечка, а ты чего не спишь? — Олег погладил её по головке. — Здорово, дед.
— Здорово, коль не шутишь. — Дед сидел на табуретке возле печки и вязал сеть. Отложил работу в сторону. — Ну, атаман, кажи грудь.
— Да я уж устал от этого, — сказал Олег, снимая новую шапку и пальто. — Всем покажи. Каждый пощупать хочет.
Августа Петровна, увидев Олега в новом шикарном костюме с наградами, сверкающими золотом и платиной, ахнула.
— Ну вот, дед, смотри. — Олег подошёл вплотную к старику.
Дед Илларион приподнялся с табуретки, внимательно стал разглядывать ордена. Взял в руки. Пощупал.
— Красивый, — сказал и пошамкал губами, шевеля при этом кудлатой сивой бородой.
Августа Петровна и её дочь, подойдя к Олегу, тоже с любопытством рассматривали награды.
— Это афганский? — спросила Августа Петровна, трогая руками.
— Да, это афганский орден, — ответил Олег. Девочка стала дёргать за подол Августу Петровну.
Однако мать словно не слышала. Увлеклась орденами и медалью «Золотая Звезда».
— Вот уж не думала, что смогу когда-нибудь подержать в руках эту штуку. — Августа Петровна щупала медаль. — В кино-то редко приходится видеть. А тут натуральная. Надо же.
— Мам, а мам! — Анечка дёргала мать за подол. — Я тоже хочу.
Олег взял девочку на руки.
— Ну посмотри, маленькая, посмотри. Потрогай, если хочешь.
Малышка схватила ордена обеими ручонками. Золотая медаль её почему-то не интересовала.
Дед, кряхтя, подошёл к буфету, вынул бутылку водки.
— Давай обмоем.
— Ты что, дедка! Поздно уже.
— Давай-давай! По стопке. На сон грядущий. Иначе не усну.
— Я водку терпеть не могу, — сказала Августа Петровна. — Но по такому поводу даже я, грешным делом, выпила бы.
— Ну, раз так, — сказал Олег.
На столе в миг появились давно приготовленные закуски.
— По обычаю или как? — спросил Олег. — Если по обычаю, то надо снимать их и на дно стакана.
— Ни в коем случае! — запротестовала Августа Петровна. — Портить такую красоту. Вы что!
Олег согласился и оставил награды на пиджаке. Выпили, закусили, поговорили и стали расходиться по своим местам.
Когда Августа Петровна и её дочь скрылись за дверью, Олег вынул из чемодана свои вещи и быстро переоделся. Все новое спрятал в шкаф.
— Я, дедка, пойду.
— Иди, если стосковался. А чего не при орденах?
— Завтра покажу.
… Антонина Леонтьевна на ночь запирала калитку ограды на засов, и Олег пробирался к её дому по проторённой дорожке огородами. Легонько постучал в окно. Тут же зажёгся ночной светильник. Олег бегом на крыльцо. Прямо в сенях обнял Антонину Леонтьевну и держал в объятьях до тех пор, пока она не задрожала от холода. Вместе с ней задрожал и он. В этот раз он долго не мог успокоиться. В спальне не смотря на просьбы Антонины Леонтьевны говорить о любви потише и не скрипеть кроватью, проявлял свои чувства особенно бурно. Наконец, удовлетворённый как никогда, блаженно улыбнулся, ещё разок поцеловал Антонину Леонтьевну в щёчку и притих под одеялом, готовясь ко сну. Антонина Леонтьевна ткнула его под бок.
— Что ж не при параде? — спросила она, глядя на брошенные как попало на спинку стула свитер и брюки.
— Ты уже в курсе?
— Как же я не буду в курсе, если все село только об этом и говорит.
— Хочешь посмотреть какой я при полном параде?
— Другие же видели. А я что хуже всех?
— Ты Тонечка, лучше всех. — Олег обнял её и ткнулся носом в чёрные, как смоль разбросанные по подушке волосы, запах которых дурманил его постоянно. — Завтра предстану перед тобой действительно в полном параде. Мне не хватало одной важной детали — гвардейского значка. Он где-то в тумбочке. Надо найти и привинтить.
— Интересно, , как ты представляешь себе дальнейшие наши отношения?
— Жениться хочу на тебе. Я об этом уже говорил.
— Ты ненормальный? На меня итак уже все смотрят как на волчицу, будто я задавила корову или лошадь. Представляю что будет, если поженимся.
— А мы уедем в Троицк — подальше от всех этих сплетен. Начальник милиции предложил мне работу и трёхкомнатную квартиру в новом доме. Поедем, Тонечка, в Троицк! Давай рискнём! Чего нам терять? Лесопилку да амбулаторию (Антонина Леонтьевна работала медсестрой в амбулатории). Решай, и я сразу звоню начальнику милиции, чтобы готовил квартиру.
— Начальник милиции — Замковский?
— Он самый. Иннокентий Архипович. Откуда знаешь его?
— Он приезжал арестовывать моего мужа. И допрашивал меня долго-долго.
Олег притих. Призадумался. Молвил нерешительно:
— Он многих допрашивает. Может тебя уже и забыл теперь.
— Как же! Забыл. Всё время смотрел на меня как кот. Все так и норовил заглянуть под подол юбки.
— Что это был за допрос? — возмутился Олег.
— А меня и следователь прокуратуры точно так же допрашивал.
— Представляю, какие были у них протоколы.
— В протоколах все нормально. Ничего лишнего.
— Как же нам быть насчёт милиции?
— Никак. На кой она тебе сдалась — милиция? Перед тобой теперь все двери открыты. Учиться надо. Карьеру делать.
— Нет, Тонечка. Никакая учёба, никакая карьера мне тебя не заменят. Где будешь ты, там буду всегда и я. Это для меня ясно как божий день. Поскольку милицейский вариант отпадает, будем жить здесь. Завтра я перееду к тебе насовсем. Не возражаешь? В конце-то концов, сколько мы будем прятаться? Все равно все знают.
— Ладно. Спи. Утро вечера мудрёнее. — Антонина Леонтьевна погасила светильник.
Утром как только Ленка ушла в школу, Олег отправился домой. Переоделся в новый костюм с наградами, привинтил гвардейский значок, набросал в чемодан все свои пожитки и сказал деду:
— Я, наверное, перееду, от тебя, дедка.
— Куда?
— На новое место жительства.
— Далёко?
— Недалечко. Всего два дома отсюда.
— А, вон оно что. К Тоньке. Ну, езжай, коли так приспичило. Прямо сейчас?
— Сейчас пока пойду окончательно договариваться. Олег надел новые туфли, новое пальто и шапку и пошёл свататься. Антонина Леонтьевна не проявила никаких восторгов ни по поводу обнов, ни по поводу наград. Лишь на золотую звезду Героя посмотрела пристально и как-то странно, как хищница, скрадывающая добычу. Состоялся короткий, но важный разговор.
— Чемодан я уже собрал, — сказал Олег. — Как говорится, голому собраться — только подпоясаться.
— — Господи. — Антонина Леонтьевна тяжко вздохнула и стала собирать на стол, чем богата.
— Мужик я крепкий, здоровый. Силёнка есть. В хозяйстве пригожусь. — Олег, перечислял свои достоинства, улыбался как дитё малое.
— Мужик, — хмыкнула Антонина Леонтьевна. — Был бы мужик, тогда бы и разговор совсем другой.
— Ничего, через год-другой возмужаю. — Ну так я иду за чемоданом.
— Садись чай пить.
— Сначала принесу чемодан. Я быстро.
— Неси, чёрт с тобой.
Олег взметнул кверху сжатые кулаки, тяжёлые как кувалды:
— Ура! — ликовал он. — Победа! Бросился бежать.
— Пальто одень! — крикнула Антонина Леонтьевна. — Дуралей.
Вечером, вернувшись с работы, Олег стал настаивать, чтобы Антонина Леонтьевна скорее оформила развод и зарегистрировала брак с ним.
— С этим подождём, — сказала она. — Спешить некуда.
Олегу такой ответ не понравился. Он во что бы то ни стало хотел полной победы и как можно скорее. Попробовал склонить её к браку ласковыми уговорами. Но Антонина Леонтьевна была непреклонна.
Через месяц она занервничала. Стала раздражительной.
— Что с тобой? — удивился Олег.
— Кажется, я подзалетела.
— Кажется или точно? — Олег воспрянул духом. Он очень хотел ребёнка.
— Месячные у меня никогда не задерживались. Вчера должны быть. Никаких признаков.
— Ну и чудесно. Я хочу сына.
— Какого сына? Ты что с ума сошёл?
— Нисколько.
— Даже и не думай об этом.
— Почему?
— Да потому что лет через пять бросишь меня, и останусь с двумя на старости лет.
— Ну что ты, Тоня! Ну что ты говоришь такое?
— То, что слышишь. Я поопытней тебя, и знаю, что такое совместная жизнь. Сама в своё время бросила старика. — Антонина Леонтьевна — усмехнулась. — Ты думаешь, что ты у меня второй? Нет, голубчик! Ты у меня третий по счету. Сначала я влюбилась как дурочка и вышла замуж за старого музыканта. Музыкант представительный, очень красивый. Моталась с ним по белу свету. Детей у нас не было. Он был уже не в состоянии их сделать, а ревностью изводил каждый день как пылкий Отелло. Мучилась я с ним мучилась, да и бросила в конце концов. Вскоре опять вышла замуж и приехала сюда. Жила пока гром не грянул.
Олег выслушал Антонину Леонтьевну, рухнул перед ней на колени и стал целовать ей руки.
— Нет, нет! Не подлизывайся. Все равно аборт сделаю.
— Попробуй только. Ты меня не знаешь.
— Ах, ах! Напугал. Езжай в свой Афганистан и бандитов пугай. А меня не испугаешь. Понял?
Олег продолжал стоять на коленях и целовать ей руки. Антонина Леонтьевна высвободила одну, положила ему на голову и стала ерошить волосы. Жёсткие и густые, слегка волнистые, они были как куделя из шерсти.
— Ты думаешь, мне хочется делать аборт? — сказала Антонина Леонтьевна. — Знал бы ты, какая это мучительная процедура.
— Вот и не делай.
— Но ведь ты сына хочешь. А если будет девочка?
— Очень хорошо. Пусть будет девочка. Родишь ещё.
— А потом ещё?
— Потом ещё.
— И будет у нас семеро по лавкам? Болтунишка ты. Было уже поздно, и Антонина Леонтьевна стала разбирать постель.
На другой день она радостно сообщила Олегу, что тревога была напрасной. Всё обошлось. Но задержка с месячными на два дня заставила её впредь тщательно предохраняться. Олегу это не нравилось, так как невольно вызывало нехорошие подозрения.
Однажды в Зорино прикатил досаафовский «газик». Человек в военно-морской форме капитана второго ранга разыскивал Осинцева. Нашёл на лесопилке. Представился:
— Инструктор областного комитета ДОСААФ Костенко. Меня направил к вам председатель областного комитета Баев с просьбой прибыть в Иркутск.
— С какой целью? — спросил Олег.
— Мы проводим соревнование парашютистов, — сказал Костенко: — Большинство из них молодёжь, допризывники. Будущие десантники. Хотелось бы организовать встречу с ними. Ну и попутно — с призывниками. Сейчас идёт очередной призыв. Людей на сборных пунктах собралось много. Им будет интересно и полезно вас послушать. Командировочные, суточные — всё будет оплачено.
— Сколько дней продлится командировка?
— Видите ли, — замялся Костенко. — Рабочие клубы, Дома культуры давно сделали заявку на встречу с вами. Рабочий класс обижать, сами понимаете, нельзя. Поэтому придётся задержаться на неделю, а то и дней на десять.
— Ну что ж, — вздохнул Олег, снимая брезентовые рукавицы. — Надо так надо. Моё начальство в курсе?
— Директор комбината в курсе. Можно прямо сейчас собираться и ехать.
Когда ехали через Троицк, Олег просил шофёра завернуть в райотдел милиции. Выложил на стол перед Замковским свой «браунинг» и удостоверение мастера спорта по стрельбе из пистолета.
— За письменным разрешением прибыл? — спросил Замковский. — А где заявление о приёме на работу?
— Моя половина раздумывает, — уклончиво ответил Олег. — Привыкла к своему месту, а к мысли, что надо переезжать, привыкнуть не может.
— Ничего, — сказал Замковский. — Через два месяца сдаётся новый дом. Я вручу тебе ключи от трёхкомнатной квартиры. Ты привези её, эту свою половину, покажи квартиру. Посмотрим что будет. Я баб знаю!
Олег улыбнулся.
— Ладно. — Начальник милиции стукнул кулаком по столу. — Отложим этот разговор до сдачи дома.
— Отложим, — поддакнул Олег.
— А игрушка хорошая, — Замковский взял в руки «браунинг». — Честное слово, хороша. Себе забрал бы, если бы не звал тебя на работу.
— Можете забрать, если нравится.
— Не жалко? Всё-таки, подарок командира полка. И, главное, — память.
— Да, — согласился Олег. — Это верно. Память. Как взгляну на него, так не по себе делается.
— Афганистан? — сочувственно спросил Замковский.
— Да всякое, — ответил Олег. — Иркутск — тоже… Замковский не понял: при чём тут Иркутск? Допытываться не стал.
— Ладно, — сказал он. — Выдам я тебе разрешение. Оснований достаточно: Герой Советского Союза, мастер спорта по. стрельбе из пистолета. Так и быть, выдам! — решительно заявил он и достал из сейфа стандартный бланк, на котором пишется разрешение на ношение личного оружия.
… Олег вернулся из командировки через десять дней. Сразу — к Антонине Леонтьевне. А там другие жильцы.
— В чём дело? — удивился Олег.
Антонина Леонтьевна продала дом, ответила новая хозяйка. Говорила она с украинским акцентом: — Продала и уехала.
— Куда? — спросил Олег.
— Мы не знаем.
— А кто знает?
— Может кто и знает, а мы не знаем.
Олег снял перчатку и вытер дрожащей рукой капельки пота, выступившие на лбу.
— Ваши вещи у вас дома, — сказала хозяйка. Олег молча кивнул и хотел идти. Но остановился.
С мольбой взглянул на хозяйку: не скажет ли хоть что-нибудь ещё. Она лишь покачала головой и развела руками.
Дома Августа Петровна поведала грустную историю. Оказывается, Антонина Леонтьевна после ареста мужа решила уехать из Зорино. Стала подыскивать покупателя на свой дом. Колхоз сразу хотел приобрести усадьбу. Однако цена Антонину Леонтьевну не устраивала. Она искала более выгодного покупателя. Но покупателя не было, и когда Олег уехал в Иркутск, пошла к председателю колхоза и согласилась на его первоначальное условие. Теперь в её доме переселенцы с Украины.
— Значит, у неё уже давно чемоданное настроение?
— Ну конечно. И плевать ей было на общественное мнение… — Августа Петровна осеклась.
Олег понял: Антонине Леонтьевне было всё равно что скажут люди по поводу её связи с Олегом. Но ведь к Олегу она относилась искренне. Он всегда это чувствовал. И теперь был ошеломлён.
— Она оставила записку. — Августа Петровна пошла в свою комнату и принесла конверт.
В записке было всего несколько слов: «Искать меня не пытайся. Всё равно не найдёшь. Прощай. Тоня».
Олег скомкал записку и сунул в карман. И оцепенел, сильно изменившись в лице. Августа Петровна, взглянув на него, испугалась даже.
— Понимаю, Алик, как тебе сейчас тяжело, — сказала она сочувственно. — Но что же делать? Надо жить. Если уж совсем невмоготу, свет клином сошёлся, то её можно найти в конце концов. Знаешь где? В Трускавце. Люди говорят, что у неё больные почки, и она каждый год ездит на курорт в Трускавец.
Олег выпрямился. Расправил плечи.
— Спасибо, — сказал твёрдым волевым голосом.
— Не за что, — сказала Августа Петровна. И улыбнулась. Она обрадовалась, что сумрачное состояние так быстро прошло. Приготовила вкусный обед — плов из баранины.
Олег пообедал и в тот же день вышел на работу во вторую смену. Отшучивался или делал вид, что не обращает внимания на комментарии по поводу отъезда Антонины Леонтьевны. Словом, работал как прежде. Виду не подавал. Но через неделю у него появился какой-то необычный сухой кашель — как будто першит и першит в горле. Он никогда не обращал внимания на болячки.
Никогда не ходил к докторам. И теперь думал, что дело к весне, к теплу, и само всё пройдёт. Но кашель не проходил. Мало того, к нему прибавилась ещё и боль в горле. Вроде бы как ангина, но без температуры. Боль в горле и кашель становились всё сильнее и сильнее. Наступил такой момент, когда Олег не мог уже глотать пишу. Пришлось идти в амбулаторию. Врач-терапевт посмотрела его горло и сразу побежала звонить по телефону. Вызвала из Троицка скорую помощь. А через три часа на самолёте санитарной авиации Олег был доставлен в Иркутский военный госпиталь. Собрали консилиум врачей во главе с профессором. Врачи единодушно пришли к выводу: тревога ложная, опухоль не злокачественная.
— Через месяц будешь у нас как огурчик, — сказал главный врач госпиталя.
Однако лечение было весьма интенсивным. Переливание крови с пенициллином, хлористый, частое смазывание горла какой-то тёмно-коричневой жидкостью и прочие процедуры.
Как и обещал главный врач, через месяц Олега выписали из госпиталя совершенно здоровым. Однако он ехал домой с невесёлыми мыслями: два удара судьбы, и две таких реакции. Что будет дальше?
Весна в том году в Иркутск пришла рано. Дни стояли тёплые, ясные, но по ночам подмораживало. На асфальтированных улицах снег за неделю почти весь растаял, оставшись лишь в затенённых местах возле домов, образуя там гололедицу.
Как-то вечером молодая чета Пономарёвых гуляла по городу. Марина была восьмой месяц беременна и в обществе появлялась теперь редко, позволяя себе лишь небольшие прогулки по вечерам. Они шли по людной центральной улице. Вадим держал под руку свою жену, изредка косясь на её живот. Беременность была почти не заметна, так как Марина носила цигейковую шубу, которая хорошо скрадывала фигуру. Они завернули за угол большого дома. И здесь один эпизод невольно привлёк их внимание.
На тротуаре, вблизи автобусной остановки, работала семья дворника. Невысокий худощавый мужик и его сынишка лет пяти или шести рубили сечками застывшую ледяную корку. Жена дворника, маленькая толстая бабёнка, работала пехлом, сталкивая в кучи насечённые куски льда. Прохожие в ожидании автобуса от нечего делать наблюдали за ними и дивились неутомимости и сноровке этих людей. Малыш не отставал в деле от отца, стукая сечкой об асфальт. Старался помочь им, насколько мог, младший сын дворника, карапуз годиков трёх, круглый как тыква, ростом в три вершка. К удивлению всех он поднял метлу, которая раз в пять длиннее его, и, тужась и сопя, водил ею вокруг себя, где касаясь, а где и не касаясь земли.
— Мишка, брось метлу! — сказал ему дворник, когда он задел метлой по ногам Марины.
Но Мишка, не обращая внимания на крик отца, продолжал пыхтеть и сопеть, размахивая метлою вокруг себя.
Марина остановилась и с улыбкой стала наблюдать за их работой.
— Смотри, какой забавный малыш, — сказала она мужу.
— Забавный, — равнодушно ответил супруг и прибавил: — Пойдём, что тут интересного.
Они пошли и до самого дома разговаривали о своём будущем ребёнке.
Екатерина Львовна, открывая дверь, встретила Вадима упрёком:
— Тебе без конца звонят и звонят. Надоело подходить к телефону.
— Это, наверное, Стасик, — сказал Вадим, взглянув на часы. — Мы договорились съездить с ним в одно место.
— В какое место? — спросила Марина строго.
— Я ненадолго, скоро вернусь, — ответил Вадим. — Мы только съездим к одному типу…
— Ни к какому типу ты не поедешь, — прервала Марина. — Раздевайся! — Она сняла с себя шубу и бросила на вешалку.
Вадим побагровел. Склонив голову, он как бы мгновение раздумывал. Решившись и не говоря ни слова, он снял ключи с гвоздя и пошёл в гараж. Марина, подойдя к окну в своей комнате и приподняв штору, видела, как он выехал на «Мерседесе» из гаража, дав задний ход.
Он остановился, вылез из машины и замкнул гараж. Это значило, что он может уехать надолго. По обыкновению, уезжая куда-нибудь близко и рассчитывая скоро возвратиться, он не замыкал гараж, а только прикрывал дверь. Он сел за руль, развернулся и поехал быстро со двора.
Марина, взволнованная неожиданным поступком Вадима, опустила штору, отошла от окна и легла на диван. С некоторых пор она стала особенно раздражительна и капризна. Вадим впервые почувствовал её власть над собой. Он рад был разбиться в лепёшку, лишь бы она, как он выражался в кругу близких друзей, не шипела на него. Среди зимы он доставал ей свежие яблоки и виноград, ездил по деревням в поисках брусники. Он боялся теперь задерживаться у друзей по вечерам и приходил домой всегда трезвый. Самолюбивая и своенравная от природы, она стала невыносима в обращении с ним. Однажды на свою беду он заметил ей, что она не так разглаживает воротник сорочки. Она швырнула сорочку ему в лицо. Другой раз он пробовал вместе с нею суп из кастрюли и сказал, не имея злого умысла, что суп чуточку пересоленный. Марина стукнула его ложкой по лбу и ушла из кухни. В таких случаях Вадим терялся и ничего не мог ей ни сказать, ни сделать в ответ.
Очевидно его терпению пришёл конец. И он решил, показать перед ней свой характер. Марина подумала, что он сегодня обязательно напьётся. Подумав об этом, вспомнила, каким он раньше приходил домой пьяным. Тогда она подозревала его в связях с другими женщинами, зная, что тот, кто пьёт где-то на стороне, тот, как правило, изменяет. Тогда ей казалось, что вместе с ним и его отвратительным запахом пьянчуги в комнате появился запах другой женщины — смесь каких-то незнакомых духов и пота. Она вставала с постели, открывала форточку и стелила себе отдельно на диван, повторяя про себя: «Поторопилась. Сама виновата». После этого она по несколько дней с ним не разговаривала. Она даже решилась ещё раз встретиться с Василием Ивановичем Промтовым и поговорить с ним серьёзно, посоветоваться, как быть ей дальше, но Вадим вдруг, раз провинившись, становился мягкий, обходительный, послушный, — как говорится, шёлковый, и все постепенно вставало на своё место. Когда же с течением беременности в ней произошли сильные перемены, Вадим совсем попал под её каблук. И вот сегодня вдруг взбунтовался.
А Вадим тем временем гнал по городу с недозволенной скоростью. В одном месте чуть не натолкнулся на трамвай. Благо, не было близко милиции. Он приехал к Станиславу Зоммеру, своему ближайшему приятелю, разведённому холостяку.
— Эхе, да ты, брат, не в духе, — сказал Зоммер, пожимая Вадиму руку, которую тот молча сунул ему в дверях при встрече. — Что с тобой? А я тебе звонил.
— Еле вырвался, — ответил мрачно Вадим. — Не жизнь, а каторга.
— Все супруга? Да, хлопец, жена — не гусли, поиграл — не повесишь, — сказал Зоммер. — Сейчас, у тебя пока тюрьма. Каторга будет, когда пискля появится. Раздевайся.
Вадим снял пальто, шарф, шапку и, по привычке провёл ладонями по своим длинным черным волосам, прилизанным назад. Зоммер пригласил приятеля в комнату. Он вынул из шкафа бутылку коньяку и две рюмки.
— Хотя тебе и нельзя, так как ты за рулём, — сказал Станислав, разливая коньяк, — но сегодня позволю чарочку. Выпей. Эта штука успокаивает.
Вадим взял рюмку и опрокинул её одним духом.
— Налей ещё!
Зоммер посмотрел на приятеля удивлённо — проницательным, испытующим взглядом и молча налил полную рюмку. В этот раз выпил вместе с Вадимом.
— Ещё? — спросил он.
— Хватит.
Станислав улыбнулся и посмотрел на Вадима все тем же испытующим взглядом.
— Проферанс у Павла Ивановича не состоится, — сказал он, убирая коньяк и рюмки обратно в шкаф. — К нему приехал какой-то не то старый друг, не то родственник. Но есть другой вариант (тут Станислав подошёл к столу и встал напротив Вадима). Мне звонила Кошка. Намечает мероприятие, приглашает нас.
— Что за повод?
— Говорит, зимнюю сессию сдала на повышенную. Получила стипендию.
— Понятно. Что это она вдруг в науку ударилась?
— Она умная дивчина. Вполне естественно.
— Умная? Сутками сидит за учебниками, не отрываясь.
— На такой, как у неё заднице, можно годами сидеть, не отрываясь, — сказал Зоммер. — В сказках Шахерезады о таких, как она великолепно сказано: «женщина с тяжёлым задом…» Ты верен своему вкусу. У Марины тоже — будь здоров.
— Да, я верен своему вкусу, — ответил Вадим.
— А я предпочитаю тоненьких, изящных. Сухое полено жарче греет.
Вадим молчал, ссутулившись и уставив задумчивый взгляд в одну точку.
— Так что давай решай, и немедленно надо ехать, — прибавил Станислав. — Предки её исчезли куда-то на двое суток.
— Исчезли говоришь? — сказал Вадим, и глаза его вдруг повеселели. — С её матерью я не хотел бы встречаться. Кошку давно не видел. С тех пор как женился. Как она?
— Всё та же.
— Мне было не плохо с ней, — сказал Вадим, со сладострастием вспоминая свою бывшую любовницу. Он вздохнул опять и спросил:
— А у неё сейчас никого из этих…
— Кажется, никого. Вообще-то у неё всегда полно, а в сущности — никого.
— Значит, меня тоже приглашает?
— Говорит, что давно не видела. Намекнула, одним словом.
Вадим подумал и сказал решительно: «Едем!».
Они заехали в гастроном, купили вина и через несколько минут были на месте.
Кошка, точнее Инна Борзенко, рослая девушка, с мощными формами и бледно-восковым, как у старухи, лицом, встретила их в прихожей и упрекнула Вадима: «Друзей забываешь? Нехорошо!»
Она улыбнулась, и он понял, что не будет здесь лишним. Гости разделись.
— Всем нравятся твои волосы, — сказал Вадим, дотронувшись до её скромной причёски. — Я знаю, почему. Они у тебя неопределённого цвета.
Коротко подстриженные, прямые, густые волосы её действительно трудно обозначить каким-нибудь цветом, разве что — пепельно-жёлтые, как засохшая трава поздней осенью. Она никогда не красила ни волос, ни бровей — рыжих и редких, ни ресниц — прозрачных, как капроновая бахрома, ни губ — всегда бледных и влажных. Лицом она не производила впечатления, хотя все черты были правильные. Вадиму нравился её стан, и он, как только она поступила на первый курс, познакомился с ней и, как всегда, имел успех.
Он учился на два курса старше её и по другой специальности. Его увлекла цветная металлургия, её — обогащение полезных ископаемых. Специальности смежные, и они находили в беседах много общего. Она была очень развита, много читала, много знала, была остроумна, весела, и одно время Вадим стал подумывать о том, не решить ли вопрос браком. Его и её родители познакомились. Именно о ней сожалели Екатерина Львовна и Георгий Антонович, когда узнали, что Вадим собрался жениться на Марине. Они и не подозревали, разумеется, что Инна рано стала любовницей Вадима, задолго до того, как он встретил Марину.
Инна провела Вадима и Станислава в гостиную. Там уже все были в сборе. Несколько девушек, подруг Инны по институту, накрывали стол. В углу под декоративной пальмой двое парней возились с магнитофоном. Вадим был знаком со всеми, и его встретили в компании как родного. Когда всё было готово, Инна пригласила гостей к столу. Включили магнитофон. Зазвенели бокалы с вином. Под звуки джазовой музыки был выпит первый тост за хозяйку и её успехи в учёбе, второй — за её предков, которые очень кстати уехали и не мешают, третий — за жареного гуся, поданного на стол вместе в томатным соусом. Пили, ели и танцевали много. Вадим опомнился, когда компания собралась делать пятый или шестой заход за стол. Он стал отказываться. Инна схватила его за руку и потащила.
— Инночка, я не могу. У меня…
— Что значит — не могу! — прервала она. — Быстро-быстро за стол!
— Что значит — не могу! — сказал Зоммер, еле ворочая языком, но удобно рассевшись между двух девушек.
— Стас, ты мне нужен на минутку. Иди сюда, — сказал Вадим, стараясь делать как можно строже пьяное лицо.
Тот молча уставился на него.
— Я серьёзно говорю. Иди сюда, — повторил Вадим. Зоммер вылез из-за стола и подошёл к Вадиму.
— Пойдём в комнату.
— Секрет? От меня секрет! Я обижусь, — сказала Инна.
— Пойдём и ты.
Все трое вышли в соседнюю комнату.
— Я остался бы, — сказал Вадим, пошатнувшись и глядя на часы, на которых было половина двенадцатого, — но у меня машина. Бросить на улице не могу.
— Да, — ответил Зоммер, — я совсем забыл. Но ничего. Мы сейчас съездим к тебе, поставим машину в гараж и вернёмся. И твоя супруга… пардон! (тут Зоммер покосился на Инну). Словом, никто тебя не увидит и не услышит. Главное, чтоб ты не заходил домой. Ключ от гаража у тебя?
— У меня.
— Ну тогда едем?
— Едем.
— И я, — сказала Инна.
— Возьмём? — спросил Зоммер.
— Возьмём, — ответил Вадим. — Только больше никого. — Вадим поднял указательный палец.
— А я больше никого и не хочу, — сказала Инна. — Только трое. Счастливое число!
— Постой, — остановил её Зоммер. — А гостей нехорошо бросать.
— Это не ваша забота.
Она выскочила в гостиную и объявила:
— Девочки, мальчики! Мы вас оставим ненадолго. А чтоб было не скучно, пейте, ешьте, веселитесь. Но не очень! — прибавила она игриво, погрозив пальцем.
Гости запротестовали, потребовали объяснений. Инна быстро нашлась.
— А мы вам готовим сюрприз. Немножечко терпения.
Гости успокоились, подумав, что они собрались чем-то дополнить стол. Инна уловила их мысли и в прихожей, одеваясь, шепнула Вадиму и Станиславу:
— На обратном пути надо забежать в ресторан и взять пару бутылок шампанского.
Они согласились. Все трое вышли на улицу. Машина стояла у подъезда. Вадим отомкнул дверцу и сел за руль. Нагнувшись через сиденье, он нажал кнопку задней дверцы. Зоммер открыл её и пригласил Инну садиться.
— Она может со мной сесть, — сказал Вадим.
— Тебе будет мешать, — ответил Зоммер. — Садись Киса, со мной.
Инна немного поколебалась и, наконец, шмыгнула в открытую Зоммером дверцу. Они удобно развалились на заднем сиденьи, плотно прижавшись друг к другу. В машине было мягко, тепло и уютно. Инна и Зоммер испытывали блаженство. Вадим завёл мотор, развернулся и плавно вывел машину на центральную улицу…
Дворник Николай Бородин решил передохнуть часов в восемь вечера, когда на улицах зажглись фонари. Он бросил сечку на асфальт и с какой-то поспешностью, очевидно, по инерции после быстрых движений в работе, вынул из кармана пачку папирос и закурил. Это был тот самый дворник, семья которого работала на тротуаре, поражая неутомимостью. Малыши теперь уже не работали. Старший мастерил возле тополя домик из обледенелых кусков снега, а младший подносил ему куски.
— Чего сечку бросил? — спросила жена.
— Давай поужинаем, потом подолблю ещё, — сказал Николай.
— Давай уехал в Бадай, иди догоняй, — сердито сказала жена, продолжая работать пехлом.
Дворник молча посмотрел на жену, попыхивая папироской.
— Ладно, Настя, будет тебе.
— Ишь ты — ладно! Десятку пропил, а теперь, ладно. Пьянчушка несчастный. Навязался на мою шею, — ворчала жена, двигая пехлом по асфальту.
— Затеяла опять! — сказал Николай, повышая голос — Ребятишек-то кормить всё равно надо.
— Их-то надо, а вот тебя-то не надо.
Настя подняла пехло, стряхнула его, стукнув чернем об асфальт, и сказала сыновьям:
— Витька, Мишка, пошли ужинать!
Дети тут же бросили свою игру и пошли, взявшись за руки, вслед за матерью. Николай подобрал инструмент и понёс его в свою кладовую.
Дома он молча разделся, вымыл руки, и пока жена разогревала суп, примостился на своём рабочем стульчике, на котором сапожничал, читать газету. Настя нарезала хлеб, колбасу и поставила на стол. Ребятишки сели рядом и, вооружившись ложками, стали тыкать ими в колбасу. Мать попросила их подождать и пошла за луком. Она задела подолом платья газету, которую читал Николай и рыкнула на него: «Расселся тут, на дороге!» Николай отодвинулся и промолчал. В другой раз он тоже рыкнул бы в ответ, но сегодня ему лучше было помолчать. Два дня назад он вместе с соседним дворником подрядился сбросить снег с крыш. Они заработали по 10 рублей и пропили их. Николай пил редко, но метко. И уж если попала ему капля в рот, то тут равносильно, что попала коню шлея под хвост. Он пил без устали, пока мог подносить ко рту стаканы с водкой, и, после, обычно, сваливался где-нибудь на дороге. Последний раз жена нашла его чуть живого за углом и еле притащила домой. Поэтому теперь он и помалкивал. Настя разлила суп по тарелкам. Все сели за стол и принялись за еду. Ужин прошёл в молчании. Слышалось только громкое швырканье, кряхтенье и сопенье. Наевшись, Николай не спеша поднялся из-за стола, закурил, нехотя подошёл к своей рабочей амуниции и постоял с минуту, как бы раздумывая, одевать её или не одевать. Николай, подумав, надел шапку. Жена, собирая тарелки со стола, глянула в его сторону. «Работать, что ль? — сказала она вдруг подобревшим голосом. — Ложись уж отдыхай». — «Оно бы неплохо отдохнуть, — ответил Николай мягким голосом, снимая с гвоздя телогрейку и одеваясь, — да корка сейчас самый раз. Пока не примёрзла — долбить надо». Он взял кожаные рукавицы, положил за пазуху и вышел на улицу.
После ужина и мир казался ему веселее. В воздухе стояла тишина. Звезды на небе ласково поблёскивали. Николай отомкнул кладовку, взял сечку, пехло и пошёл на то место, где бросил работу. Осмотревшись на месте и приставив пехло к тополю, он выплюнул окурок и принялся за дело. Работа спорилась. «А ну-ка до того фонаря!» — приказывал он сам себе и уж ни разу не передыхал и ни о чём не думал, пока не достигал фонаря. Потом он немного отдыхал, опершись на сечку, и снова начинал стучать, изредка поглядывая на какой-нибудь предмет, до которого ставил цель дойти. Так он трудился кряду часа два с лишним. Затем спихал всю нарубленную массу в кучи и закурил, раздумывая, кончить или не кончить на этом. Было уже поздно. Николай и сам чувствовал, что время близится к полуночи. Прохожих становилось всё меньше. Однако он виноват был перед своей женой и решил ещё поработать. Он был рад, что Настя после ужина немного подобрела, и чтобы загладить свою вину, усердствовал в тот вечер особенно. В полночь, несмотря на усталость, опять взялся за дело. Когда увлёкся работой, из-за угла на большой скорости выехала легковая машина. Николай, стоя к ней задом, сначала не обратил внимание на обдавшие его ярким светом лучи фар, и обернулся лишь тогда, когда услышал визг тормозов. Он вздрогнул, широко открыл от страха рот и глаза, вздохнул с шумом в себя воздух и как-то странно всплеснул руками, как будто хотел обнять летевшую на него громаду. Он не успел ни двинуться с места, ни вскрикнуть. Машину занесло, и она юзом наехала прямо на него. В тот миг, когда Николай почувствовал удар в живот, он широко открытыми глазами видел перед собой за рулём машины искажённое лицо молодого человека в меховой шапке и клетчатом шарфе. Он резко упал и ударился головой об асфальт…
Вадим кое-как остановил заглохший «Мерседес» и обернулся назад. Лицо его было бледно. С заднего сиденья Инна и Станислав молча смотрели на него испуганными глазами. Вадим отвернулся и нажал на стартер. Мотор тихо заработал. Вадим опять обернулся к своим спутникам и хотел что-то сказать, но заметил вдали малолитражку.
Инна, почувствовав на себе свет, обернулась к смотровому заднему стеклу и вскрикнула: «Вадик, за нами едут!» Вадим уже тронул машину с места, включил одну за другой передачи и на полном ходу уехал.
Сзади шёл «Москвич», в котором сидел пожилой полный мужчина в очках. Рядом с ним сидела его жена. Они добирались домой и неожиданно стали свидетелями всего. Мужчина сразу догадался, в чём дело, когда увидел лежавшего на земле человека и стоявшую чуть поодаль машину, но был поражён предательской подлостью водителя. Он поразился и тому, что увидел знакомое девичье лицо, выглядывавшее в заднее смотровое стекло. Сомнений не было. Это была та самая девушка, с мощными формами, которую он несколько раз видел на центральных улицах города, и она ему хорошо запомнилась. Толстый мужчина пожалел, что, заострив внимание на лице девушки не успел посмотреть номер машины и не обратил внимания на её марку. Ему показалось, что это была белая «Волга». Он остановил свою малолитражку напротив лежащего дворника. Супруги вылезли из машины и подбежали к нему. Они ужаснулись, увидев на земле возле головы мозговое вещество и лужу крови.
В это время из ворот соседней усадьбы вышли двое молодых. Они остановились, глядя на все издали и не решаясь подойти.
— Молодые люди, идите сюда! — крикнул толстяк. Девушка с парнем переглянулись и подошли.
— Что случилось? — спросил парень.
— Смотрите сами, что тут случилось. Девушка вскрикнула:
— Да это же дворник наш, дядя Коля!
— Как это произошло? — строго спросил вдруг парень, приняв воинственную позу и, очевидно, намериваясь задержать водителя «Москвича».
— А вот так, — объяснил тот. — Нас обогнали лихачи, какие-то мерзавцы. А когда мы подъехали, они сделали своё подлое дело и уехали.
Парень и мужчина с минуту изучающе и насторожённо смотрели друг на друга.
— Боже мой! — воскликнула девушка, — что-то надо делать!
— Надо вызвать милицию, — сказал толстяк. Парень оглянулся на будку телефона-автомата, стоявшую на углу и пошарил в карманах.
— Иди, позвони, — сказал он подавая девушке монету и, обращаясь к водителю «Москвича», внушительным тоном произнёс: — А вы не уезжайте отсюда.
— А я и не собираюсь уезжать: что вы на меня кричите, будто я наехал на него.
— А надо разобраться.
— Вот и разберёмся.
— И разберёмся.
— Федя, — вдруг подала голос женщина. Лицо её было смертельно бледно, глаза смотрели умоляюще, подбородок трясся. — Федор Афанасьевич! — Ради Бога… мне дурно.
— Иди, иди в машину! Здесь тебе делать нечего, — ответил муж.
— А как звонить? Я не знаю, — сказала девушка, — растерянно глядя то на своего парня, то на мужчину.
— Опусти монету…
— Милицию без монеты вызывают, — прервал парня толстяк. — Набери ноль два, и вам ответит дежурный.
— А что ему сказать? — обратилась она к своему другу.
— Скажи, что здесь совершено убийство, — ответил он.
Девушка побежала к телефону, и пока она звонила, молодой человек исподлобья, а пожилой, толстый мужчина сквозь очки подозрительно посматривали друг на друга. Тут к ним подошли трое прохожих. Вслед за ними стали подходить ещё какие-то люди, некоторые из них были наспех и кое-как одеты, очевидно, из соседних усадьб, и, несмотря на поздний час, вскоре вокруг собралась толпа. Прибыла милиция. Началось расследование. И в этот самый разгар составления протокола и опроса свидетелей воздух разорвал дикий вопль женщины. Она подбежала к толпе и упала с воем и причитаниями на труп дворника.
После госпиталя Олег не пошёл на лесопилку, а попросился в тайгу сучкорубом. Ему нужен был Ромка Тихонов. Нужен был в качестве помощника для постройки избушки в тайге где-нибудь в живописном месте на берегу речки. Олег решил какое-то время пожить отшельником, в тайге, подальше от людей. Средства к существованию добывать охотой и лесничеством. Ромка отнёсся к этой затее крайне отрицательно: как ни хорошо в тайге, а всегда тянет к людям, в общество себе подобных. И Олег, выслушав разумные доводы бывалого таёжника и охотника, засомневался. Решил пока отложить постройку избушки.
Повеяло весной. Охотничий сезон на копытных и пушных зверей кончился. Можно было отстреливать лишь боровую дичь. Олег и Ромка по вечерам и в выходные дни ходили на тетеревов, пока не образовался наст. Лыж у охотников не было, а без лыж по насту ходить гиблое дело. Все ноги обдерёшь. И Олег, лишившись единственного удовольствия в жизни, засобирался домой. В Зорино хоть в баньке попариться можно и выпить кружку холодного пива.
Вернувшись из тайги Олег узнал, что за его отсутствие у них в гостях побывали его двоюродный брат Михаил с женой. Это был старший сын дяди Трофима. Он теперь жил в селе Новопашино Иркутской области. В детстве Олег провёл с ним много счастливых дней, играя в чехарду и гоняя сусликов. Погостив у отца на заимке, они заехали на обратном пути к деду. Старик дал Олегу записку, начёрканную на листе тетрадной бумаги.
«Дорогой брат! — писал Михаил. — Я жалею, что не застал тебя: очень хотел встретиться. Дед говорит, что не смотря на ордена жизнь у тебя сейчас хреновая и работа неважнецкая. Переезжай ко мне в Новопашино. У нас можно устроиться в комбинат рамщиком. Специальность немудрёная, но заработок хороший. А жить будешь у меня. Дом у нас большой, места хватит. И жена не против. Так что приезжай».
Олег раздумывал недолго. Сомнение, появившееся в тайге насчёт идеи отшельничества, сыграло свою роль. Уйти от людей и построить избушку в лесу — всегда успеется. Сначала надо попробовать пожить на новом месте. Новопашино — большой рабочий посёлок. Там много молодёжи. А деревообрабатывающий комбинат — крупное предприятие. С помощью Михаила быстро можно получить какую-нибудь квалификацию, хотя бы того же рамщика, а попробовать себя в роли квалифицированного рабочего было заманчиво. Олег получил расчёт, собрал пожитки, запихал в чемодан кроме обнов шкуры зверей, подаренных ему в тайге Ромкой Тихоновым, ещё в первый приезд в Сурково, и в ясное мартовское утро отправился пытать счастье на новом месте.
