- Братцы пацаны-мазурики, ежели не дождетесь, - не забудьте дверь на ключ, так сказать...
Все еще сотрясаемый какой-то нутряной кроличьей дрожью, я аккуратно затворил за собою дверь, еще не окончательно утвердившись в сознании: что не приключись этого мистического последнего нештатного дверного сигнала: стать бы мне настоящим неумышленным убийцей.
А там Бог знает - и сам бы превратился в остывающий продырявленный труп... Но, по всей видимости, одного трупа, несчастного Василия Никандровича оказалось достаточно этой кошмарной кровожадной полнолуноликой ночи.
Пока достаточно...
На мгновение, стушевавшись у нарядной двери Цимбалюка, раздумывая: звонить или так войти, - ухватился за холодную белую ручку, легко нажал, и, потянувши на себя, вступил в ныне мертвые покои моего бывшего соседа. И даже, когда-то собутыльника, в пору моей неприкаянной холостякующей жизни, вернувшись нынче в которую еще по-настоящему не успел присмотреться: хороша ли она (жизнь свободного более менее обеспеченного бывшего труженика интеллектуальной нивы), или только мерещится, что достойна меня теперешнего, частью разочарованного и притомленного суетой по обустройству довольно рутинного однообразного быта, разведенного мужика...
Из чужой квартиры сразу же пахнуло чем-то непривычным, приторным, явно больничным букетом, разобраться в котором моему обоженному (подонской влагой) носу еще представится возможность.
Из большой комнаты-гостиной доносились приглушенные совершенно не опечаленные, скорее даже шутливые голоса, - надо полагать господа оперативники, эксперты и прочие прокурорские следователи трудились на своем привычном боевом рубеже.
Господи, ведь еще утром!..
Эх, Василь Никандрыч, знал бы ты, что своей нелепой (а какой же ей быть?) смертью отвратил меня от смертоубийства, а возможно и дурной идиотской погибели...
Я сделал некоторое усилие и почти втолкнул себя внутрь комнаты, в которой мне предстояло провести энное время, повинуясь, так сказать, гражданскому долгу правоверного обывателя.
Первое, что я сообразил сделать, шагнув в гостиную: болезненно прижмурился, так как электрический свет, можно сказать, пер изо всех щелей: настенные бра, торшер, люстра, настольная и напольная лампы, все светильники собрались на одной территории и наяривали бравурную светомузыку, не оставляя красивых полутонов у полированной допотопной стенки, бывалой диван-кровати, прямоугольного журнального столика, густо заставленного холодными любительскими малопритязательными закусками, ощетинившегося разнокалиберными и разнородными цветастыми стеклянными емкостями, частично опорожненными и девственно неприкосновенными...
Вероятно, совсем недавно здесь шумело застолье, о котором я почему-то не был осведомлен. Уж на подобную мужскую пирушку я непременно бы был зазван, или хотя бы уведомлен, - весьма странно, совсем не похоже на широкую натуру Василия Никандровича...
- Доброй ночи, господа сыщики, - с таким ненатурально фривольным наигрышным приветствием обратился я к присутствующим федеральным фигурам, обряженным в обыкновенное цивильное платье.
Цивильные фигуры на мое бодрое появление отреагировали до обидности поверхностно, если не сказать - с холодноватой пренебрежительностью.
Фигуры деловито перемещались, сидели, что-то фиксировали на бумагу, на слайды, на фото и кинопленку, перебрасывались профессиональными терминами по поводу своих сыщицких умозаключений и экспертных оценок, всего присутствовало шесть или семь, облаченных милицейской и дознавательной властью, человек.
Я, было, собрался пересчитать количество, привычно шутящих посточевидцев смерти, когда один из них, походя любезно предложил не маячить, а занять подобающее статусу место. А именно посоветовал угнездиться на стуле в закутке, между мебельной стенкой и балконом, рядом с пожилой чрезвычайно серьезной парой Кутенковых, проживающих через дверь в трехкомнатной секции.
Умащиваясь на указанном расшатанном стуле, нервно запахивая холодящими немодными полами свои голые, основательно посинелые ноги, машинально втиснутые в старые замшевые туфли, я наконец-то решил присмотреться (до последней минуты отчего-то избегая, или из брезгливости, или еще по каким-то интеллигентским соображениям) к распластанному телу, наполовину раздетому, то есть, в брюках, но с абсолютно заголенным плотным торсом, грузно возлежащем на животе...
