- Нынче утром его нашли смертельно раненным в саду возле дома "У колодца", он лежал в луже крови; мессир ди Ланча говорит, что ему, скорей всего, раскроили лоб секирой. А надобно знать, сударь, дом и сад принадлежат тому самому Боччетте, который вам известен, и его светлость герцог приказал взять Боччетту под стражу и предпринять расследование, и, может быть, на сей раз ему...
- Где же находится Манчино? - спросил Леонардо.
- Простите, что я сразу не сказал, - извинился Джомино. - Его поместили в больницу шелкоткацкой гильдии, по словам мессира ди Ланча, там он и лежит, ожидая священника и соборования.
На третьем этаже больницы, под самыми стропилами, в каморке, где и коек уже не было, только охапки соломы, брошенные на пол и застланные ветхими грубыми простынями, мессир Леонардо отыскал Манчино. Тот лежал с закрытыми глазами, изрытое морщинами лицо горело в лихорадке, руки все время беспокойно двигались, одеяло он скинул, голова была обмотана повязкой. Двое его друзей, художник д'Оджоно и органный мастер Мартельи, находились подле раненого, и органный мастер, которому пришлось пригнуться, чтобы не задевать стропила, держал в руках кувшин с вином.
- Он не спит, только что пить просил, - сообщил д'Оджоно. - Да вот беда: давать можно лишь наполовину разбавленное вино, а оно ему не очень по вкусу.
- Плохо с ним, - прошептал Мартельи на ухо Леонардо, нагнувшись еще ниже. - Священник приходил, исповедовал его и соборовал. Хирург говорит, что, подоспей помощь вовремя, все, может, и обошлось бы. Но люди, которые его нашли, понятно, призвали всех святых и притащили из церкви святые дары, а хирурга позвать не догадались. Только здесь, в больнице, очистили рану и остановили кровь. Должно быть, он повздорил с Боччеттой, ведь нашли его поблизости от дома этого человека.
- Пить! - тихим голосом воскликнул Манчино, открыл глаза и глотнул из кувшинчика, который органный мастер поднес к его губам. Потом он увидел Леонардо, по лицу его скользнула улыбка, и он приподнял руку в знак приветствия. - Привет тебе, мой Леонардо! Большую радость ты мне доставил своим приходом и оказал великую честь, но лучше б ты обратил свой ум к вещам куда более важным, чем мое теперешнее состояние. Этот глупец - он вправду скорее глупец, чем негодяй, - аккурат когда я закончил мой визит и хотел вылезти в окно, опробовал на мне свой топорик и по дурости раскровенил мне лоб. Пустяк, от такого не умирают, но я все же почел за благо на часок-другой предать себя в руки хирурга.
Он опять попросил пить, сделал глоток и скривил губы. А потом продолжал, указывая на человека, лежащего рядом на соломе:
- Вот с ним худо. Собственный мул сбросил беднягу наземь и так отделал копытами, что, как говорит хирург, на ноги его никто уж не поставит. Мне-то куда больше повезло.
Лихорадка донимала его, мысли путались.
- Нет, из-за моей души вам биться незачем, эй, вы трое там, наверху, Отец, Сын и Дух Святой, оставьте ее, где она есть, и Ты, Пресвятая Троица, жди терпеливо, знаешь ведь, я он Тебя не сбегу, я всегда был добрым христианином, не из тех, что ходят по церквам воровать свечи. Трактирщик, чтоб тебя, зачем поишь меня вином, которое еще в погребе трижды разбавил и тем напрочь загубил для любого христианина!
Несколько времени Манчино лежал с закрытыми глазами и молчал, хрипло и тяжело дыша. Потом, когда дыхание успокоилось он открыл глаза. Лихорадка отпустила, и из слов его было ясно, что он понимает, каково его состояние.
- Je m'en vais en pays loingtain11, - сказал он и, прощаясь, протянул к друзьям руки. - Прошу вас, оплачьте со мною мои безвозвратно ушедшие дни, как ткацкий челнок проворно мелькнули мимо они. Если б мне было дано принять смерть у турок или у язычников, ради торжества христианской веры, Господь бы с охотою простил мне мою грешную жизнь, и все святые и ангелы рая встретили бы мою душу ликующими псалмами и звуками виолы. А теперь я предстану пред судом Господним таков, как есть и был всю жизнь, - пьяница, игрок, бездельник, забияка, охотник до шлюх...
- Вершитель наших судеб знает, что ты совсем не такой, ты поэт, сказал Леонардо и взял руку Манчино в свою. - Но скажи мне ради всего святого, зачем тебе понадобилось связываться с этим Боччеттой?