Дорога в Новопашино была полна приключений.
Олег приехал в Иркутск в два часа ночи. Посмотрел расписание пригородных поездов. Ждать электричку на Усолье ещё долго — почти три часа. Он пошёл в зал ожидания, сел на лавку и прикорнул, зажав между ног чемодан. Его растолкали два милиционера.
— Документы, — сказал один из них.
Олег вынул из внутреннего кармана телогрейки аккуратно завёрнутый в целлофановый мешочек паспорт. Милиционер долго изучал его и показал напарнику со словами:
— Прописки нет.
— Я переезжаю на новое место жительства, — сказал Олег. — Поэтому пока нет прописки.
— Что в чемодане?
— Вещи.
— Какие вещи? — Мои личные.
— Перечисли.
— Пальто, костюм, туфли, шапка…
— Почему там в чемодане шапка? На тебе же есть шапка.
— А там вторая шапка.
— Откуда она у тебя?
— От верблюда.
— Пройдём с нами.
Олега привели к дежурному линейного отдела милиции. Потребовали открыть чемодан. Когда стали разбирать вещи и увидели новый костюм с наградами, ахнули.
— Вот это да! — воскликнул милиционер, который донимал Олега в зале ожидания своими вопросами.
С минуту оба патрульных и дежурный капитан милиции стояли возле чемодана, разинув рты.
— Ну-ка давай тряхни этот чемодан получше, — сказал капитан.
Милиционер в азарте стал ощупывать и вынимать одну вещь за другой.
— Ух ты-ы-ы! — завопил он, увидев шкуры лисы и рыси.
— Все понятно, — сказал капитан. Со дна чемодана милиционер достал коробку из-под конфет, открыл её и вздрогнул от неожиданности. Показал содержимое капитану. Тот выпучил глаза сначала на пистолет, потом на Олега. Сам открыл дверь камеры из железной решётки и распахнул её пошире.
— Пока сюда его.
Камера была пуста. Олег сразу лёг на нары, устроился поудобнее, и закрыл глаза, надеясь поспать немного, пока они разберутся что к чему.
Дежурный капитан милиции названивал кому-то по телефону:
— Поймали крупную рыбину, товарищ полковник.
Был вооружён. Пистолет системы «браунинг». Что ещё? Новые вещи, конечно. Вещи и меха. Но не это главное. И даже не пистолет главное. В чемодане обнаружены ордена и медаль «Золотая звезда» Героя Советского Союза. А чёрт его знает откуда они у него. Допрашивать я не стал. Не моё это дело. Какой он из себя? Да бродяга обыкновенный. В телогрейке. Сколько лет? Молодой ещё. Года двадцать два. Прописки нет. Выписан из села Зорино Иркутской области.
Олег закрыл уши телогрейкой, посмеялся про себя от души и незаметно уснул. Проснулся от громыхания дверного замка. Вошёл милиционер и пнул его:
— Вставай.
Олег вышел из камеры и увидел перед собой смуглого полковника милиции с седыми коротко остриженными волосами. Взглянул на настенные часы. Было три часа ночи. Удивился, что высокий чин в такое неурочное время сам пожаловал. Это был начальник обласного управления милиции Куценко — гроза преступного мира Восточной Сибири и всех нарушителей порядка. Не имея высшего образования и не кончая никаких академий, Куценко с молодых лет ходит в начальниках. Где он начальник, там порядок. Его стиль работы с закручиванием гаек до отказа, насколько хватало сил и здоровья, тяжёлым грузом лежал на плечах всех подчинённых. Требуя немедленных докладов о значительных происшествиях, он в любое время суток, в любую погоду сам выезжал на происшествие и руководил следствием. От всех он требовал работы, действия, конкретных результатов. У рядовых работников милиции патрульной службы поиск конкретных результатов выражался в повальной проверке документов у каждого встречного и поперечного, в повальном обшаривании сумок, портфелей и дипломатов, в обысках прямо на улице. У работников патрульной службы Иркутска это называется «досмотром подозрительных лиц». Такого безудержного стремления найти среди десятков «подозрительных лиц» хоть одного преступника или просто нарушителя нигде больше не увидишь — только в Иркутске. Бесконечные проверки документов и обыски прохожих привели к тому, что центральные улицы города, некогда оживлённые, опустели совершенно. Даже днём на них почти нет людей, а вечером, с наступлением сумерек, кроме милицейских патрулей не встретишь ни единой живой души, даже заблудших собак. Командировочные сидят в гостиницах и носа не высовывают. А кто высунет, надумав прогуляться, — тут как тут патруль. Остановит. Посмотрит документы. Спросит: откуда, куда, зачем? И отпустит: иди гуляй. А там впереди следующий патруль. Не захочешь ни прогулок, ни свежего воздуха. А тому, кто из-за отсутствия общественных туалетов мочится где-нибудь в укромном местечке во дворе за углом, — тому совсем худо. Того патрули, поджидая спецмашину медвытрезвителя часа два продержат на морозе для начала. Не важно, что ты совершенно трезв. Все равно отправят в вытрезвитель. Чтобы проверить, употреблял хотя бы неделю тому назад, или не употреблял. Потом начнётся обычная трёпка нервов с проверкой документов и дознанием, почему в общественном месте позволил себе недозволенное.
Итак, в три часа ночи перед Осинцевым стоял главный страж порядка в области полковник милиции Куценко.
— Откуда пистолет? — спросил он.
— Имею официальное разрешение на него, — ответил Олег.
— Ты?
— Да, я.
— Сопляк! Молокосос. Молод ещё, чтобы получать такие разрешения.
— А они что старше меня? — спросил Олег, кивнув на молодых милиционеров, у каждого из которых на боку был пистолет.
Куценко нечем было крыть. Он задал другой вопрос:
— Откуда у тебя звезда Героя Советского Союза? Кого ты грабишь, подлец!
— Я никого не грабил, товарищ полковник. А звезда эта — моя. Дали за Афганистан.
Куценко опешил. Несколько мгновений смотрел на Олега ничего не понимающими глазами. Спросил недоверчиво:
— Документы есть?
— Разумеется.
Олег достал из внутреннего кармана телогрейки другой целлофановый мешочек с документами на награды. Вынул красивые корочки, подал полковнику.
— Там где-то внутри их разрешение на пистолет.
Куценко внимательно просмотрел документы. Сверил с паспортом. Когда увидел разрешение на пистолет, метнул грозный взгляд на дежурного капитана милиции.
— Виноват, товарищ полковник, — промямлил дежурный. — Мы были так удивлены и ошарашены, что я забыл обыскать его.
— Не обыскивать надо было, а спросить вот эти документы, — Куценко поднял над головой корочки и потряс ими. Потом вернул их вместе с паспортом владельцу. — Где пистолет?
— Вот, пожалуйста. — Капитан услужливо подал «браунинг».
Куценко подержал его в ладони. Повертел, разглядывая, и положил в чемодан Олегу.
— Откуда он у вас? Мы ведь таких не выдаём.
— Трофейный. Подарок командира полка за проведённую операцию.
Куценко повернулся к дежурному. Тот совсем оробел:
— Виноват, товарищ полковник. Ну кто бы мог подумать? Не похож он совсем на героя-то.
Полковник, пожиная плоды своего стиля работы, поехал домой досыпать.
Олег первой электричкой выехал из Иркутска. Добравшись до Усолья, расспросил у встречного мужика дорогу на Новопашино. Тот рассказал, но посоветовал подождать автобус, который должен был вечером идти туда. Олег не послушался и решил добираться пешком, надеясь к вечеру быть на месте.
За городом идти было труднее. Снег ещё лежал на полях, ослепительно блестел на солнце и резал глаза. На дороге была непролазная грязь, большими кусками налипала на сапоги. Вскоре Олегу стало жарко. Он распахнул телогрейку и снял шапку. Возле дороги нашёл проталину с желтеющей прошлогодней травой и присел на неё отдохнуть и перекусить. Пожалел о том, что не послушался мужика. Достал из чемодана белый хлеб, сыр и бутылку напитка. Откупорил складным ножом бутылку и стал есть, наблюдая за стайкой воробьёв и синиц, которые шныряли по дороге, изредка перелетая с места на место. Закусив, бросил бутылку в канаву и отряхнул с себя крошки. Идти по такой грязи не хотелось, ворачиваться обратно в город тоже не хотелось, а сидеть и ждать было и того хуже. Олег поднялся, забросил на плечо чемодан и пошёл дальше, огибая лужи и стараясь идти по кромке дороги, где был затвердевший снег. Он прошёл с километр и вдруг услышал сзади гул автомобиля, обернулся и увидел догонявший его грузовик. «Вот, наконец-то и невезучему повезло», — с радостью подумал Олег и стал ждать машину. Старый разбитый грузовик марки ЗИЛ, в кузове которого был привязан вострик для сена, скрипел и взвывал, переваливаясь на ухабах. В кабине сидело трое. Когда грузовик почти поравнялся, Олег поднял руку. Но шофёр как будто не заметил и проехал мимо. Метров через десять он притормозил и медленно стал переезжать лужу. Олег в несколько прыжков догнал машину, и, забросив сзади в кузов чемодан, стал запрыгивать сам. В этот момент машина остановилась, и шофёр высунувшись из кабины крикнул:
— Куда прёшь?
Олег, уже успел закинуть одну ногу за борт и сидел верхом. Слегка оторопел и молча глядел на толстую небритую физиономию.
— Слазь! — крикнул шофёр.
— Жалко что ли? Добрось до Новопашино, — сказал Олег, оставаясь все в той же позе. — Я заплачу.
— Я те сейчас заплачу, — сказал шофёр и хотел вылезти из кабины, но Олег соскочил с борта, вновь поднял чемодан на плечо и пошёл.
Машина скрылась за косогором. Поднимаясь на косогор вслед за нею, Олег вдруг услышал истошный детский крик: «Не бей! Не надо, не бей. Конь сам вывезет! Не бей! А-а-а!» Олег, встревожившись, поторопился и, взойдя на вершину косогора, увидел машину, обогнавшую его и серую лошадь, запряжённую в сани с дровами. Шофёр бил верёвкой лошадь, которая, свернув с дороги в сугроб, увязла и. из последних сил дёргала воз, преградивший путь машине. Возле шофёра бегал мальчик лет десяти, кричал и плакал, упрашивая шофёра не бить коня. Олег быстро спустился вниз, и сердце его сжалось, когда он увидел вблизи истязаемую лошадь. Серый костлявый мерин, дёргая воз, храпел, вздыхал, тяжело поводя боками; ноги мерина, увязнув по колено в снегу, дрожали от напряжения и подсекались, а шофёр все хлестал и хлестал. Олег уже хотел заступиться за лошадь, и тут увидел человека в синей телогрейке, в шляпе и с охапкой прутьев, бежавшего по дороге. Это был хозяин воза и отец мальчика. Он отстал, ломая прутья на метлу, и теперь спешил на помощь. Мужчина подбежал к шофёру и, вырвав у него верёвку, отбросил её в снег.
— Отойди, сволочь! — крикнул шофёр и толкнул его в плечо.
— Не толкай! Сам сволочь, — ответил человек в шляпе, тоже повысив голос.
Шофёр двинул кулаком, но мужчина отбил удар в сторону и тот сам чуть не упал.
— Ах ты так! — сказал шофёр, отойдя на два шага, и стал снимать с себя полушубок. Человек в шляпе отошёл с дороги, бросил прутья и стоял в снегу, наблюдая за ним. В это время из кабины вылезли ещё двое. Один был грузный, горбоносый и кривой на левый глаз мужик, другой — подросток. Олег взглянул на их лица, подумал, что вся эта троица — плуты и воры, ехали куда-то воровать солому или сено. Шофёр, сбросив с себя полушубок, ринулся в атаку, но тут же получил удар в скулу и свалился в снег. Подросток сжал кулаки и тоже хотел ввязаться в дело.
— Стоп, — сказал кривой, преграждая ему путь широкой, как лопата, ладонью.
Подросток вскинул на него лихорадочно блестевшие глазёнки и выпалил:
— Дай, я ему кишки выпущу!
— Две собаки дерутся, третья — не лезь, — ответил кривой, внушительно поводя горбатым носом.
Шофёр поднялся и по-бычьи уставился на соперника.
— Убью — прохрипел он, выплёвывая в снег желтовато-бурый ошмёток слюны, и снова ринулся вперёд.
В этот миг Олегу показалось до тошноты отвратительным его посиневшее от злобы лицо. Его злоба передалась сопернику, который, судя по всему, был искушён в рукопашных схватках. Разъярённый, он сунул шофёру кулаком поддых и резко ударил по загривку. Шофёр хрюкнул и, скорчившись и оскалив зубы, опять свалился на бок. Те двое, видя что дело завернулось не на шутку и что дорожный так, пожалуй, забьёт их товарища, стали заходить с боков. Мужик ловким движением скинул с себя телогрейку и шляпу, обнажив лысину. Исподлобья поглядывая на противников и тяжело дыша, стал в позу готовности к кулачному бою. Кривой усмехнулся, сказал «лысый…» и ещё одно слово, дюже нецензурное, и, прищурив единственный глаз, стал подходить. Подойдя почти вплотную, он остановился, ожидая, когда тот первый нападёт. Но тот тоже стоял и ждал. С визгом и грубым матом подбежал шофёр, сзади подлетел подросток, и пошла потасовка. Лысый наносил удары стремительно и сильно. Его тоже били увесисто. Когда его стали пинать, он пнул шофёра по ноге ниже коленки так, что тот охнул и присел, обхватив ногу руками. За минуту снег вокруг на площади в добрую сотку был перепахан сапогами и забрызган кровью. А мальчик тем временем со слезами и мольбой понукал коня, чтобы вытянул воз на дорогу. Олег сначала растерялся, но, взглянув на мальчика, вспомнил, что причина всего — воз, и побежал к лошади, схватился обеими руками за оглоблю и стал помогать изо всех сил. Он не видел, как покинул поле боя хозяин воза, как убегал с мальчиком по дороге. Не заметил кривого, который подбежал к коню с другого боку и стал бить его палкой. Озверевший мужик, видимо, уже ничего не соображал или не видел — его единственный глаз заплыл синяком. Олег выхватил у него палку и бросил в снег. Хотел было снова взяться за оглоблю и помочь коню, но свирепый мужик ринулся на него. Олег после драки в казарме второй раз испытал силу своего удара. Кривой упал на спину и покатился по дороге, как бревно. Вскочив, он кликнул на помощь своих друзей. Олег в миг почувствовал, что устал и пожалел, что растратил напрасно силы, помогая лошади. Однако бежать, как это сделал хозяин воза, не собирался. Решил биться до конца: будь что будет. Отвесив по хорошей оплеухе шофёру и подростку, — по такой оплеухе, что шофёр, упав на кромку дороги, расцарапал себе лицо, а подросток, кувыркнувшись, запахался с головой в сугроб, — Олег сам упал от удара кривого в снег на живот и не успел подняться, как получил новый страшный удар и опять упал. Его пинали в бока, по ногам, в голову, и он, каждый раз падая, пытался подняться. Потом шофёр пошёл, прихрамывая к машине и принёс массивные. цепи, которые одевают на колёса автомобилей в дождливую погоду на плохих дорогах. Он стал хлестать Олега этими цепями по спине и по голове. Олег вскрикивал и вздрагивал всем телом, и покуда мог шевелить руками и ногами, все пытался подняться. Чувствуя, что сил больше нет, он прижался к земле, втягивая голову в плечи и закрывая её руками. Кривой сказал властно шофёру:
— Хватит!
— На, стерва, — прохрипел в ответ шофёр и ещё раз ударил Олега по плечу.
Все трое, отхаркиваясь и утирая расквашенные носы и губы, пошли к саням, побросали дрова в сугроб, оттащили сани в сторону и пошли к машине. Они сели в кабину и поехали. Олег, собравшись с последними силами, поднял голову и посмотрел им в след. Во всём теле, казалось, не было живого места, все ломило и жгло от боли. Он опустил отяжелевшую, как свинец, голову и потерял сознание…
Он пришёл в себя, когда какие-то женщины в белых халатах и мужик в кожаной шапке снимали его с телеги и клали на носилки. Мужик этот был проезжий колхозник, который подобрал его на дороге и привёз в Усольскую больницу.
— Проснулся, — сказал колхозник. — Разукрасили тебя, братец, крепко. Надо бы лучше, да некуда. Кто ж так, а? Чемодан-то этот твой, наверно?
Олег ничего не ответил и, со стоном поворачивая голову то вправо, то влево, соображал, куда его занесла судьба теперь.
В больнице Осинцев пролежал почти месяц. Первые дни все тело, перевязанное толстыми слоями бинтов, горело, как в огне. Движения усиливали боль, и он сильно страдал, клянясь, что так этого не оставит. Шофёра легко можно найти по приметам грузовика, а вот как найти кривого? Олег думал, что не вмешался бы он, шофёр не полез бы драться, а подросток — и подавно. Но этот третий не выходил у него из головы и именно ему хотелось отомстить. Был единственный способ найти его — обратиться в милицию. Но это значило завести уголовное дело, которое повлекло бы за собой допросы, экспертизы, очные ставки, суд, — словом, все, но только не то, чего хотелось Олегу. От мучительного желания отомстить и несбыточности этого желания ему становилось не по себе. Когда же приступы бешенства проходили, он впадал в меланхолию и задумывался над тем, что все в жизни с ним делается не случайно, а уж такая его судьба.
Лечила его хирург, пожилая женщина, на вид очень строгая. Лечила хорошо, применяя разные средства медицины и внимательно прослеживая течение болезни не только на теле, но и в душе его. Она говорила ему, что не стоит так волноваться и что это вредит лечению; что винить кого-то особенно нельзя, осторожно намекала, не зная сути дела, что в подобных случаях потерпевшие сами во многом виноваты.
— Зачем лезть на рожон? — говорила она. — Никогда не надо связываться с незнакомыми людьми. Ушёл бы потихоньку от греха, и был бы цел и здоров.
— Где мой чемодан? — спросил Олег.
— В моём кабинете ваш чемодан, — ответила старшая медсестра. — Не волнуйтесь. Никто его не утащит.
Через неделю боли прекратились, синяки стали исчезать, а на месте рваных ран образовались коросты, которые постепенно отваливались, оставляя розово-белые отметины. На душе немного полегчало, и Олег благодарен был себе за то, что закрывал тогда лицо руками, и оно теперь стало уже совсем чистое.
— Ну вот, дело пошло на поправку, — сказала однажды хирург на очередном обходе, осматривая его. — До свадьбы все заживёт.
Когда Олег почувствовал себя совсем хорошо, но ещё носил повязки, подружился с соседом по койке, школьником, который болел полиартритом. Он учился в десятом классе, и чтобы не отстать, занимался в больнице самостоятельно. Ему трудно давалась математика. Олег же неплохо разбирался в математике и теперь, повторив по учебникам некоторые разделы, с удовольствием помогал школьнику. «Ага! Бином Ньютона? Старый знакомый», — приговаривал он, усевшись с задачником на постели и скрестив ноги по-турецки. Наиболее трудные задачи по логарифмам и по геометрии с применением тригонометрии Олег сначала решал сам. Если же и ему какая-нибудь сразу не давалась, он, увлёкшись, сидел с тетрадкой в руках, пока не находил правильного решения. Когда же наконец трудная задача доводилась до конца, он ликовал. Перебравшись в восторженном состоянии на койку к соседу, разъяснял ему задачу. От нечего делать Олег решал все задачи подряд, какие были в задачниках, и время шло незаметно.
— Смотри-ка, зарылся в книги как студент перед экзаменами, — сказала однажды медсестра, иронически усмехнувшись и подавая Олегу градусник.
— А в самом деле, — сказал подопечный, приподнявшись на постели на локоть, — почему ты в институте не учишься?
— А я учусь, — ответил Олег.
— Ага, учишься. А сам тут.
— А я взял академический отпуск.
— Зачем?
— Вишь, болею. Ну, ладно. Где тут теорема объёма шара? Ах, вот она!
Олег брал в руки карандаш и с глубокомысленным выражением начинал писать, бормоча что-то себе под нос. Сосед разочарованно ложился на спину, а медсестра, молоденькая и маленькая, как подросток, пожимала плечами и уходила.
Наступил долгожданный день выписки. Олег переоделся в своё кем-то заботливо выстиранное и вычищенное. Взял у старшей медсестры свой чемодан, в который, к счастью, никто не заглянул. А то было бы тут шороху. Олег поблагодарил хирурга и всех медиков за помощь. Хирург хотела выписать ему какого-то лекарства, успокаивающего нервную систему.
— Не надо, — сказал Олег. — Я чувствую себя хорошо.
Он попрощался и вышел.
В коридоре у самого выхода из больницы стояла медсестра. Олег подошёл к ней и остановился.
— Вот я и вылечился, — сказал он. — Теперь могу ехать дальше. Спасибо за все.
— А куда ты едешь? — спросила Она.
— К брату, в Новопашино. Буду там работать в комбинате. Ведь у меня по дороге туда произошло это самое…
— Знаю.
— Вот такая штука-то, — произнёс Олег, потупив голову.
— Ну что ж, счастливого пути.
— До свидания.
Олег взялся за ручку двери и вдруг услышал вслед:
— Когда будешь в Усолье, заходи.
Он обернулся.
— Спасибо, зайду. До свидания. — Счастливо.
Дверь за ним закрылась, и он, прежде чем сойти с крыльца, посмотрел на окна больницы. Он понимал, что понравился этой девушке, что она неспроста стояла сейчас у выхода, но считал это маловажным. Он чувствовал, что что-то с ним здесь произошло другое, более важное, что именно, понял потом, когда приехал в Новопашино.
— Ты на каком фронте был? — допрашивал Михаил, осматривая и ощупывая Олега под яркой электрической лампой.
— Да ладно, — отвечал Олег, смущённо и неловко стоя посреди комнаты. Только успел он переступить порог, обняться и расцеловаться с Михаилом по-родственному, как тот заметил на его лице и шее следы, оставшиеся после сражения на дороге.
— Кто так гостей встречает? — сказала, улыбаясь, круглолицая блондинка в очках, сидевшая в пёстром халате возле стола. По бокам от неё стояли девочка годиков трёх и годовалый мальчик.
— Извини, забыл представить, — сказал Михаил, оборачиваясь к женщине. — Вот, знакомься. Моя жена, Валентина.
— Очень приятно, — сказала она, приподнявшись со стула и подавая Олегу руку.
— А это моё потомство. Танька, Сашка, — сказал Михаил, указывая на детей. Обращаясь к ним, он прибавил: — А это дядя Олег. К нам приехал от дедушки Иллариона.
— Здравствуй, племянник, — сказал Олег, погладив рукой по голове малыша. — Погодите, я сейчас вам гостинца дам.
— Ты разденься сначала, — сказал Михаил, отодвигая штору у вешалки. Михаил был на два года старше Олега, и в свои неполные двадцать пять казался уже солидным мужчиной. Смуглый, круглолицый, розовощёкий, с покатыми широкими плечами и брюшком он походил на разжиревшего кулинара.
Раздевшись, Олег открыл свой чемодан и, вынув оттуда две шоколадки, отдал их детям.
— А это вам, Валя, от меня подарок, — сказал Олег, вытаскивая из чемодана лисий мех.
— Ого! — воскликнул Михаил, удивлённо разглядывая красивую огнёвку. — Это ты где такую раздобыл?
— В тайге, на охоте, — сказал Олег. — Примерьте-ка, каков будет воротник.
Валентина была очень польщена неожиданным таким подарком и со счастливым выражением на лице приняла лису. Поблагодарив, она сразу накинула её себе на плечи и подошла к зеркалу.
— Хороша, — сказал Михаил.
— А это тебе, — сказал Олег, развернув перед братом пятнистую шкуру.
— Это что такое? — спросил Михаил.
— Рысь, — ответил Олег.
— Что, тоже убил на охоте?
— Правда, не я один. Мы вдвоём её добыли. Ну, в общем, принимай.
— Смотри, какой охотник! Гляди, Валя, — сказал Михаил, взяв в руки шкуру и показывая её жене. — Прибью-ка я её на стену, вместо ковра.
— По-моему, лучше на пол, возле кровати, — сказал Олег, довольный похвалой.
— Это идея. Спасибо, брат. Ну, жена, собери что-нибудь на стол.
Валя тихонько ткнула Михаила в бок.
— Ёшь твою дать! — Михаил хлопнул себя по лбу. — Чуть главное не забыл. Кажи, братуха, звезду. Жена сгорает от нетерпения.
Валя покраснела как девочка.
Олег вынул свой роскошный тёмно-коричневый пиджак с наградами и повесил перед Валей на спинку стула.
— Ты на себя, — попросил Михаил. — На себя надень.
Олег одел пиджак поверх свитера.
— Ёшь твою дать! — воскликнул Михаил. — Да ты ли это! С тобой же страшно идти по улице.
— Я в таком виде по улицам не хожу, — сказал Олег, улыбнувшись.
— А зря. Я бы ходил.
— Куда бы все это повесить? — сказал Олег, снимая пиджак.
— Как куда? — сказал Михаил. — В шкаф. Вытаскивай пока все на диван. После обеда Валя выгладит, приведёт в порядок и повесит куда надо.
Валя была искренне рада гостю. И горда. И не скрывала своей гордости за родственника.
Пока хозяйка хлопотала на кухне, Михаил с Олегом вышли в ограду. Вечер был тихий и ясный. Смеркалось. Олег вынул пачку сигарет и предложил Михаилу. Тот отмахнулся.
— В рот никогда не брал и не возьму. Олег закурил.
— Обжился ты капитально, — сказал он. — И амбар, и навес. А там что?
— Там стайка. Кур да поросёнка в ней держим. Нынче хочу гусей или индюков завести. Люблю, когда они эдак важно ходят по двору и гогочут. А особенно люблю чахохбили из них с капустой.
Олег улыбнулся.
— Ты когда научился курить? — спросил Михаил.
— Недавно. Работал в тайге сучкорубом и там научился.
— И здорово втянулся?
— Пока балуюсь. В больницах месяцами лежал без курева, и ничего.
— В каких больницах?
— Зимой в госпитале был. А по дороге к тебе опять попал.
— Послушай-ка, друг, ты так мне и не сказал, откуда у тебя пятна на шее.
— Подрался в дороге.
— После драки и лежал?
Олег утвердительно кивнул головой, выпуская из носа дым. Рассказал все, как было.
— Ну-ну! Буйная твоя головушка, — сказал Михаил, когда Олег умолк.
— Вале не говори ничего. Спросит, скажи, что это от простуды, мол чирьи были.
— Ладно.
Оба помолчали. Олег усиленно дымил. На щеках его играли желваки: слишком свежо было воспоминание, и не прошла обида.
— На работу не спеши, — сказал Михаил. — Отдохни недельку. Посмотришь наше село, ознакомишься.
— Что ты! Неделю отдыхать! Я навалялся на больничных койках досыта.
— Надо было написать перед тем, как приедешь. Я бы с директором поговорил, устроил бы тебя получше. Ты знаешь, я ведь теперь на должности главного инженера…
— На должности главного инженера? — удивился Олег. — Широко шагаешь.
— Бывший главный недавно стал директором. Вот меня вместо него и поставили. Так что не спеши. Я поговорю завтра.
— Не надо, я сам.
— А что ты сам можешь предложить? Ведь специальности нет.
— Ничего, начну учеником или разнорабочим.
— Не смеши. Разнорабочим. Тебе бы с твоими наградами партийный билет да диплом!
— Люди выходят из партии, а я буду вступать… Ты что?
— Ну. ладно, пошли домой, я уж продрог. Значит, завтра же на работу?
— Обязательно.
— Добро. Идём утром вместе.
Олег бросил окурок на землю, затоптал ногой, и оба вошли в дом. На столе уже была готова закуска. Хозяйка пригласила гостя отужинать, а после хозяин провёл его в отведённую ему комнату.
— Вот твоя келья, — сказал Михаил, зажигая настольную лампу. — Понравится, живи в ней сколько захочется. Ложись отдыхай. Утром разбужу.
— Послушай, Миша, — спохватившись, обратился к нему Олег. — Не найдётся какой-нибудь книги? Понимаешь, привычка засыпать с книгой.
— А вот в тумбочке посмотри, найдёшь что-нибудь.
— Спасибо.
— Отдыхай, спокойной ночи.
— Приятного сна.
Михаил вышел. Олег, оставшись один, принялся рассматривать свою келью. В углу стояла кровать с белоснежным бельём, над которой висел тканый коврик с изображением хатки, садика и реки. Возле кровати лежал кусок тёмно-зелёной дорожки. Напротив сплошной стеной выходила в комнату боковая часть огромной печи. Между печью и кроватью, в головах, стояла тумбочка, накрытая вышитой белой салфеткой. На ней маленький радиоприёмник, зеркало и настольная лампа.
Два стула стояли напротив кровати у печи. Там, где кончалась кровать, было окно, завешанное белыми занавесками и тюлевыми шторами. Окно было закрыто ставнею. Оно выходило в ограду. Комната закрывалась дверью. «Тут недурно, — подумал Олег, приложив ладонь к тёплой стенке печи. — Уютно и тепло». Он открыл тумбочку и нашёл в ней книгу по душе. То были детские рассказы Пришвина об охоте и животных. С ней он лёг в постель, почитал немного и заснул.
Утром рано Михаил разбудил его. Напились чаю и пошли в контору комбината. Когда директор, глядя в трудовую книжку, спросил, кем бы хотел, работать, Олег ответил, что первое время согласен учеником рамщика. Директор сказал: «Пиши заявление». Михаил показал Олегу тот участок, на который ему на другой день нужно было уже выходить на работу и подробно объяснил устройство пилорамы.
— В крайнем случае, — предупредил Михаил, — что сломается и не сможешь наладить, вызывай сразу меня.
На обед они пошли вместе. После обеда Олегу делать было нечего, и он пошёл во двор колоть дрова. За три часа наколол их столько, что весь вечер втроём — хозяева и он — складывали их в поленницы.
— Весь швырок исколол, — ворчал Михаил. — Целую машину. И охота тебе было?
— А все равно делать нечего, — отвечал Олег, складывая и разравнивая дрова.
— Гулял бы себе по деревне.
Хозяйка молчала и улыбалась, явно довольная трудолюбием деверя, ибо Михаилу с его ленью хватило бы здесь работы на месяц.
Вадим Пономарёв между тем заметал следы преступления. С Инной и Зоммером договорился, чтобы они молчали. Машину промыл и протёр до блеска, почти никуда на ней не выезжал. Прямых улик он не оставил. Никто из знакомых не видел, когда он в ту ночь приехал домой и загнал машину в гараж.
Тогда он дрожал от страха. Положение усугублялось ещё и тем, что он не знал, как объяснить Марине своё отсутствие. Он хорошо помнил себя в ту ночь, особенно помнил, как пришёл домой. Отомкнув дрожащими руками квартиру и сняв с себя в темноте на ощупь пальто и шапку, он на цыпочках прошёл к себе в комнату и застал Марину за книгой. Как только он вошёл, она молча, не глядя на него, поднялась с кресла и, сбросив с себя халат, легла в постель. Он ещё долго сидел в полной тишине с расстёгнутым воротом рубашки и сдвинутым на бок галстуком. Потом расшнуровал ботинки, снял их и поставил у входа, не спеша разделся. Страх так и не покидал его. Потушив свет, он, дрожащий, пристроился с краю. Когда тихонько потянул на себя одеяло, Марина вдруг встрепенулась и сказала ему: «Подлец, не прикасайся ко мне!» Дня три она с ним не обмолвилась ни словом.
До жены и родителей его пока не доходили слухи о гибели дворника, никто его не тревожил, и он постепенно обрёл внешнее спокойствие. Однако домашние стали замечать за ним одно странное свойство: он вздрагивал, когда раздавался звонок у двери, и часто сам шёл в прихожую проверить, кто пришёл.
Трагический случай снова свёл его с Инной Борзенко. Однажды утром, придя на работу, он отпросился у главного конструктора якобы полечить зуб и пошёл к ней разведать её намерения. Он боялся, что она при малейшем подозрении может струсить, ибо знает, что молчание свидетелей в таких случаях весьма опасно для них. Дома она была одна. Они прошли в комнату и сели на диван. Вадим молча положил руку ей на колено. Потом вдруг порывисто обнял её и стал целовать. Впился в её бледные и влажные губы, снова опустил руку ей на колено и стал поднимать подол юбки. Инна еле освободилась от его цепких губ.
— Перестань сейчас же! — крикнула она. — Что это ещё за страсти тут разыграл?
— Инночка, — сказал Вадим, — я сам не свой. Давай…
— Нет! — Инна оттолкнула его и опустила подол. — Зачем пришёл? Впрочем, вопрос излишний. Я знаю, зачем пришёл?
Вадим съёжился.
— Боишься, не выдала бы, — продолжала Инна. — Не бойся, я доносить не пойду. Думаю, что рано или поздно сам пойдёшь куда следует и не станешь впутывать меня в эту историю.
Они помолчали. Вадим сказал, что очень боится.
Инна ответила, что ей противно все. Разговор не клеился. Они простились, оставив в душе друг друга смятение и тревогу.
Несколько дней подряд Вадим отпрашивался у шефа лечить зуб и ходил к ней. Она встречала его холодно, и разговор по-прежнему не клеился.
Вечерами же, чтобы не навлекать подозрений жены, ровно в шесть Вадим приходил домой и никуда не выходил более, читая книги, работая в гараже и изредка переговариваясь с Зоммером по телефону. Прошёл месяц. Дворника давно похоронили. Зоммер был надёжный товарищ и молчал. Он напоминал Вадиму, чтобы не оставлял без внимания Инну, сетуя, что она слишком чувствительна и сердобольна. Но она тоже молчала. Не хотела быть впутанной в эту историю. Боязнь быть арестованным и осуждённым постепенно проходила у Вадима, как вдруг объявился один случай, который имел роковое значение не только для его судьбы, но и для судеб всех его близких.
Однажды днём Инна гуляла по центральной улице города. От нечего делать она зашла в галантерейный магазин и тут вдруг заметила, что за ней ходит совсем незнакомый ей пожилой низенький мужчина в очках. С ним была какая-то женщина. Оба они очень подозрительно смотрели на неё. Когда же она, чувствуя их пристальные взгляды, оборачивалась к ним лицом, они ещё внимательнее рассматривали её. Она вышла из магазина, и они пошли за ней. Чувствуя недоброе и надеясь отвязаться от назойливых преследователей, она решила воспользоваться подошедшим к остановке трамваем и вместе с нахлынувшей толпой пассажиров вошла в него. Низенький толстый мужчина в очках и его спутница протиснулись вслед за ней. Это уже было слишком! Она измерила его уничтожающим взглядом, когда он, протискиваясь вперёд, задел её локтем. Он пробрался к кабине водителя и крикнул: «Водитель, остановите трамвай!» Трамвай продолжал медленно двигаться. «Остановите, вам говорят!» — крикнул он снова ещё громче и постучал кулаком по кабине. Девушка-водитель, остановив трамвай, открыла дверцу кабины и высунула голову.
— Что случилось? — спросила она.
— Здесь едет преступница. Её надо, задержать. — Мужчина уставился на Инну.
— Вы с ума сошли! — воскликнула Инна, широко открыв обезумевшие от страха глаза.
— Нет уж! Я в здравом уме! Жена, подтверди. Протиснувшаяся вслед за ним жена его подтвердила:
— Мой муж правду говорит. Это она убила дворника.
— Старая дура! — крикнула Инна, и, расталкивая всех на пути, стала пробираться к задним дверцам.
— Кондуктор не открывайте двери! — сказал какой-то хриплый мужской голос.
Вдруг образовалась давка. Все пассажиры хотели посмотреть преступницу. Поднялся невообразимый крик, визг, шум. Пассажиры галдели, как стая гусей, гонимых птичницей к озеру, доказывали что-то друг другу, наступали на ноги, притискивали друг друга. Кто-то кричал, что опаздывает на поезд и требовал ехать дальше.
— Откройте! Выпустите меня! — кричала Инна, стукая кулаками о дверцы.
— Не открывайте! Надо позвать милицию! — кричал все тот же хриплый голос.
Трамвай остановился, не проехав перекрёстка, и милиционер, шедший по осевой линии поперечной центральной улицы, заметил беспорядок и незамедлил явиться.
— Почему крик? — спросил он, подойдя к кабине водителя.
— Тут какую-то преступницу нашли, — ответила девушка.
— Какую преступницу? Откройте дверь. Водитель открыла передние дверцы и милиционер вошёл.
— Вон там она, — говорили пассажиры, показывая в конец вагона, где стояла Инна. Милиционер протиснулся туда.
— В чём дело?
— Бежать хочет! — кричали в толпе.
— От кого бежать?
— Это она задавила сторожа! Помните, был случай?
— Какого сторожа? Дворника! — поправил кто-то.
— Идёмте со мной, разберёмся. Кто свидетели?
— Никуда я не пойду. Выпустите меня!
— Я свидетель, и вот моя жена, — сказал вспотевший мужчина в очках, стоявший теперь уже рядом с милиционером.
— Откройте дверь, — сказал милиционер. Кондуктор открыла дверь. Борзенко выскочила и побежала. Милиционер в три прыжка догнал её, схватив за руку. Она взвизгнула и замахнулась на него сумочкой.
— Ну-ну! Не балуй! — сказал милиционер и, изловчившись, выхватил у неё сумочку.
— Отпустите, сама пойду, — вдруг сказала она, вскинув на него безумные испуганные глаза.
— Вот так-то лучше. Свидетели! Где свидетели?
— Отдайте сумочку, — сказала она впопыхах.
— У меня она будет сохранней, — ответил милиционер.
Поскольку дело было среди бела дня, вокруг них вмиг собралась толпа народу.
— Отойдите, не мешайте! — кричал милиционер, отталкивая на пути любопытных рукой. — Где свидетели?
— Здесь мы, здесь! — отвечали пожилые маленькие супруги, которых затёрли в толпе.
Подъехал наряд милиции на патрульной машине. Инну и свидетелей посадили в неё и увезли.
Толпа ещё долго стояла и обсуждала происшествие. Одни говорили, что поймали воровку, так как видели, как милиционер отбирал у неё сумочку, другие, говорили — спекулянтку, третьи — контрабандистку, четвёртые — шпионку, а те из любопытных, которые выскочили вслед за нею и милиционером из трамвая, говорили, что поймали главаря шайки, которая ворует автомобили, и что она сама лично на ворованной «Волге» задавила дворника.
Чтобы там не говорили, Инна Борзенко, сидя в машине, чувствовала, что о ней говорят самое худшее, и дрожала, как в лихорадке.
Когда Инну доставили в милицию, начальник отдела, майор с невозмутимым бородавчатым лицом, сам допросил её. Протокол писал молодой рослый следователь в очках и в штатском. Свидетели рассказали всё, что видели ночью, когда был задавлен дворник, и утверждали, что на заднем сиденье машины была именно эта девушка. Они подтвердили свои слова и после того, когда майор предупредил их о последствиях за ложные показания. Инна молчала. Майор спросил её, была ли это действительно она. Инна ответила, что ничего не знает и просила отпустить её домой.
Когда свидетели, показав свои документы и оставив домашний адрес, ушли, майор поднялся из-за стола и подошёл к допрашиваемой.
— Сознайтесь во всём сразу, — сказал он, — и вы во многом облегчите свою участь. Иначе задержим вас до полного выяснения…
Тут он умолк и уставился на сильно побледневшее лицо её. Она упала в обморок.
Майор вызвал по телефону скорую помощь. Следователь налил в стакан воды и подбежал к ней. Приподняв ей голову, поднёс стакан к безжизненным губам. Вода вылилась обратно.
— Сегодня хватит, — сказал майор, обращаясь к следователю. — Поручаю это дело тебе. Завтра с утра, если она будет в здравом уме и в состоянии отвечать, продолжи допрос. Старики по всей вероятности правы. Поведение уж у неё очень странное.
Приехала скорая помощь. Врач не без труда вернул девушке сознание. Майор нажал кнопку. Пришёл дежурный милиционер. Майор приказал ему доставить задержанную в камеру предварительного заключения. Ослабевшая, она вышла в дверь впереди милиционера.
На другой день утром её под конвоем привели к следователю. Осунувшееся и похудевшее лицо её было мертвенно-бледным. Следователь же, несмотря на молодость, имел внушительный вид. Большой рост, крупное смуглое лицо и строго глядевшие сквозь очки чёрные гипнотизирующие глаза…
Через два часа следователь был в кабинете майора. — Я всегда говорил, что чувствительные девицы — самый благодатный материал для следствия, — говорил он, улыбаясь и раскладывая перед шефом исписанные листы протокола.
— Это для тебя, специалиста по женскому полу, — ответил майор, просматривая бумаги.
— Раскололась без предисловий, — прибавил следователь.
Майор пробежал глазами текст, прочёл вслух:
— Пономарёв Вадим Георгиевич, инженер конструкторского бюро… завода, проживающий по адресу… И адрес есть. Очень хорошо.
— С ними была ещё одна личность, — сказал следователь. — Зоммер Станислав, геолог. Вот тут написано о нём.
— Приятели, значит. Каково-то они у нас запоют! Майор был доволен и тут же доложил обо всём по телефону начальнику управления внутренних дел Куценко, который знал и помнил об этом преступлении и всякий раз, когда проводил совещания, спрашивал о результатах розыска. Начальник управления поблагодарил майора за службу и поручил ему самому довести дело до конца.
Этот день в семье Пономарёвых с утра был суматошным. У Марины начались схватки. Вадим ещё до работы в сопровождении Екатерины Львовны отвёз её в родильный дом. Когда её поместили в палату и заполнили карточку, дежурная сестра по просьбе Екатерины Львовны ещё раз проверила состояние роженицы и сообщила, что все — благополучно. Екатерина Львовна кивнула в знак благодарности и сделала умилённое лицо. Слеза как-то сама собой потекла у неё по щеке. Перспектива скоро стать бабушкой тронула её до глубины души. Она вынула платочек из кармана пальто, молча повернулась и пошла к выходу. Вадим пошёл следом за ней. Но вдруг Екатерина Львовна остановилась и, повернувшись назад, крикнула:
— Сестра! Минуточку. У вас есть телефон?
— Разумеется, — ответила сестра.
— Вадик, — сказала Екатерина Львовна. — Запиши номер телефона.
Вадим вынул записную книжку и записал цифры, названные сестрой.