В районе кустистой левой лопатки и ниже, почти у брючного засаленного пояса - багровые широкие проникающие взрезы, с натурально маслянистыми бурыми натеками по всей левой желтовато-белесой части тела.
И какие-то богемски неопрятные завитки давно заброшенной пегой шевелюры, частично поредевшей на выпуклом темени, но особенно выделяющейся на более темной загорелой шее. Видна была мне и заросшая недельной темной щетиной пухлая правая щека.
Вот это номер! А где же старина Цимбалюк?!
-А что, простите, - сохраняя пристойность, обратился я к смиренно и дисциплинированно сидящей долгожительской паре коллег-понятых, - а как же с трупом Василь Никандрыча? В другой комнате? Выходит два убитых...
- Прежде всего, здравствуйте, Владимир Сергеич. Вы бы, милый мой, еще в банном полотенце заявились! Ведь серьезнейшее мероприятие: опознание убиенного гражданина Цимбалюка, а вы! Ведь не мальчик вроде! - отчитал меня со всем своим соседским удовольствием глава пенсионерской семьи, Владлен Гурьяныч, бывший средненоменклатурный служащий госкомнауки.
-Бога ради... Обстоятельства, Владлен Гурьяныч. Все-таки, где сам? Так сказать, тело, оболочка...
- Какая нынче молодежь беспринципная! Лишь о собственных удовольствиях повсеместные помышления. Куда подевался дух нашей доброй закаленной интеллигенции... Мой милый, уж снизойдите до масс - продерите глаза ваши. Развелись вот, а теперь по ночам неизвестно чем досуг свой занимаете... Подвергать сомнению наличие трупа... Ведь вы, милый мой, если мне не изменяет память - отличались трезвостью, уравновешенностью. А теперь невозможно с вами близко... Черт знает, чем пропахли!
И опрятный во всех отношениях, сосед-пенсионер, опираясь ладными толстенькими ладошками в шарики-колени, ловко демонстрируя отменно наглаженные рукава шелковой пижамной пары, демонстративно игнорируя мое законное недоумение, предоставил моему ничего не соображающему взору аккуратное стариковское ухо, методично поросшее седым пухом.
- Постойте, уважаемый... Бога ради, о чем вы? Цимбалюк худой и наголо бритый! Я что слепой, что ли? Сегодня утром, вернее - вчера поутру, вместе мусор выносили... А-а, следовательно, Василь Никандрыч жив! Простите, а кто здесь за старшего? Следователь - кто здесь? Объясните мне, в конце концов... Участковый прямо сказал... А где, кстати, он, наш родной околоточный? - запричитал я изнемогающим голосом невинно обижаемого недоросля.
-Господин Типичнев, пройдемте со мной. Нам следует объясниться, откликнулся на мой панический призыв моложавый седовласый субъект, роста наполеоновского, неказистого, однако же, с голосовыми данными явно иерихонской мощи. С подобным уверенным утробно-гулким голосищем где-нибудь на плацу шагистику оттачивать, парады вооруженных сил перекрывать, на худой конец на клиросе прихожан удовлетворять пением церковных литургий, - а приходится вот по знобящим ночам чужие неэстетичные трупы классифицировать...
- С превеликим удовольствием, - ответствовал я, кидая победительный взгляд на бывшего номенклатурщика от науки с утонченными замашками гулаговского контролера, и шествуя по знакомому маршруту прямиком на жидко освещенную кухню.
Кухонная территория Цимбалюка издавна будила во мне всяческие нездоровые комплексы. Василий Никандрович существовал в этом мире, сообразуясь исключительно с жизненными принципами, которые вытекали из его некогда сочиненной (существующей, так сказать, сугубо в эфирном мыслительном контексте) житейской философии свободного индивидуума.
Основной постулат этого мировоззренческого труда-трактата (запечатленного в его полировано бритой голове) гласил: свободному человеку, который уважает себя и окружающих его человеческих существ обоего пола, - семейная упряжь, - то бишь семейный очаг и прочее, и прочее абсолютно противопоказана.
Проще говоря: свободный индивидуум не должен быть никому в тягость, соответственно и никто не в праве навязывать себя ему.
Прежде чем сие циническое мировоззрение обрело благодатную почву в извилинах, а впрочем и сердце хорошего мужика, Василия Никандровича Цимбалюка, ему пришлось в опытном, так сказать, сугубо эмпирическом жизненном вираже познать прелести трех законных супруг.
