- Я повторяю, это правда. Мадемуазель Солини была неверна своему мужу, и если она не убила его, то лишь потому, что он вовремя раскрыл ее преступный замысел. - И Науманн рассказал ей все то, что уже рассказывал Стеттону, приводя доказательства с красноречием судейского обвинителя в надежде спасти столь милую молодую девушку.
Когда он закончил свое повествование, Виви тихо произнесла те же слова, что он слышал из уст Стеттона накануне вечером:
- Я не верю в это.
Он открыл рот, чтобы заговорить, но она прервала его:
- Месье Науманн, это какая-то ошибка. Я уверена в этом; не знаю, почему я не сержусь на вас, хотя должна была бы. Вы не знаете Алину. Она самая лучшая и прекрасная женщина на свете. Она так добра ко мне, как могла быть добра родная мать. Я не очень знаю жизнь, но способна думать самостоятельно и понимаю: то, что вы рассказали мне, - невозможно.
- Но я же говорил вам, что она выдала себя своими действиями, когда я рассказал ей, что видел фотографию.
Виви покачала головой:
- Это ваше воображение. Вам хотелось, чтобы она была виновна. Девушка на мгновение остановилась, потом продолжила слегка дрожащим голосом: - Видите ли, месье, я люблю ее. Я не могу вас слушать. Если же вы настаиваете, то я должна просить вас... я должна попрощаться.
- Простите меня... у меня были добрые намерения, - неловко оправдывался Науманн, поднимаясь с кресла.
Девушка откликнулась:
- Я не сомневаюсь в этом, но вы несправедливы по отношению к ней:
Науманн, стоя перед ней и стараясь, чтобы голос не выдал его, произнес:
- Тогда... раз вы этого хотите... прощайте, мадемуазель.
Он подождал мгновение, но она ничего не ответила, и он направился к двери. Он уже переступил порог холла, когда услышал сзади ее голос, такой тихий, что он едва долетел до его ушей.
- Не уходите.
Он обернулся; Виви поднялась с кресла и стояла, глядя на него. Он подошел к ней.
- Вы что-то сказали, мадемуазель?
Она, глядя ему прямо в глаза, быстро проговорила:
- Да. Зачем вам уходить? Разве мы не можем быть друзьями? Именно друзьями, если вы не против.
- Но вы мне сказали... вы сказали, что я вас обидел.
- Разве я не могу простить вас?
Науманну хотелось взять ее милое, серьезное личико в свои ладони и поцеловать ее в хорошенькие, трепещущие губки. Вместо этого он взял ее руку и, легко коснувшись ее губами, сказал:
- Это привилегия каждой женщины.
Виви улыбнулась... очень серьезной улыбкой:
- Но вы больше ничего не должны говорить об Алине.
Науманн нахмурился:
- Мне трудно это обещать.
- Но вы должны. Видите ли, вам надо быть очень осторожным, чтобы снова не рассердить меня, поскольку я только что простила вас.
Она стояла, с улыбкой глядя на него с новым, почти лукавым выражением, в то время как молодой человек молча пристально вглядывался в нее. Что такого особенного есть в лице этой девушки, что помимо воли привлекает его? Ее свежесть и юность? Возможно; но он знал тысячи похожих на нее. Ее наивная откровенность?
Но ему всегда не нравилось это в женщинах. Впрочем, он быстро оставил этот безнадежный анализ и сказал:
- Итак, о мадемуазель Солини больше ни слова... во всяком случае, сейчас.
- Очень мило с вашей стороны, - спокойно ответила Виви. - Теперь мы просто можем говорить друг с другом.
Чем они и занимались весьма успешно около двух часов. Науманн больше говорил, а Виви больше слушала. Девушка со всепоглощающим интересом отнеслась и к его школьным проделкам, и к его философскому самолюбованию, что ужасно льстило рассказчику. Оказалось, что их взгляды во многом замечательно совпадают, поскольку она соглашалась со всем, что он почтил своей поддержкой.
Один раз, однако, - возможно, только для того, чтобы показать ему, что у нее тоже есть собственное мнение, - она принялась опровергать его утверждение о том, что все мыслящие люди видят в Шопенгауэре разрушителя христианства; и (да позволено будет произнести это самым тихим шепотом) от философа не осталось бы и мокрого места, если бы Науманн не остановился в самом разгаре своей аргументации поэтому только, что она велела подать чай.
К этому времени они уже стали кем-то вроде старых друзей, и церемония чаепития проходила совершенно неформально. Она вспомнила, что в свой предыдущий визит он брал два кусочка лимона, и это вызвало у него трепет удовольствия.
Прислуживающая девушка объявила, что булок нет.
Виви вопросительно посмотрела на Науманна.
- Тартинки? - предложил он.
Виви кивнула.
Молодой человек заметил, что тартинки с абрикосами - просто деликатес.
- Конечно, - с важностью заявила Виви, - ведь я делаю их сама.
- Да?! Правда? Дайте мне еще одну.
Он съел четыре штуки, Виви смеялась над ним.
- Вы заболеете... правда заболеете, - объявила она, погрозив ему пальцем. - Переедание не есть доказательство дружбы, даже если тартинки делала я сама. Это очень грубая лесть.
- Вы правы, - сказал Науманн, - это доказательство любви... - и, помолчав, добавил: - К тартинкам.
Он задержался еще на полчаса, потом собрался уходить. Наступил вечер; в небольшой библиотеке стало так темно, что они с трудом различали лица друг друга. Виви зажгла свет.
- Господи боже! - воскликнул вдруг Науманн. - Уже больше пяти часов, а я должен был появиться в миссии в четыре!
Виви не придала особого значения этим его словам, лишь была несколько озадачена его небрежным отношением к своим обязанностям.
- Итак, мы - друзья? - спросила она в дверях. - Вы не собираетесь забыть меня, как делали это раньше?