Екатерина Львовна вышла вместе с сыном на улицу и села в машину. Она была счастлива. Перебирая вслух, что куплено для будущего ребёнка и что ещё надо купить. Вадим молча слушал её и ничего не слышал. Он был занят своими мыслями. Отцовское счастье его было омрачено случаем с дворником. Он постоянно чувствовал в душе тяжесть, которая ни на минуту не давала покоя. Мысль работала в одном направлении: что сделать, чтобы обрести душевный покой? И он, перебирая всякие варианты, все больше и больше склонялся к тому, что лучше всего бежать из Иркутска, выехать на время в какой-нибудь провинциальный городишко под маркой молодого специалиста. Этот план разрабатывал по деталям с учётом своей специальности, предстоящих семейных обстоятельств и продажи машины. Но никак он не мог придумать повод, по которому логично было бы объяснить своё решение родителям и жене. Сказать им, что вдруг у него появились благородные побуждения, — посвятить себя и свой труд какому-нибудь захолустному уголку, — значило рассмешить их. Кроме того он знал, что Марина ни за что не согласилась бы на его предложение. Она могла согласиться на переезд в Красноярск, к своим родителям, но он не представлял себе жизни вместе с её родителями и боялся, что такой шаг его может навлечь подозрения. Поломать голову было над чем. И потому Вадим не столько думал о будущем ребёнке, сколько о своём собственном спасении.
Было уже без нескольких минут девять, когда он подъехал к дому. Вадим сказал матери, что поедет на работу на машине, дабы успеть в оставшиеся минуты прибыть в контору. Екатерина Львовна сказала, чтобы вечером не задерживался.
Он возвратился домой вскоре после шести. Когда въезжал в ограду, посланный майором милиционер, переодетый в штатское, поджидал его уже, находясь возле газетного киоска, стоявшего напротив дома. Опознав по номеру машины и по приметам хозяина её, внимательно следил за ним. Вадим поставил в гараж машину и скрылся в подъезде. Милиционер вошёл в ближайшую будку телефона-автомата и позвонил следователю. Сам остался наблюдать за подъездом. Вскоре подошла специальная крытая машина, именуемая в просторечии «воронком». Из кабины её вышел высокий человек в штатском с монгольским разрезом глаз при галстуке, в плаще и в шляпе. Он подошёл к человеку, который наблюдал за подъездом.
— Не выходил? — спросил штатский.
— Нет, не выходил, товарищ капитан, — ответил милиционер.
Капитан (начальник уголовного розыска) подошёл к задней дверке «воронка» и махнул рукой. Дверца открылась, и оттуда вышли два милиционера.
— Быков пойдёшь со мной. Криволапое, останься здесь, наблюдай за окнами дома. А ты, — сказал капитан, обращаясь к шофёру, который вышел из кабины, — ты въезжай в ограду и на всякий случай будь начеку.
Капитан подошёл к двери квартиры Пономарёвых и нажал кнопку звонка.
Вадим между тем, спросив у матери, нет ли каких известий из родильного дома, почувствовал усталость и прилёг отдохнуть на диван в своей комнате. Когда раздался звонок, он почему-то невольно вздрогнул, как в первые дни после уличной трагедии и, чувствуя, что ни отец и никто из близких знакомых из семьи не мог так продолжительно звонить, привстал и сел на диване в ожидательной позе. Екатерина Львовна поспешила в прихожую, но, открыв дверь, вдруг сама вздрогнула, и рука её невольно сделала движение, при котором дверь снова закрылась, но не совсем, — осталась небольшая щель. Екатерина Львовна спросила в эту щель.
— Кого вам нужно?
— Это квартира Пономарёвых? — в свою очередь спросил капитан.
— Да.
— Пропустите, пожалуйста, нас.
Екатерина Львовна окинула взглядом милиционера, который стоял за его спиной.
— Я спрашиваю, кого вам нужно? — повторила она.
— А я убедительно прошу пропустить нас, — внушительно повторил капитан.
Екатерина Львовна ещё несколько секунд держала дверь в прежнем положении и, наконец, открыла. Представители власти, топая сапогами, вошли в прихожую.
— Вы гражданка Пономарёва? — спросил капитан.
— Да.
— А мы, как видите, из милиции. Где ваш сын?
— Отдыхает у себя в комнате, — ответила Екатерина Львовна, с тревогой поглядывая на непрошеных гостей.
— Пригласите его сюда.
Екатерина Львовна поспешно прошла к Вадиму в комнату.
— Вадик, что ты наделал? — спросила она, с ужасом глядя на сына.
— Ничего, ничего, мама, — сказал Вадим. Он вздохнул глубоко и, стараясь держаться свободнее, вышел в прихожую.
— Пономарёв Вадим Георгиевич? — спросил капитан, уставив раскосые, казалось, неуловимо жестокие монгольские глаза прямо ему в лицо.
— Я, — ответил Вадим.
— Одевайтесь. Пройдёмте с нами.
— Я не понимаю: куда? Зачем? Какое-нибудь, наверное, недоразумение, — сказал Вадим, покрывшись красно-бурыми пятнами. На лбу у него появилась испарина.
— Разберёмся, — сказал капитан.
— Я не вор, ничего не украл. Не понимаю…
— Что ж вы, гражданин Пономарёв, говорите, не вор, а руки дрожат, как будто, простите, только что кур воровали.
— Я…
— Одевайтесь! — решительно сказал капитан, повысив голос.
Вадим молча надел пиджак, плащ и долго шарил руками между вещей, болтающихся на круглой вешалке, искал что-то.
— Что вы ищете? — спросил капитан.
— Шарф.
— Он у вас в рукаве.
Вадим распахнул плащ и, вытащив из рукава шарф, повязал им шею.
— Я готов, — сказал он.
В этот самый момент Екатерина Львовна вдруг крикнула не своим голосом:
— Вадик! Что ты наделал?!
Вадим молчал. Милиционер надел на него наручники и повёл. Капитан вышел сзади. Вслед за ними с перекошенным лицом, схватившись рукою за грудь, засеменила Екатерина Львовна.
— Мама! Не ходи за нами! — крикнул ей с лестницы Вадим, и ему показалось, что она, остановившись, покачнулась и вот-вот упадёт.
Навстречу им попалась соседка с сумками и кульками, которая остановилась, прижавшись спиною к стене, и молча, провожала их испуганным взглядом. Вадима посадили в «воронок». Подошёл тот милиционер, который стоял у окон.
— Все, товарищ капитан? — спросил он садившегося в кабину начальника.
— Все, поехали, — ответил тот.
Все сели, и «воронок» выехал из ограды.
… Екатерина Львовна стояла на лестничной площадке, держась одной рукой за перила, другую положив на сердце. Соседка с кульками, шедшая снизу, вывела её из шокового состояния. Екатерина Львовна отвернулась и прошла к себе, закрыв за собою дверь. Она засеменила в залу, где на тумбочке стоял телефон. Нервничая и кусая губы, кое-как набрала нужный номер и с волнением сказала в трубку, чтобы девушка соединила её с Георгием Антоновичем. «Он занят, — ответил голос. — У него совещание». «Скажите, что жена беспокоит, — сказала Екатерина Львовна. — Очень важно». Несколько секунд в трубке слышался шорох. Вдруг раздался мужской голос: «Что случилось?» — «Жорж» — сказала Екатерина Львовна. Голос ответил: «Что нужно? У меня совещание» — «Бросай все, иди скорей домой». «Да в чём дело?» — Екатерина Львовна силилась что-то сказать, но только шевелила губами. — «Скажи, наконец, в чём дело?» — «Вадика… арестовали, — ответила Екатерина Львовна, всхлипнув и прибавила: „Иди домой. Я не могу… Мне дурно…“ Она положила трубку и схватилась за сердце…
… Последние слова жены как гром поразили Георгия Антоновича. Он медленно положил трубку на телефонный аппарат и, потупив взор, сказал людям, сидевшим у него в кабинете:
— Дома что-то случилось. Извините, я должен уйти.
Люди первое мгновение сидели не шелохнувшись, молча глядя на управляющего, который закрыл лицо руками, потом по одному стали выходить. И никто из них не подозревал тогда, что это было началом событий, которые в дальнейшем очень близко коснутся не только самого управляющего, но и многих его сослуживцев.
Между тем пошла другая неделя, как Осинцев обосновался на новом месте.
Село Новопашино лежало в излучине реки, притиснувшись усадьбами единственной улицы к самому берегу. С высоты птичьего полёта узкая полоса построек ровно изогнута, как подкова. За околицей села и напротив через реку — по берегам — над серой мохнатой массой кустарников возвышались серебристо-бурые берёзы и роскошно зелёные ели. Вдоль реки на многие километры простиралась распаханная равнина, на которой там и сям встречались холмики и небольшие перелески. Сосновый бор виднелся далеко, там где начинались горы. С этих гор брала своё начало маленькая речушка, петлявшая между холмиков и перелесков и впадающая в реку возле самого лесозавода. На другом берегу речушки, почти напротив лесозавода, на небольшом возвышении и был дом Михаила Осинцева, где жил Олег.
Стояли тёплые дни. Вербы распустились. Почки на кустах черёмухи покрылись липкой смолой и набухли. Лёд на реке посинел и потрескался, готовый со дня на день тронуться. Синицы шмыгали друг за дружкой в густых зарослях и громко кричали «ци-ци-фи!» Над пустырём, высоко в синем небе, заливисто пели жаворонки.
В такие дни Олега тянуло на простор. Однажды, закончив работу, он без всякой нужды и цели долго бродил по окрестностям села. Размышлял о жизни. К размышлениям понуждала какая-то беспокойная струнка, зародившаяся в душе ещё в то время, когда лежал в больнице после драки; эта струнка, — стоило ему отвлечься от работы или какого-нибудь занятия, — сразу давала о себе знать и назойливо бередила душу. Сердцем он чувствовал, что живёт не так, живёт скучно, бесцельно, но не мог разобраться в себе и не знал, как начать жить по другому, чтоб было не скучно, чтоб была перед ним большая ясная цель. От дум пухла голова, и он ходил сам не свой.
К вечеру солнце зашло за тучу, и вдруг поднялся ветер. Олег присел отдохнуть на колоду, лежавшую возле дороги, и устало бросил безразличный взгляд на лужу перед собой, которую чуть-чуть рябил ветерок. Глядя на мутную водицу, он заметил в ней нечто живое. Это было маленькое насекомое, которое плыло посреди лужи. Порывы ветра относили и отклоняли букашку от курса, но она настойчиво плыла вперёд и всё-таки выбралась из лужи. Рассеянно глядя на неё, Олег вспоминал события своей жизни. Он поднялся с колоды и проводил задумчивым взглядом какую-то заблудшую ворону, летевшую по своим делам, которая как и насекомое упорно сопротивлялась силе ветра и летела к цели по намеченному курсу.
«К гнезду, наверно, стремится, — подумал Олег. — Пока не будет на месте, не успокоится. Всюду борьба. Значит, в этом есть смысл».
Он сунул руки в карманы куртки и, занятый своими мыслями, пошёл домой. Дома застал Михаила, который лежал животом вверх на диване и забавлялся с сынишкой. Олег не спеша разделся, взял стул и подсел к Михаилу. С минуту молча наблюдал за тем, как Михаил, урча по-собачьи, прикасался небритым лицом к сыну, лежавшему у стенки, и щекотал его. Малыш заливался смехом.
— Миша, — сказал Олег, выбрав момент и глядя на Михаила в упор, — ты человек образованный, умный. Скажи, в чём смысл жизни?
— Чего? — спросил тот, продолжая забавляться.
— Я хочу знать, в чём смысл жизни.
— С чего это ты? — сказал Михаил, взглянув на него удивлённо.
— Естественный вопрос, который задаёт себе каждый, но не каждый может ответить. Я, например, не могу ответить. Помоги мне.
— Иди ты… к лешему! — воскликнул Михаил и посадил сына себе на живот. — Вот в нём. В нём и в Таньке весь смысл моей жизни.
— А как быть мне?
— Ну чего пристал? Чего ты хочешь? — взмолился Михаил, повернувшись к нему лицом.
— Как быть мне, если у меня нет ни Таньки, ни Сашки.
— Так заведи!
— Знаешь, — ответил Олег, опустив задумчивые глаза, — я не очень люблю, когда меня бьют. Особенно цепями. А сейчас… Такое чувство, что меня мало били, мало учили. Не дозрел ещё.
Михаил поднял голову и, подозрительно посмотрев на него, спросил:
— Ты не выспался сегодня, что ли?
— Я не могу завести себе Таньку и Сашку. Без любви не могу этого делать.
— Так влюбись. Посмотри сколько девчонок вокруг. Ведь любая не то что пойдёт, побежит за тебя замуж. Только свистни.
— Любую мне не надо. Мне нужна та, которая замужем. А она замужем за таким павлином, что мне с ним тягаться бесполезно, будь у меня хоть три звезды героя. — Олег сделал паузу и продолжал, вздохнув: — Была у меня недавно женщина. Она могла отвлечь от этой страшной напасти, которая преследует уже несколько лет. Но и эта женщина бросила меня. Между прочим, бросила уже после того, как присвоили звание. А ты говоришь: любая побежит… Оказывается, ни черта не любая.
— Это ты имеешь в виду ту женщину, которая жила по соседству в Зорино?
— А ты откуда знаешь?
— Дед рассказывал.
— Она самая.
— Но ты даёшь… стране угля. Мелкого, но много. Она же на пятнадцать лет тебя старше.
— Ну и что. С ней я забывал о Марине.
— Ага, значит твою любовь, которая замужем за павлином, зовут Марина?
Олег кивнул.
— Да, — сказал Михаил. — Не зря говорят: не та баба опасна, которая держит за…. а которая за душу. Значит, Марина держит тебя за душу, а соседка — за… Так тогда лучше уж соседка. Как более безопасная. Куда она девалась?
— Уехала куда-то. Не оставила адреса.
— И нельзя найти?
— Можно. Но надо целый год сидеть в Трускавце и ждать, когда она приедет туда лечиться. У неё больные почки. Она там лечится ежегодно.
— Да, брат, с тобой не соскучишься. Олег усмехнулся.
— Чёрт его знает, что тебе посоветовать, — сказал Михаил.
— Посоветуй быть счастливым — в таком вот положении.
— Чего тут советовать. Ясно, что без Марины полного счастья не будет. И, значит, надо за неё биться, драться изо всех сил.
— Как?
— Умом, конечно. Не кулаками же. Олег вздохнул. Почесал затылок.
— Ты вот что, — сказал Михаил. — Съезди в Иркутск и разберись со своим институтом. Время сейчас работает на тебя. И очень здорово работает. А знаешь почему? Потому что тебе не надо добиваться славы и признания. Все это у тебя уже есть с избытком. Не хватает всего лишь ерунды — поплавка. Диплома о высшем образовании. О получении поплавка сейчас и позаботься в первую очередь.
— А вдруг заставят пересдавать экзамен.
— А ты съезди, узнай обстановку.
Тут малыш, сидевший за спиной Михаила, вдруг заплакал.
— Что ж, я могу съездить, — сказал Олег, успокоившись. — Посмотрим, что скажут.
— А вот съезди-ка, съезди! — ответил Михаил, повернулся к сыну. — Ну чего пищишь? Ах, что ты наделал!
Михаил поднял сына с подмоченного чехла дивана и прошёлся с ним по комнате.
— Вот так, брат, — сказал он, обращаясь к Олегу, стоявшему в задумчивости посреди комнаты. — Пока жива-здорова твоя Марина, надежда есть. Вот если она умрёт, тогда… — Михаил развёл руками. — Понял теперь в чём смысл жизни?
— Понял.
— Ну так посиди с Сашкой, а я схожу за водой и затоплю печку. — Михаил посадил малыша в кроватку.
— Не беспокойся, я сделаю, — сказал Олег и пошёл за дровами. Оба они, занимаясь домашними делами, были в приподнятом настроений.
На другой день после ареста Вадима Марина родила девочку. Заранее у них было условлено, что если будет девочка, то назовут её Ларисой. Марина не изменила своего решения. Через несколько часов она уже привыкла к мысли, что у неё теперь есть дочурка Ларочка, и часто повторяла про себя близкое сердцу имя.
Когда день прошёл и наступил вечер, Марина подозвала дежурную сестру, которая перед уходом со смены случайно зашла в палату и спросила: не звонил ли кто относительно её. Та ответила отрицательно. Марине показалось это странным, и она уже поздно вечером спросила другую дежурную сестру о том же. И та ответила то же самое.
Загадочное молчание мужа и свекрови, которые с такой заботливостью отвезли её в больницу, тревожило её. Она несколько раз просыпалась среди ночи, решалась попросить сестру, чтобы та позвонила на квартиру Пономарёвых, но тут же отказывалась от этой мысли и клялась себе, что ни за что первая этого не сделает. В ожидании и догадках прошёл весь следующий день. Она теперь больше думала о своей родной матери и жалела, что не успела предупредить её вовремя. Наконец, вечером ей сообщили, что звонила какая-то женщина и справлялась о дне выписки. Потом как-то прислали ей одеяльце с простынкой, чтобы завернуть ребёнка, и после уж, до той минуты, пока она не выписалась из больницы никто из близких не поддерживал с нею никакой связи.
Когда Марина одетая и с ребёнком на руках вышла в приёмную комнату, она увидела Екатерину Львовну, одиноко сидевшую там. Екатерина Львовна поднялась ей навстречу.
— Здравствуй, — сказала она изменившимся, тихим голосом. — Как себя чувствуешь?
— Здравствуйте. Не стоит беспокоиться, — сухо ответила Марина. Она остановилась и глядела на свекровь с каким-то неестественным, каменным выражением лица.
Екатерина Львовна, потупив взор, отвернулась и согбенная молча вышла на улицу. Марина вышла следом за ней и совершенно была удивлена, когда, окинув взглядом пустынную улицу, не обнаружила на ней великолепного лимузина, на котором её доставили сюда.
— Дай, я понесу, — сказала Екатерина Львовна.
— Ничего, я донесу сама, — ответила Марина по-прежнему сухо.
Екатерина Львовна измерила её уставшими, покрасневшими от слёз и бессонницы глазами и отвернулась. Они молча шли до самого дома.
«Какая! Хороша невестка! — думала Екатерина Львовна. — Даже ни о чём не спросит. Неужели она считает, что Вадим мог забыть про неё в такие дни, если бы был на свободе? Что будет с ним? Что будет с ребёнком?»
Екатерина Львовна тяжко-тяжко вздохнула и с досады стала ломать себе пальцы.
«Притащилась одна и даже не взглянула на свою внучку, — думала Марина, не замечая волнения свекрови. — Чем объяснить? Ни о ребёнке, ни о Вадиме ни слова. Идёт и молчит, как в рот воды набрала. Тот хлюст по такому случаю мог бы отпроситься с работы. Не звонил ни разу. Наверное, запил с горя, что дочь родилась. Он ведь сына хотел. А! Чёрт с ним. Я ни о чём никого не буду спрашивать. Плевать мне на всех на вас. Посмотрим, как он будет вести себя дальше и относиться к ребёнку. В случае чего, поставлю крест. Обойдусь и без вас», — думала она, прижимая к себе ребёнка. В эти минуты она казалась неумолимой. Набегавший ветерок, слегка трепавший волосы, выбившиеся из-под белого платка, и конец его, закинутый за плечо, как-то особенно подчёркивал решительность выражения её лица.
Когда подошли к квартире, Екатерина Львовна молча пропустила Марину впереди себя. Марина прошла в свою комнату и положила ребёнка на диван. Она приоткрыла одеяло. Дочка спала.
— Бедненькая малышка, — сказала Марина по-матерински ласково. — Забыл про нас непутёвый папа.
Она прошла в прихожую раздеться. Вернулась в ту же минуту. Села на диван рядом с ребёнком и стала разматывать одеяло и простынку.
— Спит? — спросила Екатерина Львовна, не слышно появившаяся в комнате в своём домашнем халате. Она смотрела на внучку очень грустными глазами, и вид её показался Марине настолько измученным, что она, взглянув на неё, почувствовала невольную жалость к ней. Тут только она заметила, что Екатерина Львовна сильно постарела я похудела за эти дни. «Бог мой! Она как выжатый лимон, — подумала Марина. — Что с ней?» Екатерина Львовна и Марина встретились взглядами. Несколько мгновений молча смотрели друг на дружку: свекровь все с тем же мученическим выражением, невестка — вопросительно. Екатерина Львовна сказала, вздохнув: «Вот так, Мариночка. Такие наши дела», — и, печально склонив голову набок, отвела взгляд на ребёнка. Марина почувствовала неладное.
— Где Вадим? — спросила она.
Екатерина Львовна вместо ответа разрыдалась и беспомощно опустилась на стул.
— Что с ним? — вновь спросила Марина с нескрываемой тревогой в голосе.
— Несчастье, Мариночка… несчастье у нас… большое, — ответила Екатерина Львовна, рыдая. Она вынула платочек из кармана и, вытирая глаза, прибавила, захлёбываясь горем. — Арестовали Вадима…
Марина молча смотрела на свекровь, ожидая объяснений. Екатерина Львовна кое-как объяснила, что произошло, и Марина поняла, в каком положении оказались она и её дочурка.
— Он на это только и был способен, — сказала она, поднявшись с дивана. В сильном возбуждении пройдясь по комнате, добавила: — Пошлый развратник.
Екатерина Львовна, озлобившись, вскочила со стула.
— Ну, знаешь? — вскричала она. — Он твой муж!
— Муж! — с горькой иронией подхватила Марина. — О чём только думал этот муж…
— Он не умышленно это сделал. Дикая случайность. Он не виноват.
— Конечно! Виноват всегда кто угодно, только не он!
— Он порядочнее тебя! — громко сказала Екатерина Львовна, ткнув на Марину пальцем и, резко повернувшись, хотела выйти.
— Порядочные люди не сидят по тюрьмам, а воспитывают своих детей! — бросила ей вслед Марина.
Вдруг дверь в комнату открылась и вошёл Георгий Антонович. Лицо его было сурово. Шляпа сдвинута назад, пальто распахнуто.
— Что вы подняли базар? — сказал он грубо и бросил взгляд на диван, на котором лежал ребёнок, кряхтя и перебирая кривыми ножками.
Марина вспомнила, что Надо кормить дочь и взяла её себе на руки.
— Что произошло? — спросил Георгий Антонович, обращаясь к жене.
— Я не знала, что она такая людоедка, — ответила Екатерина Львовна, впившись ненавидящими глазами в невестку, севшую с ребёнком на дивам спиной к ним и вынимавшую грудь из лифчика.
— Перестань, — сказал Георгий Антонович. — Не можешь разговаривать по-человечески, выйди.
— Что с нею говорить! За такие слова её следовало бы вышвырнуть отсюда вон. Жаль ребёнка.
— Я сама уйду, — ответила Марина, не меняя пренебрежительной к хозяевам позы. — Завтра же уеду в Красноярск. — Она повернулась к ним лицом: — Во всяком случае с вами жить не собираюсь.
— Успокойтесь, — сказал Георгий Антонович. — Не справляйте панихиду раньше времени. — Повернувшись к выходу, кивнул жене. Она поплелась за ним в прихожую.
— Что это значит? — спросила Екатерина Львовна, когда он снимал пальто и шляпу.
Георгий Антонович снова позвал её кивком головы в свою комнату. Там он, усевшись в кресло и усадив её напротив себя, прежде сделал упрёк, что она напрасно поссорилась с Мариной, которая теперь может испортить дело. Дело же состояло в следующем. Сослуживцы Георгия Антоновича по тресту узнали, что стряслось в семье Пономарёвых, и однажды несколько человек, для которых управляющий был особенно уважаемым человеком, пришли к нему в кабинет и заявили о своём желании помочь вызволить Вадима из неволи или на худой конец смягчить ему наказание. Георгию Антоновичу был неприятен этот разговор, и он попросил оставить его в покое. Они, однако же, не ушли и стали убеждать его, что Вадим не злоумышленник, а жертва случая, и следовательно, можно добиваться взятия его на поруки. На первый взгляд затея бесперспективная. Даже дикая. Ну а если поглубже разобраться. Вникнуть в суть. Можно чего-нибудь и добиться. Логика у сострадальцев проста: дворника всё равно не воскресишь. Так зачем же ещё и коверкать жизнь молодому человеку? Ведь он же действительно не злоумышленник. И не имеет ничего общего с преступным миром. Он жертва идиотского случая. Зачем его губить? Зачем губить чудесную молодую семью? Сострадальцы, руководствуясь гуманной логикой, твёрдо решили поднять на это дело весь коллектив треста и коллектив конструкторского бюро завода, где работал Вадим. Заявили, что если потребуется, дойдут до Верховного Совета. Дань уважения, отданная Георгию Антоновичу в столь трудное для него время, тронула его очень, но он тем не менее стал категорически отказываться от этой затеи и просил всех не беспокоиться, хотя сам в душе был не против испробовать этот шаг. Люди понимали его и, уходя из кабинета, сказали, что их долг помочь ему, и они это сделают. И дело завернулось не на шутку. Уже на другой день кто-то из трестовских был у следователя и узнал от него, что Вадим во всём признался и глубоко раскаивается в содеянном. Это было на пользу. Кто-то пошёл на место работы Вадима и там упросил председателя профкома провести собрание. Собрание тоже руководствовалось гуманной логикой и просило выдать Вадима на поруки. Целый коллектив, руководимый отцом Вадима, поддерживал эту просьбу, сочинив на имя прокурора бумагу, в которой усиленно были выделены места, касающиеся трезвого поведения, образованности, интеллигентности, честности, порядочности всего семейства Пономарёвых, уважения и авторитета отца, а также того, что Вадим недавно лишь сам стал отцом и тяжело переживает оторванность свою от семьи. Под бумагой поставили свои имена многие работники треста. С выпиской протокола собрания и этой бумагой несколько человек, близких Георгию Антоновичу товарищей по работе, ходили к прокурору, который дал санкцию на арест Вадима. Тот сказал что не отменит своего решения и делегация, возмутившись, пошла жаловаться на бюрократа редактору областной газеты. Редактор внимательно выслушал всех, попросил написать коллективное письмо в редакцию и пообещал подключить журналиста. Обо всём этом и рассказал Георгий Антонович жене, ещё раз упрекнув её в том, что она напрасно поссорилась с Мариной, так как журналист может нагрянуть с беседой к ним. А от позиции его в этом вопросе очень многое может зависеть.
— Нашли время ругаться, — сказал с упрёком Георгий Антонович. — Надо помириться с нею и ко всему её подготовить.
Екатерина Львовна, слушая, всё время молчала и тут не стала оправдываться, а только безнадёжно махнула рукой. Она спросила мужа, как скоро будет отправлено письмо в редакцию. Георгий Антонович ответил, что его заместитель по хозяйственной части, организовавший всю эту заваруху, сказал ему, что сегодня будто бы это письмо было передано лично им в руки редактору.
— А будет польза от этого? — спросила Екатерина Львовна.
— Трудно сказать, — отвечал Георгий Антонович озабоченно. — Если не помогут, то боюсь, как бы не было хуже.
— Так отказаться надо! — воскликнула Екатерина Львовна, вдруг испугавшись.
— Я разговаривал с прокурором области, — сказал Георгий Антонович. — Среди форм защиты есть такая выгодно привлечь к делу общественное мнение. Это последний шанс. Иначе — суд.
Екатерина Львовна ахнула, и закусив губу, страдальчески прикрыла глаза и закачала головой.
Олег все откладывал и откладывал поездку в Иркутск. Боялся, что в институте сразу могут устроить собеседование и копнуть багаж знаний. А багаж слабоват. За год много подзабыл. И решил сначала как следует подковаться, а потом уже ехать. Ему хотелось подковаться не только в вопросах математики и физики, но и в вопросах политики, литературы и искусства, знать что нового в науке и технике. Он просматривал все, какие приходили в местную библиотеку журналы и газеты. Художественную литературу читал ежедневно, но перед сном. Раз в неделю, в воскресенье позволял себе кино и партию в шахматы с Михаилом.
В первомайские праздники Олег не терял даром время. Он, как китаец, не признавал праздников. Первого мая с утра сел за учебники и занимался до обеда. После обеда сел играть в шахматы с Михаилом и между прочим спросил, к кому в Новопашинской школе можно обратиться за консультацией по математике. Партнёр переглянулся с молодой хозяйкой, которая села подле них с рукоделием (недовязанным свитером), и стал гадать:
— Математичка, — сказал он, — однако всё та же — Анна Степановна, у которой прошлого лета пожар случился?
Валентина сомнительно покачала головой и сказала, что Анны Степановны и след простыл, в школе теперь работает какая-то другая, молодая математичка.
— Постой, — сказала вдруг она. — А я видела сегодня одного человека. Он может помочь.
— Кто такой?
— Добровольский.
— Чего он тут? — сказал Михаил, поднимаясь из-за стола. Он рысцой подошёл к радиоприёмнику, стоявшему в углу комнаты, и убавил громкость (в это время транслировалась демонстрация из Москвы).
— На праздник приехал. Первый раз, что ли? — сказала Валентина.
— А где ты его видела? — спросил Михаил, усаживаясь на своё место.
— Когда из магазина шла. У клуба с врачихой стоял.
— Ну, тогда он. Свидания у него с врачихой всегда у клуба.
— Да он, он! — уверенно сказала Валентина. — Я что не знаю его? Кто тут с такой гривой ходит ещё: — хоть и далеко он был, а я узнала его по волосам и по…
— Добро, — прервал Михаил и повернулся лицом к Олегу. — Вот что, братуха, тут есть у нас один чучмек, за врачихой ухаживает…
— Пошёл городить, — недовольно проговорила Валентина.
— А что я сказал такого? — удивился Михаил, оборачиваясь к ней. — Что, не правду говорю? Как приедет всё время под окнами больницы лазит…
Валентина ткнула мужа в бок кулаком и строго на него посмотрела.
— Ну, ладно, не в этом дело, — продолжал он, делая ход пешкой. — Этот арап по наукам крепко жмёт. А преподаёт где-то в институте математику.
— К нему неудобно, — сказал Олег. — Нет, это не годится.
— Напрасно, — сказала Валентина. — Он простой человек. Очень общительный.
— Видел? — значительно произнёс Михаил, кивая головой в сторону жены. — Общительный. Так что валяй.
Валентина сделала нетерпеливое движение и снова с укоризной взглянула на мужа.
— А вообще с ним полезно познакомиться, — продолжал Михаил уже серьёзным тоном. — Он — толковая голова. И в математике просветит, и жить научит.
Олег улыбнулся и стал смотреть на доску. Помолчали. Олег, передвигая фигуру, вдруг спросил:
— К кому он сюда приезжает?
— К матери, — ответил Михаил.
— А как звать его?
— А звать его Юрий Петрович. А мать его живёт, знаешь где?.. — Михаил рассказал ему адрес и посоветовал опять идти к нему.
На другой день Олег пришёл по тому адресу. У порога встретила его хозяйка — маленькая седая старушка в кухонном фартуке. Олег спросил: дома ли Юрий Петрович?
— Дома, — ответила старушка, пристально глядя на него добрыми карими глазами.
— Можно к нему?
— А чего ж нельзя? Можно.
— Мама! Кто пришёл? — раздался вдруг голос из соседней комнаты.
— Молодой человек к тебе, — отозвалась хозяйка.
— Кто там? Пусть идёт сюда.
Старуха прошла в комнату и всплеснула руками: «Не стыдно, — сказала она, — лежень такой — сякой, принимать гостей в постели?» Тут скрипнула кровать и зашуршала одежда: Юрий Петрович поднялся. Мать его вышла в прихожую: «Раздевайтесь и посидите тут минуточку», — сказала она Олегу, показывая на стул.
Олег снял куртку, сел и стал ждать, положив на колени прихваченные с собой учебники. Хозяйка ушла на кухню.
— Мама! — раздалось из комнаты. — Каких ты тут капканов наставила по всем углам? Чуть ногой не залез.
— Сейчас, сынок, сейчас. — Она помешкала чего-то в кухне и торопливо прошла мимо Олега, бросив ему на ходу: — Знаете, мыши одолели, а кошек не люблю держать.
Вскоре пригласила гостя в комнату.
Олег вошёл и увидел стоявшего возле круглого стола с заспанным видом Добровольского. Это был похожий на армянина невысокий, смуглый, с узкими плечами и бальзаковской гривой молодой человек лет двадцати восьми. Высокий лоб, прорезанный глубокими морщинами, тонкий нос с горбинкой, выдающийся вперёд подбородок придавали его лицу волевое и упрямое выражение. Большие карие глаза его смотрели на гостя дружелюбно. Он был в светлых брюках, белой сорочке и тапочках на босу ногу. Лицо его было знакомо Олегу. Где-то он видел это лицо! Но где? Не мог сразу вспомнить.
— Давай познакомимся. Юрий, — сказал он скороговоркой, чуть подавшись вперёд и энергично сунув руку гостю.
— Олег, — ответил тот, сжав в руке маленькую ладонь Добровольского.
— Садись, — пригласил хозяин, показывая рукой на стул возле себя.
— Спасибо, — сказал Олег, садясь, и прибавил: — Я к вам на несколько минут, Юрий Петрович.
— Зови меня, пожалуйста, просто Юрий. Тут не аудитория. А геометрию с алгеброй отложи пока в сторону. Сегодня праздник, спешить некуда, — сказал Добровольский полушутя, полусерьёзно.
Олег сидел сконфуженный. Взглянул на книжки. Верхняя лежала тыльной стороной. «Как же он догадался?»
— Откуда вы узнали, что я пришёл к вам за помощью? — спросил гость.
— У меня, братец, особый нюх, — ответил все тем же полушутливым-полусерьёзным тоном Добровольский и сделал серьёзную мину: — Шучу, конечно, но знаю одну очень важную истину: чтобы никогда не быть битым физически и морально, надо иметь кроме выдержки собачье чутье.
Применительно к Олегу было сказано не в бровь, а в глаз. Он притих и сидел неподвижно. Добровольский опять заговорил:
— Задачи и отвлечённые темы потом. Мама! — крикнул он решительно.
— Чего, сынок? — отозвалась хозяйка и заглянула в комнату.
— Пропустить бы чего, — промолвил он уже не столь решительно.
— Рассолу или томатного соку? — с улыбкой спросила лукавая старуха.
— А у тебя вишнёвочка есть ещё?
— Есть.
— Вот и подай её сюда.
Он нехотя поплёлся к умывальнику. Хозяйка поставила на стол графинчик с кроваво-красной наливкой, стаканчики, приборы и тарелки с рыбой под маринадом. Олег все старался вспомнить, где и когда он мог видеть этого человека.
— Поступать собрался? — спросил Добровольский, входя в комнату и разглаживая сзади свои длинные волосы.
— В политехнический, — ответил Олег.
— Очень хорошо. — Юрий Петрович сел за стол и налил вишнёвку в стаканчики. — Бог даст, поступишь, будем встречаться. Я там работаю. За знакомство, — сказал он и выпил наливку одним духом.
— Где вкалываешь? В комбинате? — снова заговорил он, закусывая маринадом. — То, что за ум берёшься — это правильно. И не только потому, что получишь специальность и станешь инженером или добьёшься выгодного положения. По мне ещё важнее — уметь критически смотреть на вещи. Быть свободным от мнений и предрассудков людей. Тут, бесспорно, нужны знания, — сказал Добровольский, пристально глядя на Олега, который скромно сидел против него и слушал его. — Ты что-то плохо закусываешь, — вдруг заявил он, глядя на пустую тарелку перед гостем. — Не стесняйся, будь как дома. Спасибо.
— Выпьем ещё?
— Не стоит.
— Как хочешь. — Добровольский налил ещё себе стаканчик и выпил. — Теперь за дело. Давай сюда свои задачи.
С его помощью Олег довольно быстро решил задачи. Когда закончили, Добровольский сказал:
— Парень сообразительный, и база у тебя есть и схватываешь хорошо. Но есть один недостаток: не надо на такие пустяки столько эмоций. Побереги их.
Олег недоуменно посмотрел на него.
— Люди, — продолжал он, взяв со стола напильничек и подчищая им свои красивые розовые ногти (он не мог спокойно сидеть без движений и обязательно либо дрыгал ногой, либо стремился занять чем-нибудь свои руки) — люди, как только достигли высшей ступени своего развития и стали называться «Гомо сапиенс», словом, как только научились мыслить и любить, пришли к выводу, что смысл жизни человеческой в максимальном проявлении умственных и чувственных способностей. Архаичный взгляд, но для меня основа основ. И я следую ему и буду следовать всю жизнь, ибо не знаю возвышеннее и прекраснее этих двух человеческих качеств. Вот два русла, по которым надо целеустремлённо направлять всю свою деятельность вглубь и вширь. И потому важно знать, где применять не только физическую, но и умственную и чувственную силу. — Тут он прервался и посмотрел на собеседника внимательно, как бы изучая, понял он его мысль или не понял, и продолжал, размахивая напильником: — Я понимаю: большой талант — это от Бога. Как говорится, дар Божий. Но маленький талант скрыт в каждом из нас. И я глубоко убеждён — если во время вскрыть, обнаружить, и ежедневно, ежечасно, ежеминутно совершенствовать, то очень многого можно добиться в жизни. Очень многого! Секрет большой удачи не в том, чтобы уметь хватать фортуну за фалды, а в том, чтобы уметь обнаружить свою звезду — одну-единственную на небосклоне. Уметь направить всю свою волю лишь к одной цели, сосредоточить её на одном — единственном направлении.
— Я сомневаюсь, чтобы в каждом был скрыт талант, — скромно возразил Олег.
— Напрасно, — сказал Добровольский. Он вскинул тонкие бархатные брови, и морщины на лбу обозначились ещё резче. — Я знаю одного человека. Он живёт сейчас в Ангарске. Так вот он до двадцати лет не умел ни читать, ни писать. И ничего не знал, кроме как обрабатывать пашню и косить сено. Жил где-то на дальнем хуторе. Пределом человеческой цивилизации в его понятии были лошадиный хомут и таратайка. Но когда судьба выбросила его из глухих деревенских дебрей в город, и он познал сладость учения, этот природный хлебопашец уже в тридцать два года стал кандидатом технических наук, а сейчас, в сорок лет, блестяще завершает сложнейшую работу по термической обработке металлов на соискание докторской степени. Он далеко не исполин, не Ломоносов. Самый что ни есть простецкий мужичок, весьма ограниченный в рамках своей профессии. И вид у него истинно плебейский. Этакого бирюка деревенского, угловатого. Увалень ужасный! Но какой образец упорства в достижении цели! Спрашивается, откуда что взялось? Да от таланта, мил человек. От таланта. Когда человек увидит в себе искорку таланта, поверит в свою звезду и не знает колебаний и не разбрасывается, воля его способна творить чудеса. Я хочу подчеркнуть одно, то есть то, что каждый человек, выбрав себе труд посильный и полюбовный, может творить в своей сфере чудеса: будь то хлебороб, кухарка, доярка, токарь, учитель, почвовед, математик иль кто угодно.
Добровольский умолк и, поднявшись со стула, в волнении стал ходить по комнате.
— Ты сейчас, наверно, думаешь, — продолжал он, остановившись посреди комнаты, расставив кривые ноги и скрестив руки на груди. — Отчего же я, знающий секрет большого успеха, до сих пор просто преподаватель? Тут, братец, виноваты мои взгляды на жизнь и ещё одно обстоятельство. Я уже говорил, в чём вижу смысл своей жизни. Но вторая сторона, сторона ощущений, нередко занимает меня сильнее, чем идейная сторона. Я не могу жить без красивых женщин, без ярких впечатлений. И к тому же холостая жизнь требует денег, много денег. Кроме института я преподаю ещё в двух местах, чтобы сводить концы с концами. Перед праздником бес попутал, обанкротился, и вот пришлось ехать сюда.
Слова самого Добровольского объяснили Олегу то упорное злоречие, которым преследовал его Михаил. Добровольский пригладил рукой волосы и добавил:
— И ещё есть разные важные обстоятельства, которые мешают сосредоточиться. Я экспансивен. Нетерпелив. Люблю независимость. Не хочу ни от кого и ни от чего зависеть. В своём свободолюбии я, кажется, дошёл до той грани, за которой начинается первородная, идущая от самой природы, диогеновская анархия. Однако я разболтался не о деле, — сказал Добровольский и, подойдя к столу, остановился в задумчивости: — Что-то я хотел посоветовать тебе. Ага! Вот что. Сейчас я принесу одну штуку.
Он вышел. Олег, оставшись один, погрузился в задумчивость. Через минуту Добровольский вошёл с какой-то почерневшей от пыли книгой в руках.
— Вот, — сказал он. — Дарю тебе Моденова. Это сборник задач, употреблённых при вступительных экзаменах в московское техническое училище имени Баумана. Решишь хотя бы половину их, будешь желанным студентом в любом вузе. Держи.
Олег, поднявшись с места, взял книгу и, поблагодарив, стал прощаться.
— А где ты живёшь? — спросил Добровольский, провожая его до порога. — Что-то я тебя тут раньше не видел?
— А я недавно приехал. Живу у Осинцева Михаила. Это мой двоюродный брат.
— Знаю его. Значит, ты тоже Осинцев? Постой-постой! Не о тебе ли тут рассказывают легенды?
Олег смутился:
— Пустяки.
— Ничего себе пустяки! Ну, бывай здоров. Будешь в Иркутске, заходи ко мне в политехнический, на кафедру математики.
Они крепко пожали друг другу руки, и Олег пошёл домой.
Визит его к Добровольскому не прошёл бесследно. Он поразмышлял над тем, что довелось услышать. Особенно долго не выходил из головы деревенский бирюк, который до двадцати лет не знал ни одной буквы алфавита, а в тридцать два года стал кандидатом технических наук. Олег остервенело стал грызть математику, решая трудные задачи из сборника Моденова одну за другой.
Между тем канитель по делу Пономарёва все тянулась. Редактор местной областной газеты в постоянной текучке событий и дел совсем забыл про то коллективное письмо, которое вручили ему, и вспомнил о нём, когда какие-то два человека, подписавшиеся под письмом, пришли к нему вновь с просьбой напечатать письмо или статью в защиту Вадима. Редактор был внимательный, умный, опытный, но болезненный человек, перенёсший тяжёлую операцию на желудке, — его все раздражало и ему не понравился высокопарный тон, которым его призывали к спасению безгрешной несчастной души. Подперев кулаком бледную дряблую щеку, с кислой миной выслушивая делегацию, он все больше и больше убеждался, что напрасно в первый раз обнадёжил людей вмешательством газеты, что дело это не газетное, а явно подсудное. Но он слыл в городе на редкость отзывчивым к нуждам трудящихся. Он не мог так просто отмахнуться и сказал им, что сегодня же поручит своим людям заняться этим делом, и если журналистам будет совершенно ясна позиция, с которой следует рассматривать вопрос, то статья в газете будет. Делегация ушла. Редактор нажал кнопку. Вошла молодая секретарша.
