— Я от мужчин вылечилась раз и навсегда, — сказала секретарша банка крови Николь и положила руку на плечи Бреннера.
— Это я понимаю.
— Почему это ты понима-а-а-ешь?
— Потому что ты говоришь очень понятно.
— Правда? Я говорю очень понятно? — прошептала ему на ухо Николь. Я не совсем уверен, что в дело пошли звуковые волны, или это уже прямая передача с губ на барабанную перепонку.
Не буду делать вид, что Бреннеру это в принципе было неприятно. Или что он был такой тип, ну как английский джентльмен, который принципиально никогда не воспользуется ситуацией, если женщина приняла внутрь уже шесть-семь коктейлей с пестрыми зонтиками. Точно нет.
Но как бы ни был он готов на любой обходной путь, Николь была для него все-таки чересчур дальним путем.
Несколько часов проискав кассету в своей квартире, в четверть одиннадцатого он все-таки поехал за город, во Флорисдорф, и немножко поискал вокруг завода «Ватцек-бетон».
Когда оттуда вышли четверо мужчин, Бреннеру не составило труда узнать шефа Союза спасения. Потому как тот был всего лишь в половину толщины этих трех рабочих-бетонщиков, а к тому же очень сильно похож на своего застреленного брата.
Штенцль и самый толстый из трех рабочих-бетонщиков сели в белый «мерседес», а двое оставшихся — в маленький грузовичок с таким синим брезентовым верхом. Бреннер бы, конечно, предпочел поехать с первыми на «мерседесе», но сзади, под брезентовым тентом прицепа, он просто привлекал меньше внимания. Рабочий из покойницкой сегодня в обед досадовал, что брезентовый тент заслоняет свет, но сейчас Бреннер был этому рад.
Когда «мерседес» и грузозик припарковались у Golden Heart, Бреннер подождал еще минут пять под брезентом и тоже вошел в Golden Heart. Двух рабочих-бетонщиков он сразу увидел, а вот те двое из «мерседеса» пропали.
Зато здесь была Николь и позвала его за свой столик.
Это было в четверть двенадцатого, а сейчас половина первого, и все еще в Golden Heart полным-полно народу. А Бреннер все еще за столом Николь.
— А почему это ты о мужчинах уже и слышать не желаешь? — спросил он.
— Это я хорошо понимаю, — прошептала ему на ухо Николь. — Потому что ты говоришь очень понятно!
Наверное, и без всякой Николь он не смог бы и словом переброситься с Ангеликой Ланц, так много народу было в Golden Heart, где спасатели играли в покер на ту малость, что они зарабатывали в месяц. Бреннер видел, как за вечер один сначала проиграл двадцать тысяч шиллингов, а потом за один раз снова выиграл их. Он прямо явно увидел, как у мужика во время этой последней игры проступал пот на рубашке.
В отличие от игроков, для Бреннера это было приятное мгновение. Потому что в первый раз за этот вечер посетители Golden Heart пялились на кого-то другого. На потного игрока из своих собственных рядов, а не на спасателя Креста, который снова сунулся в Golden Heart, не успел еще у него толком зажить глаз.
Если так посмотреть, то Бреннеру нужно было радоваться, что с ним беседовала Николь, заказывавшая себе один за другим коктейли с пестрым зонтиком. И каждый раз, когда подавали коктейль, он тихонько насвистывал про себя эту мелодию. Ну, ты знаешь, его старая болезнь.
— Что ты там свистишь каждый раз, когда мне коктейль приносят? — вдруг раздраженно спросила Николь. Потому как если уж ты напьешься, то эмоции выплескиваются несколько резковато.
— Разве я свищу?
Музыка в заведении играла достаточно громко, чтобы он сам не слышал собственного свиста, хотя свистел, втягивая воздух. Сейчас он удивился, что Николь все-таки услышала.
— Или ты просто губки так сексуально вытягиваешь, чтобы мне в стакан плюнуть? — рассмеялась Николь. Как бы — лучшая шутка, которую мне удавалось отмочить за всю мою жизнь.