- Всему есть причина. Познай се, и ты поймешь случившееся - не твои ли это слова, Леонардо? Я часто слышал их от тебя, - отвечал Манчино. - И разве мир не полон горечи и измены? Пришла тут ко мне одна, умоляла и плакала, не ведая, как помочь своему горю, и если б она могла умереть от стыда и боли, то умерла бы прямо у меня на глазах. Так вот, я взял у нее из рук деньги и, влезши в окно, отнес их обратно к Боччетте, но сделал я это воистину как неуклюжий медведь, поднял шум и разбудил его, а он вообразил, что я пришел воровать. Если же ты, Леонардо, ищешь Иуду, я знаю точь в точь такого, какой тебе надобен. Не ищи более! Я нашел тебе Иуду. Правда, он положил в кошелек не тридцать сребреников, а семнадцать дукатов.
Манчино закрыл глаза, хватая ртом воздух.
- Коли я правильно понял, - заметил художник д'Оджоно, - он говорит о немце, который хотел стребовать с Боччетты семнадцать дукатов. Этот немец побился со мной об заклад на один дукат против двух, что взыщет свои деньги с Боччетты не мытьем, так катаньем, ибо он не из тех, кого можно нагреть на семнадцать золотых. А нынче он мне сообщил, что честно-благородно выиграл заклад, Боччеттины семнадцать дукатов у него в кармане, и что завтра утром он явится ко мне за проспоренной суммой. Так что придется нынче обивать пороги, обойти три-четыре дома, где у меня должники, - попытаюсь добыть дукат, в кошельке-то моем не более двух карлинов наберется.
- Неплохо бы взглянуть на этого немца, которого Манчино зовет Иудой, проговорил Леонардо. - И пусть он нам расскажет, как исхитрился получить с Боччетты свои денежки.
- Пить! - простонал Манчино.
- Об этом можно спросить самого Боччетту, - сказал органный мастер и, поднося к губам Манчино кувшин, другой рукой указал на дверь.
- Господи помилуй! И впрямь он! - воскликнул д'Оджоно.
На пороге стояли два городских стражника, а между ними - Боччетта, в обтерханном плаще и стоптанных башмаках, руки его были связаны за спиной, но глядел он спесиво - ни дать ни взять знатный вельможа, за которым неотлучно следуют двое слуг.
- Вот, сударь, мы ваше желание исполнили, - сказал один из стражников. - А теперь поторапливайтесь, говорите, что хотели, да покороче, чтоб не терять время впустую.
Боччетта узнал мессира Леонардо и поздоровался, как дворянин с дворянином. Затем увидал Манчино и подошел к соломенному одру, стражники вплотную за ним.
- Вы узнаете меня? - спросил он раненого. - Я пришел сюда ради спасения вашей души, не убоялся утомительной дороги, из христианского сострадания, дабы наставить вас на путь истины. Вспомните: убегая, вы рассыпали краденые золотые по полу, ровно чечевицу или фасоль, мне пришлось все углы облазить, насилу собрал. Но семнадцати дукатов там недостает, сколь я ни старался, они не нашлись, исчезли, а ведь деньги эти не мои, они принадлежат благочестивому служителю церкви, некоему досточтимому священнику, который дал их мне на сохранение, стало быть, эти монеты святые и освященные. Скажите, где вы их припрятали или закопали, я прошу вас об этом лишь ради спасения вашей души.
- Одеяло! - попросил Манчино, сотрясаемый ознобом, и, когда д'Оджоно укрыл его, он ответил Боччетте: - Ищите! Ищите со всем прилежанием, забудьте досаду, ползайте на карачках, старайтесь, надрывайте пуп, пока не найдете. Вы же знаете: у кого деньги, у того и честь.
- Ты не желаешь говорить? - завопил Боччетта, побелев от ярости и тщетно пытаясь высвободить связанные руки. - Ну так провались в преисподнюю, и пусть черти как следует повеселятся, глумясь над тобою, а я бы, я бы тебя...
- Избавьте его от этого мучителя! - крикнул д'Оджоно стражникам. Зачем вы привели сюда этого мерзавца, его место в тюрьме!
- Да мы и шли в тюрьму, - сказал один из стражников, - только он по дороге всю душу нам вымотал, долдонит и долдонит: отведите меня к этому горемыке, чтобы он обрел прощение.
- Как вы меня назвали, молодой господин? - Боччетта обернулся к д'Оджоно. - Мерзавцем? И место мое в тюрьме, так вы сказали? Ну, мне-то все равно, поношения меня не трогают, а вот вам это обойдется в кругленькую сумму! Погодите, вот выйду на свободу и опять стану сам себе хозяин - вы мне за все заплатите! Мессир Леонардо, вы все слышали и будете свидетелем!
- Уведите его, - приказал Леонардо стражникам, - ибо суд, коий он ежедневно оскорбляет и осыпает насмешками, наконец поразил его своею дланью.
- Nostre Seigneur se taist tout quoy...12 - прошептал Манчино, и были это последние его слова, больше он не дал ответа ни на один вопрос. Слышались только тихие стоны, а потом хрип, который продолжался до того раннего вечернего часа, когда он испустил дух.