— Чернова ко мне, — сказал он ей.
Секретарша кивнула головой и вышла. Минуту спустя вошёл красивый высокий брюнет лет тридцати в бежевом свитере с орнаментом.
— Звали меня? — спросил Чернов, подходя к столу, а сам думал про себя: «За каким дьяволом ты вызвал именно меня? Дать задание или вздрючить?» Предполагая одно из двух, он остановился перед шефом с некоторым внутренним волнением, но внешне ничуть не выказывая его. Чернов был болезненно самолюбив, вследствие чего вспыльчив и дерзок со всеми, кроме редактора, от которого был слишком зависим. За годы журналистской деятельности он привык никого и ничего не бояться и теперь, кроме гнева редактора, ничего не боялся, никого не любил, кроме себя, и, видимо, за это его уважали, любили и хвалили все. Он же стремился к тому, чтобы его уважали, любили и хвалили ещё больше, всегда был элегантно одет, аккуратен, постоянно оттачивал своё писательское мастерство и был превосходный журналист. Поэтому шеф и вызвал именно его.
Редактор, навалившись тощим животом на стол, делал поправки на полосе толстым гранёным синим карандашом и, еле кивнув ему головой, не отрываясь от дела, сказал:
— Садись, подожди минутку.
Чернов сел в глубокое мягкое кресло перед столом. Редактор, дочитав колонку и сделав пометку, бросил карандаш на полосу. Достал из стопки бумаг письмо и подал его Чернову со словами: «Прочитай внимательно». Чернов занялся чтением письма, редактор своим делом. Пробежав глазами петицию. Чернов подумал немного и сказал, обращаясь к редактору.
— Я ничего не понимаю.
— Как ничего? — спросил редактор, не поднимая красивой, коротко остриженной головы с зачёсанными набок светло-русыми волосами.
— Почему это к нам адресовано?
— Вот именно: почему, — сказал редактор, взглянув Чернову в лицо. — На этот вопрос тебе и надо ответить.
— Каким образом?
— Я думаю, обычным. Судьба человека в надёжных руках правосудия. Но большой круг людей чем-то взволнован, просит вмешательства газеты, общественности. И наша задача разобраться досконально, прочувствовать всю эту трагедию и дать свой глубоко человечный ответ. Задание сложное, Борис, и срочное. Возьмись за него сегодня же и постарайся выразить своё отношение к факту до того, как вынесет свой приговор правосудие. Главное, постарайся раскусить, что за человек этот преступник и почему за него хлопочут.
— Теперь я кое-что понимаю, — сказал Чернов, глубокомысленно взглянув на письмо и вытянув вперёд губы.
— Я рад за тебя. Желаю успеха, — сказал редактор и уткнулся в свою полосу. Чернов свернул письмо трубочкой и вышел из кабинета.
Через два дня в беседе с редактором он сказал:
— Человек, о котором хлопочут, подонок.
— Неужели! — с иронией заметил редактор.
— Да. Он после распутной оргии совершил подлое убийство и скрывался как последний мерзавец, пока его не прищучили.
— Об этом должны знать люди, которые о нём пекутся.
— Думаю, что те, кто возглавляет и раздувает кампанию, знают, так как имели дело со следствием.
— Почему они стараются?
— Во-первых, потому, что папаша его человек дельный и толковый. Один из немногих кто усидел на месте, когда началась перестройка.
— Стало быть, в коллективе хотят сохранить прежнего начальника.
— Вот именно.
— Резонно. Дальше.
— Во-вторых, авторы письма настроены против заместителя Пономарёва, главного инженера, человека грубого, крутого и властолюбивого. Многие боятся, что Пономарёв может уйти с поста в связи с этой историей, а возможный претендент на его место — главный инженер.
— Это надо доказать.
— У меня полный блокнот фактов и наблюдений.
— Хорошо. Ты был в тюрьме? Разговаривал с сыном Пономарёва?
— Разумеется. И с его родными разговаривал. Только жена его, кстати, весьма интересная особа, жаль её, — так вот она не стала со мной разговаривать.
Редактор удивлённо вскинул белесоватые брови.
— Она сказала: только и ищите, на чьём бы несчастье прославить своё бездарное имя.
Редактор рассмеялся. Но тут же смолк и задумался.
— Писать статью или фельетон? — спросил Чернов.
— Пиши фельетон, — ответил редактор.
На третий день появилась газета с фельетоном. Чернов не поскупился на краски, присовокупил и вечеринку у Инны Борзенко, воспользовавшись материалами следствия. Те, кто заварил кашу, побежали жаловаться в высшие инстанции, усугубляя этим и без того тяжёлое положение семьи Пономарёвых.
Вадим, прочитав фельетон, отказался от пищи. Сутками напролёт лежал на своей койке. Через неделю ему принесли копию обвинительного заключения. Он не ответил на вызов и не подошёл к окошечку камеры, через которое надзиратели общаются с арестованными: дают свежие газеты, баланду и «шрапнель» (перловую кашу, сваренную на воде). Надзиратель посмотрел в окошечко на нижнюю койку (койки стояли в два яруса), на которой, укрывшись с головой черным суконным одеялом, лежал Пономарёв; подождал немного, свернул трубочкой листы обвинительного заключения и бросил их в камеру на пол.
Тюремное начальство выжидало, когда голод возьмёт своё, и Пономарёв, наконец, кончит голодовку. Но прошла неделя, а он и не думал приступать к еде. Врач стал наведываться в камеру ежедневно. Вадим, исхудавший и бледный, не поддавался на уговоры и слабел день ото дня. Его перевели в тюремную больницу и стали кормить насильно через шланг питательными смесями. Накачали жидкой бурдой и доставили в суд.
Завсегдатаи, главным образом пенсионеры и домохозяйки, шляющиеся от нечего делать по залам судебных заседаний, думали, что для защиты это дело бесперспективное, но адвокат, вдруг неожиданно отличился. Он воспользовался отсутствием акта стационарной судебно-психиатрической экспертизы. Следствие ограничилось заключением тюремной комиссии, которая проводится обычно вскоре после водворения обвиняемого в тюрьму и называется пятиминуткой. Врачи пять минут побеседуют с арестантом и пишут акт о. его психическом состоянии. Такая экспертиза не устраивала адвоката. Ему нужна была стационарная, которая проводится в условиях психиатрической больницы высококвалифицированными специалистами, и не пять минут, а не меньше месяца. Следователь не счёл нужным проводить стационарную экспертизу, а адвокат очень даже счёл нужным. Случилась голодовка. Шизофреники в период обострения болезни, как правило, отказываются от пищи. На основании голодовки адвокат высказал предположение о болезни, невменяемости и неподсудности подзащитного. Прокурор не ожидал такой прыти и, выпучив глаза, заявил протест. Тогда адвокат заострил внимание суда на том, что в данном случае всё-таки возникает сомнение, а любое сомнение, как известно, должно быть истолковано в пользу обвиняемого.
— Кто из сидящих в зале суда, — произнёс адвокат патетически, — может с абсолютной достоверностью утверждать, что голодовка была объявлена в знак протеста после выхода в свет тенденциозного фельетона, а не является следствием душевной болезни?
Действительно, с абсолютной достоверностью никто ничего не мог утверждать. Суд был поставлен в затруднительное положение. Процесс был прерван. Вадима увезли в психиатрическую больницу, в отделение судебной экспертизы.
У Екатерины Львовны, Георгия Антоновича и у радетелей семейства Пономарёвых появилась надежда избавить Вадима от суда. Они пустили в ход все свои связи. Екатерина Львовна окончательно потеряла покой и сон. Она бегала по инстанциям с какой-то кружкой, которой Вадим, якобы, пользовался в детстве. У него была мания чистоты в школьные годы. Эту кружку он никому не доверял и мыл сам по целому часу и держал в шкафу отдельно. Словом, её ребёнок больной. Болен шизофренией. И никакой он не преступник, и нечего его наказывать, а надо лечить. Бесконечные звонки влиятельных лиц и отрицательное общественное мнение, сформированное областной партийной газетой, вынудили руководство психиатрической больницы отказаться от экспертизы. Благо, что для подобных и прочих особо трудных случаев существует институт психиатрии имени Сербского.
Екатерина Львовна негодовала.
— И кто придумал этот институт? — вопрошала она, мечась по комнате из угла в угол и ломая себе пальцы. — Отец сделай что-нибудь.
И Георгий Антонович снова садился за телефон. И до последнего дня вёл бесполезные переговоры. В условиях минимального комфорта, под стражей, в «столыпинском» (арестантском) вагоне Вадим всё-таки поехал в Москву, в институт психиатрии имени Сербского.
Первое, что поразило его в институте, это немыслимая теснота. Если в Иркутске на экспертном отделении было всего несколько человек, то здесь толкалось народу больше сотни.
Вадим попал в палату, где было несколько человек кроме его. Соседом по койке оказался разговорчивый мужик лет сорока. Назвался Рафаилом.
— По какой статье? — спросил он Вадима. Одетый в больничную пижаму, Вадим сидел накровати, понурив голову.
— Не стесняйся, — сказал Рафаил. — Тут все тяжеловесы. Институт мелкой шушерой заниматься не будет.
— Да какой я тяжеловес, — сказал Вадим. — Случайно наехал на человека.
— А, убивец! — воскликнул Рафаил и, улыбаясь во весь рот, добавил: — Здесь уважают вашего брата. Санитары говорят — многих отмазали от суда. Папа, мама есть?
— Есть.
— Если признают дураком — твоё счастье.
— А если признают умным? — с горькой иронией произнёс Вадим.
— Будешь пахать в лагере лет десять до седьмого пота под дулами автоматов. Кормёжка как в тюрьме — на тридцать семь копеек. В сутки. Штрафной изолятор за не невыполнение нормы, карцер за малейший проступок и свидания с родными один раз в год. Посылки тоже одна в год.
— Ты бывал там?
— Бывал, — ответил Рафаил. — И в простых лагерях, и в режимных — с усиленным, строгим режимом — и в каких только не бывал. У меня шестая ходка. Следователь сказал, что я неисправимый. Отправил сюда исследоваться на предмет клептомании. Авось зацеплюсь. У меня одно плохо — нет родных. Выписываться не к кому. Но ничего. К какой-нибудь санитарке пристроюсь. Холостячка подвернётся какая-нибудь.
— А если не подвернётся, — сказал Вадим. — Пожизненно в дурдоме сидеть?
— Ну ты даёшь! — сказал Рафаил, усмехнувшись. — Кто же меня будет держать пожизненно! Я что, завёрнутый в самую задницу?
— А если не завёрнутый, то кто же тебя отправит в больницу? — спросил Вадим.
— Отправляют сколько хочешь, — сказал Рафаил. — Бывают и сознательные — дураки. Болезнь, например, клептомания, бывает и у сознательных и даже у очень умных людей. Я знал одного такого. Жил в нашем дворе. Школу окончил с золотой медалью. С отличием окончил институт. Какую-то особую стипендию получал, потом преподавал в этом же институте, а шарил по карманам. С одной стороны вроде бы очень умный, а с другой стороны, как ни крути, — дурак. Ему бы подлечиться, а он взял да утопился, когда его разоблачили. Я хоть и тоже клептоман, но не такой дурак. Уж если воровать, так по крупному, а если попался, то топиться-то зачем? Вообще — глупость. Вот и я, можно сказать, сознательный дурак. Знаю, что опасно, а ворую. Чувствую, что мне надо маленько подлечиться. И врачам здесь об этом толкую. А насчёт пожизненного дурдома — это чепуха. Вот кого будут держать пожизненно, — Рафаил указал на низкорослого крепко сбитого мужика с круглой стриженой головой, сидевшего на койке в углу палаты. — Ударил монтировкой вахтёршу в каком-то министерстве, и не помнит как дело было. Ленин, тебя чего понесло в министерство?
— А я что ли там был? — сердито ответил стриженый. — Это мой брат степной Ванёк там был.
— Ты тень на плетень не наводи. Ты с монтировкой ходил в министерство.
— Я дома сидел, смотрел телевизор, а космонавт поздравил меня.
— По телевизору? Ишь ты!
— Поздравляю, говорит, с новым годом, — утрируя голос, произнёс стриженый, и тут завёлся: — Щука береговая, туча блинная, заяц морской!
— Кто? Космонавт?
Стриженый сердито запыхтел и задёргал круглой, как мяч, головой.
— Ага, понятно, — сказал Рафаил. — Космонавт щука береговая, туча блинная, заяц морской. И с министром, я гляжу, у тебя отношения неважные.
— Монтировки нет, — сказал стриженый. — Где бы мне достать монтировку.
— Ах, Ленин, Ленин!
— У него что, фамилия такая? — спросил Вадим.
— Да нет, какой он Ленин. Это Вася Борисов, — сказал Рафаил и опять стал надоедать несчастному: — Скажи, Вася, как ты стал Лениным.
— А я и не знал, что я Ленин, — вдруг мигом успокоившись, — с готовностью ответил тот. — Схватили меня кошатники. МУР. МУРовцы, Кошатники…
— Ладно, кошатники, — прервал Рафаил. — Схватили в министерстве возле вахтёрши. Рассказывай дальше.
— Думаю, чего им надо? — продолжал Вася. — Оказывается, им надо, чтобы я поехал с ними в Бутырки, в тюрьму эту кошачью. Приезжаю, а там одни агенты. Надзиратель, ехидный такой, открыл окошечко камеры и говорит: «Как дела?» Я говорю: «Дай монтировку, пойду убью министра?». А он: «Э, да ты, оказывается, умный как Ленин». Я и не знал, что я Ленин.
— Видел? — весело сказал Рафаил, сверкнув металлическими зубами. Пока сидел в лагерях, по причине авитаминоза у него почти не осталось своих зубов. — А вот ещё экземпляр — Боря Соломович. — Рафаил кивнул в сторону соседней с Лениным койки. Откормленный как боров парень лет двадцати скалил зубы в неестественной улыбке. — Тоже фрукт. Повздорил с матерью и швырнул в неё утюгом. И каюк родной матушке. А родной батюшка в знак благодарности, надо думать, завалил его передачами. Яблоки, апельсины, трюфели, шоколад, халва, всякие сладости и чего только душа желает — каждый день по целому мешку. Вот она, жизнь наизнанку — вся тут, как на ладони. Батюшке Соломовичу, давно, видимо, опостылела жена, и тут вдруг сразу избавился и от жены и от этого дурака. Повезло мужику. А что? Денег — куры не клюют. Уж если этому ублюдку каждый день трюфели да шоколад мешками носит, ясно, что богатый. А с деньгами теперь женится на молодой. А молодая жена в тайне будет желать смерти батюшки Соломовича. Так оно и ведётся. — Рафаил умолк и уставился на пучеглазого мужчину лет тридцати, лежавшего на соседней койке справа. — А это Коля Парфёнов. Хороший парень, только вот день и ночь лежит под одеялом и мучит свой матрац Коля, — обратился Рафаил к соседу, — если будешь ещё при мне заниматься онанизмом, получишь по морде. Предупреждаю последний раз. Понял?
В палату вошёл мужчина весь в слезах.
— А, Эдик, — сочувственно сказал Рафаил. — К врачам вызывали?
Эдик сел на кровать, и слезы опять потекли ручьём.
— Не дают покоя, — сказал Рафаил. — Каждый день вызывают.
Прибежала медсестра с флаконом валерьянки. Налила в стаканчик и подала плачущему. Тот выпил и попросил валидолу.
— Валидол в аминазиновой, — сказала сестра — Принести сюда или пойдёте со мной?
Эдик поплёлся за сестрой в аминазиновую (кабинет, в котором хранится сильно действующий нейролептик аминазин и другие лекарства).
— Не поладил с женой, — сказал Рафаил, кивнув в сторону Эдика. — Поругались из-за чего-то, а она полгода ему не давала. Как-то ночью на этой почве конфликт, вышел. Она — ни в какую. Сам понимаешь, в таком состоянии человек на всё способен. Эдик говорит, что осатанел совсем. Не помнит, как голову ей отрезал. А я считаю, что правильно и сделал, что отрезал. И нечего из-за неё слезы лить. Говорю ему — не плачь, другую найдёшь. А он говорит — жалко. Симпатичная была. Ясно, что симпатичная. Душат и режут красивых да симпатичных. Каждый день плачет как баба рязанская. Удивляюсь, откуда у него столько слез?
— Обед, — сказал рослый плечистый санитар, войдя в палату.
— Пошли, — сказал Рафаил.
Вадим и Рафаил вошли в столовую и сели за стол.
— Ага, сегодня щи. Сейчас Ленин чудить начнёт, — сказал Рафаил с улыбкой.
Вадим взглянул на Васю Борисова, которого все звали Лениным. Он сидел за соседним столом с надутым недовольным видом. В народе в таких случаях говорят: надулся как мышь на крупу.
Когда обед был в разгаре, медсестра подошла к Борисову. Сзади встали два санитара.
— Ешь, Вася, — ласково сказала сестра.
— Политические щи, — сердито сказал Вася. — Пусть их степной Ванёк ест.
— Ничего подобного. Обыкновенные щи. Ешь. Пока она его уговаривала, стали раздавать уже второе — рыбу жареную с рисом и огурцом.
— Ну, раз щи не хочешь, — сказала медсестра и обратилась к санитарам: — Принесите ему диетический суп.
Принесли диетический суп. Вася взял ложку и стал мешать в миске. Помешал и отложил ложку.
— Ленин, смотри у меня! — шутливо пригрозил санитар, который принёс суп.
— Ешь, Вася, ешь, — сказала сестра.
— Правительственная уха, — ответил Вася.
— Никакая не правительственная, — сказала сестра. — Обыкновенный рыбный суп из хека.
— Не хочу, — капризничал Ленин.
— Почему?
— У меня ноги тяжёлые, тело грязное, мысли протяжные, в глазах — плошки.
— Ленин, — сказал санитар, который принёс рыбный суп. — Мы сейчас тебя помоем.
Ленин взял ложку и начал есть. Попробовал щи. Вдруг с жадностью набросился на них. Мгновенно съел щи, рыбный суп, второе, компот выпил одним духом и раньше всех вылез из-за стола.
— Каждый день такая петрушка, — сказал Рафаил. — Первое время швырял миски на пол, но его быстро отучили. Теперь только чудит.
После обеда Вадима вызвали к врачам. В кабинете было несколько человек в белых халатах, но его подозвала к себе черноволосая молодая женщина и пригласила сесть у стола напротив.
— Я ваш доктор, — сказала она. — Зовут меня Елена Куртовна. Как вы считаете, строительство Байкало-амурской магистрали с какой целью было начато?
Побеседовали о БАМе, о Ватикане и папе римском, о международных делах и политике Китая, о сновидениях. Тут Вадим блеснул, вспомнил физиолога Сеченова, который говорил, что сон — это небывалая комбинация бывалых впечатлений. Елена Куртовна кивнула с улыбкой. Говорили о разных мелочах и о чём угодно, только не о деле. Напоследок Елена Куртовна спросила, какие в Сибири растут полевые цветы и какие из них он любит. Вадим сконфузился. Никаких полевых цветов он не знал и не любил. На этом беседа закончилась. Елена Куртовна разрешила ему идти в палату.
Через неделю его опять вызвали и теперь с ним беседовали уже двое: лечащий врач и заведующая отделением. Заведующая взяла его в оборот:
— Как вы, интеллигентный образованный человек, могли так поступить! Какое злодейство!
Вадим стал мямлить что-то про испуг, про то, что не хотел впутывать друзей в подсудное дело, но заведующая отделением толковала про элементарную порядочность и честность.
Беседа была не из приятных. Ничего подобного ему не говорили ни в милиции, ни на допросах в тюрьме, ни на суде, но как ни странно, именно после этой беседы, ему вроде бы легче стало, как после хорошей бани.
Через месяц его вызвали на комиссию. Из беседы с членами комиссии Вадим понял, что придётся отвечать перед судом.
В этот же день проходил комиссию и Рафаил. Вернулся в палату хмурый и злобно произнёс:
— Все. Испёкся.
— Что? — спросил Вадим из чувства солидарности, хотя ему было не до разговоров.
— Обратно в тюрьму, — ответил Рафаил. — Заведующая набросилась на меня как собака. Будто с цепи сорвалась. Вот жаба чёртова! Ничего, сегодня пойдёт с обходом, я скажу ей пару ласковых на прощанье. Так и скажу: жаба. Как ты думаешь, как лучше к ней обратиться: Жаба Ивановна или Кобра Ивановна?
Вадим не ответил. Ему было не до нюансов.
После обеда, когда врачи пошли с обходом, Рафаил встал в дверях. В тот момент, когда заведующая отделением вошла в палату, Рафаил, глядя на неё произнёс как бы между прочим:
— Сука с высшим образованием.
Заведующая сделала вид, будто не слышала этих слов, но после обхода санитары увели Рафаила в наблюдательную палату и медсестра вколола ему сульфазин в четыре точки — под обе лопатки и в обе ягодицы. После такой процедуры целую неделю ни присесть, ни пошевелиться — боль адская. Можно только лежать пластом на животе.
Вскоре Вадима увезли в Иркутск. Суд приговорил его к семи годам лишения свободы с отбыванием срока в исправительно-трудовой колонии строгого режима.
Вадим Пономарёв прибыл в колонию с этапом. В штабе колонии вновь прибывших разбили по отрядам, вывели на улицу и построили в колонну.
Солнце уже закатилось. Вершины окрестных гор, поросшие сосняком, окрасились в тёмно-оранжевые цвета. Было свежо. Пахло весной. Тишину апрельского вечера нарушали лишь глухие голоса стоявших в строю заключённых.
— Пошли! — скомандовал низкорослый коренастый капитан и отошёл в сторону, давая дорогу колонне.
Впереди пошёл высокий сутулый надзиратель, и вся колонна тронулась за ним. Дорога вела в жилую зону. Рядом с колонной, кучкой шли офицеры, начальники отрядов, надзиратели. Кто-то из них изредка покрикивал:
— Держаться плотнее, не растягиваться!
По обе стороны дороги, немного поодаль, цепочками шли солдаты охраны с собаками и автоматами наперевес.
Вадим шёл в одной из последних шеренг. Под ногами хрустела застывшая подсохшая грязь. По бокам шли уголовники. Он смотрел вперёд по направлению движения колонны. Перед его носом назойливо маячила тощая длинная шея арестанта.
Думать ни о чём не хотелось. Всё было передумано. Всё было правильно.
Вошли в зону. Сначала осуждённых провели к каптенармусу и переодели в арестанские одежды, а потом начальники отрядов перекличкой отбили в группы каждый своё пополнение и стали распределять заключённых по баракам и секциям.
В первый отряд попали Пономарёв и ещё четыре человека. Начальник первого отряда капитан Пушкарев, низкорослый и коренастый, тот самый, который скомандовал колонне: «Пошли!» — проводил всех пятерых в барак, в свой кабинет, и, сказав Пономарёву, чтобы подождал здесь, повёл четверых куда-то.
Вадим остался один. Он сел на лавку и огляделся вокруг. Комната начальника была высокая, просторная, чисто прибранная. На стенах висели плакаты и лозунги, призывающие заключённых порядочно жить и честно трудиться.
Дверь приоткрылась, и начальник отряда, не заходя внутрь, сказал:
— Пойдём устраиваться.
Пошли по узкому ярко освещённому коридору. Начальник шёл впереди. Навстречу попадались заключённые с остриженными головами и в чёрных измызганных робах. Никто не обращал внимания на новичка.
Капитан остановился.
— Вот здесь твоя секция — третья.
Над дверью был прибит кусок фанеры с надписью: «Чтобы заслужить уважение товарищей, надо самому уважать их».
Вошли внутрь. В мгновение ока перед капитаном появилась высокая арестантская фигура. Комично вскинув длинную костлявую руку, как бы отдавая честь, арестант звучно отрапортовал:
— Внимание, встать! Гражданин начальник! В секции присутствует тридцать восемь человек. Все отдыхают. Докладывает дневальный Бараб-Тарле. Гражданин начальник, зря сижу. Вот как перед Богом…
— Эти вопросы я не решаю, — прервал его капитан. — Я ж тебе говорил, — спокойно добавил он и, обратившись к Вадиму, сказал, показывая ему нижнюю койку в углу: — Вот твоё место, номер тридцать два.
Пушкарев подошёл к койке и взял в руку деревянную круглую бирку, привязанную к спинке кровати. Он поправил на ней карандашом стёршуюся цифру 32 и ниже написал корявыми буквами: Пономарёв.
— Как звать-то тебя? — спросил Пушкарев. Вадим сказал.
Пушкарев написал инициалы.
— Гражданин начальник, — сказал Бараб-Тарле, — понапрасну сижу, ей-богу! Она сама, стерва, напилась, легла со мной, а потом в суд подала.
— И я тоже, — сказал подошедший к капитану молодой парень лет восемнадцати.
— Мы все понапрасну сидим. Гы-Гы! — загоготал, расплывшись в улыбке, заключённый со стриженной головой, похожей на грушу, и шрамом на щеке, сидевший на верхней койке, по-турецки сложив ноги и обернув их одеялом.
Пушкарев посмотрел на него, и, состроив недовольную гримасу, стал объяснять дневальному Бараб-Тарле, что не имеет права досрочно освобождать заключённых, а обязан только воспитывать их.
— Послушай, Адам, я тебе сто раз говорил: обращайся в коллегию адвокатов, — сказал Пушкарев.
— Обращался, — ответил Адам. — И в Верховный Совет обращался.
— Ну вот, а я что? — сказал Пушкарев и развёл руками.
Вдруг он резко повернулся к Вадиму и сказал:
— Завтра с утра на работу, в плотничью бригаду Волобуева. Вон он сидит, под номером пятнадцать. — Пушкарев показал на широкоплечего заключённого, сидевшего на койке. — Познакомься с ним. Трудись честно, исправляйся. А я на днях с тобой побеседую. Отдыхайте. — Пушкарев вышел, закрыв за собой дверь.
— Сволочи, — прошипел вслед ему Бараб-Тарле и плюнул со злостью.
— Гы-Гы! — произнёс арестант с грушевидным лицом и шрамом и расплылся в улыбке.
— Чего расклохтался? — сказал Бараб-Тарле и сел на своё место, где обычно сидят дневальные, и стал нервно листать потрёпанный «Огонёк».
Когда Пушкарев вышел. Вадим сел на свою койку и, подперев голову руками, долго и задумчиво смотрел на человека, лежавшего к нему спиной на соседней нижней койке.
В секции было жарко натоплено, душно от табачного дыма. Чёрные, стоявшие одна на другой скрученные проволокой узкие койки в два яруса тесно стояли друг к другу. Между ними едва вмещались тумбочки. У двери стоял столик со стулом дневального, в другом конце секции стоял ещё один столик, за которым сидел тощий старик и хлебал тюрю из воды и хлеба.
Некоторые заключённые сидели на койках, курили и разговаривали, кое-кто читал книги, газеты. Большинство лежали молча на своих койках или спали.
Тот, с грушевидным лицом и шрамом, сидел по-турецки на верхней койке через проход от Вадима и смотрел на него. Вдруг он склонил голову вниз и спросил:
— Ты кто, шарамыжник?
Вадим поднял на него вопросительный взгляд. И, не понимая вопроса, не знал, что ответить, пожал плечами и сделал виноватое лицо.
— За что попал, говорю?
— А, попал за что. За аварию, — ответил Вадим. — Ехал на машине, задавил человека.
— Кого задавил?
— Дворника.
— Сколько дали?
— Семь.
Помолчали. Вадим посмотрел на спящую фигуру соседа.
— Чё ты на него смотришь? — спросил опять арестант.
— Да так.
— Это стукач. Шестёрка.
Стукач проснулся, повернулся на койке, лёг на спину и открыл лицо. Оно было маленькое, круглое, как у совы, с маленьким острым носиком и широко открытыми голубыми круглыми глазками.
— Груша, уймись, дай поспать, — плаксиво сказал арестант и укутался с головой в одеяло.
— Думаешь он спит? Ни хрена не спит. Секет всех днём и ночью, чтобы запродать по дешёвке, — сказал Груша и ткнул рукой через пространство между койками другого соседа, лежавшего над Вадимом на верхней койке.
— Эй, Ходячая Кила, проснись!
— Чего тебе? Я не сплю, — хрипло и недовольно отозвался тот.
— Посмотри, какой псина к нам прибыл.
— А ну его на…
Груша слез сверху и, не одеваясь, в нижнем белье, сел к Вадиму на койку.
— Я восьмой раз в зоне, — деловито сказал он обращаясь к Вадиму. — Раньше все так, по мелочам. А на этот раз засекли крепко. Девяносто первая статья.
Груша внимательно посмотрел на собеседника, изучая, понимает он или не понимает, что означает 91 статья.
— Раньше в колониях лучше жилось, — продолжал он. — Я сначала в «ворах» был. Потом к «польским» попал[4]. Теперь всех разогнали. — Груша подвинулся поближе и заговорил тише: — Недавно ребята подкоп вели, — сказал он и сделал лицом жест, по которому необходимо было понять, что вот на что серьёзное и дельное способны ребята. — Снабженец тут неподалёку, за зоной, живёт. Богатенький. Вот к нему, в подполье (Груша тяжко вздохнул). Одиннадцать метров осталось, накрыли. Кто-то стукнул.
Груша устремил взгляд на соседа, который укутался с головой и прибавил:
— А этих шестёрок вонючих, раньше того, он щёлкнул языком и совсем тихо шепнул: — по ночам душили.
Он многозначительно посмотрел на Вадима, и его морда стала расплываться в наглой улыбке. Сосед понял, что говорят о нём, и беспокойно заворочался. Вадиму стало не по себе.
— У тебя что-нибудь есть? — спросил Груша.
— Что?
— Что-нибудь путное. Давай у меня спрячем.
— Ничего у меня нет, — сказал Вадим и посмотрел в направленные на него в упор желтоватые решительные глаза матёрого преступника. И тут, наконец, почувствовал и осознал, что все здесь с первых же минут оборачивается гораздо хуже, чем он ожидал, что попадать сюда очень плохо, и, почувствовав все это в одно мгновение, неожиданно для себя струсил. Подавляя в себе страх, он старался вести себя спокойно, но голос, сорвавшись, выдал его, когда он прибавил, — я же из тюрьмы, атк… откуда у меня?
— А в карманах, — сказал Груша, — выверни-ка. Вадим совсем поник, и к чувству испуга у него вдруг прибавилось сложное чувство внутренней борьбы того кошмарного унизительного положения, на которое толкал его этот тип, и того сознания собственного достоинства, которое всегда и во всех случаях жизни сохранял он до наступившей последней минуты. В первое мгновение он растерялся, не зная, что делать. Но в миг сообразил, что тут, очевидно, существуют какие-то свои законы, свои порядки, которые попирают человеческое достоинство и которым надо подчиняться, что этот ворюга в удобный момент все равно проверит его карманы, и чтобы не утруждать его и не наживать врага в лице этого опасного соседа, выворотил все карманы штанов и арестантской куртки.
Груша невнятно промычал что-то и полез к себе на место. Улёгшись, он свесил голову вниз и сказал:
— Мотри, помалкивай, а то чуть что — харахики сделаю.
Он плюхнулся головой на подушку, заворочался кряхтя, и наконец, успокоился.
Вадим несколько минут сидел ошеломлённый и не способный ни о чём думать, со страхом и болью в сердце сознавая лишь своё нравственное падение. Он чувствовал, что опускается все ниже и ниже. Попытался разобраться: по его или не по его воле и по какой причине происходит это слишком заметное огрубение чувств и опускание на дно. Не найдя ответа на мучивший его вопрос, он разделся и лёг.
Было уже поздно, но свет не тушили. В дальнем конце секции несколько человек шумно разговаривали, матерясь и проклиная Советскую власть и все начальство и капитана Пушкарева. Сосед, отбросив одеяло и повернувшись к Вадиму, сказал:
— Робу спрячь под себя, а то утащат.
Вадим встал, свернул одежду, положил под подушку и снова лёг. Кто-то из той компании, в которой шумно разговаривали в противоположном конце секции, мягким тенором запел:
Ведут меня на сечу, А сеча широка, Гляжу я на свободу, Свобода далека.
Песню в быстром темпе подхватили ещё два или три голоса:
Эх, цыганочка, Аза, Аза, Черноброва б… зараза, Чёрная, фартовая На картах погадай!
— Эй, дневальный! — крикнул кто-то громовым басом: — Чего они орут! Спать надо!
— Чифиристы, закрой мурло! — крикнул другой голос.
Дневальный Бараб-Тарле, оторвавшись от чтения, встал и пошёл в другой конец секции, выкрикивая:
— Ну-ка, гуливаны, хватит! Спать надо! Свет тушу! Он потушил свет и в потёмках, натыкаясь на койки, стал отыскивать свою.
В темноте, через некоторое время, Вадим вновь почувствовал страх. Ему показалось, что кто-то ползёт между коек. Он насторожился. Всё затихло. Долго было тихо, слышались только вздохи и храп. Но потом скрипнула дверь секции, остановилась и снова заскрипела душераздирающе-монотонно. Вадим притаил дыхание. Ему стало жутко. Тут припомнились совсем некстати слова Груши, когда он говорил, что по ночам осведомителей душили. Ему вдруг почудилось, что вот сейчас начнут душить соседа и заодно задушат и его. Не в силах больше бороться с собой, он задрожал от страха и успокоился не скоро — только тогда, когда внушил себе, что дверь могла отойти сама по себе и заскрипеть.
Всю ночь он не спал, боялся малейшего подозрительного шума. Мысли тяжёлые, смутные, страшные путались в голове. Задрёмывая, он вдруг резко просыпался и, схватив с шумом воздух, пугливо озирался в темноте вокруг. И только к утру, когда стало светать, он заснул крепко, так крепко, что в шесть часов утра, когда объявили подъем, едва проснулся. Его кровать изо всей силы раскачивал за спинку дневальный и громко кричал:
— Вставай! Хватит дрыхать!
Вадим работал первый день вяло, и бригадир Волобуев и другие заключённые, трудившиеся вместе с ним в одной бригаде, косо поглядывали на него. Невыспавшийся, смертельно уставший от непривычной тяжёлой работы, еле дотянул смену.
«Это — цветочки, ягодки впереди», — подумал он и готовил себя к худшему. Но жаждал свободы уже теперь. Однако надо было как-то приспосабливаться. Мало-помалу привык к режиму, перестал бояться заключённых и не мог простить себе, что так по-заячьи струсил в первую ночь. Трудность для него вскоре возникла в другом: как преодолеть моральную надломленность, которая против его воли нагнеталась в душе с каждым днём все больше и больше. Это чувство особенно мучило его после беседы наедине с начальником отряда Пушкаревым, которому он чистосердечно рассказал все о себе и который искренне сожалел о случившемся и пообещал помочь, если он будет хорошо трудиться и не проштрафится в поведении.
Вадим, как мог, мирился со своим положением и с горечью сравнивал себя с ничтожным микробом, случайно занесённым с воздуха в трудно излечимый гнойник. Все люди в колонии делились на две большие группы, точно микробы возбудители и микробы антитела в гнойнике, между которыми шла ожесточённая борьба. К первой группе относились воры-рецидивисты, многие осуждённые за убийство на большой срок, бандиты и головорезы всех мастей; они собирались в тёмных углах, копошились, шушукались, точно тараканы в щелях, устраивали подкопы, побеги, туго поддавались на воспитательные меры и носили один ярлык, данный им руководством колонии: «склонные к побегу». К другой группе относились все остальные заключённые, жившие в колонии, и обслуживающий персонал. Заключённые второй группы были люди «не склонные к побегу» и в основном не зловредные по своей природе — мелкие воришки, махинаторы, фальсификаторы, любители брать все подряд, что плохо лежит, и те, кто попал в заключение из-за диких случайностей, больше по глупости или бесконтрольной страсти. Многие из них, жаждущие досрочно освободиться, помогали тайно и открыто надзирателям и охранникам душить очаги возбуждения, своевременно вскрывать нарывы и залечивать гнойник. Лагерь был строгого режима, людей первой группы в нём было почти наполовину, и борьба шла непрерывная и напряжённая.
Вадим же мучился внутренней борьбой, замкнулся в себе и старался быть подальше от лагерных дрязг. Он не внушал к себе доверия у «возбудителей», и всё-таки его попытались вовлечь в одну авантюру.
Это было через два месяца после заключения.
В колонии жил один преступник. Звали его Султаном. Это был известный в уголовном мире Астафьев. Бледный, жирный и флегматичный, но считавшийся опасным преступником, так как имел третью судимость за крупные афёры с подделкой важных документов и не раз пытался бежать. Он разговаривал пренебрежительным тоном, имел интеллигентные манеры, носил полотенце на голове в виде мусульманской чалмы, за что и был прозван Султаном. Он именовал себя аристократом. Таких как он «аристократов» в колонии было ещё несколько человек. Они никогда в жизни не работали, плохо работали и здесь, и потому часто сидели в штрафном изоляторе.
Вадим знал Султана в лицо и о его делах понаслышке, а однажды познакомился с ним поближе.
Вадим сидел в коридоре барака за маленьким столиком и писал письмо. В раздумье вертел карандаш в руке, когда к нему подошёл Султан.
— Домой пишешь? — спросил он, наклонив голову в чалме из полотенца.
— Пишу, — ответил Вадим.
— Так, — сказал Султан и стал ходить по коридору взад-вперёд, насвистывая. — Пойдём ко мне, — сказал он вдруг, подойдя ближе.
— Зачем? — Вадим поднял на него удивлённые глаза.
— Да так, — ответил Султан и, нагнувшись, полушёпотом прибавил: — Полезные советы дам.
— Обойдусь, — сказал Вадим.
— А пригодились бы, — сказал Султан и опять, нагнувшись к самому уху и оглянувшись вокруг, полушёпотом произнёс: — Картишки есть. Пойдём сыграем на пачку чая.
— Хиляй отсюда, — сказал Вадим решительным тоном и продолжал писать.
Султан сделал удивлённые глаза и с пренебрежительно-недовольной гримасой повернул лицо в сторону.
Вадим писал. Султан постоял и молча удалился.
Минуты три спустя к Вадиму подошёл низкорослый жилистый тип со стриженой угловатой головой и непомерно кривыми, колесом, ногами, по прозвищу Ухват. Он стоял и ждал, пока Вадим написал последние строки письма.
— Султан зовёт, — сказал Ухват.
— Не пойду, — ответил Вадим, запечатывая конверт. — Не хочу.
Ухват постоял и также молча, как Султан удалился.
Вадим с готовым письмом пошёл к себе в секцию и видел, как Султан и ещё двое арестантов о чём-то шептались в дальнем углу коридора с Ухватом. Ухват что-то им горячо доказывал и отвергал, корча лицо и отмахиваясь руками. Он увидел Вадима и метнул на него пронизывающий взгляд: в глазах точно горящие угли, как у волка. Вадим сделал вид, что не замечает их, и прошёл к себе в секцию, не придавая особого значения неожиданной встрече с Султаном и странному поведению этих людей.
На следующий день в рабочей зоне было как всегда шумно и хлопотно. Протяжно визжали электропилы, слышалось хлопанье загружаемых на лесовозы плах, стуканье и грохот разгружаемых брёвен.
Вадим работал в плотницкой бригаде на зарубке углов. Бригада Волобуева, в которой трудился он, делала двухквартирные стандартные дома из соснового бруса. Его рабочее место было постоянно, метрах в пятнадцати от распиловочного цеха, где кряжи разрезались на брусья. Потом эти брусья обрабатывались, загружались на пятитонный МАЗ с прицепом и отвозились на сборочную площадку. Там подгонялись один к одному, после чего нарезались окна и двери. Готовый дом разбирался и увозился по заявке.
В паре с Вадимом работал ещё один заключённый, старший плотник, который расчерчивал карандашом зарубки и нумеровал краской брусья. Он иногда уходил то за плотницким уровнем к соседу, который работал с другой стороны лесопилки, то за махоркой к приятелю.
И в этот раз (дело было около двух часов пополудни) он ушёл после обеда разводить краску олифой и долго не возвращался.
Пустой мощный автомобиль подошёл к своему обычному месту, где загружался всегда. Шофёр, расконвоированный заключённый, отбывавший в колонии последний месяц, вышел из кабины и, закрутив цыгарку, послюнявил и раскурил её. Кивнув Вадиму, который прекратил стучать топором и присел отдохнуть, он пошёл лениво переставляя ноги в дежурку звать грузчиков работать. Вдруг откуда-то сзади, шурша стружками и щепками, появился Ухват и, расставив кривые ноги, спросил Вадима:
— Бригадир где?
— Не знаю, наверно, в цехе, — ответил Вадим.
— Дай закурить.
— Я не курю.
— А чего так?
— Да так, не привык.
— Ага. А я думал, ты куришь. Надо и мне бросить. А бригадир не знаешь где, а?
Пока Ухват заговаривал зубы, из подвала пилорамы, куда ссыпались опилки, вышли Султан и ещё двое заключённых. Вадим видел их вчера в коридоре, когда они оживлённо разговаривали с Ухватом и видел раньше здесь на пилораме; они вывозили на тачках опилки из подвала. Все трое шли к грузовику с прицепом. Султан молча кивнул Ухвату. Тот, оставив Вадима, быстро засеменил к машине. Вадим почуял неладное, но пока ничего не понимал.
Они отцепили прицеп и закрыли кузов. Ухват сел за руль и завёл мотор. Султан строго посмотрел на Вадима и сделал многозначительный жест рукой — поднёс большой палец к зубам и провёл им по шее. Он заскочил в кабину и сел рядом с Ухватом. И одновременно с обоих сторон запрыгнули в кузов и легли на дно его остальные двое.
Машина тронулась и стала разворачиваться. Вадим побежал в дежурку.
— Где шофёр с лесовоза? — спросил он, распахивая дверь дежурки.
Грузчики, игравшие в домино, молча уставились на него.
— Где шофёр? — опять спросил Вадим. Грузчики молчали. Вадим махнул рукой и побежал.