Но Бреннеру и самому уже стало интересно, что он такое свистит, и не прошло и минуты, как губы снова стали выводить мелодию. Мелодию с кассеты, которую он искал часами и так и не нашел.
— Церковная музыка.
— Морковная? С чего это ты свистишь песню про морковь, когда я пью клубничный дайкири? Тебе надо клубничную песню свистеть, а не морковную! — засмеялась Николь. А потом она очень нездоровым образом изогнулась, ни один физиотерапевт на свете этого бы не посоветовал. Она положила щеку на ключицу Бреннера, при этом все лицо ее смотрело вниз, а марсианские глаза поворачивались вверх до тех пор, пока она не заглянула в глаза Бреннеру. И только голова немного участвовала в этом движении, все остальное напившееся тело оставалось при этом совершенно спокойным, и Бреннер был готов в любую секунду услышать хруст ее шейного позвонка.
— Я не говорил «морковную».
— Не про морковь? Но про клубнику ты тоже ничего не сказал.
— Я сказал: церковная песня. Церковь. Где вино пьют. А не дринки с зонтиками.
Хотя как сказать, тут я бы поправил Бреннера. Мне говорили, что уже есть такие приходы, где священники от моды не отстают и у них тоже есть что прикрыть зонтиком.
— Ой, спасите, ты, часом, не извращенец? Ты что, просто так свистишь церковную песню?
— Я не заметил.
— А что за песня?
— Забудь про это.
— Ну пожа-а-алуйста! Посвисти мне еще раз церковную песню. Вдруг я тоже знаю.
— «Приди, сладкая смерть».
— Как?
— «Приди, сладкая смерть» — она так называется.
Ты наверняка помнишь по школе, как на уроках геометрии давали в первый раз циркуль. Нет ничего смешнее, чем посреди урока слегка уколоть в зад ножкой циркуля своего соседа спереди. Вот и Николь подскочила, точно как Вальтер Нойхольд, которого Бреннер изводил в гимназии в Пунтигаме своим циркулем. Чисто как тарантул.
Николь, понятное дело, отшатнулась от ключицы Бреннера и выпрямилась, словно аршин проглотила.
— Ты наблюдаешь, как я заказываю один клубничный дайкири за другим, и всякий раз свистишь при этом «Приди, сладкая смерть»? Ты, что думаешь, я стану такое терпеть?
— Да я и сам этого не замечал.
— Да ты тоже одно пиво за другим заглатываешь. Еще надо посмотреть, за кем из нас быстрее смерть придет.
— Конечно, за мной.
— Да откуда ж ты это можешь знать с такой уверенностью?
— А иначе ты этого увидеть не сможешь.
— Очень остроумно. Ты себя, видимо, очень умным считаешь!
Бреннер заметил, что Николь потихоньку становится все опаснее. Поэтому он сделал попытку сказать что-нибудь успокаивающее и просто честно рассказал Николь, что мелодия не выходит у него из головы с тех пор как, он встретил Клару.
Но метод предельной честности порой не совсем подходящее средство, чтобы предотвратить взрыв.
А когда он увидел, что глаза Николь просто-напросто меняют цвет при одном упоминании имени Клары, было уже слишком поздно.
— Я думаю, это ты убил Штенцля, — только и сказала она. — И я сейчас сообщу об этом в полицию.
И конец. Бреннер был рад, когда Николь закрыла за собой входную дверь. Издевательские ухмылки спасателей его не беспокоили. А вот каменные лица двух рабочих-бетонщиков несколько озадачивали. На мгновение он собрался было спросить их, куда подевалось их начальство. Но потом он опять погрузился в размышления.
Вообще-то Клара в свое время записала для него никакое не церковное пение. Вообще-то это называлось «страсти», вспомнилось теперь Бреннеру. И он задумался, что сказала бы Николь, если бы вместо «церковная песня» он сказал «страсти». Глупость какую-нибудь уж точно придумала бы.