Две из них подарили ему по сыну. Ныне его парни воспитываются чужими мужиками.
Мужики получают малокалиберную бюджетную зарплату и, наверняка (по авторитетному мнению Василия) держат при себе злопыхательские бессильные мысли в отношении их законного, гордо ушедшего, родителя, который некогда, без боя передоверил им своих малость подержанных жен с солидным довеском, в виде очаровательных несмышленышей.
А нынче подросшие, вымахавшие "несмышленыши" требуют полноценную обильную пищу, модную добротную одежду и всяческие цивилизованные развлечения в виде заморских круизов, престижных учебных заведений и обыкновенных электронных игрушек в виде компьютеров.
- А, Сергеич, я не прав? Вот то-то и оно... Меня мои бабы просили уйти, - сами. Одной не пришелся, потому что чересчур привередлив и занудлив. Другой, - денег все не хватало. От третьей - сам сбежал, потому что редкая дура и дрянь оказалась. Верочка состояла в кандидатах чьих-то мудреных наук. В жизни ноль. Я, Сергеич, благодарен Богу, что Он освободил меня от жен.
Нынешняя квартира досталась Василию от родителей, которые по старости отошли в мир иной.
Кухня, в соответствии с его философией мало, чем напоминала спецкомнату по приготовлению горячей пищи, хранению, и употреблению всяческих продуктов и закусок. И газовая плита, и раковина почти во все время суток были прикрыты специально изготовленными (разумеется, самим хозяином) деревянными столешнями.
Кухонная территория представляла собой ремонтную мастерскую. Этакий миниатюрный полигон.
В этом малогабаритном пространстве чего только не ремонтировал, не изобретал, не собирал даровитый мужик, Василий Никандрович Цимбалюк. Слесарь-инструментальщик с высшим металлургическим образованием и незаконченным МАИ. Фотограф-ретушер суперкласса, полиграфист, имеющий красный диплом техникума. Сварщик нефте-и газопроводов, монтажник блоков АЭС, - на всех этих чудно-ударных социалистических стройках ударно трудился неутомимый романтик Василий Никандрович.
Все существующие средства передвижения, кроме разве что самолетов и ракет, были подвластны рукастому индивидууму.
При всех своих неподражаемых мужских талантах, - мой сосед оставался бессребреником.
Если судить, по его умению одеваться во все самое непритязательное, немодное, и, причем не всегда практичное и ноское (в ветреную осеннюю непогодь - тяжелая явно бизоньей кожи косуха и белесо смазанные мятые летние брюки, едва достающие до верха грубых армейских пропыленных ботинок с высокой шнуровкой), он не производил впечатления зажиточного мужика.
Была, правда, и нормальная мужская причуда: любил и понимал толк в личных средствах передвижения. Менял их, порою по два за год. Причем, менял с присущей ему непоследовательностью.
Мощный надменный фиолетовый джип, скорее напоминающий малогабаритный автобус, вдруг запросто продает за бесценок и прикатывает на блекло-серой шестиглазой (с желтыми противотуманными зрачками) подержанной "шестерке". А оставшиеся "зеленые" безоглядно транжирит на какой-то безумный проект по строительству личного аэростата, или аэроплана...
Разумеется, я не настолько хорошо был осведомлен о подлинном количестве денежных ресурсов Цимбалюка. Вполне допускаю, что в каких-нибудь закромах-заначках что-то и хранилось на черный день, какие-нибудь безделицы ювелирные не подверженные девальвации.
И то, что он совсем недавно с нарочито фамильярным свойским выражением на полированной физиономии (ритуал бритья состоял из двух обязательных подходов: ранним утром и после обеденного сна) попытался занять у меня тысячу американских долларов - в итоге сошлись на ста, никоим образом не подтверждает неявную неприличную мою мысль, что Василий Никандрович недееспособен, скряжист или просто проигрался.
Существовала и еще одна (одна из тысячи, так мне кажется) милая, как бы даже безопасная (для непосвященных) страсть у моего чудесного соседа. Он коллекционировал старинные фолианты, в том числе и всевозможные рукописные списки-раритеты.
Вековечные типографские и рукописные письмена, надежно скрытые, непривычными современному дилетантскому взору, все еще добротными обложками, одетыми в гладкую и бугристую кожу, в дерево и медь, в серебро и золото. Безусловно, вся их видимая добротность - это всего лишь обыкновенный талант реставратора, которым мой занятный сосед был наделен в не меньшей мере, чем и прочими вышеперечисленными.