Грузчики повскакивали со скамеек, побежали за ним. Грузовик в это время, описав дугу по зоне, разворачивался на забор в том месте, где за зоной стоял продовольственный магазин для обслуживающего персонала. Магазин только что должны были открыть, и на крыльце и подле него стояло много людей, в особенности женщин и детей, пришедших за покупками. Вадим и бежавшие за ним грузчики видели, как Ухват направил машину прямо на забор и дал полный газ. Из-за лесопилки выбежал надзиратель.
— Стой! Куда? — крикнул он и рванулся к машине. Грузовик, набрав скорость, врезался в дощатую стену, и забор с треском и скрежетом повалился на улицу. Машина отчаянно ревя и переваливаясь по доскам, вырвалась на волю. С вышек раздались выстрелы в воздух, стрелять в беглецов было опасно: в нескольких шагах стояли женщины и дети, которые в испуге разбегались кто куда и дико кричали.
Грузовик, распугав людей, уток и свиней, копавшихся в луже рядом, застрял в канаве и забуксовал (два дня тому назад прошёл сильный дождь, и в канаве, прорытой вокруг зоны, ещё не просохло). С вышек стреляли. Пули хлопались в канаву подле шин: стрелявшие хотели прострелить шины. С одной вышки дали очередь из автомата, и пули градовой полоской легли в двух шагах от Вадима, отрезая пробитую в заборе брешь от столпившихся внутри зоны заключённых. Вой автомобиля, выстрелы, крики людей, птиц, животных, — всё смешалось в неописуемый адский шум. Продавщица, толстая как бочка, рыхлая, лет сорока, выскочила из магазина и побежала за людьми, но вдруг споткнулась, упала, запуталась в подолах платья и халата, выкатила безумные глаза и закричала не своим голосом: «Ма-ма!» Грузовик ревел с прогазовками и буксовал. Ещё мгновение, и показались десятка два солдат, набегу передёргивавших затворы автоматов. Они уже стали окружать машину, когда Султан выскочил из кабины и вытянул вверх руки. Ухват, дав ещё две-три отчаянных прогазовки, тоже выскочил, и поднял руки.
Прибежал начальник штаба колонии.
— Этих гадов ко мне! — распорядился он и, обращаясь к запыхавшемуся пожилому старшине, прибавил: — Срочно всю роту на ноги, забор починить и обтянуть проволокой.
— Слушаюсь, товарищ майор, — ответил старшина.
— Надо делать двойной забор и канаву прокопать глубже, — продолжал майор и обратился к одному офицеру, начальнику отряда: — Мобилизуйте всех расконвоированных.
Солдаты стаскивали из кузова ещё двоих притаившихся там арестантов. Трое с оружием вошли в зону и приказали всем собравшимся разойтись.
Водителя машины нашли связанного и с тряпкой во рту в углу подвала с опилками.
В этот же день вечером Вадима вызвали в штаб к начальнику колонии и допросили. И после допрашивали несколько раз, так как он находился вблизи машины. Все обстоятельства дела и показания свидетелей не дали улик против Вадима, и его оставили в покое.
Все это жутко подействовало на него. Он чувствовал, что не нужен тут никому, кроме следователя, который нуждался в нём лишь постольку, поскольку хотел предъявить ему обвинение как пособнику и набавить срок. Жизнь становилась невыносимой. Душу разъедали тоска и одиночество.
«Вот когда началась, — думал он, — расплата за содеянное. А ведь не прошло и трёх месяцев. Все семь лет впереди. Я не выдержу, умру здесь…»
Заключённых хоронили в зоне. Страшно было не столько от того, что умрёт здесь, а оттого, что конец его и похороны будут постыдными. От этих мыслей ему становилось жутко. Эти мысли истощали не только душу, но и физическую силу, что немедленно сказалось на его работе в бригаде. Тяжёлая работа иногда ему была не под силу, и он не выполнял нормы выработки. За это наказывали. Он попал в штрафной изолятор.
В Новопашино рядом с Домом культуры был небольшой и уютный парк с акациями и берёзками. Однажды вечером Олег прогуливался в нём и услышал окрик:
— Осинцев!
Он оглянулся и увидел Добровольского. Юрий Петрович сидел на лавочке под берёзкой, свободно развалясь и распластав руки. Олег повернул к нему, и они тепло поздоровались.
— Как дела? — спросил Добровольский. — Садись, рассказывай.
— Готовлюсь. Решаю задачи из сборника Моденова.
— Когда увидимся в институте?
— Очевидно, в сентябре, если зачислят.
— Зайди ко мне обязательно, Олег… Как тебя по батюшке?
— Павлович.
— Олег Павлович Осинцев. А неплохо звучит для Героя Советского Союза. Это ж какому надо быть счастливчику, чтобы вытянуть такой лотерейный билет. Его величество Случай, наверно, всё-таки имел место?
— Конечно. Парламентёром могли послать другого.
— Счастливчик.
— Я что-то не чувствую себя счастливчиком.
— Несчастная любовь?
В ответ многозначительное молчание.
— Та-ак. Ясно. И кто она? Какая-нибудь студенточка — заря вечерняя?
Олег улыбнулся, вспомнив песню «Студенточка — заря вечерняя». Он иногда до того момента, пока Марина не вышла замуж, напевал её, вспоминая свою студенточку. Под настроением, вдруг обуявшим его сейчас в связи со знакомым мотивом, кивнул в знак согласия.
— Где учится? — допытывался Юрий Петрович.
— В Иркутском университете.
— Как зовут?
— Марина.
— А фамилия? — Добровольский вдруг насторожился.
— Девичья была Белькова. Сейчас не знаю.
— Историк?
— Точно.
Собеседники уставились друг на друга.
— Вот уж воистину пути Господни не исповедимы, — сказал Добровольский.
Олег встрепенулся — словно ударили обухом по голове. Вспомнил, наконец, откуда знакомо ему лицо Юрия Петровича. Вспомнил тихую улочку в Иркутске. И тот жуткий необъяснимый страх, который пришлось испытать. Не за себя, конечно. За Марину.за этого хлюста, который волочился за ней. Тихая безлюдная улочка могла стать тогда печально знаменитой, если бы хватило сил поднять руку на Марину.
— Да-а, — произнёс Добровольский, удивляясь все больше и больше. — Интересная у нас с тобой ситуация. Как в той частушке: «За мной трое, за мной трое, за мной трое как один; из большого переулка Санька, Ванька и румын». Вот так, дорогой друг по несчастью, — улыбнулся Добровольский: — Из нас троих — «румыну» повезло. А мы с тобой, Санька и Ванька, остались, как говорится на бобах. — Юрий Петрович, глядя на Олега, который сидел как пришибленный, опять улыбнулся и хлопнул его по плечу: — Не переживай. Сейчас свободна твоя Марина. А я не буду мешать. Да и не конкурент я тебе.
У Олега отвисла челюсть. Но он ничего не понимал.
— Марина Викентьевна Белькова в девичестве, а теперь Пономарёва, — сказал Добровольский. — На некоторое время рассталась со своим горячо любимым и обожаемым мужем. Вот и лови момент, пока она свободна.
Олег вовсе ничего не понимал.
— Этот идиот нынче весной, гоняя пьяным по городу на своём «Мерседесе», задавил человека, — пояснил Юрий Петрович. — Его упекли на семь лет.
Новый удар обухом по голове.
«Не хватит ли на сегодня, — подумал Олег. — С ума можно сойти». И надо бы вскочить с лавки и бежать без оглядки подальше от этого новоявленного друга по несчастью. Но уж очень хотелось выведать, какие были отношения между ним и Мариной. Главное — не была ли она его любовницей? Эта чёрная мысль змеёй заползла в душу и сдавила сердце, как скользкий омерзительный удавчик.
— Она… когда уже была замужем — распутничала? — спросил Олег.
— Да ты что! — сказал Добровольский. Даже отпрянул, когда увидел окаменевшее лицо собеседника: — У тебя, видимо, знакомство-то с ней шапочное… Или уж так влюблён, что рассудок помутился на почве ревности. Успокойся. Она совсем не из той породы.
У Олега сразу гора с плеч. Вздохнул свободно и немедленно встал с лавки.
— Я пойду.
— Э, нет, дружище! — Добровольский схватил Олега за руку. — Пойдём ко мне в гости. Надо отметить такое удивительное совпадение. Пойдём! У меня есть бутылка хорошего вина.
— Нет, сегодня я не могу, — ответил Олег. — Прости, но… как-нибудь в другой раз.
— Ну иди, коли так. Я скоро еду на юг. Но эту неделю ещё буду здесь. Заходи в любое время.
— Спасибо.
— Приедешь в Иркутск — сразу ко мне на кафедру, — сказал Добровольский. — Я представлю тебя ректору, и проскочишь как по маслу.
— Да я уж был принят, — ответил Олег. — Но узнал об этом слишком поздно. Пришлось год пропустить. Интересно, как в таких случаях бывает: снова надо сдавать экзамены, или не надо?
— Думаю, что все экзамены сдавать не придётся. Разве что какой-нибудь один — профилирующий. Чтобы удостовериться, не забыл ли ты за это время все на свете. Учти. Программа в институте насыщенная. — Базу надо иметь обязательно.
Они расстались и встретились через месяц при следующих обстоятельствах. Олег приехал в институт, и ему действительно предложили пересдать хотя бы на тройку физику или математику. На выбор. Он выбрал математику.
На другой день сдавала экзамен по математике одна группа, и Осинцева включили в неё. И в то самое время, когда он потел над последней довольно трудной задачей, в аудиторию вошёл Добровольский. Он поздоровался с экзаменатором и мигнул Осинцеву, подсел к экзаменатору и стал с ним разговаривать. Олег, наконец, домучил задачу, но не был уверен в том, что правильно её довёл и сидел в нерешительности. Когда очередной абитуриент в превеликом волнении подошёл к столу и стал отвечать, Добровольский заметил состояние Осинцева. Он тихонько оставил экзаменатора, дабы не мешать ему вершить судьбы людей, солидно прошёлся вдоль ряда и на обратном пути остановился сбоку Осинцева. Олег показал ему решение первой задачи. Тот утвердительно кивнул головой. Вторая, третья и четвёртая задачи тоже были решены правильно. Но когда Добровольский просматривал последнюю, вдруг отрицательно качнул головой и, ткнув пальцем туда, где была ошибка, пошёл к столу. У Олега уже все помутилось в голове от напряжения, но он с последним усилием воли стал изучать то место, которое показал Добровольский, и понял ошибку. Однако, решив задачу, он не пошёл отвечать, а значительно уставился на Добровольского. Тот снова подошёл к нему, посмотрел исписанные листы, и теперь, опять весело мигнув, благословил его на схватку с экзаменатором. Получив пятёрку, Олег словно пьяный, вышел из аудитории и сел на лавку в коридоре, ожидая Добровольского.
— Ну вот, теперь всё в порядке, — сказал Добровольский, через минуту подойдя к нему и от души пожимая руку.
Осинцева зачислили на дневное отделение по машиностроительной специальности.
Когда Вадима отправили в штрафной изолятор, он оказался в одной камере с Султаном.
— Свой малый, — сказал Султан, хлопая по плечу Вадима, стоявшего в задумчивости возле двери изолятора. — Аристократ. Надо дать тебе титул. О, придумал! Граф. Будешь графф Пономарёфф! — с ложным пафосом воскликнул Султан, издевательски коверкая окончания.
На нарах сидели ещё несколько штрафников. Некоторые из них захихикали.
— Знаю, о чём думаешь, — продолжал Султан, обращаясь снова к Вадиму. — О свободе не мечтай. Бежать отсюда трудно. Продают на каждом шагу.
— Я не собираюсь бежать, — ответил Вадим. — Мне бы хоть сюда-то не попадать, и то хорошо. А спасение одно — надо ишачить до седьмого пота.
— Ага, — произнёс Султан как бы в задумчивости и с некоторой ноткой удивления. Отступив на шаг, он окинул пристальным взглядом Вадима и прибавил: — Свиньи. Прирождённого барина заставляют ишачить до седьмого пота.
Лицо у Вадима перекосилось в болезненную гримасу.
— Вот что, Граф, — продолжал Султан, подойдя к нему вплотную и наклонив голову, которая как всегда была в чалме из полотенца. — Ты ходил к Пушкареву за какими-то советами, пресмыкался перед ним. У лягавого пса, думаешь чего-нибудь добьёшься? Вот! — Султан показал кукиш Вадиму. — Лучше слушай меня…
Вадим понял, что Султан хочет либо припугнуть его, либо вовлечь в свой круг. Он не боялся его, не хотел иметь с ним никаких дел и решил, что лучше сразу заявить об этом.
— Ты оставь меня в покое, — сказала он. — Как-нибудь сам разберусь, что делать.
Султан поднял брови. Его зеленовато-серые глаза выражали не то удивление, не то усмешку. Он молча сел на нары и вдруг произнёс небрежно:
— Графа на экзекуцию.
Вадим не успел опомниться, как его схватили и повалили на пол, повернули животом вниз. Трое сели верхом на него. Один, который сидел на ногах, снял с Вадима штаны и оголил зад. Затем свистнул и, вытянув руку, щёлкнул пальцами, требуя орудие казни. Ему подали две ложки.
— Что вы делаете, ребята? Отпустите! — хрипел Вадим. Попытался вырваться.
Но ребята, смеясь, налегли на него ещё сильнее.
— Ейн момент! — крикнул Султан, — где барабан?
Один арестант схватил ещё две ложки и стал стучать ими по нарам, отбивая барабанную дробь. Тот же, который сидел на ногах Вадима, стал бить ложками по его ягодицам, стараясь ударять в такт барабанщику. Боль становилась всё сильнее, и бедняга через минуту заревел, как под ножом. Арестанты хохотали. Султан стоял в стороне и улыбался, злорадствуя. Снаружи кто-то из охраны стал отмыкать дверь изолятора. Услыхав грохот замка, хулиганы прекратили издевательство и расползлись по нарам. Вадим надел штаны. Измученный, пристыженный, с красным, как медный чайник, лицом поднялся еле-еле и тоже хотел сесть на нары, но, вскрикнув от боли, вскочил. Дружный взрыв хохота потряс стены изолятора. В этот миг наружная массивная дверь распахнулась. Показался надзиратель.
— Прекратить шум! — крикнул он сквозь решётку внутренней двери.
Все притихли, сползли с нар и закрыли собой Вадима. Надзиратель окинул свинцовым взглядом все углы и уставился с подозрением на Султана.
— Анекдоты рассказываем, — сказал Султан, подойдя вплотную к решётке.
Надзиратель выпучил глаза:
— Арапу мне не заправляй! Знаю твои анекдоты. Одиночки захотел?
Он ещё раз внимательно осмотрел изолятор, заключённых и вышел в коридор, захлопнув за собой дверь. Послышался лязг и грохот замка.
Все повернулись к Вадиму и с любопытством смотрели на него. Краска ещё не сошла с его лица, но на лице была уже не пристыжённость, а бессильная ярость.
— Припомню тебе, — сказал он, взглянув на Султана.
— А я причём? — воскликнул Султан. — Хлопцы, я тронул его хоть пальцем?
Кто-то из хлопцев хихикнул. Вадим полез на нары и лёг на живот, отвернувшись лицом к стене.
Один арестант начал рассказывать смешную историю из лагерной жизни. Все забыли про Вадима.
Вадим боялся, что подобные экзекуции могут повториться, и, отбыв положенный срок в изоляторе, обратился за помощью к Пушкареву. Пушкарев строго поговорил с Султаном и впредь, если случалось наказывать обоих в одно время, то сажал их в разные камеры изолятора.
Наступила осень.
В воскресенье была плохая погода, и никому не хотелось выходить на улицу. Заключённые после завтрака кое-кто завалились спать, некоторые разбрелись по дружкам в другие секции, а несколько человек организовали «козла» в домино, за столиком дневального. За игрою наблюдали ещё несколько человек, кому не спалось и не было охоты никуда идти.
Вадим лежал на постели и читал. Его покой нарушил Пушкарев.
— Пойдём со мной, — сказал он Вадиму, внезапно появившись в секции.
Вадим вскочил с постели и быстро оделся, предполагая, что опять его вызывают на допрос по делу попытки побега группы Султана.
Вышли во двор. Вадим сразу озяб на сильном ветру, кожа на лице и шее покрылась пупырышками, как у гуся. Он застегнул ворот рубашки, запахнулся в арестантский лёгкий пиджачок и встряхнулся.
Небо после дождя было хмурое, сизые мохнатые облака низко неслись над землёй. Серый пейзаж не ласкал душу, и настроение у Вадима вовсе упало.
— Ты вот что, — сказал ему Пушкарев, остановившись и что-то соображая. — Я сейчас зайду к каптенармусу, а ты иди в проходную. Там к тебе девушка приехала. Свидание разрешаю. Надзиратель об этом знает.
Вадим остановился и побледнел.
— Иди, иди, — сказал Пушкарев спокойно, как будто не замечая перемены в лице заключённого, и пошёл.
«Марина. Неужели она? — подумал Вадим. — Но ведь она решила развестись. Зачем приехала?»
Собравшись с духом, сделал один шаг и почувствовал, что ноги словно одеревенели. В сильном волнении подошёл к двери и, тихо открыв её, вошёл внутрь. Перед ним была дверь из массивной железной решётки на огромных засовах. За нею стоял солдат с оружием.
— На свидание? — спросил он.
Вадим молча и нерешительно кивнул головой. Солдат также молча, но резко наклонил голову вправо, разрешая пройти.
Вадим повернул налево и вошёл в маленькую комнату. В ней сидел один высокий тощий надзиратель с чёрными усами.
— На свидание? — спросил надзиратель.
— Так точно, гражданин начальник, — ответил Вадим, тяжело переводя дыхание.
— Фамилия?
— Пономарёв Вадим Георгиевич.
— Проходи.
Смежная с этой комнатой была комната свиданий. Она была открыта. Вадим не помнил себя, когда вошёл в неё. Он увидел Инну Борзенко.
Увидев подругу по несчастью, Вадим в первое мгновение был ошеломлён. Её никак не ожидал. Но растерянность, которая нагнеталась в нём с каждым шагом, когда он шёл сюда, предчувствуя, как унизительно будет для него свидание с Мариной, если бы это была она, — эта растерянность постепенно стала исчезать.
Они поздоровались. Вадим сел за стол напротив её. Так полагалось. Надзиратель заглянул в комнату, очевидно хотел удостовериться, правильно ли они сидят, и скрылся. Вадим ещё чувствовал слабую дрожь в коленках, но стал успокаиваться, и тут как назло появился нервный тик левого века — ощущение для него весьма неприятное, непривычное, которого никогда раньше не было. Оно появилось после усиленных допросов и очных ставок в связи с побегом группы Султана. Вадим потёр глаза кулаком и не говорил ни слова. Инна тоже молчала. И как-то странно, пристально, с какой-то смесью жалости и собственного превосходства, смотрела на него. Этот пристальный, холодный отчуждённый взгляд для него был новостью. Давно минуло время, когда она клялась в любви ему, и большие серые, в рыжую крапинку глаза её, похожие на кошачьи, — потому Вадим и прозвал её Кошкой, — смотрели на него с искренней, неподдельной любовью. Сейчас она показалась ему недоступной. Обратив внимание на её взгляд, он обратил, наконец, внимание и на то, что Инна сейчас как никогда прежде худа и бледна. Вязанная синяя шапочка и голубая блузка особенно подчёркивала худобу и бледность её лица. Её судили вместе с ним и оправдали. Вадим её защищал и выгораживал, как мог, а Зоммер категорически заявил, что не помнит, чтобы она была в машине вместе с ними — был сильно пьян. Отделалась легко благодаря им и лучшему в городе адвокату, которого нанял её отец. Зоммеру дали два года условно. Последний раз Вадим видел Инну в суде. Она и тогда переменилась внешне. Но теперь неожиданный её приезд, её вид, взгляд, — всё говорило за то, что она сильно переменилась с тех пор и приехала неспроста. Его догадку она тут же подтвердила сама.
— Я получила твоё письмо и много думала, прежде чем сюда приехать, — сказала Инна. — И твёрдо решила повидаться с тобой, чтобы рассеять ложь, которая была между нами, и сказать тебе правду. Ты не сердишься, что побеспокоила тебя? — вдруг спросила она.
— Нет! Что ты? — испуганно проговорил Вадим. — Ты не представляешь, какое здесь событие для каждого, когда кто-нибудь приезжает на свидание.
— Постарайся выслушать меня и понять.
Вадим предчувствуя, что разговор будет не из приятных, опустил стриженую голову.
— Так вот, знай: приехала я не из жалости к тебе, а сказать правду, — сказала она и сглотнула подкатившийся к горлу комок.
Вадим опускал голову все ниже и ниже. Инне показалось, что он сник совсем.
— Мы были близки с тобой, — продолжала она, — и я знаю, что ты будешь вспоминать меня, пока ты здесь. И будешь думать обо мне, как прежде. Я не хочу, чтобы ты думал обо мне так, потому что я теперь не та. Я слишком много пережила и поняла, теперь на всю жизнь поняла, что поступила ещё подлее, чем ты. Ты был больше трус, а я и Зоммер оказались… — она умолкла, переводя дух, и продолжала: — Теперь я знаю, когда бывает человеку плохо, по-настоящему плохо. Я не хотела жить, — травилась таблетками. Меня откачали, а у мамы случился инфаркт. Я слишком много пережила и порвала со всем своим прошлым. Я не хочу, чтобы это прошлое и я — такая, какая была прежде, — оставалась неизменной в твоём сознании все эти семь лет, пока сидишь здесь. Не хочу. Понимаешь? Поэтому и приехала к тебе.
Вадим безмолвно покачал головой как бы в знак согласия.
— Не обижайся, Вадик, что я говорю тебе все это, — сказала Инна после минутного молчания. — Но я должна была сказать, выплеснуть из себя остатки своей прошлой грязи в твоём присутствии. Ведь мы были очень близки, и я не хочу, чтобы все эти годы между нами была ложь. Ты понял меня?
Вадим ничего не ответил и сидел в прежней позе.
— Если понял, то постарайся понять и последнее, — сказала Инна: — Я чувствую, что после того, как освободишься, очень будешь нуждаться в друзьях и можешь прийти ко мне. Если даже к тому времени я не буду замужем, у нас ничего не выйдет. Я, как уже тебе сказала, совсем не та, что была раньше, а ты какой был, такой и останешься.
Вадим поднял на неё глаза и с укором покачал головой. Вдруг усмехнулся.
— А ведь я действительно думал о тебе, — сказал он. — Много думал. Особенно последнее время. Думал, что ты единственная, которая не оставит меня в тяжкую минуту.
— Прости, но ты ошибался. Вадим опять усмехнулся, прибавил:
— Ты вот правду здесь проповедовала. Её я давно усвоил не хуже, чем ты. Здесь она хорошо усваивается. Тут я понял нечто большее, чем ты поняла там, на свободе. Я понял, что ничего в мире даром не даётся. Это куда важнее, чем твоя правда. Хочешь есть — работай. Хочешь жить на свободе — будь честным. Счастья захотелось — заслужи его. Трудом, потом, кровью заслужи. Жил человек двадцать пять лет, не зная ни горя, ни заботы, имел жену, машину, пил коньяк, играл в карты, задавил человека, — расплачивайся за все оптом, да так, чтобы все сошлось копейка в копейку. Если иной раз случай и отвалит кому-нибудь незаслуженный куш, случай и возьмёт его обратно, да ещё с процентами. Сама матушка природа устроила этот всеобщий баланс. Очень умно устроила. Вот какую истину понял, а ты говоришь: всегда останусь таким, каким был. Чем больше я страдаю, тем больше чувствую справедливость возмездия. Я знаю, что по-настоящему только смерть может искупить мою вину, и чем раньше это произойдёт, тем будет справедливее. Вот вторая истина, тоже более важная, чем твоя правда.
Инна удивлённо посмотрела на него. Вадим отвернулся. Вошёл надзиратель.
— Кроме вас ещё есть люди, — сказал надзиратель. — Так что сегодня очередь, всем надо повидаться.
Он взял табуретку, которая стояла у входа, смахнул с неё какие-то крошки и придвинул к стене. И делал это с особенно внушительным видом; хотел дать понять, что он обязан присутствовать при свиданиях и будет на следующем присутствовать, а этим сделал поблажку из-за того, что они молодые и по обличью видит, что ничего худого не замышляют.
Когда он вышел, Инна спохватилась, и положила на стол сумку-авоську, туго набитую свёртками.
— Это тебе, возьми.
— Спасибо.
— Время вышло, заканчивайте, — сказал надзиратель из другой комнаты.
Инна встала из-за стола первая.
— Надо идти, — сказала она.
— Да, надо, — ответил Вадим, поднявшись. Он взял в левую руку авоську. И тут только по его выражению лица Инна поняла, что он дорожит каждой секундой, каждым мгновением свидания.
Он вышел следом за Инной. Заскрежетали засовы. Дверь из массивной железной решётки открылась. Инна уже в проходной обернулась. Впереди её, заслонив почти её всю, оказался солдат. Он захлопнул дверь и задвинул засовы.
— Я напишу, до свидания! — крикнула она. Ей открыли дверь, и она вышла.
Вадим вернулся в зону. Он чувствовал себя точно так, как будто долго пролежал в больнице с тяжёлой болезнью и теперь выписался и впервые, ослабевший и жаждущий жизни, вышел на улицу. В его глазах все предметы приобрели какие-то необычные особенно яркие контрастные очертания. Он шёл в свой барак бледный и сосредоточенный.
При входе в барак он остановился, услышав шум в воздухе. Над лагерем летела стайка голубей.
Войдя в секцию, он положил авоську на стол. Подошёл стриженный щетинистый старичок, который дневалил.
— Что, передачу принесли? — сказал он. — Ты смотри, сколько много. Что, одни апельсины?
— Ешьте, ребята, берите, — сказал Вадим.
К столу подошли ещё двое, лежавшие до этого на постелях от нечего делать. Один из них взял крупный апельсин и быстро очистил его.
— Вкусно, — сказал он, заталкивая в рот оранжевые дольки одну за другой. — А гляди-ка, шоколад. Дай немного.
— Берите, — сказал Вадим.
— А вот ещё плитка!
— Берите, ешьте, угощайтесь, — сказал Вадим и отошёл к своей постели.
Старичок и ещё двое стали пробовать шоколад. Вдруг один толкнул локтем другого в бок.
— Гляди-ка, — шепнул он, показывая глазами на Вадима.
Вадим лежал ничком на постели и, обхватив правой рукой подушку, левой неистово царапал себе грудь. Старичок подошёл к нему.
— Что, дома несчастье?
Вадим, не поднимая головы, ответил:
— Не, ничего.
Подошли ещё несколько человек и столпились вокруг него.
— Чего пришли? — полушёпотом сказал дневальный. — Дело понятное, стосковался.
— Нервы сдали, — произнёс кто-то.
— Идите, идите отсюда, — сказал старичок. — Пусть отдохнёт…
Все стали расходиться. Дневальный собрал гостинцы и положил в тумбочку Вадиму.
— Ты не крепись, а поплачь, — сказал дневальный тихонько. — Легче будет. Я ведь, грешным делом, когда из-за жены, царствие ей небесное, сюда попал, плакал (он сделал паузу). По глупости, по ревности убил бабу. Жалко. Эх-ма! Ну, Христос с тобой, — прибавил он и удалился.
Вадим поднялся, разулся и снова лёг в постель.
Через неделю он получил письмо от Инны и в тот же день его впервые увидели весёлым и общительным. То, что было в присутствии товарищей по секции и эта перемена в поведении привлекли внимание заключённых. Он чувствовал иногда на, себе их пристальные молчаливые взгляды, и если оборачивался, то замечал, как они поспешно прятали глаза, отворачивались от него и продолжали заниматься своим делом.
Как-то он шёл поправить фуганок в столярную мастерскую и мимоходом помог одному интеллигентного вида плотнику повернуть тяжёлое лиственничное бревно на лежаках для кантовки. Мужчина этот трудился в поте лица, ворочал стяг. Рядом на брёвнах сидели несколько человек, курили и отдыхали и как будто не замечали его адских усилий. Когда бревно было установлено, мужчина поблагодарил.
— Не за что, — ответил Вадим и улыбнулся.
И тот улыбнулся, вытирая рукавом пот с лица. Вадим, полный желания помогать всем, отошёл немного и услышал голоса:
— Кто такой?
— Это тот самый, который гопнулся, когда к нему девка приехала.
— Вишь ты! А меня и мать родная забыла. Вечером к Вадиму подошёл плотник, которому он помог повернуть бревно.
— Давай знакомиться, — сказал плотник, подавая руку Вадиму. — Меня зовут Евгений.
Вадим назвал себя. Пригласил сесть на койку.
— Как идёт адаптация? — спросил Евгений.
— Привыкаю помаленьку, — ответил Вадим.
— Я слышал, криминал у вас выеденного яйца не стоит.
— Дорожно-транспортное происшествие.
— А почему строгий режим? Ведь вам должны были дать общий или хотя бы усиленный.
— Отягчающие обстоятельства, — вздохнул Вадим. — Пьяный был за рулём. Уехал с места аварии. Скрывался.
— Всё-таки по такой пустяковой статье строгий режим — это чересчур.
— Общественное мнение было не в мою пользу. Областная газета дала по моему делу разгромный фельетон.
— Понятно, — качнул головой Евгений. — Дали строгача, чтобы заткнуть крикунам глотки.
— Пожалуй именно так и есть. — Вадим помолчал и добавил с нескрываемой иронией: — У нас ведь сейчас общественное мнение благодаря широкой гласности стало решающим фактором.
— А меня как врага советской власти сюда.
— Тяжёлая статья?
— Тяжелее некуда. Девяносто третья.
— А что это?
— Хищение социалистической собственности. — Евгений достал из кармана пачку дешёвых сигарет. — Идёмте в коридор, покурим. Ах, вы не курите. Вам легче. Здесь с куревом прямо беда. — Расхититель социалистической собственности помял пальцами сигарету. — Я работал председателем сельпо. Бес попутал на дефицитных товарах. Вместе с кладовщиком и бухгалтером сплавляли их налево по спекулятивным ценам. Началась эта всеобщая заваруха в системе торговли, и… — Евгений махнул рукой. — Жена подала на развод. Мне ведь от звонка до звонка — десять лет тянуть лямку. Всякие амнистии, помилования — не для меня. Вот она скорёхонько и нашла себе другого. Ездила нынче в Трускавец лечить почки и познакомилась с каким-то одесситом, полковником в отставке. Квартира, машина, дача на берегу моря… В общем устроилась. А как ваша жена?
— Тоже подала на развод, — ответил Вадим.
— Вот такие они, жены наши, — сказал, качая головой, Евгений. — Ради них идём на преступление, и они же выносят окончательный приговор — самый суровый. Но я, честно говоря, и не рассчитывал, что моя Антонина Леонтьевна будет ждать меня десять лет. Она у меня такая, что ни один мужик мимо не пройдёт, чтобы не облизнуться.
— Моя точно такая же, — сказал Вадим.
— С кем теперь они, наши жены? Кто их целует? Кто обнимает?
За день до начала занятий Осинцев пошёл в институт ознакомиться с расписанием. Переписал его в блокнот и вышел из института. Возле книжного киоска встретился с Добровольским. Юрий Петрович пригласил Олега прогуляться. Ему нужно было в вычислительный центр по какому-то делу.
Они шли по главной улице. Юрий Петрович буквально на каждом шагу встречал знакомых. Иногда остановится, поговорит. Олег удивился столь широким его связям и почувствовал себя неловко: подумал, что не стоит навязываться к нему в товарищи, коль их итак достаточно. Но Юрий Петрович развеял эту мысль. Обратившись к Олегу и кивнув головой в сторону молодого человека, с которым только что беседовал, он сказал:
— Это актёр драмтеатра. С ним не соскучишься, как и с тобой… Мне интересно, что из тебя будет дальше. Я — любопытен. Не успокоюсь, пока не исчерпаю вопрос до конца. Любопытство — своего рода азартная игра, словно преферанс: чем больше играешь, тем сильнее затягивает. Знаю, что у тебя я возбудил нечто подобное по отношению к себе. Пусть это будет залогом наших добрых отношений в будущем. Судьба свела нас надолго.
— Знаю, — ответил Олег. — Я видел расписание.
— Буду читать у вас курс высшей математики и начертательную геометрию.
— Как увидел твою фамилию, — сказал Олег, взглянув на собеседника, — меня словно током ударило. От неожиданности.
— Нынче мне предложили ваш факультет, — сказал Добровольский. — Я согласился. Какая мне разница, где читать.
— Тебе всё равно, а для меня… — Олег, не договорив, сокрушённо покачал головой.
— А почему это тебя беспокоит?
— Боюсь, вдруг придётся краснеть перед тобой на экзаменах, — признался Олег.
— Не бояться надо, а работать, — сказал Юрий Петрович. — Победил, как говорится, на войне, — победишь и в поле. Не надоели мои нравоучения?
— Твои — нет, не надоели, — улыбнулся Олег. — Ты — щедрый. Всегда поделишься опытом, знаниями. Не то, что другие.
— Не такой уж я щедрый, — сказал Юрий Петрович. — Учись у французов правильно понимать значение таких слов. Щедрость не в том, чтобы дать много, а в том, чтобы дать кстати, — так говорят во Франции. Тебе пока я ничего не дал кстати.
— А сборник задач Моденова, — напомнил Олег.
— Это пустяк.
— Я не забыл день, когда мы познакомились…
— Ладно, ладно, — согласился Юрий Петрович. — Оставим это. Скажи-ка мне, почему тебе стало смешно, когда я говорил о своём любопытстве?
— Все люди такие, — ответил Олег.
— Не думаю, — возразил Юрий Петрович. — Я хочу понять и объяснить все, буквально всё, что вижу и слышу. Отсюда моё любопытство и, как следствие, знания.
— Я, наверно, такой же, — признался Олег. — Ещё в детстве разбирал заводные игрушки по винтикам, чтобы понять, как они движутся, копался в них, пока загадка их движения не переставала быть тайной.
— Вот-вот! — поддакнул Юрий Петрович. — Ты для меня тоже — загадка. Предупреждаю: учиться на первых порах будет нелегко. Неужели и нынче не напишешь письмецо своей матери?
— Заявить сейчас о себе, значит — просить помощи, — сказал Олег.
— На это, разумеется, ты не пойдёшь, — продолжил его мысль Добровольский.
— Разумеется, не пойду, — ответил Олег. Сменил тему разговора: — Коллекционер я был заядлый. Когда то увлекался гербариями растений, минералами, этикетками спичечных коробок. Пустяки, конечно.
— Я всю жизнь коллекционирую книги, — сказал Добровольский, здороваясь кивком головы с каким-то прохожим. — Как у тебя с общежитием?
— Все нормально, — ответил Олег.
— Видишь ту особу? — вдруг спросил Юрий Петрович, останавливаясь и показывая глазами на девушку, которая стояла на другой стороне улицы возле витрины кинотеатра и просматривала афиши. — Нынче закончила наш институт. Нравится? Хочешь, познакомлю.
— Сейчас не до этого, — сказал Олег.
— Вот как раз это надо делать в первую очередь, а всё остальное потом. Марину не встречал?
— Нет.
— Пойдём, познакомлю с Инночкой. С ней забудешь не только свою Марину, но и все на свете.
— Не надо! — испуганно воскликнул Олег. — Сейчас не надо.
— Напрасно, — продолжал Юрий Петрович. — Смотри какая роскошь. Один мой знакомый художник увидел её и воскликнул: «Эврика!» Хотел сдуру предложить ей стать натурщицей. Я еле уговорил его оставить эту затею.
— Да, она ничего, — согласился Олег, улыбаясь. — Только вот рост, габариты. На весах, пожалуй, двоих перетянет.
— Но ведь и ты двоих стоишь, — сказал Юрий Петрович, ткнув маленьким кулачком в плечо Олегу и шутя Добавил: — Будешь моим телохранителем.
— Согласен, — с улыбкой ответил Олег. — За тебя постою, будь спокоен.
— Я не сомневаюсь, — сказал Юрий Петрович и кивнул головой в сторону Инны Борзенко. — Всё-таки, подумай…
— Не стоит, — ответил Олег и взглянул на Инну. В этот момент она обернулась и увидела их.
— Хочу с ней поговорить, — сказал Юрий Петрович. — Давно не видел.
— Я пойду в общежитие, — сказал Олег.
— Будь здоров, — Юрий Петрович пожал на прощание руку. — Завтра встретимся на лекции.
Они расстались. Олег пошёл в обратную сторону, Юрий Петрович — к своей знакомой.
… Начались занятия. Юрий Петрович читал лекции быстро. Студенты еле успевали разминать пальцы, натруженные от авторучек. Олег сказал Юрию Петровичу, что трудно сразу понимать и записывать то, что он говорит.
— Сейчас пока записывай, — сказал Добровольский. — На практических занятиях будете решать задачи, и всё поймёшь.
Олег признался, что начертательная геометрия особенно трудно усваивается.
— В первые дни это естественно, — сказал Юрий Петрович. — Эту науку сначала все студенты, даже самые способные, не могут понять. Сейчас пусть она не волнует тебя. Сейчас возьми на прицел что-нибудь полегче. Секрет успеха в том, чтобы в какой-то момент направить свои усилия в одном направлении. Об этом я уже говорил тебе.
Олег утвердительно кивнул головой.
— У горцев Кавказа есть любопытная притча, — продолжал Юрий Петрович. — Горец искал саклю духов. По преданию, кто побывает в этой сакле и победит двуглавого орла, того аллах вознаградит всеми благами. На пути горец встретил ущелье, в котором бурлил горный поток. За ущельем — гора. На вершине горы — сакля духов. Попасть туда можно было только по одному из канатов — они натянуты между столбами и саклей. Канатов много, на выбор. И горец стал пытать счастье… Эту притчу не вредно хорошенько усвоить и тебе, если хочешь добиться чего-нибудь в жизни или надумаешь посвятить себя науке. Итак, вообрази на минуту, что любая наука — канат, натянутый через ущелье между столбом и вершиной горы, и что к вершинам науки, или условно — к сакле духов, — нет иного пути, кроме как по канату. Но сначала нужно забраться на столб то есть твёрдо усвоить азы, а потом уже двигаться по канату к горе. Столбы бывают разные, к каждому надо приноровиться. По математике у тебя неплохая подготовка. С неё и начни. Сам почувствуешь, когда схватишься за канат. Лекции мои покажутся легче букваря. Тут сразу переключайся на другой столб — допустим, столб физики. Тренируйся на нём, пока не достигнешь каната. Потом — химия. И так далее.
Олег внимательно выслушал Юрия Петровича. Лицо его стало озабоченным.
— А бывает, наверное, что кто-нибудь падает с каната в реку, — сказал он.
— Бывает, — ответил Добровольский с улыбкой. — Обычно это люди сильные, они выплывают и снова делают попытки, а слабый и на столб не залезет.
— Я буду делать так, как советуешь, — сказал Олег.
— Попытайся, — сказал Добровольский, — но помни: учёба — настоящий фронт. На одном направлении надо наносить главный удар, на других — вспомогательные. Так что, занявшись главным образом одним предметом, не упускай, конечно, из виду и другие. Тут, возможно, потребуются последние резервы — ночи и воскресные дни…
— Повоюем, — произнёс Олег спокойно-деловитым тоном и усмехнулся: — А предложенную тобой операцию можно назвать «кровь из носу…»
— Мудро, — подхватил Юрий Петрович. — У тебя какое звание?
— Гвардии сержант.
— Теперь ты не сержант, — Юрий Петрович сделал паузу и, улыбнувшись, добавил: — Теперь ты главнокомандующий над самим собой.
Приятельские отношения между Осинцевым и Добровольским крепли день ото дня. Как-то раз в перерыве между лекциями они вышли из аудитории в коридор, беседуя о делах. Вдруг Юрий Петрович дёрнул Олега за рукав:
— Чуть не забыл! На кафедре технологии нужен младший лаборант. Я рекомендовал тебя.
— А что это за работа? — поинтересовался Олег. (Он был не против где-нибудь подрабатывать, чтобы обеспечить жизнь. Так делали многие студенты, кто не имел материальной поддержки). — Для меня подходящая?
— Самая подходящая, — ответил Добровольский. — Ты учишься в первую смену, а туда надо приходить после обеда. Делать особенно нечего — сиди на месте, и вся работа.
— Я не представляю обязанностей лаборанта. Объясни подробнее, — попросил Олег.
— Что тут объяснять! — воскликнул Добровольский, разводя руками. Он остановился и, повернувшись к Осинцеву, спросил: — Обязанности милиционера представляешь?
— Конечно.
— Лаборант, грубо говоря, тот же самый квартальный. Прежде всего он должен следить за порядком на кафедре. Ну и, разумеется, выполнять разные поручения зав. кафедрой и преподавателей.
— Трудовой стаж по этой части с меня не спросят?
— Я о тебе все сказал, как есть, — Юрий Петрович взял Осинцева за борт пиджака и, водя пальцами вверх-вниз, продолжал: — Младшему лаборанту необязательно быть специалистом. Да и какой технолог пойдёт на такую ставку? Дело ещё не в этом. Профессор очень щепетилен и не хочет брать на кафедру кого попало. А как только я сказал, что ты и есть тот самый солдат, который отличился в Афганистане, он и спрашивать больше ни о чём не стал. Сразу согласился.
— Я один буду работать?
— Есть ещё старший лаборант. Он будет приходить с утра, а ты — после обеда.
— Вдруг не справлюсь, — забеспокоился Олег. — Из меня технолог, как из попугая — оратор.
— Справишься, — ободряюще сказал Юрий Петрович. — Ты недавно говорил, что ещё в детстве увлекался механизмами.
— Я увлекался игрушками, а не станками, — пояснил Олег. — Слишком разные вещи.
— Вот видишь, — подхватил Юрий Петрович. — Знаешь разницу между игрушкой и станком. Потолкаться на этой кафедре весьма полезно. Кое-что почерпнёшь. Позднее, когда вам будут читать курс технологии, все пригодится.
… Работа действительно оказалась нетрудной и пришлась по душе Олегу. Он быстро осваивался в новой обстановке, и как когда-то в кочегарке, в первый день ощупывал и просматривал образцы, плакаты, запоминал, что где должно лежать, и уже на другой день безошибочно подобрал для преподавателя по его просьбе то, что ему нужно было захватить с собой на лекцию. Единственное неудобство, которое испытывал Олег, было в том, что времени между лекциями и работой в обрез. После лекций не всегда успевал пообедать. Бежал сразу на кафедру технологии. Но скоро приспособился и уже наперёд знал, когда надо запастись бутербродами.