Тогда в гимназии Клара записала для него эту музыку, и она ему даже понравилась. Хотя его личному вкусу в то время отвечал исключительно Джимми Хендрикс. Ты будешь смеяться, а Бах и Джимми Хендрикс не такие уж разные. У Джимми Хендрикса всегда повторы, и у Баха тоже всегда повторы. Все так плывет и плывет, и если тебе случайно как раз всего семнадцать, ты за здорово живешь можешь только так улететь, прямо на облаке паришь.
Ну, это, конечно, только с точки зрения Бреннера. Клара, конечно, получше в этом разбиралась: Бах, фуга и все такое.
Но вот «Приди, сладкая смерть» — это у нее скорее половое созревание было, чем сдвиг, как бы все только про смерть да всякие такие вещи. Потому как если тебе как раз семнадцать, то в смерти есть своя сладость. В семнадцать ты ведь еще бессмертен, но ведь жизнь часто горька в семнадцать лет, и ты про себя думаешь: а смерть вообще-то слаще. И смерть тогда — это великая Смерть, с пунтигамской точки зрения, а вот когда тебя в пятьдесят везут на облучение, то смерть просто гадость.
Сейчас я уже и не знаю, то ли Бреннер так углубился в эти мысли, то ли и вправду слегка заснул. Да и что тут было бы удивительного. После трех недель работы без продыху два пива его сморили. Во всяком случае, и играющие в покер спасатели, и водители из фирмы «Ватцек-бетон» вдруг пропали, а он остался наедине с Ангеликой Ланц.
— Надо же, кого я вижу, — сказала Ангелика.
— Я уже несколько дней тебя отловить пытаюсь.
— Я довольно редко дома бываю в последнее время.
— Я знаю.
— Мой отец позавчера сознался.
На Ангелике была серебряная блузка из пластика и черные пластиковые брюки. И пряжка на ремне с золотыми буквами ESCAPADE, то есть, значит, разврат.
— Я про это слышал, — сказал Бреннер.
— И ничего другого ты не можешь сказать? — Ангелика думала, что напор здесь нужно проявить именно ей.
— А я не уверен, что другое тебе понравится.
Ангелика раскурила себе сигарету:
— И что же это?
— А вот что: почему ты мне не сказала про карточные долги твоего отца?
— И?…
— И где ты была в тот день после обеда, когда Бимбо подавился своей золотой цепочкой?
Ангелика выдохнула дым с такой силой, словно собиралась застрелить комара. Поэтому Бреннер и не удивился, что при отдаче голова у нее так надменно откинулась назад.
— Не смеши меня, — выжала она из себя вместе с остатками дыма.
— Да не впервой отцы подставляют свою башку вместо дочерей.
— Вот в этом пункте ты как раз не ошибаешься: мой отец действительно не делал этого.
— Я тоже не думаю, что это дело рук твоего отца. У него бы сил не хватило Бимбо задушить.
— А ты что думаешь, что я бы смогла? — рассмеялась она.
— Думаю, что ты знать могла.
Ангелика высыпала пепельницу в мусорное ведро, а мусорное ведро опорожнила в громадный мусорный мешок. А потом поставила мешок в маленький грузовой лифт для продуктов. Теперь в Golden Heart нет еды, а раньше наверху был ресторан, а в полуподвале, где теперь Golden Heart, была кухня. Потом десять раз перестраивали, и из подъемника для готовых блюд вышел подъемник для мусора.
— Два дня назад у моего отца на счету было минус восемьсот тысяч шиллингов. И семьсот тысяч он еще был должен Бимбо.
Ангелика мимоходом включила машину для мытья стаканов и стала закрывать открытые бутылки какими-то противными резиновыми затычками. Бреннер обратил внимание, что ей пришлось разработать совершенно особые движения пальцев, чтобы не сломать свои пятисантиметровые ногти.