13
Дожидаясь в комнате у д'Оджоно Иоахима Бехайма, Леонардо рассматривал деревянный сундук, расписанный сценами брака в Кане Галилейской, и одобрительно отозвался об этом произведении, кото-рос молодой художник закончил всего лишь накануне.
- Вижу, - сказал Леонардо, - что и при такой нудной и утомительной работе ты не упустил из виду самое главное, что властвует всею живописью, перспективу. И рисунок хорош, и краски ты наносишь хорошо. И что опять-таки похвально, фигуры ты поставил так, что по их позам легко распознать нрав и помыслы. Этот вот наемник намерен пить, и только пить, он и на свадьбу пришел затем, чтоб напиться до бесчувствия. Отец невесты - - человек добропорядочный, честный; всяк сразу видит, что его уста не произнесут неправды и, дав согласие жениху, он свое слово сдержит. А распорядитель пира - с первого взгляда заметно, как для него важно ублаготворить всех гостей.
- Ну а Христос? - спросил д'Оджоно, который не мог наслушаться похвал.
- Ты придал Ему благородные, возвышенные черты, и Богоматерь у тебя полна очарования и прелести. Не нравится мне только эта дорога вверх по холму, с тополями, что не способны дать тени. Если нет уверенности в изображении ландшафта, спроси природу и живую жизнь.
- Увы! - воскликнул д'Оджоно. - Я знаю и стыжусь, что этот злосчастный брак мне совершенно не удался. Никуда моя работа не годится, и я бы с радостью разбил сундук в щепки и пустил на дрова, но уже назавтра за ним придет заказчик!
- Работа вполне удалась. Это произведение мастера, - успокоил его Леонардо. - И светотень у тебя заслуживает только доброго слова.
Резчик Симони тем временем уже в третий раз живописал своему другу, органному мастеру Мартельи, сколь удивительный поворот приняли накануне все его обстоятельства.
- Ты знаешь, я по нескольку раз на дню хожу из мастерской через дорогу, в церковь Сант-Эусторджо, и вот вчера смотрю - она в совершенном отчаянии стоит на коленях в боковом приделе, перед тем Христом, что сработан просто из рук вон плохо, мальчишка, который держит мне долото, и то бы этак не напортачил. Одному Богу известно, как давно она там стояла и плакала навзрыд, личико горестное, щеки залиты слезами, и, увидев ее, такую несчастную, я, сам не знаю как, наконец осмелился с нею заговорить. Ты не поверишь, но я привел ее к себе домой, сказал, что у меня тут старик отец, что он болен, прикован к постели и нуждается в уходе и что она сделает поистине доброе, христианское дело, коли присмотрит за ним ночью, а она взглянула на меня... может, узнала, я ведь часто с нею здоровался, а может, и нет... словом, верь или не верь, но только она пошла со мною, ей было вроде как безразлично, что с ней происходит, а ночью она плакала, я слышал... так вот, сегодня утром, когда я принес ей и отцу молоко с хлебом, она мне улыбнулась. Может быть, после всего, что ей довелось пережить... когда пройдет время и она привыкнет ко мне... Томмазо! Если бы я мог удержать ее, если бы она осталась - я полагал бы себя счастливейшим человеком во всем христианском мире. Ну сам посуди, какой из меня любовник - ноги короткие, грузный, руки в мозолях от долота и стамески. Нет, все мои надежды и планы попросту тщеславны, и ты, Томмазо, пожалуй, не ошибешься, если поставишь меня на одну доску с теми, кто силится из меди сделать золото. Ведь она по-прежнему только о нем и помышляет.
- Я помню его, - сказал Мартельи. - И вполне могу понять, что она полюбила его. Он молод, высок ростом, горделив лицом...
Дверь отворилась, и человек, о котором у них шла речь, Иоахим Бехайм, вошел в комнату. Он был в дорожной одежде, в сапогах для верховой езды кажется, вот сию минуту сядет на коня и покинет город.
Увидев Леонардо, он тотчас шагнул к нему и поклонился.
- Я давно желал свести с вами знакомство и насладиться вашим обществом, - почтительно произнес он. - Некоторое время назад случай столкнул нас на старом дворе герцогского замка, в тот день, когда я продал его высочеству пару коней, варварийца и сицилийца. Быть может, сударь, вы вспомните меня.
- Как же, как же! - сказал Леонардо, но перед глазами у него возник только образ варварийца.
- С тех пор, - продолжал Бехайм, - я часто слышал ваше имя. Произносили его с благоговением и похвалою и рассказывали о вас вещи небудничного толка.
Еще один поклон, а затем он поздоровался с д'Оджоно и остальными двумя.
- Я, - сказал Леонардо, - тоже весьма желал вас увидеть, тем паче что у меня, признаться, есть к вам дело.