По совету Добровольского основательно взялся сначала за математику. За помощью к Юрию Петровичу обращался редко, только в тех случаях, если никак не мог решить какие-нибудь задачи. Беседовали обычно у него на кафедре. Олег начинал с того, что показывал всякие варианты решения головоломок.
— И похулить грешно и хвалить не за что, — сказал Добровольский как-то раз, просматривая исписанные листы. — Это что у тебя?
— Новый способ пробовал.
— Ну, рассказывай, что за способ.
Осинцев стал рассказывать. Юрий Петрович пристально смотрел в лицо ему и вдруг прервал:
— В точности как у вятских: «Воду толчёшь? — Толку. — А пыль идёт? — Нет. — Толки ещё!»
Олег почесал в затылке.
— Я уже всяко пробовал, — оправдывался он. — Хоть убей, не могу понять, в чём дело.
— Не огорчайся, — сказал Юрий Петрович. — Ошибся, что ушибся — вперёд наука. Смотри, как надо… — и объяснил ошибку.
Олег не хотел оставить о себе плохое впечатление и показал очень трудную, по его мнению задачу, которую довёл сам.
Юрий Петрович, просмотрев решение, сказал:
— Правильно. Но есть путь короче. Без всяких этих линий.
— А мне показалось заманчиво с дополнительными построениями.
— Эту формулу знаешь? — Спросил Юрий Петрович и написал формулу. — Она для чего существует?
Олег сообразил, куда её нужно подставить, взял карандаш и моментально довёл решение более коротким путём.
— Готово, — сказал он, обращаясь к Юрию Петровичу, который, чихнув с наслаждением, вытирал платком губы. — Ответ сходится. Но ведь способ не так важен. Важен результат.
— Напрасно так думаешь, — возразил Юрий Петрович, заталкивая в карман платок. — За такую философию я бью. И бью крепко.
Олег в недоумении поднял брови.
— Освоишь правильные способы, остальное придёт само собой, — пояснил Добровольский и вдруг заявил неожиданно: — Кажется, ты близко у цели. Неплохо усвоил идею столбов и канатов. Я не сомневался в твоих способностях, но не думал, что ты так быстро, как кошка, будешь карабкаться по столбу…
На кафедру вошёл мужчина с портфелем. Совершенно седой и с черным, как у негра, лицом. Следом за ним — два студента. Олег закрыл тетрадь и поблагодарил Юрия Петровича за помощь.
Последние слова подействовали на Осинцева ободряюще. Он почувствовал себя увереннее. Прибавилось энтузиазма. Старательный, словно бобр в сезон своей бобриной страды, когда готовит жилище к зиме и выносливый, как верблюд, он не знал усталости. Работал днём и ночью. Нередко по 18 — 20 часов в сутки. Студенты, которые жили с ним в общежитии в одной комнате, не видели, чтобы он отдыхал. Они не видели, когда он спал. Как бы поздно ночью не появились и рано утром не вставали, всегда он сидел за столом, шелестел страницами учебников. Читал и писал. Тёр пальцами лоб и глаза и снова читал и писал. На столе всегда стакан крепкого чая. Осинцев любил крепкий час с сахаром и сдобной булкой. Пил чай и снова работал.
Упорный труд принёс свои плоды. Осинцев вошёл во вкус. Упражняясь в задачах с замысловатыми фигурами и доводя их до конца одну за другой, он испытывал азартное удовлетворение, подобное тому, какое испытывает, войдя во вкус, новичок в рыбной ловле, когда начинается хороший клёв. Добровольского на лекциях стал понимать с полуслова. Вскоре отличился и на практических занятиях. С примерами, которые предлагались студентам в дни контрольных работ, справлялся быстрее всех.
За неделю до начала зимней сессии произошло странное событие. Это событие было приятно Олегу. Но случилось так неожиданно, что сначала не столько обрадовало, сколько удивило его.
Осинцев иногда заглядывал в читальный зал библиотеки. Просматривал свежие газеты и журналы, чтобы не отстать от жизни. Не часто позволял себе такое удовольствие, и уж если позволял, то как говорится, крутил на всю катушку. Соберёт у библиотекаря почти всё, что у него осталось, обязательно спросит «Известия», «Неделю», «Знание-сила», «За рубежом», «Вокруг света», «Крокодил» — свои любимые издания. И пока все не просмотрит, не оторвётся. Эта черта, наверно, передалась ему по наследству от деда Иллариона Васильевича. Тот точно такой же. Редко топит свою баню, почерневшую от времени и копоти, но уж если доберётся, то парится и моется до цвета раскалённого железа. Не попустится, пока не выстудит весь пар и пока есть в котле вода.
В тот день Олег читал международные заметки в «Известиях» и увлёкся настолько, что не заметил, как к нему подсел Добровольский. Поздоровались.
— За что сердишься на меня? — спросил Юрий Петрович.
Олег от удивления раскрыл рот.
— Я, сержусь? — спросил он.
— Почему не ходишь ко мне на консультацию?
— Вот в чём дело! — улыбнулся Олег. Девушка, сидевшая по соседству, сделала им замечание, чтобы разговаривали потише.
— Мешаем, — сказал Добровольский. — Выйдем на минутку.
Они вышли на лестничную площадку.
— Я не сержусь, просто не нуждаюсь в консультациях, — сказал Олег. — Сейчас сам решаю все задачи.
— Неужели?
— Честное слово. Контрольные работы по математике делаю быстрее всех в группе. Канат в моих руках. Тот самый канат, о котором ты говорил в сказке о горцах.
— Если держишься всё время за него, то это бессмысленно. Воду варить, вода и будет.
— Я следом же занялся начертательной геометрией, — сказал Олег.
— Правильно, — поддакнул Юрий Петрович.
— Представь себе, — продолжал Осинцев, — стоило мне взяться за неё по-настоящему, внимательно, очень внимательно прочитать учебник с первой страницы, включая предисловие, я через три дня раскусил этот предмет. И сейчас считаю его самым лёгким, несмотря на то, что вначале он казался самым трудным. Помню тот вечер, когда почувствовал, что схватился ещё за один канат. От возбуждения не спал всю ночь. Закрою глаза, а в голове гвоздём сидит чертёж с системой координат, всякие комбинации из линий и точек… Тогда я не раз вспомнил тебя добрым словом. — Олег улыбнулся и прибавил искренне, от всей души: — Уважаю тебя, Петрович, как никого на свете. Честное слово!
— Ну-ну! Слишком большое уважение — подозрительно, — сказал Юрий Петрович. — Сейчас чем занимаешься?
— Кажется, доканал уже физику, — ответил Олег. — На днях примусь за химию.
— Я что-то не очень верю насчёт математики, — сказал Добровольский. — Пойдём ко мне на кафедру. Я дам тебе задачу.
— Прямо сейчас? — удивился Олег.
— А что испугался? — спросил Добровольский.
— Пошли! — Олег вернулся в зал, решительно свернул газету, захлопнул журнал «Знание — сила». — Я только сдам все это хозяйство, — сказал он, подходя к окошечку.
Пришли на кафедру. Юрий Петрович достал из письменного стола папку и долго рылся в ней. Нашёл листок, на котором было условие задачи, и подал его Олегу.
— Сейчас я иду на лекцию, — сказал Юрий Петрович. — Если за два часа решишь задачу, я поверю всему, что ты сказал.
— А она по программе этого семестра? — спросил Олег.
— Разумеется.
— Тогда через пятнадцать минут будет готова.
— Не спеши языком.
Добровольский ушёл. Осинцев положил перед собой лист бумаги, вынул из кармана авторучку и сосредоточился…
Прошло два часа. Дали звонок с лекции. На кафедру вошёл Добровольский. Олег, подперев ладонью лоб и согнувшись над столом, быстро писал.
— Как дела? — спросил Юрий Петрович, улыбаясь.
— Сейчас, проверяю ответ, — угрюмо бросил Олег, не поднимая головы.
— Двух-то часов оказалось мало. А говорил — пятнадцать минут хватит.
— Вот и готово, — с облегчением вздохнул Олег. Подал Добровольскому исписанные листы.
Юрий Петрович пробежал глазами решение.
— Всё верно. Молодец.
Олег, широко улыбаясь, расправил плечи и погладил ладонью грудь и живот, как после сытного обеда.
— С математикой всё ясно, — сказал Юрий Петрович, положив на стол решение задачи. — Давай-ка поговорим о начертательной геометрии. — Он выдвинул ящик стола и достал свёрток ватмана. — Так ты не против?
— Пожалуйста, — сказал Олег.
Юрий Петрович развернул ватман и приколол кнопками к чертёжной доске.
— Вот эпюр, — сказал он. — Найди в нём ошибку. Олег, водя пальцами по линиям чертежа, стал искать ошибку. К счастью, нашёл быстро. Так же быстро и точно ответил на несколько вопросов, вовсе не касающихся чертежа.
В этот момент на кафедру вошёл седой и очень смуглый мужчина с портфелем, тот самый, на которого Олег обратил внимание в одну из консультаций. Мужчина сел за стол, вынул из портфеля кипу бумаг и стал раскладывать их на столе.
Юрий Петрович, немного поразмыслив, вдруг спросил:
— Зачётная книжка с собой?
Олег растерянно посмотрел на Юрия Петровича, перевёл взгляд на смуглого мужчину, который был занят своим делом, и отрицательно качнул головой.
— Где она?
— В общежитии.
— Тащи сюда, — приказал Добровольский. — Даю тебе пять минут. Мне надо срочно ехать. Успеешь за пять минут?
— Успею, — ответил Олег, поднимаясь со стула. Он шмыгнул в дверь и во весь дух бросился бежать в общежитие. Благо, оно рядом. Запыхавшись, вернулся и подал Юрию Петровичу зачётную книжку. Он ещё точно не знал, зачем она ему понадобилась, но догадывался. Юрий Петрович начал что-то писать в ней. Олег через плечо посмотрел… и подпрыгнул от радости. Закончив писать, Юрий Петрович отдал ему зачётку со словами:
— Ставлю тебе по обоим предметам отлично. Даты экзаменов проставишь сам, посмотри по расписанию. Но это не значит, что теперь можешь не посещать мои лекции. До конца семестра ещё неделя. Я высвободил тебе уйму времени, чтобы ты использовал его для подготовки к остальным экзаменам.
Юрий Петрович подошёл к вешалке и стал одевать пальто и шапку. Обратился к смуглому мужчине, который сидел за столом и что-то писал:
— Константин Сергеич, будете уходить, ключ вон там, на подоконнике.
Константин Сергеевич оторвался от дела и пристально посмотрел на Осинцева.
— Феномен, — сказал Добровольский, тоже глядя на Осинцева. — Первокурсник, и досрочно умудрился получить две пятёрки. В один день.
— Уж если камень треснул, значит причина большая была, — ответил седовласый мужчина, намекая, что для Юрия Петровича крайне не характерно хвалить с употреблением столь громких слов кого бы то ни было, тем более студента.
Юрий Петрович, улыбаясь, подошёл к трюмо. Одной рукой поправил шарф, другой застегнул пуговицы модного серого пальто. Глядя на себя в зеркало, поправил длинные волосы под шапкой.
— А между прочим, Константин Сергеевич, этот парень не просто наш студент-первокурсник. — Добровольский хлопнул Олега по плечу. — Это и есть тот самый парень, о котором я говорил. Помните? Отличился в Афганистане… Вот он. Полюбуйтесь.
Константин Сергеевич вмиг оторвался от бумаг и вытянул шею, разглядывая с ног до головы необычного студента.
Юрий Петрович мигнул Олегу, и они вышли вместе в коридор и дружелюбно расстались.
Встретились после зимних каникул. Добровольский спросил об итогах сессии. Олег ответил, что по физике получил «отлично», по химии «хорошо». Юрий Петрович сказал, что для начала это неплохо.
Второе полугодие началось для Осинцева с происшествия. Профессор, заведующий кафедрой технологии, на которой Олег работал лаборантом, послал его на завод. Нужно было отвести туда плакаты, которые профессор одолжил для лекции.
Олег, выполнил поручение, но обратно на службу не торопился. Был ясный и тихий зимний день, и он решил прогуляться. Солнце слегка пригревало, на крышах домов появились сосульки. На тополях весело щебетали воробьи и синицы. Было не по-зимнему тепло. Олег распахнул пальто и сдвинул на затылок мохнатую кроличью шапку. (Обновы, подаренные ему в Троицке по случаю награждения, он не носил; берег для особо торжественных случаев).
Дойдя до Набережной, он повернул направо и прошёл вдоль реки, наблюдая за рыбаками, которые, просверлив лунки в заберегах, ловили окуней на мормышку. Так шёл и шёл, ни о чём не думая, радуясь жизни, поглядывая изредка на небо, которое бороздили идущие на посадку и взлетающие самолёты. Ушёл почти к мосту и повернул обратно. Впереди его промелькнула знакомая фигура. Хоть и далеко был Добровольский, Олег узнал его в толпе прохожих. Глаз зоркий, как у орла. Прибавил шаг, чтобы догнать, но Юрий Петрович сам остановился, облокотился на дамбу и стал смотреть вдаль, через реку, где шёл товарный поезд.
— Гуляем? — спросил Юрий Петрович подходившего к нему Осинцева.
— Немного решил подышать свежим воздухом.
— И я тоже — люблю дышать свежим воздухом. Они пошли вместе по направлению к парку. Юрий Петрович взглянул на колоссальное серое здание с куполами, которое по архитектуре резко выделялось среди других на всей набережной, и прочитал вслух лозунг из огромных красных букв на крыше: «Слава советской науке!»
— Какая здесь организация? — спросил Олег.
— Иргиредмет, — ответил Юрий Петрович и пояснил: — Институт редких металлов. Кстати, надо сюда зайти, — он приподнял рукав пальто и взглянул на часы. — Сейчас самое время — конец работы.
— Я не попутчик, — сказал Олег. — Мне надо в политехнический.
— Идём со мной, — позвал Юрий Петрович.
— Не могу. Надо на кафедру. Доложить профессору, что поручение выполнил.
— Не надолго, — настаивал Добровольский. — Именно ты и нужен здесь.
— Я? — изумлённо спросил Олег. — Зачем?
— Нужен, — повторил Добровольский. — Одному человеку, — пояснил он. — Этот человек давно хочет с тобой познакомиться.
— Какой человек? — спросил Олег насторожённо.
— Сейчас увидишь.
— Я не понимаю, объясни…
— Пойдём. Сейчас всё поймёшь.
Они вошли в вестибюль. Добровольский оставил Осинцева в вестибюле, а сам поднялся наверх. Олег, заинтригованный, остался ждать. Прошло минут десять. Наконец, увидел Добровольского. Вместе с ним с лестницы спускалась Инна Борзенко. Олег уже совсем забыл о ней. Увидел её и опешил. Она подошла к нему и поздоровалась. На бледно-восковом холёном лице её было какое-то странное выражение — смесь неприкрытого любопытства и чувства собственного превосходства. Олег, ошеломлённый неожиданной встречей и столь нагловатым её видом, не сразу ответил на приветствие.
— Олег Павлович Осинцев, — сказал Добровольский, представляя товарища.
— Наслышана, — сказала Инна. — Минутку подождите, я оденусь.
Раздевалка была рядом. Олег обратил внимание, что зимний туалет её стоил недёшево: роскошная шуба под котик, меховая шапочка, импортные модные сапожки, — всё было самого лучшего качества.
— Между прочим, я вас помню, — сказала Инна, обращаясь к Олегу, когда все трое вышли на улицу. — Видела вас ещё летом с Юрием Петровичем. Оба разглядывали и обсуждали достоинства моей внешности, когда я стояла у кинотеатра.
«А ты, оказывается, слишком высокого мнения о себе», — подумал Олег.
— Потрясающая память! — воскликнул Добровольский с иронией. — Гениальная интуиция!
— С Юрия Петровича взятки гладки, — продолжала Инна. — Он человек неисправимый. А на вас — непохоже. Такой скромный на вид.
— Мы говорили о делах, — сказал Олег.
— Я видела выражение ваших лиц, и поняла, о чём вы говорили.
— Сразу предупреждаю, — сказал Добровольский, повернувшись лицом к Олегу. — Инна Николаевна обладает необыкновенным даром чувствовать на расстоянии не только слова, но и угадывать мысли. И не только это. Например, она точно знает, что у того гражданина (Юрий Петрович показал на мужчину впереди) есть бабушка. Эта бабушка завтра вместе со студнем проглотит кость, дрыгнет левой ногой и умрёт без покаяния. Можешь проверить, — сказал он Олегу.
— Почему со студнем? — спросил Олег, смеясь.
— Все бабушки едят студень производства нашего мясокомбината. А в нём бывают кости.
— Не паясничай, Юрий Петрович, — сказала Инна. — Не солидно это.
— Да, не солидно, — согласился Юрий Петрович. — Я просто хотел сказать: метко стреляешь — в чистое небо, как в копеечку.
Инна шутя пригрозила ему кулаком.
— Это уже не честный бой, — сказал Юрий Петрович, поднимая руки кверху. Обратился к Осинцеву:
— Что, Олег Павлович, забавно на нас смотреть? Инна Николаевна всегда вызывает меня на словесную дуэль. Но заканчивается она, как правило, кулачным боем.
— Потому что ты невыносимый, — сказала Инна. — Так и стараешься уколоть. Советую тебе, Юрий Петрович, быть с людьми помягче, пообходительнее. Пока молодой, пока не поздно — переменись. Для своего же блага.
— Нынешний воробей прошлогоднего чирикать учит, — сказал Юрий Петрович, кивнув головой в сторону Инны.
Инна покосилась на Олега и лицо её приняло загадочное выражение.
— Я сейчас попрошу Олега Павловича, — сказала она. — И он за меня заступится.
— Мир! — сказал Юрий Петрович, чуть приподняв руки. — Предлагаю на сегодня мир. Кстати, сейчас я должен вас покинуть. У меня дела.
— Очень жаль, — сказала Инна, вздохнув с облегчением. Самой в душе давно хотелось, чтобы он их покинул. — Без тебя будет скучно, — прибавила она.
— Не будет, уверяю, — сказал Добровольский. — У этого парня большие способности развлекать. С ним не соскучишься. До свидания.
Юрий Петрович, сворачивая за угол, сделал прощальный жест рукой и мигнул Олегу.
Когда он скрылся за углом, Инна сказала о нём с досадой:
— Образованный человек, и никакого чувства такта. Циник ужасный. Отчего он такой?
— Наверно, скорее всего, результат застоя, — усмехнулся Олег.
— Может быть, может быть, — сказала Инна в раздумье. — Сколько таких неординарных, незаурядных людей не могут нигде приложить свои способности. Вот и становятся циниками.
— По-моему, вы первая задели его, — сказал Олег.
— Ну и что тут такого! — удивилась она. — Должен стерпеть.
— Видимо, не считает нужным.
— А вы, я вижу, не дадите своего друга в обиду, — сказала Инна. — Он мне говорил, как уехал однажды в деревню к матери на праздник, и вы пришли к нему с задачами, — она улыбнулась: — Неужели всё, что он рассказывал о вас, — правда?
— Не знаю. Может что-нибудь и приврал.
— Расскажите о себе подробнее.
— Не люблю я рассказывать подробно. Неприятно мне это.
— Вы любите театр? — вдруг спросила Инна.
— Я редко в нём бываю. За всю жизнь — всего два раза был.
— Значит, не любите.
— Нет, я этого не сказал. Если вы знакомы с моей биографией, то должны знать, что мне было не до театров.
— Обязательно сходите на спектакль «Зримая песня». Обратите внимание, как публика реагирует, — Инна сделала несколько шагов молча и заговорила опять: — Чем вы интересуетесь? Что любите?
Олег сообразил: «Сходу решила заглянуть в душу. Не выйдет».
— Ловить рыбу на спиннинг с лодки, — ответил он, улыбаясь.
— Ещё что? — допытывалась она.
— Люблю ночью смотреть на звёзды.
— Звезды ночью — очень интересно. А о чём вы думаете при этом?
— О времени и космических скоростях, — ответил Олег. — Звезда Бетельгейзе в созвездии Орион летит вниз, соседняя звезда — ей навстречу, остальные в разные стороны: одна к созвездию Тельца, другая — к Возничему, третья — к Большому Псу. Через пятьдесят тысяч лет созвездие Орион исчезнет. Рисунок неба станет совсем другой.
— Вы, наверное, любите природу.
— Кто её не любит.
— Но вы — по-особому. Умеете мыслить при этом, — сказала Инна насмешливо, провожая взглядом вспорхнувшего из-под ног воробья. — О чём вы думаете, наблюдая за птицами? — спросила она.
— О том, что люди — ленивы и эгоисты.
— Странно.
— Когда вам придётся туго в жизни, вспомните синицу, — посоветовал Олег — она вскармливает за гнездовой период четырнадцать птенцов, не зная покоя с восхода солнца и до темна.
— Вы, кажется, машиностроитель?
— Студент, — поправил Олег.
— Не находите, что такие вещи, как звезда Бетельгейзе и синичье гнездо далеки от вашей специальности?
— Не нахожу, — ответил Олег. — Ракета, которая когда-нибудь полетит к Бетельгейзе, ни что иное, как точная машина. А синицы спасают от вредителей лес, необходимый химической промышленности. Я решил специализироваться как раз по химическому машиностроению.
— Вот как! — изумлённая собеседница окинула его взглядом с головы до ног. — Так вы, пожалуй, найдёте связь между мной и африканской мартышкой. Мартышек, кстати, терпеть не могу.
— Мы и мартышки произошли от оного предка, который жил в начале третичного периода. Вот вам и связь. Не простая, а родственная, — добавил Олег.
— А не прольёте ли вы свет на теорию… происхождения обезьяны от человека?
— С такой теорией не знаком, — ответил Олег несколько грубовато, уловив в её вопросе нотку издевательства и иронии. — На теорию происхождения человека от обезьяны могу… пролить свет, — прибавил он, выделив интонацией два последних слова.
— Пожалуйста.
— Антропологи пришли к выводу, что австралопитек — не переходное звено между обезьяной и человеком. Это просто-напросто древняя примитивная обезьяна. На его место претендует презинджантроп. Но некоторые учёные оспаривают и это. А дальше всё идёт нормально: питекантроп, синантроп, неандерталец и человек разумный, или как говорит Юрий Петрович — «Гомо сапиенс».
— Блестяще! — воскликнула Инна все с той же издевательской иронией. — Добровольский номер два, да и только! Это он вас понатаскал?
— Наоборот, я его понатаскал, — ответил Олег, переняв тон собеседницы.
— Теперь понимаю, почему вы стали друзьями.
— Наконец-то.
— Не сердитесь на меня, Олег Павлович. Язык мой — враг мой, — сказала Инна на сей раз просто и искренне. — Хорошо, что ваши интересы не ограничиваются узкой специальностью. Я только поэтому поддерживаю знакомство с Добровольским. Он может ответить на любой вопрос. Как собеседник очень интересен. Но это, по-моему, единственное его положительное качество.
— Единственное? — спросил Олег. — Я думал, вы хорошо его знаете, — разочарованно сказал он. — Вы у него учились?
— Нет.
— Он — великолепный педагог.
— У него подозрительно много знакомых женщин.
— С ним знаком чуть не каждый пятый в городе, — сказал Олег. — Умеет притягивать к себе людей. Значит, хороший человек.
— Бог с ним. Пусть будет по-вашему.
Они шли мимо кинотеатра. Инна предложила сходить в кино. После кино Олег проводил её домой.
— У меня есть два билета в театр, на воскресенье, сказала она, когда они были в подъезде её дома. — Хотели идти с мамой, но она что-то приболела.
— До воскресенья выздоровеет, — сказал Олег.
— У неё больное сердце, — сказала Инна. — Ей нельзя волноваться. В половине седьмого вечера, в воскресенье подходите к драмтеатру, — прибавила она, не дожидаясь его согласия. — Не опаздывайте, я не люблю ждать.
— Постараюсь, — ответил Олег.
Когда Инна поднималась по лестнице, он посмотрел ей вслед. Последнее впечатление словно кто вдавил в память. Роскошная шуба под котик, чулки, полные ноги, особенно выше колен. И превосходные сапожки. Все, кроме ног, было самого лучшего качества.
На другой день Добровольский встретил Олега ехидной улыбкой.
— Как дела? — спросил он.
— Ничего, — ответил Олег.
— Не съела она тебя? — опять спросил Юрий Петрович, смеясь, и, не дожидаясь ответа, добавил не то в шутку, не то всерьёз: — Поскольку я познакомил тебя с ней, я должен и предупредить об опасности: она полная оттого, что съела много мужчин. Любит иногда проглотить себе на ужин Серёжу или Ваню с любовным соусом, наигравшись с ним в прятки и предварительно подвялив его на лунном свете, под окнами своего дома. В одиночестве, разумеется. Боюсь, не постигла бы тебя эта участь.
— Подавится, — уверенно сказал Олег.
— До сих пор победы были за ней.
— В каком смысле?
— В любовном, — ответил Добровольский, — Из моих друзей двое к ней сватались. Один, бедняга, влюбился не на шутку. И потом долго маялся… — Юрий Петрович заметил улыбку на лице Олега: — Чему радуешься?
— Смешно, — ответил Олег.
— Смешней некуда, — согласился Юрий Петрович.
— Зачем нас познакомил?
Юрий Петрович ответил не сразу, поразмыслил.
— Она ещё с лета тебя заметила, — сказал он, наконец. — Говорит, сразу почувствовала, что именно с тобой будет связано что-то очень важное в её жизни. Об этом, якобы, ей подсказала, с силою удара грома, её гениальная интуиция. Она в тот же день, когда мы её видели у кинотеатра, просила и после напоминала, чтобы я представил вас друг другу при случае. Вчера случай и подвернулся… — Юрий Петрович помолчал, обдумывая то, что ещё хотел сказать, и добавил: — Я учёл и твои интересы. Думаю, тут найдёшь всё, что нужно для жизни и любви, если, конечно, появятся серьёзные намерения.
— Не появятся. Ты ведь знаешь…
— А, Марина! — вспомнил Юрий Петрович. Улыбнулся: — Марина, конечно, вне конкуренции. Но Марина — это журавль в небе. Сплошная морока. И охота тебе снова забивать голову?
Олег промолчал.
— Дело, конечно, хозяйское, — сказал Юрий Петрович. — Но я бы на твоём месте подумал.
Осинцев закончил первый курс. На летние каникулы приехал в Новопашино. Бездельничать он не мог и работал все каникулы рамщиком на лесозаводе.
Однажды, в конце августа, за несколько дней до начала учебного года, когда Олег и Михаил были на работе, Валентина находилась дома, так как должна была идти в ночное дежурство, и шила дочери новое платье. Танюшка случайно посмотрела в окно и увидела двух женщин: одну — соседку, другую — незнакомую. Соседка показывала незнакомке на дом, в котором жили Осинцевы. Танюшка сказала матери. Валентина посмотрела в окно, но ничего не поняла. Незнакомая женщина, полная и красивая, в дорогом летнем пальто и небольшим чемоданом в руке посмотрела на окна их дома, и, кивнув головой и сказав что-то соседке, пошла по направлению их калитки. «К нам, — подумала Валентина, поправляя очки. — Непонятно кто и зачем».
— Таня прибери на столе, — сказала она, обращаясь к дочери. — Неряха, все разбросала!
Послышался лёгкий стук в дверь.
— Да, да! Войдите! — сказала Валентина, убирая незаконченную работу и лоскутки возле швейной машины.
Дверь осторожно открылась, и женщина вошла. Овальное красивое лицо её было бледно и, казалось, через силу улыбнулось. Она поздоровалась мягким грудным голосом, остановившись у порога.
— Проходите, — сказала хозяйка и засуетилась, обтирая ладонью стул. — Извините, что у нас такой беспорядок.
— Ничего, ничего, — сказала женщина, не двигаясь с места. — Я правильно пришла? Михаил Трофимович Осинцев здесь живёт?
— Здесь! — сказала Валентина, вглядываясь в лицо незнакомки.
— А ещё тут один молодой человек случайно не живёт? — спросила женщина. Голос у неё дрогнул, и грудь с волнением поднялась.
Валентина уставилась на неё сквозь очки вопросительными глазами. Сообразила кто это.
— Ой! — воскликнула она, прижав руки к груди. — Неужто… Неужели?!
Женщина ещё больше побледнела, что подтвердило догадку Валентины.
— Ой! — опять воскликнула хозяйка и схватилась за голову. — Что же вы! Проходите, пожалуйста. Таня, беги скорей на лесопилку!
Женщина судорожно протянула вперёд руку.
— Не надо, — сказала она, проходя вперёд. — Не надо. Я сначала… приду в себя.
Она выдохнула воздух и села на стул, поставив рядом чемодан.
Потом положила правую пухлую ладонь с перстнем на сердце…
— Успокойтесь, что же вы! — сказала Валентина, глядя на неё со смешанным чувством страха и неописуемой радости.
— Сейчас, сейчас, всё пройдёт, — сказала женщина и, виновато улыбнувшись, бессильно опустила руку: — Как тут он?
— Приехал к нам на каникулы. Решил подработать немного.
— Где он сейчас? — спросила гостья и смахнула рукой набежавшую слезу.
— На работе. Таня! — Сказала Валентина, обращаясь к дочери. — Сбегай в лесопильный цех к дяде Олегу. Скажи, чтоб быстрее шёл домой. Скажи: мама его приехала.
Танюшка юркнула в дверь.
— Быстро беги! — сказала ей вдогонку Валентина. Танюшка бежала во весь дух. Миновав переулок, спустилась вниз с пригорка, осторожно перешла речушку по двум жёрдочкам и опять ринулась по направлению к лесопильному цеху.
Олег стоял у бревна, запущенного в раму, и громко, стараясь пересилить жужуканье пил, разговаривал о чём-то с пожилым рабочим. Когда к нему сзади подошла Танюшка и дёрнула его за спецовку, он обернулся, удивлённо посмотрел на неё и снова стал что-то доказывать рабочему.
— Дядя Олег, иди домой! — сказала Танюшка. — К тебе мама приехала. — И она опять его дёрнула за рукав.
— Подожди, Таня, чего тебе? Какая мама? — сказал Олег с досадой, обернувшись к ней.
— Твоя мама, — сказала девочка.
Олег сразу не сообразил и повернулся к рабочему, чтобы продолжать разговор. Но не докончил фразу, и, вдруг в одно мгновение изменившись в лице, как-то странно уставился на собеседника. Он повернулся к племяннице: «Нет, не может быть!» В ушах стоял шум пилорам. Олег вдруг понял все: «Друг, Никифорович, останься за меня не надолго. Очень прошу». — «Иди», — сказал Никифорович. Олег повернулся и быстро пошёл. Танюшка бежала сзади за ним в нескольких шагах, стараясь не отставать.
Валентина увидела их в окно и сказала гостье: «Вон они идут». Надежда Александровна привстала, глянула в окно и вдруг судорожно схватилась за край стола и оперлась на него рукой. Дверь распахнулась, и Олег, весь в опилках, простоволосый, переступил порог и остановился, уставившись на женщину, которую видел впервые, но которую любил и помнил всегда. Глаза их встретились и узнали друг друга. Они не виделись двадцать лет, но во взгляде, которым обменялись, почувствовали, что знали друг друга всегда.
— Здравствуй, сын, — сказала взволнованная до глубины души женщина.
Счастливая улыбка скользнула по лицу Олега. Он был поражён своим сходством с ней.
— Здравствуй, мама. — Олег смутился. И сам не знал отчего. Наверно, оттого, что сразу перешёл на «ты» и от непривычки произносить слово «мама».
Надежда Александровна протянула вперёд руки, обняла своего первенца и трижды поцеловала. Олег боялся запачкать её опилками, хотел осторожно высвободиться, но она вдруг схватила его голову и стала осыпать поцелуями. Слезы в два ручья текли по её напудренным щекам, падая крупными каплями на пол.
Валентина, глядя на них, сначала закусила губу, но не сдержалась, махнула рукой и заплакала, снимая очки и отворачиваясь… Танюшка подошла к ней, тоже вся в слезах. Они обнялись и пошли в другую комнату, сели на диван. Сашок пошёл за ними. Сначала он всё стоял в стороне, удивлённо наблюдая за всеми, но когда подошёл к своим и взглянул в лица матери и сестры, стал пыжиться, сопеть и прильнул к матери. Валентина обняла его левой свободною рукой и прижала к груди.
Олег умылся, надел новую рубашку, брюки от коричневого костюма и предложил матери прогуляться, чтобы поговорить наедине.
Они вышли из дому. Вдова-генеральша, несмотря на свои немолодые годы, выглядела ещё довольно статной и красивой дамой. Было тепло, и она вышла налегке, без пальто, в чёрном элегантном костюме с белой кружевной манишкой. Когда они шли по улице все село любовалось ими. Они говорили о том случае многолетней давности, когда Надежда Александровна приезжала в Зорино.
— Я до сих пор содрогаюсь, как вспомню деда. Я думала, он убьёт меня. Вот была встреча! — сокрушённо говорила Надежда Александровна.
— А в этот раз как он встретил? — спросил Олег, смеясь.
— В этот раз, слава Богу, обошлось все хорошо. Дал адрес и все советовал, на чём лучше и скорее доехать. Но, признаться, я все равно еле-еле осмелилась войти к нему. Сейчас он не такой страшный, как прежде. Сейчас он жалкий.
— Да, старик сдал после смерти бабушки.
— Ах, Альберт, Альберт! Сколько же я напереживалась из-за тебя. А бабушка хорошо к тебе относилась?
Олег смутился и ничего не ответил.
— Я спрашиваю о бабушке, — сказала Надежда Александровна.
— Мама, — сказал он, смущаясь и краснея ещё больше. — Меня здесь все Олегом зовут.
— Ну и пусть! — обиженно, с чувством ответила мать. — Для всех Олег, а для меня Альберт. Я тебе дала это имя и никогда от него не откажусь.
— Да, бабушка хорошо ко мне относилась, — сказал Олег, отвечая на вопрос — Она и мысли не допускала, что я при её жизни могу хотя бы съездить повидаться с тобой.
— Сумасшедшая старуха, — сказала Надежда Александровна и прослезилась.
— Не надо так, мама.
— Прости. Я никак не могу забыть… она отправляла обратно все денежные переводы.
— Ведь её тоже можно понять. Она боялась, что уж если поеду к тебе, то больше не вернусь.
— Вы получали поздравительные открытки? Я посылала их к каждому празднику и твоему дню рождения, — сказала Надежда Александровна и посмотрела на сына так выразительно, как будто спрашивала: «А почему ты мне ни разу не написал?»
— Получали, — ответил Олег и так объяснил ей причину своего молчания: — Бабушка их сразу прятала куда-то. Наверное сжигала потом. Сначала я не придавал этому значения, как-то по молодости лет не думалось о серьёзных вещах. Ведь я мечтал и в детстве и в юношестве (тут он усмехнулся) появиться перед тобой независимым, самостоятельным человеком. Тогда я ещё часто вспоминал отца, гордился им, и мне была чужда мысль брать на себя покровительство Андрея Гавриловича Ржевского. Когда был в армии, бабушка умерла. Я хотел написать тебе, но адреса у меня не оказалось. Я узнал его после, случайно, через одного военного, но у меня опять начались неудачи, и я предпочёл молчать. Когда поступил в институт, дал себе слово, что пока не закончу его, не заявлю вам о себе. Мне всё казалось… В общем, мои сёстры и брат… неизвестно, как бы ко мне отнеслись.
— Какой же ты! — воскликнула Надежда Александровна сквозь слёзы. — Только и помнил об Андрее Гавриловиче. О сёстрах. О брате. А обо мне забыл? Все эти годы ты не выходил у меня из головы. Чего я только не передумала! Жив ли ты? Здоров ли? Где ты? Слава Богу, на прошлой неделе зашли ко мне Пётр Савельевич с женой.
— Какой Пётр Савельевич?
— Что, Горбатовского забыл?
— Ах вот оно что! — изумлённо воскликнул Олег и улыбнулся. — Я ему многим обязан.
— Если бы не он, я бы ничего так и не знала. О твоём подвиге, оказывается, было напечатано в «Красной звезде», а мы, как умер Андрей Гаврилович, перестали её выписывать. Это что у вас? — спросила она, глядя на тенистые аллеи, огороженные штакетником.
— Это парк, — ответил Олег. — А тут неподалёку река. Пойдём?
Они прошли к реке и ещё долго гуляли по окрестностям села и все говорили и не могли наговориться.
Надежда Александровна погостила неделю и поехала домой. Олег и Михаил проводили её до Иркутска и посадили на поезд. Она взяла с сына слово, что каждую неделю он будет писать ей письма и в следующие каникулы приедет в Москву.
В личной жизни Инны Борзенко произошли важные события. Началось с того, что она сменила место работы. Из ИРГИРЕДМЕТА перешла в научно-исследовательский сектор политехнического института. Из каких соображений она сделала это, никто толком не знал. Добровольский, встречаясь теперь с ней довольно часто, подумал, что она сделала это просто так, от скуки — потянуло туда, где больше мужчин. В одной из бесед он намекнул ей об этом. Она категорически отвергла его «домыслы» и сказала, что перешла сюда из соображений чисто научных, что лаборатория, в которой она теперь числится научным сотрудником, работает как раз по той теме, которая ей больше всего по душе. И всё-таки Юрий Петрович склонялся в пользу своего предположения. Позднее узнал, что причиной перехода было ни то, ни другое.
Истинную причину она скрыла от всех, но как ни хитрила, первым о ней догадался именно тот, от кого эта причина маскировалась особенно тщательно. Иначе и быть не могло. Любви, как пороху, в огне не скрыться, говорит пословица.
Близкие ей люди могли не понять её и по другой причине. Прежде у ней были кавалеры, как правило, солидные и состоятельные, обязательно старше её. На сей же раз, когда дело завернулось нешуточное, пришла любовь, человек оказался необычный: моложе её на год и к тому же пока лишь студент, нуждающийся в поддержке.
Как тут быть? Поневоле будешь хитрить и обманывать. Обмануть удалось и родных, и подруг, — всех, кроме Осинцева. Позднее обо всём догадался и Добровольский.
Когда первый раз она встретила в институте Осинцева, на бледных щеках её вспыхнул румянец. Однако она при всех случаях жизни оставалась верной своим привычкам общаться с мужчинами запросто и смело подошла к Олегу. Поздоровались. Её внезапное появление здесь и взволнованный вид подействовали на него так, словно в лютый мороз засверкали молнии и пошёл дождь. Он спросил, как она оказалась здесь. Она сказала новость, объяснила мотивы. Он пожелал ей успехов и, так как очень спешил на лекцию, они тут же расстались.
Олег не поверил ей. Когда она объясняла мотивы, её выдали глаза.
В последующие дни Олег окончательно убедился, что сомнений на этот счёт быть не может. Какие могут быть сомнения, если она ежедневно подкарауливает его после лекций и каждый раз в новом наряде. Однажды она попросила его помочь переставить кое-что в лаборатории и хвалилась, что руководитель темы по обогащению алюминиевых руд хорошо к ней относится, что работа заметно продвигается вперёд, и намекнула, что здесь она обретёт, наконец, счастье, и что в этом она не сомневается, так как чувствует сердцем, которое её никогда не обманывает. Олег вспомнил о её интуиции и прозорливости, над которыми подсмеивался Добровольский, и вздохнул лишь в ответ. Олег предвидел грядущие события и уже готовился к тому, как бы поосторожней, без лишней нервотрёпки спустить все на тормозах, а она была уверена в успехе и не сомневалась, что рано или поздно сыграет с ним свадьбу.
По ночам ей грезились его скуластое лицо и по-детски обезоруживающая улыбка. Прежде, когда кто-нибудь за ней ухаживал, она задавала себе вопрос: хочет ли она от него ребёнка? Как правило, очень скоро убеждалась, что не хочет, иной раз к своему удивлению, если ухажёр был стоящий. Она не хотела ни от кого ребёнка. Даже от Вадима, с которым была близка. А тут вдруг, не задавая себе этого вопроса, поймала себя на том, что хочет сынишку.
Не сомневаясь в успехе задуманной операции, она доверилась больше своему сердцу, чем рассудку, хотя рассуждала довольно логично. У него есть всё, что нужно ей для души и плоти, а она может дать ему не только все для души и плоти, но и то, чего ему не хватает в жизни и что нужно для семьи. Она хорошо обеспечена, живёт с родителями, — на троих квартира из четырёх комнат в лучшем доме и лучшем районе города, — умеет вкусно готовить, накормит, оденет, приголубит — осчастливит. Перейдёт к ним жить и получится добропорядочная семья.
Так рассуждала она. Он же думал о том, как могло получиться, что дело зашло так далеко и есть ли в этом доля его вины. Вспомнил всё, что было с самого начала.
… Она пригласила его в театр. Это было в первый же день знакомства. Договорились и сходили в театр. После спектакля проводил её. Она пригласила его домой и познакомила с родителями. У неё была очень представительная седая мама и солидный папа. Затем Инна провела гостя в свою комнату, обставленную со вкусом и прибранную так чисто, что кругом ни пылинки — даже пол блестел, как лакированный и, казалось, только что был вымыт. Она включила магнитофон. Послушали песенки. Весёлое настроение не покидало её весь вечер. Принесла поднос с кофейником, чашками и вазами, полными всякого добра. Пили кофе вдвоём с печеньем, фруктами и какими-то вкусными конфетами с красивыми этикетками, которых Олег никогда в жизни не видывал. Было уже поздно, когда он собрался домой. Инна сунула ему в карман яблоко и номер домашнего телефона на клочке бумаги. Просила позвонить, как будет желание увидеться с ней. Олег пожаловался на недостаток свободного времени, объяснил ей, что учится и работает. Она согласилась, что это, конечно, не легко, но по воскресеньям советовала отдыхать. На этом они расстались.
Вскоре Олег зашёл на почту. Надо было отправить поздравительные открытки к 8 Марта матери и Валентине. Написав Новопашинский адрес и поздравление на обратной стороне, помахал открыткой в воздухе, чтобы чернила скорее высохли, и в этот момент увидел Инну, входившую на почту. Он чуть поклонился ей, приветствуя. Она с улыбкой подошла к нему.
— Невесту поздравляешь?
— Нет.
— Кого же?
— Родственников. Мать и жену двоюродного брата. Как её назвать по родословной?
— Для тебя — невестка, — ответила Инна. — Ей будет приятно.
— Чего тут особенного?
— Женщинам всегда приятно, когда их поздравляют, особенно в такой день.
— Я и не знал, что делаю большое дело.
— Так вот знай и всегда помни об этом, — сказала Инна. — Кстати, мы с мамой приглашаем тебя на 8 Марта.