— Два дня назад перерасход счета был погашен. А разведенная жена Бимбо отказалась от своих претензий.
У Бреннера сегодня был музыкальный день, потому что он почти пропел:
— Кто же за это заплатил? Кто это устроил? У кого столько башлей? У кого это столько денег?
— Я себе тоже этот вопрос задаю. — Ангелика неожиданно помрачнела. Только вот не знаю, помрачнела из-за этих мыслей или из-за того, что он говорил словами этой придурочной песни.
— Это значит, — проговорил Бреннер уже как нормальный человек, — твой отец получит восемь лет, из них четыре года условно, потому что Бимбо его третировал и провоцировал. А через два года за хорошее поведение он опять на свободе и без долгов.
Ангелика вымыла формочку для кубиков льда, налила в нее заново воду и поставила опять в морозильник.
— Полтора миллиона за два года. Столько твой отец никогда еще не зарабатывал.
— И я тоже.
— И кто же ему все это оплачивает, случайно не знаешь?
— Откуда же мне знать?
— Живешь ты у нас, работаешь на Союз спасения. Должна бы слышать кое-что.
— Наверное, платит тот, у кого и в самом деле на совести смерть Бимбо.
Бывают ведь такие люди, про которых не поймешь, то ли они из себя дурачков изображают, то ли и в самом деле такие наивные. Как тебе с ними обходиться: прижать их хорошенько или же продолжать мирно беседовать?
— Ты когда-нибудь слышала о Рупрехтерше? — Бреннер попытался зайти с другого конца, считай: сменил тему.
— Отец вечно ее клял на чем свет.
— Я его понимаю. — Бреннер просто взял себе одну из Ангеликиных сигарет, хотя не выкурил ни единой с тех пор, как начал работать на «скорой». — Ирми была домашней медсестрой Рупрехтерши.
— Да я знаю, — сказала Ангелика и дала Бреннеру прикурить.
— И ты тоже все знаешь.
— Живу я у вас, работаю у них. Вот и услышишь порой кое-что.
— Что же ты мне не сказала?
— Что Ирми была домашней медсестрой Рупрехтерши? Что тут такого важного?
Бреннер сделал две затяжки и снова загасил сигарету.
— Она наверняка еще двадцать одну такую старую каргу на дому обслуживала, — пожала плечами Ангелика.
Ангелика поставила пару пустых бутылок в ящик из-под пива, потом один ящик на другой, а потом подвинула ногой оба ящика, так что получился ужасный скрип школьной доски.
— Рупрехтерша мне жаловалась, что Ирми у нее все пыталась что-то разнюхать.
Его голос невольно прозвучал несколько взволнованно, когда он это произнес, но он просто говорил громче, чтобы заглушить скрежет.
— Если ей делать больше нечего было, — произнесла на обратном пути Ангелика. — Она и так могла каждый день снять со счета миллион, а Рупрехтерша даже не заметила бы. Сиделкам не впервой руку в карман таким вот старым перечницам запускать.
— И тем не менее. Я тут поспрашивал. Эта Ирми еще у нескольких пациенток разнюхивала все.
— По мне, так все равно. Пусть себе ищет. Что тебе до нее? Ее ведь просто по ошибке застрелили! — Ангелика потихоньку начинала терять терпение. — Этой женщине всю жизнь так не везло.
— С какой стати ты про нее столько всего знаешь?
Ангелика переложила оливки из стеклянной мисочки в пластмассовую и закрыла крышкой, ну, знаешь, такие пластмассовые мисочки с крышками, которые раньше продавали на частных вечеринках, а домохозяйки приходили и скупали все, а потом им не хватало денег на хозяйство, ну, потом развод и все такое, но мисочки все-таки очень удобные.
— Я здесь работаю.
— А живешь у нас.
Она поставила миску в холодильник, и я хочу заметить: если остатки пищи сохраняются дольше брака, то это вовсе не в духе Создателя. То есть, я хотел сказать, чем брак. Может, и хорошо в духе создателя контейнеров, да вот видишь, такие штуки именно так называются.
— Ирми была с одним из коллег моего отца.
— С кем?
— Ты его уже не застал.
Она протерла стойку бара розовой тряпкой «веттекс» и бросила этот «веттекс» в только что опорожненное мусорное ведро, а потом понюхала пальцы и брезгливо скривилась, а потом сказала:
— Я уже и не помню, как его звали. Все его называли просто «парень из Лунгау», Лунгауэр. Хотя он вовсе не лунгауец, он из Бургенланда. Понятия не имею, почему его так называли.
— И он что, бросил Ирми?
— Нет, они даже собирались пожениться. Они хорошо подходили друг другу. И вообще, я тебе скажу, он был довольно приятный человек.
— И что?
Она вымыла руки, обтерла о брюки и снова понюхала пальцы.
— С ума сойти, никак от запаха тряпки этой веттексной не избавишься. Этот Лунгауэр все время на семьсот сороковом ездил. Не на новом, а еще до того, как они новый получили. Это был самый старый семьсот сороковой. У него каждую неделю что-нибудь чинить приходилось. Но Лунгауэр был механиком, он в основном сам для себя ремонтировал. В награду ему разрешали все время в этом старом корыте ездить, потому что Молодой так на ремонте экономил.
— И сколько он уже не работает?
— Не меньше года, наверное, прошло.
— Он что, аварию устроил?
— Не он устроил. Но попал.
— Не он устроил, но попал? Сегодня, видно, где-то словарь взорвался, мне сплошные ошметки слов попадаются.
Ты ведь не забывай, клубничная песня у него до сих пор еще не совсем переварилась.
— Однажды они собрались вдвоем отремонтировать выхлоп. Это даже не на семьсот сороковом было. Но он всегда был готов помочь, такой был человек. — Ангелика сосчитала пачки сигарет и забрала деньги. — В общем, один болт совсем расплавился, поэтому другому водителю понадобился помощник. Они оба стояли под подъемником. Лунгауэр придерживал, а другой упирался изо всей силы в отвертку. А потом у него рука соскользнула, и он попал отверткой прямо в правый глаз Лунгауэру.
— Вот дерьмо!
— И со всей силой прямо в самый мозг.
— Вот дерьмо. — Ему стало так больно, когда он представил себе это, что он едва не вскрикнул.
— Да, тут так и хочется это слово заорать.
— Дерьмо, — очень тихо сказал Бреннер. Конечно, картина не из приятных. И когда порой бездумно говорят, что у кого-то шарики в голове развинтились, на самом деле обычно никто всерьез не желает, чтобы кто-то отверткой затянул эти шарики.
— Он выжил?
— Выжить-то выжил. Но с большими оговорками. Инвалидная коляска. И в умственном отношении тоже. Так и ведет растительное существование. Знаешь, когда говорят, что лучше бы ему дали умереть. Он даже говорить теперь толком не может, вообще ничего не понимает, что происходит.
Бреннеру история так запала в душу, что он некоторое время вообще ничего не говорил. А потом он все-таки решил узнать:
— Кто был тот, другой?
Ланцева дочка выставила перед собой рядком ликерные бутылочки. Клубника. Малина. Киви. Шоколад.
— Да Бимбо.
Вот дерьмо, подумал про себя Бреннер.
Ангелика измерила связкой деревянных линеек, сколько осталось в бутылках шнапса, и записала результаты в школьную тетрадку в клеточку.
Со всей силой прямо в мозг.
Мысль причинила Бреннеру такую боль, что он едва не вскрикнул. Мысль, со всей силой ударившая его прямо в мозг: ведь пуля с самого начала предназначалась Ирми. Ведь убийца стрелял сквозь Штенцля, чтобы запутать след.
— Что ты там свистишь?
— Понятия не имею, — сказал Бреннер. Хотя давно у него уже не было такой ужасающей ясности, как в это мгновение.