— Я собрался на рыбалку. Всё уже приготовил для подлёдного лова.
— Причина не уважительная, — сказала Инна. — Культурный человек не делает подобных заявлений, когда женщина приглашает его на свой праздник.
Олег дипломатом быть не научился, а некультурным прослыть не захотел. Пообещал прийти.
После праздника Олег больше не был у Инны. Приближалась сессия, и он с головой ушёл в работу. С Инной встретился всего лишь раз случайно на улице. Они пошли в парк, ходили по аллеям и долго беседовали. Инна любила поговорить с ним, Олег тоже умел поддержать беседу, и они остались довольны друг другом. Тогда уже Олег заметил, что Инна ни разу не сорвалась на иронию по отношению к нему и не сказала ни единой колкости, что было весьма свойственно её характеру. На прощание намекнула, что понимает, как сильно он занят, и всё-таки мог бы позвонить. Олег ответил, что не любит пользоваться телефоном, не привык, всегда чего-то боится, когда берет трубку. Она рассмеялась и сказала, что это чувство ей знакомо — однажды хотела позвонить своему научному руководителю на дом и не решилась.
Общество красивых и образованных людей всегда приятно, но пока же Олег признавал основой всего режим и систему. Система оставалась прежней: «долбать» науки, как выражаются иногда студенты, не все сразу и поверхностно, а одну за другой, с глубинкой, — так надёжнее. Постепенно натренировал свой мозг переключаться от одной науки к другой по команде, как машину, которую включают и выключают нажатием кнопки. Вся соль этой идеи Добровольского, как в последствии окончательно уяснил Олег, сводилась к тому, что в работе исчезают помехи — нервозность, суетливость и беспокойство за успех дела, как у опытного бригадира земледельцев, который не распыляет силы, а посылает все тракторы на одно поле, — вспашут поле, и душа о нём не болит. Потому-то Осинцев, не покончив с одним делом, не брался за новое и всякий раз, когда брался за новое дело, чувствовал себя уверенно, работал в полную силу и отличился. Когда сдал последний экзамен летней сессии, ещё раз вспомнил Юрия Петровича добрым словом и жалел, что в тот день не нашёл его, чтобы от души поблагодарить за помощь и советы. В тот день был как шальной, не заметил, как ушёл куда-то на край города. В бурьяне насобирал жёлтого и белого донника и не мог надышаться пахучей травой, навеявшей воспоминания детства с поездками на лошадях в ночное и с запахами степи, когда от скачкина коне и счастья жизни кружится голова. В этот день, последний день сессии он испытывал нечто подобное. Это был один из самых счастливых дней в его жизни.
После сессии он оставил работу на кафедре технологии. Повышенной стипендии хватало на жизнь. А в летние каникулы поехал в Новопашино к Михаилу и хорошо подработал на лесозаводе.
Инна в институте чаще всего и виделась с Олегом. Иногда они встречались в молодёжном кафе, иногда случайно на улице. Когда и где бы не встречались, Олег был внимателен к ней, уважал её как умную собеседницу и охотно уединялся с ней в укромный уголок, чтобы обсудить новости.
Тогда по неопытности он ещё не знал большой разницы в психологии мужчины и женщины. Мужчины в силу инстинкта власти и ответственности перед обществом более пристрастны к политике, науке или искусству. Они готовы обсуждать всякие проблемы и новости с кем угодно, иной раз готовы обратиться к стенке, лишь бы высказать своё мнение. Недаром дружба между мужчинами, которые находят единение во взглядах, всегда крепче любой женской дружбы. Женщины в этом смысле — несколько другая порода людей. Между собой могут болтать о рыночных ценах и всякой чепухе с утра до вечера. Но стоит серьёзному человеку с неисчерпаемым багажом знаний, которому просто физически необходима разрядка головы, — стоит ему подойти к знакомой женщине просто так, поделиться мыслями, она прежде вспомнит, нравится ли он ей, и в зависимости от этого либо будет слушать, либо скажет: «Извините, у меня голова болит». Тут уж она не любит терять зря время. Пусть у него будет хоть семь пядей во лбу, — если не нравится, все тут кончено — убежит. И чем он умнее, тем дальше от него убежит. А Олег поверил, когда Инна говорила, что поддерживает знакомство с Добровольским только из-за того, что с ним интересно беседовать. Не это было главное, что привлекало её. Ей нравился в нём восточный темперамент, — ценила в мужчинах темперамент, — и одно время дружила с Юрием Петровичем, пока ей не показалось, что он слишком много имеет знакомых женщин. Но тем не менее, пока этот армяшка, — так она называла его за глаза, — изредка наведывался к ней, имела его в виду, сетуя лишь на то, что он низковат ростом и хил телом.
Олег конечно, догадывался, что нравится ей. В таком деле достаточно одного взгляда, чтобы догадаться. Но мало ли на кого он посмотрел выразительно и кто на него посмотрел. На то и глаза, чтобы смотреть. Он не придавал этому особого значения.
Добровольский иногда интересовался, какие у него отношения с Инной, и был в курсе дел. Ухмылялся про себя, а однажды заявил Олегу, что она рано или поздно сделает на нём окончательный выбор и женит его на себе. Олег не верил этому, пока тайное не стало явным.
Итак, Олег вспомнил всё, что было с самого начала. Надо было что-то предпринять. Он видел единственный способ — как можно дольше гнуть свою линию: занят сильно и только одно его волнует — надо закончить институт. Ничто другое не волнует. Впереди — почти пять лет. Воды много утечёт. А там, глядишь, потихоньку всё сойдёт на нет.
Однажды подвернулся удобный случай, и он как бы к слову сказал ей, что у него одна забота — учёба. Только учёба, и никаких других планов. Сказал, что приложит все силы, чтобы не сорваться, а ещё твёрже чувствовать почву под ногами. Это поможет ему закалить волю и характер. Сказал, что многие его однокурсники устали, махнули на все рукой и занялись любовью, но он не хочет лишаться повышенной стипендии, чтобы в горячее время не морочить себе голову побочными заработками.
Инне не понравилось это заявление. Ведь хотела осчастливить человека, думала, что он видит, понимает, какое счастье ему привалило и не откажется от такого счастья. И вдруг застопорилось дело. Планы семейного устройства отодвинулись на неопределённый срок. Удача казалась совсем близкой и ускользнула из рук, удалилась. Неспокойно стало на душе. Но это чувство было ничтожным по сравнению с обидой, которую нанёс ей Олег. Ничего нет горше, когда человеку от всего сердца хочешь сделать добро, а он не принимает, отказывается. Всегда так бывает: просишь что-нибудь у ближнего — не дал, ну и ладно, через минуту забыл неприятность; а предложил ближнему помощь, зная, что тот в ней нуждается, и он отказался — век не забудешь.
Однако Инна не считала, что все на этом кончено. По-прежнему хорошо к нему относилась, как будто разговора не было. Теперь ничего не оставалось, как ждать, хотя радости в этом мало. Итак засиделась в девках. Но знала, наступит время, когда он задумается об устройстве жизни, а это не так-то просто, если гол, как сокол. Тут и вспомнит, что она самая подходящая.
… Наступил новый учебный год. Инна старалась быть ненавязчивой, но не упускала Олега из виду ни на один день. Вдруг в конце сентября он исчез. Почти целую неделю не появлялся в институте. Инна забеспокоилась. В институте увидела как-то раз Добровольского, — он после лекций собрался идти домой. Ей тоже было пора кончать работу и она попросила его подождать минутку, пока замкнёт лабораторию.
Вышли на улицу и гадали, на каком транспорте ехать, — на автобусе, трамвае или такси. Наконец, решили прогуляться пешком. Юрий Петрович спросил, как работается, на новом месте. Она ответила, что тема ей нравится, закончит её и будет сдавать кандидатский минимум.
— Успевай, пока не замужем, — сказал Юрий Петрович.
— Ты что-то не очень успеваешь, пока холост.
— Я — другое дело. Мне сначала надо жениться, потом только смогу собраться с мыслями.
— Понятно, — сказала Инна. — Сейчас много забот, и все блондинистые.
— Нет, — возразил Юрий Петрович. — Есть и брюнетистые. Но не это главное. Цвет кожи для меня не имеет значения. Пусть будет чёрная как уголь или рыжая как медь, лишь бы была в ней изюминка. Вот у тебя, — Юрий Петрович стал оглядывать её ниже талии, — у тебя есть изюминка.
— Говорить на эту тему с тобой невозможно, — сказала Инна с досадой. — Совершенно невозможно. И чем дальше, тем ты хуже. Скользкий, как уж. До того скользкий, что зло берет. Так взяла бы и утопила тебя и всех твоих друзей.
— Интересно, — улыбнулся Добровольский. — Кто-то из моих друзей тебе насолил. Кого хорошо знаешь? Ага, — смекнул Юрий Петрович. — Наверно, Осинцев. Чем он тебе насолил?
Инна спохватилась, да поздно. Юрий Петрович заметил, как она вздрогнула и широко открыла глаза, когда он назвал Осинцева. «Вот уж воистину язык мой — враг мой!» — подумала она и попыталась вывернуться:
— Я вовсе не его имею в виду, а тех, кто таскается внебрачно как ты или по пять раз женится.
— Как твои дела с Осинцевым?
— Какие дела? — Инна с изумлением уставилась на Добровольского. — У меня нет с ним никаких дел.
— Смотри, прозеваешь парня, — сказал Юрий Петрович. — Такие на дороге не валяются.
— Я не нахожу в нём ничего особенного. Отними звезду героя, и он — никто. Пустое место.
— Что-то нашла, коли стремилась к нему.
— Когда стремилась? — удивлённо спросила Инна. — Что с тобой, Юрий Петрович?
— А кто просил меня познакомить с ним?
— Ах, вот что, — вспомнила Инна. — Тогда он казался необычным: мужественный и добрый. Я хотела узнать, что скрывается за этой вывеской доброты. Просто из любопытства.
— Так, так, из любопытства, — навострив уши, скороговоркой повторил Добровольский. Скрывая на губах ироническую усмешку, спросил: — И что же?
— Ничего. Парень, как все, — сказала она. — Я же сказала: отними у него высокое звание, которое досталось случайно, и он затеряется в толпе. Ординарный человек из толпы мне не интересен.
— А мне казалось, наоборот, — ответил Юрий Петрович. — На первый взгляд он ничем не отличается от других студентов, а узнаешь получше, копнёшь глубже — чудо-богатырь. Везде, где нужен бронированный кулак, такие, как он, находка. А бронированный кулак нужен везде, где есть прогресс. Особенно это касается науки. На переднем крае науки важны не только идеи руководителя, важен неустанный кропотливый труд, терпение подручных. Тут Осинцеву не скоро найдёшь равных.
— Хочешь сказать: он — ломовая лошадь.
— Не лошадь, а человек, — поправил Добровольский. — Трудолюбивый и добросовестный. По-моему, эти два качества у него в крови. Хотя, — Юрий Петрович прищурил глаз и взглянул на небо, как бы вспоминая, — есть в нём что-то не от мира сего, от древней Руси крестьянской. Землепашец сидит в нём. Однажды я наблюдал, как студенты рыли канаву для прокладки кабеля возле института. Он тоже работал с ними. Хлопцы устраивают перекур через каждые пять минут, отдыхают, а он, как взялся за кирку, так и не разгибал спины. И долбит, и долбит. Или другой случай. Ездил я со студентами в колхоз на картошку. Большинство волынят, копают так-сяк, а он зарылся в землю, и хоть специально за ним комиссию посылай, не найдёшь в земле ни одной картошечки. Раньше всех выкопал свою долю и девчонкам помог.
— Правильно, — улыбнулась Инна. Тут вдруг осенила её мысль: не знает ли Добровольский, куда девался Олег. Решила схитрить: — Что-то давно его не вижу.
— Захворал. Говорят, ангина с высокой температурой.
— Наверно, валяется без присмотра в своей паршивой общаге. Воды некому подать.
— А он не в общаге.
— А где же? — Инна насторожилась.
— Нынче ему дали комнату в доме молодых специалистов.
— С какой стати?
— За заслуги перед отечеством, надо полагать. Инна призадумалась. Ведь она надеялась, что Олег, намаявшись в общежитиях, когда-нибудь клюнет на удобства её четырёхкомнатной квартиры. И совсем выпустила из виду, что как воин Советской Армии, честно выполнивший свой интернациональный долг, он имеет право на получение жилплощади вне очереди.
— Далеко, наверно, теперь ему мотаться-то, — сказала она, продолжая разведку тонкими дипломатическими методами.
— Не далеко, — сказал Добровольский и, догадываясь, что ей нужны подробности, добавил: — Дом молодых специалистов рядом с научно-исследовательским институтом химического машиностроения. Всего две остановке на автобусе.
Инна заметно повеселела, и они в этот день расстались дружелюбно.
Разыскав дом молодых специалистов, Инна стала искать квартиру, где живёт Олег. Кто-то добрый человек поднаумил, что он живёт, вероятно, в том подъезде, который отведён для холостяков. Поскольку холостяки народ безалаберный, подъезд этот числился на правах общежития, был под присмотром коменданта и висел на балансе института химического машиностроения.
Инна пришла в институт и разыскала коменданта общежития — суровую на вид женщину с водянисто-серыми глазами, бегающими туда-сюда, как у рисованой кошки на старинных часах. Она, очевидно, не имела желания рыться в своей домовой книге и стала допытываться у Инны, зачем ей Осинцев.
— По личному вопросу, — сказала Инна, рассердившись. — Какое вам дело!
— Я не сводница и не собираюсь устраивать притон, — сказала комендантша.
— Вы угадали, — сказала Инна насмешливо. — Я — гулящая, и это, должно быть, видно по мне.
— Гулящая, так можете найти себе приключение под забором.
— Кажется, у директора скорее добьюсь толку, — сказала Инна. — Что ж, пойду к директору.
Комендантша уставилась на Инну, и глазки её забегали ещё быстрее туда-сюда. Молча взяла книгу и стала рыться в ней. Наконец, сказала номер квартиры, в которой живёт Осинцев.
«Дрянь, испортила настроение», — возмущалась Инна, выйдя на улицу.
Это было днём, в обеденный перерыв, а к вечеру, когда закончился рабочий день, Инна забыла неприятность и нагрянула к Олегу с визитом.
Олег лежал в постели и читал книгу. Когда Инна вошла, он приподнялся на локоть и улыбнулся, словно ждал её. Поздоровавшись, предложил ей сесть на стул.
— Вот решила попроведовать больного, — сказала Инна.
— Спасибо.
— Что с тобой?
— Ангина.
— Постельный режим?
— Конечно. Пятый день валяюсь. Сегодня, слава Богу, температура почти в норме. А вчера было тридцать девять.
— Вот бедняга. Чем лечишься?
— Таблетками. — Олег показал на тумбочку, на которой лежали стрептоцид и тетрациклин.
— Это больше не пей. — Инна взяла тетрациклин и положила под салфетку. — Антибиотики хороши, когда человек при смерти, а вообще-то они вредны. Содой горло полоскал?
— Нет в аптеке соды.
— Есть у любой хозяйки, надо было попросить.
— Ну вот ещё, — вздохнул Олег. — Что я, помираю? Буду просить всякую ерунду.
— Кто тут живёт с тобой? — Инна посмотрела в соседнюю комнату. В ней стояло ещё две койки.
— Молодые специалисты, — ответил Олег. — Холостяки. Один уехал на завод в Омск, а другой почти не живёт здесь. То ночует, то не ночует.
— И ты здесь совсем один? — ужаснулась Инна.
— Сегодня ночевал один.
— Кошмар. Оставили совсем одного, больного. Где близко семьями живут?
— Кругом семьями живут.
— Полежи, я сейчас приду. Нина поднялась со стула.
— За лекарством? — спросил Олег. — Не надо. Я чувствую себя лучше. В крайнем случае, сам схожу.
— Лежи, лежи, — сказала Инна. — Я — сейчас… Она вышла и минут через пятнадцать вернулась.
С порога объявила:
— Здесь удобно — магазин рядом.
Положила на стол печенье, виноград, поставила банку мёда и вынула из кармана немножко соды, завёрнутой в газету, одолжив её у первой попавшей хозяйки в соседнем доме.
— Я всё-таки разденусь, хоть ты меня и не приглашаешь.
— О, прости! — воскликнул Олег. — Раздевайся, конечно.
Инна повесила свой модный серебристо-серый плащ на гвоздь за неимением вешалки и поправила платье. На ней было красивое чёрное платье в талию с двумя белыми вертикальными полосками на груди.
— Сейчас будем лечиться, — сказала Инна. — На чём подогреть воду и мёд?
— Вот же кухня с газовой плитой.
Инна взялась хозяйничать. Вскипятила чайник, налила в стакан кипятку и размешала в нём соду. Притащила из ванной комнаты помойное ведро и заставила Олега полоскать горло, а сама пошла пока на кухню вымыть виноград. Олег встал с постели, включил свет — уже смеркалось. Оделся и занялся процедурой.
— Готово? — спросила она, вернувшись.
— Готово, — ответил Олег.
— Теперь поешь меду.
Подогретый мёд оказался противным. Олег сморщился.
— Какая дрянь, — сказал он.
— Ешь, это полезно.
— Голова что-то кружится.
— Болеешь, вот и кружится.
— Не поэтому. Я сегодня не вставал с постели.
— И сейчас не нужно было вставать. Ложись обратно.
Олег и сам чувствовал, что слаб ещё и ходить ему трудно. Покорно сел на кровать и стал расстёгивать ворот рубашки. Инна отвернулась. Он разделся и лёг, накрывшись по пояс одеялом. Она подошла к нему и села на стул возле кровати.
— Я чай приготовила. Будешь пить?
— Не хочу пока. Немного позже.
— Зачем раскрылся? Шея вся голая, — Инна протянула к нему руку, чтобы накрыть его одеялом потеплее. Олег почувствовал нежные прикосновения её руки. Когда болеешь и долго лежишь в постели, а вокруг — ни души, смертельно надоедает скука и одиночество. Тут черту будешь рад, не только живому человеку. И Вдруг приходит женщина. Её прикосновения кажутся благодатью неба, какими-то особенными и приятными. Тут невольно забудешь все на свете. Олег взял её руку и положил себе на грудь, где был вырез майки, стал гладить. Не думал никогда, что её рука такая нежная и мягкая. Ей было неудобно сидеть, нагнувшись. Олег, не отпуская её руки, поглаживая, подвинулся к стенке и попросил её сесть на кровать.
— Ну вот ещё, выдумал, — сказала Инна, а сама всё-таки села к нему на кровать. Олег взял её за плечо и пригнул к себе. Прикоснуться к лицу её прохладной тугой щеки было несравнимо приятнее первых ощущений, Олег почувствовал её дыхание, прикосновение её губ, она целовала ему шею. Он поцеловал её возле уха. В голове помутилось, когда она прильнула влажными губами к его губам. Промелькнули обрывки мыслей: «Это хорошо, изумительно… хорошо…»
Они целовались, обнимались, ласкали друг друга часа три. Время пролетело, как минута. Олег ни разу не опомнился и не пытался осознать всего, что происходит. Словно измученный путник, ошалевший от жажды и добравшийся, наконец, до источника, он с наслаждением упивался её любовью. Инна была возбуждена и прерывисто дышала. Они ничего не говорили друг другу. Только целовались. Инна просунула руку ему под майку. Майка была тесная и мешала. Олег снял её. Инна, целуясь, водила руками по его гладкой, как полированная сталь, коже и прижималась к нему. Она опомнилась первой и взглянула на часы.
— Боже мой! — она схватилась за голову. — Меня потеряли дома. Где-нибудь близко есть телефон?
— Внизу, в подъезде, — ответил Олег, — телефон-автомат.
Инна нашла в сумке монету и побежала вниз. Олег, наконец попытался сообразить, что всё это может значить? Но собраться с мыслями не успел.
— Хорошо, что здесь рядом телефон, — сказала Инна, вернувшись. — Иначе бы маму, наверно, удар хватил.
— Успокоила её?
— Сказала, что жива-здорова, чтобы меня не теряла.
— Значит, всё в порядке, — Олег, облегчённо вздохнув, положил поверх одеяла массивные руки.
— Чай пить будешь? — спросила Инна. — Сейчас подогрею.
Через две минуты она вышла из кухни с горячим чайником.
— Пей, потом мне нальёшь, — сказал Олег.
— Я не хочу, — сказала Инна и налила в стакан с кипятком густой заварки. — Пей. Печенье дать?
— Нет, я только смочу горло. Что-то пересохло.
— Тогда будем есть виноград.
Инна положила виноград на стул возле постели, сама села на кровать к Олегу и стала кормить его, заталкивая ему в рот по ягодке. Они опять начали целоваться. Олег уже насытился и виноградом и поцелуями, когда, наконец, почувствовал, что дал слишком большую волю себе.
«Раскис, как булка под дождём, — подумал он. — Вот так нас и берут в плен. Дождутся удобного случая и — крышка».
— Спать пора, — сказала Инна, прервав его размышления и показав пальцем на часы. — Десять минут второго.
— Пожалуй, пора, — ответил Олег.
— Твой приятель, наверно, уже не придёт?
— Теперь уж вряд ли.
— На какую кровать мне ложиться?
— Любую выбирай.
Инна потушила свет и пошла в соседнюю комнату раздеваться. Она подошла к кровати, которая стояла у окна. Площадь перед окнами была освещена, и в комнате стоял полумрак. Силуэт Инны, стоявшей у окна, был виден отчётливо. Олег чуть-чуть подвинулся на кровати, чтобы лучше видеть. Она сняла с себя платье, аккуратно свернула и повесила на головку кровати. Потом сняла с себя туфли, чулки и комбинацию. Оставшись в трусиках и лифчике, замерла, словно о чём-то раздумывая. Она стояла лицом к окну. Олег отчётливо видел её рельефные формы. Вдруг она повернулась и пошла к нему, мягко ступая по полу босыми ногами. Сердце его вздрогнуло и грудь стала наполняться щемящим теплом. Сначала в руках, а следом и во всём теле Олег почувствовал дрожь, как это с ним бывало неоднократно и раньше. Он закрыл глаза и затаил дыхание.
Инна подошла, молча села на постель и легонько опустилась ему на грудь. Начались жаркие поцелуи и объятия. Олег чувствовал её голое тело, и дыхание у него спёрло и во рту от волнения пересохло так, будто жар её сердца проник ему внутрь и выходил через лёгкие. Олег хотел встать, попить воды, но Инна в этот момент шмыгнула к нему под одеяло…
Часа в три ночи вдруг разделся звонок. Инна вздрогнула.
— Что это? — спросила она.
— Кто-то пришёл, — ответил Олег.
— Кто так поздно? — ужаснулась Инна и в страхе схватила свои трусики и бюстгальтер, которые лежали на стуле рядом с кроватью. Она вспомнила совсем некстати комендантшу и поэтому испугалась, подозревая, что та могла прийти специально и проверить.
— Что ты испугалась? Это Виталька, наверно, сказал Олег. — Тот самый, который здесь редко ночует.
— Мне стыдно.
— Ничего, лежи спокойно, — Олег поднялся и, подойдя к двери, спросил, кто звонит. Ответил мужской голос. Олег открыл дверь. Инна увидела, как вошёл парень в плаще.
— Я не один, — сказал Олег.
— Это ничего, — ответил парень. — Это нормально. По голосу пришельца Инна поняла, что он подхмельком. Она отвернулась к стене и укрылась одеялом.
— Как бы завтра на работу не опоздать, — сказал Виталий.
— Заведи будильник, — ответил Олег, ложась в постель.
Все улеглись и воцарилась тишина. Инна положила руку Олегу на грудь, и оба незаметно уснули.
Утром зазвенел будильник. Виталий встал, быстро собрался и ушёл.
— Мне тоже надо идти, — сказала Инна.
— Куда так рано? — спросил Олег.
— Боюсь комендантшу, — ответила Инна. — Вдруг заявится.
Олег рассмеялся.
— Она недавно сменила белье. Теперь неделю глаз не покажет.
— Ну её к чёрту!
Инна поднялась. Когда она была уже одетая, на прощание поцеловались, и она пообещала прийти вечером, наказав ему чаще есть подогретый мёд и полоскать горло содой.
Инна не могла больше ночевать у Олега — в тот же день вернулся молодой специалист из Омска. Олег не переставал думать о том, что случилось прошедшей ночью. Для людей бывалых это пустяк, а для него, малоопытного, целое дело… Одна мысль, что женщина, прежде не имевшая от него никаких обязательств, теперь на что-то будет рассчитывать, сбивала с толку. А рассчитывать кроме как на любовные утехи от случая к случаю, она ни на что не могла. Олег, разумеется, понимал, что Инна увлеклась им основательно и сделала окончательный выбор.
«Зря раскис в ту ночь, — рассуждал Осинцев. — Может подумать черт те что. Как бы все это завязать побыстрее, не причиняя ей боли?» Но какая бы не была любовь, она безболезненно не проходит, и, приступив к занятиям в институте, он словно предчувствовал грядущие события и не находил себе места.
Стараясь не попадаться ей на глаза, днями просиживал в областной библиотеке — на другом конце города. Но в институте бывать надо, и однажды во время лекции он заметил её, проходившую мимо двери, — дверь была чуть приоткрыта. Олег отвернулся к окну, чтобы она его не заметила. Не хотел с ней встречаться, но знал, что она будет стоять у двери, ждать его. Что же делать? Сообразительность помогла найти выход. Уткнувшись в тетрадь и прикрыв лицо рукой, стал ждать конца лекции. После звонка студенты гурьбой повалили в дверь, он же в этот момент открыл окно и выпрыгнул.
Во время лекции Инна заметила его несмотря на все его старания спрятать лицо, и ждала. Когда все вышли, она в недоумении с минуту стояла у двери — ещё чего-то ждала. Наконец, осмелилась войти в аудиторию и увидела распахнутое настежь окно в том месте, где сидел Осинцев. Подошла к окну и посмотрела вниз: «Первый этаж. Жаль. Со второго не прыгнул бы».
Сначала ей почему-то стало смешно. И сама не понимала, то ли над собой смеётся, то ли над Осинцевым. Смешно да и только! И лишь, когда пришла к себе в лабораторию, все предметы показались расплывчатыми, не такими как обычно. Попробовала работать, но все валится из рук. Собралась и пошла домой. Дома порылась в домашней аптечке, нашла капель, которые употребляла её мать. Выпила этих капель, снотворного и легла в постель.
На другой день её невольно потянуло к Добровольскому, большому оптимисту, для которого не существует никаких трагедий и никаких проблем. Она нашла его на кафедре.
— Юрий Петрович, удели, пожалуйста, минутку, — сказала Инна, подойдя к нему вплотную. У неё была такая манера — разговаривать с человеком, стоя возле него вплотную и глядя ему прямо в глаза, словно боялась, что человек соврёт или откажет в просьбе.
— Хоть сто минут. Я свободен два часа, — Юрий Петрович выкинул перед собой два пальца. — Что случилось?
— Ничего, — ответила Инна. — Просто поговорить захотелось.
— На тебе лица нет.
— Работы много. Устала.
— Что ж, коли поговорить захотелось, пойдём искать комнату, где никого нет.
Они нашли пустую аудиторию и сели за стол.
— Ну, так что тебя мучит? — спросил Юрий Петрович. — Работа не клеится?
— Жизнь не клеится, — ответила Инна.
Юрий Петрович в недоумении посмотрел на неё и приготовился слушать.
— Вот так, — вздохнула она и умолкла.
— Это всё, что хотела сказать?
Инна пожала плечами: нечего больше добавить.
— Чудеса, — сказал Добровольский, переходя, как обычно, на весёлую нотку. — Женихи, что ль, исчезли?
— Вот-вот! — подхватила Инна в тон ему и сразу оживилась: — Исчезли. Никто не любит.
— Интересная новость, — сказал Юрий Петрович. — Кто так ловко над тобой подшутил?
Инна отвернулась и вскинула кверху голову, чуть приоткрыв рот, словно её подстрелили, и пуля попала в самое сердце. «Догадался! — мелькнуло у неё в сознании. — Что ж, тем лучше».
— Я помню, как один мой приятель ухаживал за тобой, — продолжал Юрий Петрович. — Бедняга столько убивался, и все зря. Тогда он выглядел точно так, как ты — сегодня.
— Нашёл о ком говорить.
— А как ты думала? Любишь шутки над Фомой, так люби и над собой.
— Почему так уверен, что надо мной кто-то подшутил?
— Догадываюсь.
— Да, я ненавижу одного типа, — вдруг искренне и желчно заявила Инна, сразу изменившись в лице. — И не знаю, как мстить.
— И ты пришла ко мне за советом?
— Конечно. Ты ведь все знаешь. Помоги мне. Добровольский подумал секунды две-три и, нагнувшись к ней, тихо произнёс.
— Выходи за него замуж и роди ему дюжину детей, — Юрий Петрович значительно щёлкнул языком и добавил уже громко, как говорит обычно: — Это будет самая жестокая месть.
По голосу его и выражению лица невозможно было понять, шутит он или говорит всерьёз.
— Мне сейчас не до шуток, — сказала Инна.
— И я не шучу, — ответил Юрий Петрович, еле сдерживая улыбку. — Каждый год по ребёнку. А ещё лучше по двойне или тройне ему на шею.
— А если он не желает на мне жениться, — сказала Инна, подделываясь к странному тону собеседника.
— А ты действуй, атакуй по всему фронту, — сказал Юрий Петрович. — Где споткнёшься, упадёшь, целуй мать сыру землю, становись на ноги и опять вперёд. Часто мы проигрываем оттого, что вешаем нос раньше времени.
— Есть вещи невозможные. Стену головой не прошибёшь.
— Кто сказал?
— Я говорю. И все, между прочим, так говорят.
Юрий Петрович, загадочно улыбнувшись, облокотился на стол. Погладил рукой свои длинные волосы на затылке.
— Древние китайцы, — сказал он, — с детства носили на головах колодки из дерева, чтоб череп был высокий, как огурец. Была у них одно время мода на красивые черепа. Одень на себя такую колодку и бейся о стену, не переставая, то лбом, то затылком. Одолеешь любую стену.
— За какое время? — спросила Инна.
— Это будет зависеть от того, как будешь трудиться и какая стена. Думаю, что в самой мощной каменной стене через двадцать лет можно проделать отверстие.
— Стало быть, — рассудила Инна, насмешливо прищурив глаза, — человека и подавно можно одолеть? За двадцать-то лет?
— Можно, — подтвердил Добровольский. — В этом я абсолютно уверен.
— А каким оружием пользоваться? — спросила Инна. — Деревянной колодкой на голове?
— Лучше — кокетством.
— Ты вообще-то когда-нибудь страдал?
Юрий Петрович помедлил с ответом, слегка прищурив глаза и испытующе глядя на собеседницу.
— Вообще-то было, — сказал он наконец. — И не жалею, потому что если бы не страдал, не имел бы мировоззрения.
— Странно.
— Ничего странного. Прежде чем иметь какую ни на есть систему взглядов, надо её выстрадать. В ранней молодости, в период становления личности, так или иначе все страдают. Кто больше, кто меньше. И я страдал. Несколько больше, чем прочие, но не до сумасшествия, конечно, не растворялся в своём страдании как в серной кислоте, а постоянно искал выход из трудного положения. Искал истину. Когда на душе нехорошо, появляется стимул лишний раз пораскинуть мозгами. Так что, милая моя, страдать полезно.
— Ну, если полезно, значит ты не отказываешь себе в этом удовольствии и поныне?
— Отказываю, — улыбнулся Юрий Петрович. — Как личность я созрел, и это удовольствие теперь мне ни к чему.
— Ага. Значит созрел. То-то у тебя никаких проблем. Интересно, как ты уходишь от экстремальных ситуаций?
— Когда голова варит, и все в ней разложено по полочкам, экстремальных ситуаций не бывает.
— Ясно, — сказала Инна. — Допустим, что ты прав: голова моя не варит, и вместо мозгов у меня кукурузная каша. И всё-таки, я хотела бы понять своей глупой головой, как ты избавляешься от серьёзных проблем? Есть всё-таки какой-нибудь секрет?
Юрий Петрович закатил глаза кверху.
— Скажи, есть секрет? — домогалась Инна.
— А я никогда не делаю ставку на стопроцентный успех, а стало быть, никогда не обманываюсь. Вот и весь секрет.
— Стало быть, ты заранее планируешь неудачу? — Совершенно верно.
— Какое же от этого удовольствие?
— Удовольствия, конечно, никакого. Но и проблем никаких. В любом серьёзном деле заранее планируя неудачу, я готовлю запасные варианты, с позиций которых неудача не кажется такой уж страшной или кажется совсем не страшной. Как правило готовлю несколько вариантов. Они играют роль отдушины. Когда их много, они быстро гасят отрицательные эмоции.
— А одна отдушина не спасёт?
— Спасёт и одна, но желательно иметь запас прочности — несколько отдушин.
— Да, — сказала Инна, вздохнув. — Свалить тебя невозможно, даже если удары судьбы будут сыпаться на твою хитроумную голову один за другим всю жизнь.
Юрий Петрович самодовольно откинулся и заложил правую руку за спинку стула — была у него такая манера сидеть на стульях.
— Как бы мне научиться так изворачиваться, — сказала Инна. — Можно этому научиться?
— Этому не учатся, — сказал Юрий Петрович. — Это приходит само собой.
— Но ведь что-то же способствовало твоему развитию именно в таком направлении, — убеждённо сказала Инна. — Вот мне интересно — что тебя толкнуло на такой путь?
— Любопытство, — сказал Юрий Петрович с улыбкой и, помедлив, прибавил: — Я с детства совал нос всюду. Все меня интересовало. А слишком любопытных бьют. А когда бьют, надо изворачиваться. С этого, наверно, и пошло. И кроме того я не люблю неясностей. Все предо мной должно быть предельно чётко. А неясностей вокруг много, они порождают всякие вопросы, и я пытаюсь на них ответить. Это своего рода — гимнастика ума. Делаю её ежедневно. Тоже, наверно, приносит свои плоды.
— Не наверно, а наверняка, — сказала Инна. — Это называется философский склад ума, и нечего пудрить мне мозги. Значит, ты прирождённый философ, — разочарованно произнесла Инна. — Неужели все философы такие вот изворотливые и хитрые?
— Не знаю. Дружбы с ними не вожу.
— Ты ошибся кафедрой.
— Не думаю. Мне нравится моя работа.
— Неужели у тебя и сейчас есть какие-нибудь вопросы, на которые пока нет ответа?
— Представь себе — есть, — сказал Юрий Петрович. — С десяток наберётся.
— Интересно, какие?
— Хочешь помочь?
— Где уж нам уж! Но всё-таки интересно.
— Хорошо, давай потолкуем.
— Давай.
— Тогда договоримся так. Сначала я перечислю их, а потом, если у тебя возникнут какие-нибудь мысли, подскажешь мне пути решения того или иного вопроса. Договорились?
— Договорились.
— Итак, — сказал Юрий Петрович, почувствовав себя на любимом коньке лектора, приковывающего к себе внимание всех и каждого. При этом он поднял узкие ладони с растопыренными пальцами и плавно положил их на стол: — Итак, первый вопрос. Иногда бывает такая ситуация: рассудок говорит одно, сердце подсказывает другое. Если подчиниться рассудку, будешь тяжело страдать, если прислушаться к зову сердца и поступить так, как оно подсказывает, можно влипнуть в историю, последствия которой непредсказуемы. Как правило в таких ситуациях найти компромиссное решение или золотую середину невозможно. Надо выбирать либо то, либо другое. Так какое же из двух зол наименьшее?
Второй вопрос. Известно, что основа всего сущего — питание. Следовательно, духовные запросы тоже надо как-то удовлетворять. Так сказать, питать свою душу. Меня интересует оптимальный режим, который бы никогда, даже в глубокой старости не давал места скуке и плохому настроению.
Третий. Источник духовной жизни — духовная пища. Главным образом — информация. Меня интересует удобный способ выхватывать самое вкусное из громадной лавины информации.
Четвёртый. Поскольку все в природе подвержено переработке: камень превращается в песок и пыль, нефть в результате крекинга — в бензин и мазут, бензин в двигателях внутреннего сгорания в энергию колёс и в выхлопные газы и т. д., информацию тоже надо перерабатывать, причём желательно перерабатывать так, чтобы она усваивалась полностью, как шоколад. Как этого добиться в наше время, когда количество помех возрастает, а темп жизни становится воистину бешеным?
Пятый. Сознание так устроено, что легко может скользить от положительных явлений к отрицательными наоборот. Если бы оно не обладало таким свойством и стопорилось, сосредотачиваясь на чём-либо одном, наша земля была бы сплошным сумасшедшим домом. Но при желании мы можем сосредоточиться на чём-либо хорошем довольно долгое время. Поскольку положительных или отрицательных людей в чистом виде нет, а есть люди, у которых преобладает либо то, либо другое, то можно не только отрицательного человека перевоспитать в положительного, если, конечно, он не сопротивляется воспитательным мерам, но возлюбить любого негодяя, сосредоточившись на каком-нибудь крохотном одном-единственном его положительном качестве. Следовательно, Христос, призывая возлюбить ближнего, не требовал невозможного. Действительно можно возлюбить ближнего. Так почему же я люблю только самого себя и никого больше? Мать не в счёт. Мать личность неприкосновенная. Её нельзя любить или не любить. Её нужно чтить и поклоняться ей, как это делают литовцы, даже если она повинна во всех смертных грехах.
Шестой. Люди по природе своей эгоистичны. Так уж мы устроены, что каждый из нас, пусть даже самый работящий, который вырабатывает две нормы в смену и произносит на собраниях патриотические речи, каждый прежде всего думает о себе, о своей славе или заработке. Как правило, эти люди не столько любят славу, сколько деньги. Между прочим, это явление нормальное. Оно обеспечивает биологическую жизнестойкость и двигает вперёд производство. Взглянем на одержимого трудом человека с другой стороны. Зарабатывая славу и деньги, он трудится не покладая рук, естественно, для людей — ведь плодами его труда пользуются другие, и получается, что вся жизнь героя труда благородное подвижничество ради людей. Благородство и эгоизм — суть две вещи противоположные, понятия антиподы. Где истина? Кто объяснит этот парадокс? И прав ли Пушкин, утверждая, что гений и злодейство несовместимы? Если можно совместить благородство и эгоизм, то почему не совместить такие понятия как гений и злодейство? Гёте — общепризнанный гений. Он говорил, что человек — это вселенная. И в этом смысле был гуманистом. Но он же говорил и другое: лучше несправедливость, чем непорядок. Попросту говоря, санкционировал злодейство и террор во имя укрепления власти.
Седьмой вопрос. В природе господствует принцип троичности. Только не подумай, что я имею в виду божью троицу. Бога отца, Бога сына и святого духа оставим в покое. Я имею в виду то, что всё, что имеет место в природе, с точки зрения нашего восприятия делится на три категории: прекрасное, терпимое и нетерпимое. В каждом человеке также заложено три начала, из которых развиваются его прекрасные качества, терпимые и нетерпимые. Ведь преступник не рождается преступником, а прокурор становится прокурором вообще по случайному стечению обстоятельств. Среда сформировала пристрастия, и в какой-то момент внешние обстоятельства повлияли на человека в ту или иную сторону, и он становится либо преступником, либо прокурором. Я не люблю копаться в грязи, не люблю скуку и серость, и меня интересуют в человеке только прекрасные качества. Они расцветают в молодом и зрелом возрасте. В пожилом возрасте их становится все меньше и меньше, а нетерпимых качеств становится всё больше и больше. У женщин этот процесс несколько ускорен, тогда как не только им, но и нам, мужчинам, очень хотелось бы, чтобы всё было наоборот. Но природа рациональна. Она ничего не делает зря. Значит, в этом скрыт какой-то положительный смысл. Какой?
Восьмой вопрос, который волнует меня больше всего. Мужчина по природе своей полигамен, как петух. И как бы он не любил свою жену, всё равно будет заглядывать на других женщин. Значит, жить в паре с кем-то всю жизнь для мужчины противоестественно. Об этом говорил ещё Диоген. Философ знал, что в мужчине заложена полигамность и считал многожёнство и случайную связь вполне нормальным явлением. Над его доводами смеялись. Ему не верили. Современная наука доказала: да, мужчина полигамен. В нём заложены точно такие же полигамные задатки как у петуха. И вот у меня в связи с сенсационными открытиями современной науки, подтвердившими гениальную догадку философа, возникло противоречие. Должен ли я, поборник философии Диогена, строить новую ячейку государства сомнительной прочности? А с другой стороны, если влюблюсь по уши, то куда деваться? Пойду не только в Загс, но и полезу к чёрту на рога.
Девятый вопрос из области феноменологии духа. Кстати, о поговорке «в здоровом теле здоровый дух». Все как раз наоборот: здоровый дух обеспечивает здоровье телу. Но чтобы обеспечить здоровый дух, надо уметь презирать то, ради чего люди дерутся друг с другом. Это очень трудно. Слишком много вокруг всяких соблазнов. Борьба идёт из-за какой-нибудь тряпки или мотора, уж не говорю о квадратных метрах жилой площади и клочках земли на огороде — тут иногда борьба идёт не на жизнь, а на смерть. Поэтому сейчас почти нет людей с идеально здоровой психикой. Даже появилась новая болезнь века — шизофрения. И о чём же тут можно говорить? Откуда возьмётся здоровый дух? Откуда здоровое тело? Насколько мне известно, добиться такого состояния независимости, когда полностью исключалось какое бы то ни было влияние извне, за все исторически обозримые времена удавалось немногим. И то в основном в глубокой древности. Одного человека из этой когорты хочется отметить особо. Александр Македонский и этот человек были современниками. Когда полководец разыскал его, сделав специально крюк со своей свитой, и познакомился с ним, живущим в старой лачуге и, долго беседуя, удивился ясности его ума, он хотел отблагодарить бедняка за доставленное удовольствие и предложил любую награду. Человек ответил, что у него одна-единственная просьба. Свита полководца затаила дыхание. Всем было интересно, что запросит этот человек в рубище, довольствующийся горстью бобов и куском хлеба. «Отойди на один шаг в сторону, — сказал бедняк властелину мира. — Ты загораживаешь мне солнце». Кто был этот человек? Конечно же Диоген. «Если бы я не был Александром Македонским, — сказал ошеломлённый полководец. — Я хотел бы быть Диогеном». — «Слишком многого хочешь», — ответил мудрец. Да, это был мудрец. Так вот речь о независимости. Смогу ли я когда-нибудь хотя бы недолго обладать такой силой духа? Проблема.
Не утомил тебя? Ну, ещё один вопросник подброшу. Последний. Для ровного счёта. Он не столько для ума, сколько для души. Люди веками ходили в церковь, отправляли культ, встречались в церкви друг с другом, общались. Но вот появились конкуренты — клубы и дома культуры. Церкви остались лишь кое-где. Кафедральный собор в Иркутске — лучшее из лучших творений зодчества не только в Сибири, но и во всей стране — взорвали динамитом, чтобы построить на этом месте обком партии и тем самым символизировать победу разума и прогресса над религиозным мракобесием. Символизировали. Теперь на месте кафедрального собора стоит серая пятиэтажная коробка. В обком, конечно, зайти приятно, но посмотри что творится в клубах и домах культуры, особенно на селе. Иной раз зайдёшь и не знаешь куда попал. Не то это очаг культуры, не то свинарник. До появления телевидения эти очаги ещё кое-как тлели. Приезжала кинопередвижка или агитбригада с концертом, и новый священник по линии культпросвета снимал амбарный замок и зазывал публику. Теперь у каждого в доме телевизор, и публика не идёт в клуб, как её не зови. Клубная работа совсем зачахла. Недавно на выходные дни ездил в своё родное село Новопашино. Сходил в клуб, посмотрел кино. Предварительно посмотрел на интерьер клуба: потолок обшарпан, стены заляпаны, сиденья поломаны и замызганы — на них висят какие-то лохмотья, а на спинках вырезаны похабные слова. Еле нашёл мало-мальски приличное место, чтобы сидеть было удобно и перед глазами не маячила матершина. Между прочим, фильм был очень хороший — французская комедия с участием Луи де Фюнеса, а в зале сидело всего десять человек. После кино от нечего делать по случаю какого-то престольного праздника заглянул в церковь, — у нас в селе есть небольшая деревянная действующая церковь, — так еле протиснулся. В точности как по Гоголю: «В церкви не было места, а вошёл городничий, и нашлось». Меня ведь все знают там как научного работника, и вдруг на тебе — заявился в церковь. Потеснился народ. Молодёжи, скажу прямо, — тьма. Особенно девчонок. Одним словом, клубная работа совсем зачахла, а в храмах, которые не успели взорвать динамитом, разобрать на дрова или превратить в склады, заметно оживление. Церковь в эпоху научно-технической революции вдруг стала укреплять свои позиции. Чем это объяснить? Скукой? Тоской по прекрасному? Неужели люди стали искать что-нибудь возвышенно-чистое для души в благопристойно-торжественной обстановке церквей? А может быть вся эта таинственно-мистическая обрядность, навевающая старину, очищает душу? Когда я размышляю об этом, невольно вспоминаю картину Перова «Чаепитие в Мытищах», где жирный поп, отвернувшись от нищего, с наслаждением пьёт чай из блюдечка, и мне самому, покончив с гимнастикой, хочется выпить сладкого чаю с брусникой. Ты любишь чай с брусникой? Инна смотрела на Добровольского широко открытыми удивлёнными глазами.
— Приходи ко мне в гости. Угощу чаем с брусникой.
— Спасибо, дорогой Юрий Петрович, за приглашение, — сказала, наконец, Инна и поднялась с места. — Но мне не нужен твой чай. Нужны были советы.
— Да, я помню, — сказал Юрий Петрович, вздохнув, — Ты спрашивала совета как мстить и как стать изворотливой. Если речь идёт об Осинцеве, то мстить ему бессмысленно. Живуч как репей. Хоть трактором его переедь, хоть в грязь втопчи, все равно выживет, зацветёт и даст крепкое потомство. А что касается изворотливости, то что тут тебе посоветовать? Это приходит само собой, и я вряд ли чем могу помочь, если голова не так устроена. Я, как видишь, размышляю без разбора надо всем. Над серьёзными вопросами и над пустяками. Я до сих пор все ещё Почемучка. И боюсь, что останусь им до конца дней, если даже проживу сто лет. Ну так как насчёт мыслей? Можешь подсказать мне пути решения какого-нибудь из перечисленных вопросов?
— До свидания, — сказала Инна и, повернувшись, пошла прочь.
— Всего хорошего, — ответил Юрий Петрович, пристально глядя ей вслед и удивляясь тому, что Осинцев остался равнодушен к такой красоте, какою блистала она, особенно если смотреть на неё сзади.
Инна, выйдя на улицу, задумалась. Она вспомнила приятеля Добровольского — того самого, о ком он говорил в начале беседы и которому когда-то отказала. Вообразила на минуту, что было бы, если бы этот вполне нормальный и симпатичный человек, страдавший из-за любви к ней, до сих пор настойчиво ухаживал за ней и ужаснувшись, вдруг сделала для себя открытие: если бы он ни разу не изменил ей, предан был бы ей одной — единственной на всём свете, перенёс бы все унижения, не свернув в сторону на полпути к цели, он теперь может быть добился бы своего. Это подсказывало ей сердце и подсказывало так ясно, что сомнений не оставалось. Голос разума не противоречил голосу сердца. Это открытие поразило её. Теперь она поняла, что безудержный оптимизм Добровольского, высказанный в связи с древней китайской модой носить деревянную колодку на голове, основан не на пустом месте, а на истине, запрятанной глубоко, до которой не так-то просто докопаться.
В связи с этим Осинцев ещё крепче засел в её голове. Но прыжок в окно не укладывался ни в какие рамки. Воспоминание об этом приводило её в бешенство. Именно об этом она думала, когда однажды встретила его в коридоре института. Она побледнела и, сделав невероятное усилие над собой, подошла к нему.
— Ноги не сломал? — спросила она, подойдя к нему вплотную и глядя ему прямо в глаза.
Олег видел, каких усилий стоило ей подойти к нему и задать этот вопрос. Он сам побледнел. Еле перевёл дух и ответил.
— Как видишь, целы.
— А то я беспокоилась.
— Всё благополучно.
— Прощай! — сказала она подчёркнуто резко и пошла дальше.
Олег ещё несколько мгновений стоял неподвижно, словно прирос к месту.
«Как неприятно, чёрт возьми, все это, — подумал он. — Ещё пытается шутить, свести на юмор. Какой уж тут юмор».
Все заключённые с первой судимостью за исключением тех, кто изменил родине и подрывал экономику государства хищениями социалистической собственности или изготовлением фальшивых денег, — все имеют право на помилование. Помилование даётся только раз в жизни. И если человек снова совершает преступление, то рискует остаться без головы. Каким бы суровым не был второй приговор, вплоть до расстрела, рассчитывать на помилование больше не приходится.
Вадим, подавая прошение о помиловании, делал это со спокойной душой. Второй раз попадать за решётку не собирался. Да и в сущности какой он преступник? Просто вёл себя как последний трус, как подлец и негодяй — вот и всё. Если бы не ополоумел от страха, если бы вёл себя как подобает порядочному человеку в подобных случаях, судьба у него могла быть совершенно другой. Тем более, что в детстве были аномалии в психике — мания чистоты. Сохранилась даже кружка, которую тщательно мыл лично сам и прятал в шкаф подальше от мух. С законом он всегда был в ладу. А уж теперь, когда хлебнул мурцовки и наелся баланды по горло, теперь не то, чтобы совершить какой-нибудь криминал, улицу в неположенном место ни за что не перейдёт, подождёт зелёного светофора. А уж садиться за руль автомобиля даже в трезвом виде — упаси Бог! Куда надо доберётся на городском транспорте — так спокойнее. Одним словом личность Вадима, как человека не представляющего собой никакой социальной опасности, сомнений ни у кого не вызывала. Родители после суда переехали жить в Москву. (Георгий Антонович, используя связи и прежние заслуги, перевёлся на работу в министерство). В Москве они подключили к делу лучших столичных адвокатов. Руководство колонии пожалело не столько несчастного Вадима, сколько несчастную Екатерину Львовну, выплакавшую в присутствии начальника колонии и начальника отряда Пушкарева море слез. Руководство поспособствовало соответствующим ходатайством, и дело выгорело. Вадима помиловали.
Когда его выпустили на волю, когда за его спиной солдат охраны с громыханием закрыл железную дверь проходной будки, Вадим пустился в пляс. Какое же это было счастье! Деревья, птиц, людей, дома — весь мир, который, казалось, не год, а целую вечность рассматривал через решётку и через колючую проволоку, — весь мир хотелось обнять и расцеловать. Как ненормальный он плясал на автобусной остановке, ожидая попутки или автобуса на Иркутск. Проголодавшись, забежал в продовольственный магазин, напротив которого, проломив машиной забор, пыталась вырваться на свободу шайка преступников во главе с Султаном. Купил бутылку лимонада и килограмм помадки. И как раз подошёл автобус на Иркутск.
В этот же день по одной из аллей центрального парка из конца в конец ходили Инна Борзенко и Вадим Пономарёв. Инна ещё не пришла в себя после событийна квартире у Олега и в институте, точнее — в аудитории с открытым окном, через которое сиганул Олег. Она не смотря ни на что очень любила его и на предложение Вадима уехать вместе с ним в Москву ответила отказом. Теперь они ходили взад и вперёд по аллее и выясняли отношения.
Решалась их судьба, и они, естественно, волновались каждый по-своему, но беседовали тихо и спокойно, так что со стороны могло показаться — решают не свою судьбу, а обсуждают погоду.
— Не спеши с ответом, подумай, — упрашивал Вадим.
— Я ещё раз повторяю: нет, — твердила Инна. — У меня к тебе абсолютно ничего не осталось. Как я могу выйти замуж за человека, к которому у меня абсолютно ничего нет?
— Ты писала мне письма, — сказал Вадим. — До самого конца, пока я не освободился.
— Насколько ты помнишь, на каждые твои два послания я отвечала одной коротенькой запиской и только в тех случаях, когда мне было трудно, не везло в жизни. Я вспоминала тебя только в такие дни. Мне казалось, что тебе там живётся ещё хуже и я… из жалости, что ли… отвечала тебе. Вот так, Вадим Георгиевич, не обессудь.
— Не верится, — сказал Вадим, усмехнувшись, и нервным движением погладил стриженую голову. — Я сознаю всю вину перед тобой. Дважды в жизни сделал тебе очень больно. Но второй раз, — ты ведь сама знаешь, — дикая случайность… Всё произошло не по моей воле. Всё это я понимаю. Можно меня не простить, но как можно забыть то, что было между нами?
— Я ничего не забыла, — ответила Инна. — Просто в душе у меня не осталось ни капли любви к тебе. Пока ты был там, я ещё вспоминала то хорошее и светлое, что было между нами в студенческие годы. В воспоминаниях и вдали от меня ты был близкий мне человек, и я поэтому тебя жалела. Теперь, когда ты рядом, я чувствую, что ты чужой для меня. Совсем чужой. И в будущем у нас ничего не может быть.
— Не загадывай вперёд, — сказал Вадим, нахмурив брови. — Не люблю я это.
— Что же делать? Сердцу ведь не прикажешь.
— Может, мне лучше остаться здесь? — спросил Вадим.
— Зачем?
— Мы будем встречаться. Постепенно как-нибудь найдём пути друг к другу.
— Нет, не нужно оставаться, — ответила Инна. — Ты будешь приходить к нам, а маме это не понравится.
— Прежде она хорошо относилась ко мне.
— То было прежде. Сам знаешь, за что она тебя не любит. И жить тебе тут негде.
— Жилье найду. Пока остановлюсь у Зоммера, а там — видно будет.
— Где будешь работать?
— Я сегодня уже был на заводе, где работал до суда. Старые друзья меня хорошо встретили. Начальник конструкторского бюро вспомнил, как я аккуратно и быстро делал чертежи. Он намекнул, что в случае чего, возьмёт меня обратно к себе.
— Как просто и легко у тебя всё получается, — сказала Инна. — Это ведь плохо, когда человек не успел выйти из заключения, не отсидев своего срока, и ему все двери открыты и друзья бросаются в объятия.
— Что же это? — спросил Вадим с усмешкой. — Ты считаешь меня матёрым преступником, от которого все должны отворачиваться?
— Я этого не считаю, — ответила Инна. — Просто боюсь, что снова избалуешься и опять случится беда.
— Нет уж! — твёрдо заявил Вадим. — С меня довольно.
— Вдруг опять какая-нибудь случайность.
— От случайностей конечно никто не гарантирован. Но «Мерседес», слава Богу, продали. И за руль я больше не сяду.
— Это верно, — согласилась Инна, рассмеявшись. — От случайностей никто не гарантирован. Даже я побывала в тюрьме.
— Так что же будем делать? — спросил Вадим. — Решай, одно твоё слово, и я остаюсь.
— Нет, езжай.
— А если сам решу остаться?
— Как хочешь, но я бы на твоём месте поехала в Москву. Во-первых, у тебя там родители. Во-вторых они тебя ждут, а здесь тебя никто не ждал, разве что Станислав Зоммер. И вообще — Москва всё-таки столица.
— Не знаю, я там не жил.
— Поживи, узнаешь.
— Здесь я провёл лучшие свои годы.
— Ещё молод, успеешь наверстать упущенное.
— Да, — сказал Вадим, вздохнув с сожалением. — Тебе действительно все равно: в Москве я, в Иркутске — рядом с тобой или в колонии строгого режима. Тебе все равно.
— Нет, зачем же! — возразила Инна. — Лучше, конечно, если ты на свободе. Я же не враг тебе.
— Я чувствую, что-то с тобой случилось за это время. Скажи откровенно. Я буду знать и, может быть, это к лучшему.
— Сделаешь для себя выводы?
— Да.
— Хорошо, — согласилась Инна. — Я скажу тебе все. Я люблю одного парня. Он заслонил собой тебя и всех прочих. Устраивает тебя такой ответ?
Вадим побледнел.
— Кто он?
— Для меня самый интересный человек из всех, кого я знала. Этот человек во всём противоположный тебе.
— Он сейчас здесь?
— Учится на втором курсе политехнического. — Смазливый сосунок!
— Совсем не смазливый и далеко не сосунок. Отслужил в армии и даже побывал в Афганистане.
— Ну и… Как твои успехи? — спросил Вадим, превозмогая волнение.
— Никак. Он меня не любит.
— М-да, — произнёс Вадим, вздохнув. — Плохо наше дело.
— Вот такие дела.
— Но пока ещё не смертельно плохо, — заключил Вадим. — Пока дышим, пока есть голова на плечах, руки-ноги целы, ещё не всё потеряно. Все можно исправить.
Инна улыбнулась. Нечто подобное она слышала от Добровольского. Только этот звонил с другой колокольни.
— Из Москвы я напишу тебе, — на прощание сказал Вадим.
— Пиши, — согласилась Инна. — Против писем я не возражаю.
Поговорили и разошлись.
Осинцев возвращался домой из института. Как обычно вошёл в подъезд и заглянул по пути в почтовый ящик. Вынул свежие газеты. Среди газет обнаружил письмо на своё имя. Обратный адрес — село Зорино, средняя школа и неразборчивая подпись. «Опять понадобился зачем-то», — вздохнул Олег, разглядывая конверт. Сунул его в газеты. Поднимаясь по лестнице на второй этаж, стал мысленно ругать зоринских пионеров: «Вот неуёмные! Фотопортрет у них есть. Указ Президиума Верховного Совета СССР художник размалевал чуть не на полстены. Собственноручную запись в какой-то книге им сделал. О том, что и как было, на торжественной линейке рассказано подробно. Что ещё нужно? Вот черти полосатые! Не дают покою».
Войдя в свою комнату, бросил газеты на стол, разорвал конверт и вынул двойной лист в клеточку из ученической тетради, исписанный ровным каллиграфическим почерком. Наверно, пионервожатая, — подумал он и стал читать.
«Дорогой Олег Павлович!
Ты, наверно, удивишься, когда получишь моё письмо. И будешь вправе удивляться, потому что после столь долгого отсутствия контактов между нами оно тебе, конечно, как снег на голову. Но я была буквально потрясена, когда приехала в Зорино, и поэтому пишу тебе. Здесь я оказалась случайно. Прохожу педагогическую практику. Вообще-то я хотела ехать на практику в Красноярск. Я рассчитывала, что буду проходить практику в какой-нибудь школе в Красноярске и жить дома с родителями и дочуркой. Но руководство облоно распорядилось направить всех практикантов по деревням Иркутской области. Я не знаю, почему оно так сделало. Может быть с какой-нибудь целью. Например, чтобы мы привыкали к сельской жизни, если после окончания вузов получим распределение в сельские школы. Во всяком случае приказ заведующего облоно был категоричен: всех практикантов по деревням! Я сколько не отбивалась, выдвигая в качестве аргумента свою годовалую дочурку, ничего не вышло. Пришлось ехать в Троицкий район. Когда в районо спросили, где бы хотела поработать, я вспомнила, что тут где-то близко наши с тобой любимые места. А когда вспомнила, что ты из села Зорино, то сразу попросилась в это село. Так я оказалась на твоей родине.
Конечно же, сразу спросила о тебе. Обратилась к старым преподавателям в надежде, что кто-нибудь из них тебя помнит. Меня подняли на смех. Посоветовали прогуляться в пионерскую комнату. Там, в пионерской комнате, я и увидела твой портрет под стеклом и в рамке при всех регалиях и званиях. Не скрою, была так потрясена, что чуть не разрыдалась, как тогда на берегу Ангары, когда ты вытащил меня из воды. Я ушла домой и плакала весь день и весь вечер, и вот, вызнав разными путями твой домашний адрес, пишу со слезами на глазах. Не знаю, что такое на меня навалилось, но слезы текут и текут. Может быть от радости, что ты, побывав в такой передряге, остался живой. Может от чего другого.
Говорят, что ты уехал из Зорино насовсем, что учишься в политехническом институте. Если не возражаешь, можем встретиться в Иркутске. Теперь я снова живу в общежитии. Найдёшь меня легко, если захочешь, конечно. Но мне очень хочется посмотреть на тебя, поговорить, вспомнить вместе бабусю из Ольховки, которая угощала нас вкусным клубничным вареньем и рассказывала страшные истории у костра. Все дни и ночи, проведённые с тобой на Ангаре, я помню до мельчайших подробностей. Хочу проверить, помнишь ли хоть что-нибудь ты? Но, к сожалению, встретиться сможем только осенью, когда начнётся новый учебный год. Раньше я не смогу приехать в Иркутск, так как до июня буду жить в Зорино, а потом летние каникулы проведу в Красноярске у своих родителей. До свидания.
Письмо было написано два месяца назад. Два месяца Марина носила его в сумочке, не решаясь бросить в почтовый ящик. Наконец, решилась. Олег получил его в конце апреля, когда наступили удивительно тёплые погожие дни и распустилась верба.
Он сел с письмом на кровать и снова внимательно перечитал его. Почувствовал, как изнутри неудержимо наплывает мучительно-счастливое состояние. Точно такое же, какое испытал когда-то на берегу Ангары, будучи влюблённым по уши в Марину. Аккуратно свернул письмо, вложил в конверт и спрятал в тумбочке. Тут же стал собираться в дорогу. Побросав в сумку всё необходимое, побежал на автовокзал узнать расписание автобусов. Потом — в институт. Декана на месте не оказалось. Разыскал Добровольского на кафедре математики.
— Петрович, умоляю тебя, помоги!
— Что случилось?
— Надо срочно уехать, а декана не могу найти.
— Куда уехать?
— В село Зорино.
— На родину, что ли?
— Да. На родину…
— Случилось что-нибудь? — Добровльский уже собрался выразить соболезнование.
— Да ничего особенного не случилось. Никто не умер. Но очень нужно. Срочно!
— А чем я могу помочь?
— Но что мне делать? Декана нет, отпроситься не у кого, и автобус через два часа. Посоветуй как быть.
— На вот тебе лист бумаги. Пиши быстренько заявление на имя декана с просьбой отпустить на несколько дней в село Зорино по личным обстоятельствам. А я передам ему. Объясню обстановку. Мол так и так. Надо было срочно уехать к родным. Опаздывал на автобус. Но что случилось-то?
— Потом, Петрович, потом, — сказал Олег, наскоро сочиняя заявление. — Когда вернусь, все расскажу.
Отправив письмо, Марина пошла посмотреть дом, где жил Олег. На её счастье дед Илларион сидел на лавочке, греясь на солнце. Издали его можно было принять за огородное чучело — настолько он был смешон в залатанной длиннополой шубе, в старой кожаной шапке-ушанке с поднятыми кверху и торчащими в разные стороны ушами, на концах которой болтались длинные завязки. Серые валенки на нём были новые и неимоверно высокие — голяшки выше колен. Опираясь на трость, старик наблюдал за двумя пёстрыми петухами, которые угрожающе вытянули друг перед другом шеи и, то поднимая; то опуская головы, не решались начинать бой.
Марина подошла к нему с некоторой опаской и поздоровалась.
— Здорово, — приятельски ответил дед и пожевал беззубым ртом. Кудлатая с сильной проседью борода оттопырилась и зашевелилась.
— Осинцевы, кажется, здесь живут? — спросила Марина.
— Здесь.
— Я ищу дедушку Иллариона Васильевича.
— Я дедушка Илларион Васильевич.
— Извините, я хотела у вас спросить… — Марина покраснела.
— Не стесняйся. Спрашивай.
— Олег Павлович…
— Хватилась! Альки давно тут нет.
— Я знаю, что его тут нет. Но он вам хоть пишет?
— Пишет.
— Какие последние новости? Не женился ещё?
— Не, не женился. Ему вредно жениться.
— Почему?
— Здоровье слабое.
— Это у него-то здоровье слабое? — хмыкнула Марина.
— Слабак, — сказал дед. — Воевать, может, и силён, а с бабами слабак. Не в меня пошёл. Я в молодости бывало…
— А он приезжает к вам?
— Приезжает. А как же. В прошлом годе приезжал.
— А когда? В какое время?
— В прошлом годе, однако, не то на Успеньев день, или на Ильин ли день приезжал. Гутя! — вдруг крикнул старик, обращаясь к женщине, которая, распахнув настежь створки окна, протирала стекла. — Когда Алька в прошлом году приезжал?
Августа Петровна высунулась из окна.
— Точно не помню, дядя Ларион, — ответила она. — По-моему, в конце августа. Вы насчёт Олега пришли?
— Я хотела разузнать кое-что о нём. Поподробнее. Мы давно знакомы, но в последние годы не виделись.
— Заходите в дом.
— Не помешаю?
— Я как раз заканчиваю. Последнее стекло вот протру и все. Слава Богу, навела маленько порядок к празднику. Заходите, пожалуйста.
Марина вошла в дом. Августа Петровна вскипятила чайник. Поставила на стол варенье. Они сидели, пили чай и разговаривали часа три.
Было это за неделю до Первомая. А за два дня до праздника у Марины было уже, как говорится, чемоданное настроение. Собиралась ехать в Красноярск, чтобы отпраздновать Первомай там со своими близкими. Она работала в первую смену и около часу дня проводила последний урок, когда увидела в окно подошедший автобус. Со второго этажа школы вся площадь как на ладони. И пассажиров, которые выходили из автобуса, видно очень хорошо. Вдруг Марина отпрянула от окна. В сильном волнении подошла к столу. Чтобы скрыть волнение, стала бесцельно листать классный журнал. Но ученики всё-таки обратили внимание на резкую перемену в ней. И кое-кто даже заглянул в окно. Но на площади кроме автобуса и пассажиров, которые расходились в разные стороны, ничего интересного.
Марина взглянула на часы. До конца урока оставалось пять минут. Она закрыла журнал и сказала:
— Урок окончен. Выходите по одному. Только, пожалуйста, тихо.
Но где там!
— Ура! — закричали ребятишки, вскакивая со своих мест. Каждый хотел первым выскочить на улицу, на солнышко.
Марина из школы пошла не домой, а в детский сад, где Августа Петровна работала воспитательницей. Был как раз тихий час. Дети легли в кроватки после обеда. И Августа Петровна по просьбе Марины сбегала домой на минутку.
Олег только что умылся с дороги. Вытирал лицо полотенцем. Чувствовалось, что возбуждён. Радость и счастье написаны были на его лице. Тепло поздоровались.
— Давненько не виделись, — сказала Августа Петровна и добавила с загадочной улыбкой: — А тут о тебе, между прочим, справлялись недавно. Догадываешься кто?
— Очень интересно, — кто это обо мне мог справляться? — Олег и без того был взволнован, а тут и вовсе как шальной стал. Кое-как вдел петельку полотенца на крючок.
— Зна-аешь кто справлялся. — Августа Петровна расплылась в улыбке. — Иначе бы не приехал. Дней пять тому назад она была здесь. Наговорились мы всласть. Умница. Красавица. Все при ней. Прямо дух захватывает, когда представлю вас мужем и женой.
— У меня сёдни нос зуделся, — сказал дед, намекая на выпивку. — С самого утра.
— С утра говоришь? — весело сказал Олег и подмигнул Августе Петровне. — С утра — не в счёт. Это к ненастью, дед.
— Если такие девахи будут приходить сюда, какая намедни была, то уж точно — жди затяжного ненастья. — Дед сидел на своём топчане. Оттопыривал бороду и шевелил тонкими губами. В ясных карих глазах его сверкнул озорной огонёк. — Ишо раз придёт, и заненастьит твоя жись. Как пить дать. Гляди, как бы опять не повезли на ероплане в ентот самый… в госпиталь.
— Все может быть дед. Как говорит один мой знакомый: пути Господни неисповедимы.
Августа Петровна пошла в свою комнату и поманила Олега пальцем. Олег пошёл следом. Августа Петровна с таинственно-интригующим видом стояла посреди комнаты.
— Она ждёт тебя в берёзовой роще. На опушке возле большой поляны. Знаешь где?
— Знаю.
— От всей души желаю вам счастья. … Берёзовая роща — любимое место отдыха зоринцев. Олег бежал туда как ошалелый. Когда выскочил на поляну, услышал окрик:
— Олег!
Обернулся. Увидел Марину и побежал к ней, протянув вперёд руки. Она бросилась ему навстречу. Они обнялись. Марина зарыдала. Олег прижал её к себе крепко-крепко и стал целовать.
— У меня камень на сердце, — сказала Марина и зарыдала ещё сильнее. — Олег, я не знаю что делать!
К перрону Ярославского вокзала подошёл пассажирский поезд. Из вагона вместе с пассажирами вышла Марина. Она в чёрном демисезонном пальто и в модной шляпке с сеткой, приспущенной на глаза. Никакого багажа при ней. Только сумочка чёрного цвета, которую она крепко держала в руках, прижав к груди.
Марина спустилась в метро и поехала в центр Москвы. Нашла справочную будку на Тверской улице недалеко от Кремля. У будки очередь несколько человек. Марина встала в очередь и терпеливо ждала пока подойдёт очередь, и ещё потом два часа ждала, пока дадут необходимую справку.
Со справкой быстро нашла фешенебельный многоэтажный дом и квартиру. Подошла к двери. Открыла молнию сумочки, заглянула туда и оставила сумочку открытой. Постояла немного и, стиснув зубы, решительно вскинула кверху руку и, ткнув указательным пальцем в кнопку, долго звонила. Дверь открылась. Тарас Горшенин уставился на Марину.
— Не узнаешь? — злобно спросила Марина.
— Чего тебе?
— Поговорить надо.
— Говори.
— Вот так? Через порог?
Тарас распахнул дверь и впустил Марину в прихожую.
— Дома кто-нибудь есть? — спросила Марина.
— Мама дома. Ну? В чём дело?
— Жаль, что не один, — сказала Марина. — А то можно было бы повторить то, что ты так лихо проделал со мной на квартире у Беляева. Помнишь?
— Ничего я не помню. Проваливай отсюда. Выметайся. — Тарас приоткрыл дверь. Отошёл в сторону.
— Тарасик! — раздался женский голос из глубины комнат. — Кто там?
— Знакомая! — крикнул Тарас — Она уходит! Выметайся. — Тарас обратился к Марине и кивнул головой на дверь. — Вон отсюда!
— Ну как же? — сказала Марина. — Я была при смерти. Ещё немного — на несколько минут опоздай скорая помощь — и мне конец. Неужели не помнишь?
— Не помню.
— Ну да. Ты же был невменяемый.
— Да. Я был невменяемый. Это зафиксировано в акте экспертизы чёрным по белому.
— И всё ещё страдаешь шизофренией?
— Страдаю.
— У меня есть хорошее лекарство, — сказала Марина. — Оно мигом вылечит.
Марина вынула из сумки пистолет и выстрелила ему в голову.
Тарас отпрянул к стене и с грохотом повалился на пол, зацепив рукой какие-то предметы, стоявшие на столике в прихожей.
Марина положила пистолет в сумку, вышла из квартиры и захлопнула дверь.
Тарас остался лежать на полу в прихожей, вытаращив глаза и открыв рот. На лбу, как у индуса, красное пятно.
Марина вошла в лифт. Лифт начал спускаться, когда она услышала пронзительный женский крик. Марина вышла на первом этаже и повстречала старушку.
Во дворе — никого. Марина быстро свернула за угол. Через полчаса была уже на вокзале.
Неделю спустя Марина стояла у раковины в кухне. Чистила картошку. Звонок. Марина бросила очищенную картошку в кастрюлю с водой и пошла открывать дверь. Не снимая цепочки, приоткрыла чуть-чуть и посмотрела в проем.
Перед дверью стоял человек в штатском. Тот самый, который вёл дело по изнасилованию.
— Это я, старый знакомый, — сказал он. Марина сняла цепочку и впустила следователя.
— Проходите, — Марина провела его в комнату, предложила сесть.
Следователь, поблагодарив кивком головы, сел и положил папку на стол.
Марина отошла к окну и прислонилась спиной к подоконнику.
Следователь внимательно и загадочно посмотрел на Марину, барабаня пальцами по своей папке.
— Ну и что? — сказала Марина. — Долго будет продолжаться эта игра в молчанку?
Следователь улыбнулся и хлопнул ладонью по своей папке.
— Ну как? — спросил он. — Свалилась гора с плеч?
— Не понимаю, — сказала Марина. — О чём вы? Следователь усмехнулся.
— Не понимаете, — сказал он. — Ну ладно. Эта квартира ваша? — вдруг спросил он, осматривая комнату.
— Да, эту квартиру дали моему мужу.
— Хорошо живёте с мужем?
— Хорошо.
— Прекрасно, — удовлетворённо произнёс следователь. — Поздравляю. И желаю счастья.
— Вы за этим приехали? Пожелать мне счастья? Следователь опять усмехнулся, замотал головой.
— Нет, — сказал он. — Не за этим, конечно. Человек в штатском пододвинул к себе папку. Помолчал, собираясь с мыслями.
— Мне, — сказал он, — поручили вести дело об убийстве Горшенина. И это очень хорошо, что поручили именно мне. Он жил в моём районе. В том же районе, где жил Беляев, на квартире у которого приключилось с вами несчастье. Такое вот случайное, но удачное совпадение.
Следователь поднял глаза на Марину. Ждёт, какая будет реакция.
У Марины реакции никакой. Стоит, прислонившись к окну и молчит.
— О-хо-хо! — вздохнул следователь. — Но дело это дохлое. Москва большая. Страна большая. Людей много. Это единственное, что пока не растратила несчастная Россия. Вот и попробуй найди молодую женщину в чёрном демисезонном пальто и модной шляпке с чёрной сеткой. Именно такую женщину видела в подъезде в момент преступления старушка, проживающая в том доме. Эта старушка — божий одуванчик — божится, что женщина была ангельской красоты. А конкретно описать не может. Фоторобота у нас нет. И свидетелей больше никого нет. Старушка, — подчеркнул следователь, — один-единственный свидетель. Она запомнила чёрное демисезонное пальто и модную шляпку с приспущенной на глаза сеткой. Пальто не так важно. Половина женщин ходит в чёрном пальто. А вот модная шляпка… Но всё равно. Если эта молодая женщина не москвичка, а я убеждён, что это именно так, что она приехала издалека расквитаться за старые грехи с этим типом, — и если она догадается выбросить свою шляпку в мусоропровод, то, как говорится, и концы вводу. — Следователь с улыбкой вздохнул. — Ну, а поскольку у этого типа, царство ему небесное, чёртова уйма разных знакомых женского пола, я вынужден проверять всех подряд. Оформляю свидетельские протоколы, как правило, с безупречным алиби. Надеюсь, у вас тоже безупречное алиби. Ваш муж может это подтвердить?
— Что подтвердить?
— Что вы никуда из своего города не уезжали на прошлой неделе.
— Нет, он не может этого подтвердить.
— Почему?
— Он на химкомбинате в Кемерове. Проходит производственную практику.
— Ага. — Следователь размышляет. — Ну это и к лучшему. Давайте будем оформлять протокол на алиби без вашего мужа. Это к лучшему.
Следователь пишет протокол.
— Все, — сказал он. — Готово. Внимательно прочитайте и распишитесь.
Марина подошла к столу, прочитала протокол и расписалась. Опять отошла к окну.
Следователь поднял протокол вверх двумя пальцами и произнёс:
— Эту бумагу с вашим автографом я подошью в дело. Дело положу в сейф уголовного розыска. И будет оно там лежать вечно. Потому что это дело, я ещё раз повторяю, бесперспективное. Преступление никем и никогда не будет раскрыто.
Он положил протокол в папку и закрыл её.
— Теперь у меня к вам огромная просьба. Будут просьбы ещё кое-какие — помельче, — добавил следователь, — но эта просто-напросто огромная просьба. — Он уставился на Марину. — Пожалуйста, сегодня же… Обязательно сегодня же, — подчеркнул следователь, — выкиньте свою злополучную шляпку с сеткой в мусоропровод. Её необходимо уничтожить.
Марина абсолютно спокойна.
— А вы уверены, что она у меня есть? — спросила она.
— Ну, Марина Викентьевна! — Следователь удивлённо развёл руками. — Я хорошо помню наш разговор в больнице. И хорошо понимаю, что ни одного дня, ни одной минуты вы не могли жить спокойно, пока эта мразь ходила по земле. Прости меня Господи, что говорю так о покойнике. Но он исковеркал жизнь не только вам. В общем так: вы даёте мне слово, что выбросите свою шляпку сегодня же?
— Хорошо, — сказала Марина. — Я выброшу её.
— Вот это другой разговор, — одобрительно сказал следователь. — Приятно слышать разумные речи. Теперь скажите, где вы научились так метко стрелять? Выстрел был просто великолепный.
Марина молчит.
— Я спрашиваю из любопытства, — сказал следователь. — Говорите как на духу. Ничего не бойтесь.
— В тире, — сказала Марина.
— Специально ходили в тир? — спросил следователь. — Специально готовились к этой акции?
— Да, специально, — ответила Марина.
— Пистолет, конечно, купили на чёрном рынке, — сказал следователь. — Теперь это просто. Выбросьте его тоже куда-нибудь подальше. Лучше на дно реки. Это вторая моя просьба. Есть река поблизости?
— Река есть. Но выбросить пистолет нельзя.
— Почему?
— Он принадлежит Олегу.
— Олег — это ваш муж?
— Да.
— Как принадлежит? Не понимаю.
— У него есть официальное разрешение.
— Да? — удивился следователь. — Он что, большой начальник?
— Нет.
— А кто он?
— Студент.
— Студент? — ещё больше удивился следователь. — Ничего не понимаю. Ну-ка, где это разрешение?
Марина открыла тумбочку, достала документ и подала следователю.
Следователь читает.
— Ничего не понимаю, — повторил он.
Марина достала из шкафа пиджак Олега со звездой Героя и с орденами. Повесила пиджак на спинку свободного стула и повернула стул и пиджак лицевой стороной к следователю.
— Ах, вот оно что, — сказал следователь. — Афган.
Мужик, видать, серьёзный — этот ваш студент. Но всё равно, кто-то ему покровительствует. Так просто разрешение на личное оружие не выдаётся.
— Мой муж в покровительстве не нуждается, — сказала Марина.
Она достала из тумбочки удостоверение и подала следователю. Следователь открыл корочки. Читает:
— Мастер спорта по стрельбе из пистолета. Вот теперь понятно, почему ваш выстрел был мастерский. Имея такого учителя, можно, конечно, научиться метко стрелять. А можно взглянуть на пистолет?
Марина вынула из тумбочки пистолет и подала следователю. Следователь взял пистолет.
— Браунинг, — сказал он с улыбкой. — Хорошая игрушка.
Он положил пистолет на стол рядом с удостоверением.
— Ну вот, — сказал он. — С сегодняшнего дня, я, так сказать, ваш сообщник.
— Я вас ни о чём не прошу, — сказала Марина, гордо подняв голову. — Можете арестовать меня хоть сию минуту. Все улики вам налицо. Пожалуйста, пистолет. Могу достать шляпку.
Следователь поднял руку.
— Не надо шляпку, — сказал он. — Я не люблю, когда передо мной маячат красавицы в модных шляпках.
— Сплошной фарс какой-то, — сказала Марина в сердцах. — Голова идёт кругом.
— Успокойтесь, — сказал следователь. — Если бы я хотел вас арестовать, я пришёл бы, во-первых, с ордером на обыск. Это, во-первых. А, во-вторых, пригласил бы сюда понятых. И составил бы совершенно другой протокол. А поскольку я и не собирался вас арестовывать, хотя с самого начала был уверен, что именно вы застрелили того типа, то и пришёл, как видите, без понятых и без ордера… На обыск. Намерения у меня совершенно другие — как оградить, как обезопасить вас от всяких случайностей в будущем.
— Почему вы это делаете?
— Сложный вопрос, — сказал следователь. — Но попробую хотя бы частично ответить на него. На первый взгляд цепь событий, которые приключились с вами, чисто бытового характера. Бытовка. Так называют у нас в уголовном розыске подобные события. Но это только на первый взгляд. На самом деле явление социальное. Несправедливость, ложь и беззаконие системы — вот истинные причины всего того, что произошло с вами, уважаемая. Насмотрелся я на эту, насквозь прогнившую систему, так сказать, изнутри. Служить ей больше не хочу и не буду. Вот, в общих чертах, почему в данном случае я так поступаю и почему в данном случае ставлю перед собою задачу диаметрально противоположную своему долгу. Конечно, это ненормальное явление. Но поскольку кризис в стране, то почему он должен миновать органы милиции? Вот я и ставлю перед собой задачу — под шумок гласности замаскировать это дело получше, затырить подальше. Угрызений совести не испытываю и испытывать не буду, потому что собрался уходить из органов. Меня, кстати, давно приглашают в кооператив. Пойду работать в частное сыскное бюро. Оно, по крайней мере, без парткома.
— А вы не боитесь, что вас тоже могут посадить в тюрьму? — спросила Марина.
— Нет, не боюсь, — сказал следователь и добавил с улыбкой: — Если честно, мне будет приятно посидеть с вами на одной скамье подсудимых. Ей-богу! А что? Пригласим хороших адвокатов. Со всеми лучшими адвокатами Москвы я знаком лично. И будем уютненько сидеть рядышком за барьером — я, старый облезлый пёс, и вы. Чем не пара? Гусь да гагара. Будем сидеть и с удовольствием слушать обвинительную речь прокурора. На тему морали и нравственности. А защищать нас будет самый знаменитый на сегодняшний день адвокат Макаров.
— Шутить изволите?
— Ну, если вам не хочется со мной на скамью подсудимых, тогда никому ни слова, — сказал следователь. — Даже своего мужу — ни единого слова. Даже во сне постарайтесь не проговориться. Вы меня поняли?
Марина кивнула.
— Поняла, — сказала она.
— Дайте мне чистый лист бумаги, — попросил следователь.
Марина выдрала из общей тетради лист. Следователь написал что-то на листе.
— Это мой адрес в Москве, — сказал он. — И домашний телефон. В столице вечно неразрешимая проблема с гостиницами. Опять виною всему система. Будете с какой оказией в Москве — вы или ваш муж или оба вместе, не мыкайтесь по вокзалам, а запросто звоните мне или приходите прямо домой. Буду рад познакомиться с вашим мужем. Я люблю и уважаю смелых людей. Надеюсь, станем друзьями.
— Спасибо, — сказала Марина.
Следователь поднялся со стула. Взял папку со стола. Марина проводила его до двери.
Она закрыла дверь и встала перед дверью в оцепенении.
Прошло несколько секунд. Марина встрепенулась и пошла в комнату. Она убрала в тумбочку пистолет и удостоверение, в шкаф — пиджак Олега. Вынула из шкафа свою модную шляпку с сеткой, понесла её в кухню и сунула в ведро. Собрала в раковине картофельные очистки и бросила в ведро поверх шляпки. Вынесла ведро на лестничную клетку и высыпала содержимое в мусоропровод. Вернулась в кухню, поставила ведро под раковину и опять пошла в комнату. Взяла со стола листок, исписанный следователем. Читает вслух:
— Сергеев Алексей Афанасьевич.
Положила лист на стол и долго смотрела на него.
Олег сидел в комнате за столом, собирал разобранный на части пистолет. Открылась дверь в квартиру и вошла Марина с хозяйственной сумкой в руках. Она поставила сумку в кухне. Вернулась в прихожую. Разделась. Снова вошла в кухню.
— Душа моя! — крикнул Олег из комнаты.
— Что? — откликнулась Марина.
— В обойме одного патрона не хватает.
Марина оперлась обеими руками о кухонный стол. Застыла в оцепенении.
— Слышь! — крикнул Олег.
— Ну что? — откликнулась Марина из кухни.
— В обойме, говорю, одного патрона не хватает. Где он?
— Я стрельнула.
— Куда стрельнула? В кого?
— В мишень.
— В какую мишень?
— Тебя целый месяц нет. Я от скуки сделала мишень. Поехала за город в лес и один раз стрельнула. Нельзя что ли?
— Почему нельзя? Можно. Но лучше ходить стрелять всё-таки в тир. И не одной, а вместе со мной. Попала в мишень-то?
— Попала.
— Чётко?
— В десятку.
— Молодец! Скоро соревнования. Будем вместе участвовать. Ладно?
— Ладно.
— А чё ствол сразу не почистила?
— Хорошо, я почищу.
— Да я уже почистил. Учу тебя, учу обращаться с оружием. Никакого толку.
Марина слегка дрожащими пальцами поправила волосы и стала вынимать из хозяйственной сумки продукты.
Олег взял пистолет и прицелился в ворону, которая сидела за окном на тополе. Он щёлкнул языком, имитируя выстрел.
За окном яркое солнце, чудесная погода.
Олонки — Иркутск — Москва, 1970-1992.
Полок — возвышение в деревенской бане, на котором парятся.
«Воры», «польские воры» — существовавшие ранее группировки заключённых в лагерях. Все группировки после Указа Советского правительства от 5 мая 1961 года окончательно уничтожены.