- Вы очень любезны, - сказал Леонардо. - Я прошу вас вот о чем: поведайте нам, как вы сумели получить с Боччетты, знаменитого на весь Милан вора и обманщика, свои деньги, семнадцать дукатов.
- В результате чего я позорно проиграл заклад и должен теперь расплачиваться, как мне это ни тяжело, - заметил д'Оджоно.
- Ведь куда лучше узнать все из первых рук, - пояснил резчик.
- Пустяки, тут и рассказывать не о чем, - Бехайм пододвинул стул и тоже сел. - Я этого Боччетту с самого начала предупредил, что по части денег меня не надуешь, а кто пробовал меня одурачить, неизменно очень об этом жалел, ибо в конце концов оставался в убытке.
- Нам, - сказал Леонардо, - весьма любопытно услышать вашу историю.
- Чтобы не слишком испытывать ваше терпение, начну с того, что здесь, в Милане, я повстречал девушку, которая необычайно мне понравилась. Не стану хвастать, но я привык без большого труда получать от женщин все, что хочу, так уж мне на роду написано, вот и она тоже стала моей. Ах, господа, я думал, что нашел в ней ту, кого искал всю жизнь. И красавица, и полна прелести, и стройна, и росту высокого, по горделивой и изящной походке за тысячу шагов узнаешь, а вдобавок послушна, и скромна, и до роскоши не охотница; она полюбила меня и на других даже не смотрела.
Умолкнув, Бехайм в глубокой задумчивости глядел прямо перед собой, потом сильно потер ладонью лоб, точно желая прогнать образ, который вновь соткался в памяти из собственных его слов. И продолжал:
- Стало быть, я искал ее и здесь, в Милане, нашел. Но однажды вечером, всего несколько дней назад, я пришел в трактир "Барашек" угоститься вином и потолковать с одним тамошним завсегдатаем, и там я узнал, что моя любимая дочь Боччетты.
Он вскочил и в огромном возбуждении заметался по комнате. Потом снова упал на стул.
- Сколько тысяч людей в Милане, а ее отец именно Боччетта! Мне только этого и недоставало! Сами видите, судари мои, как жестоко судьба порой обходится с честным человеком.
- Иуда Искариот тоже, поди, называл себя честным человеком, а? прошептал резчик па ухо органному мастеру.
- Не могу передать вам, какие мысли меня обуяли. Стыдно признаться, но я и теперь еще любил ее и был совершенно обескуражен, когда это уразумел. Меня терзала боль, безумная, чудовищная, невыносимая, я ни спать, ни есть не мог, но в конце концов решил ее обуздать и выбросить из себя.
- И это вам с легкостью удалось? - спросил резчик.
Бехайм помолчал немного, потом ответил:
- Нет, какая уж тут легкость! Мне пришлось сделать большое усилие, чтобы одолеть колдовскую власть, которую она все еще имела надо мною. Но я опамятовался, уяснил себе, что никак не могу жить с нею. Ведь жить с нею значит не только проводить с нею рядом ночь и, как говорится, сводить колокольню с церковкой, нет, это значит есть и пить вместе с нею, ходить вместе с нею в церковь, спать и бодрствовать, поверять ей мои заботы, делить с нею все радости, - с нею, дочерью Боччетты! Да будь в ней хоть райский сад - она не могла ни сделаться моей супругой, ни остаться моей любимой. Я слишком сильно любил ее, а этого моя гордость и честь не допускали.
- Да, - сказал Леонардо, думая о другом человеке, - его гордость и честь этого не допускали.
- Сам не знаю, кто мне пособил в этом деле, кто наставил на путь истинный, - может, ангел-хранитель, а может, Господь или Пресвятая Дева. Но когда я одолел эту любовь, все стало просто. - Бехайм опять помолчал. - Она пришла ко мне, как приходила каждый день, и на уме у нее были любовные игры, но я притворился, будто меня гнетут тяжкие заботы. Дескать, нехватка в деньгах, требуется ни много ни мало сорок дукатов, а я знать не знаю, где их взять, так что дело плохо. Она слегка испугалась, призадумалась, а потом сказала, чтобы я не тревожился из-за этих денег, она может их достать, есть один способ... Ну, я и поймал ее на слове... Поймите меня правильно, господа, вообще-то недостатка в деньгах я не испытываю, в венецианских кладовых у меня шелка да шерсти на восемь сотен цехинов, в любое время могу продать, и с барышом.
- Я полагал, - заметил Леонардо, - что вы живете с торговли лошадьми.
- Деньги можно заработать на любом товаре, - наставительно сказал Бехайм, - нынче на лошадях, завтра на подковных гвоздях, на крупах, а равно и на жемчугах или индийских пряностях. Я торгую всем, что приносит доход, то притираниями, ароматической водой и румянами из Леванта, то александрийскими коврами, а ежели вам вдруг известно, где можно задешево купить лен, сообщите мне, потому что в этом году хорошего урожая льна не ожидается.
- Слыхал? Всем подряд торгует, - шепнул резчик органному мастеру. Будь его воля, он бы и кровью Христовой торговал.
- Вернемся, однако ж, к истории, которую вы желали услышать, - снова заговорил Бехайм, - наутро она пришла с деньгами, отсчитала мне сорок дукатов и, полагая, что выручила меня из беды, была в прекрасном настроении. Не стану утомлять вас, господа, в подробностях живописуя, что случилось потом, что я ей сказал и что она ответила. В общем, она созналась, что украла деньги у отца, ночью, когда он спал, и я сказал, что это поступок недостойный, нечестный и он мне совершенно не нравится, так как идет вразрез с христианскими заповедями и дочерней любовью, и теперь, показавши мне свое истинное лицо, она никак не может быть моею, я более не желаю ее видеть. Сперва она приняла мои слова за шутку, рассмеялась и сказала: "Хорошие же речи слышу я от мужчины, который уверяет, будто любит меня!" Но после, когда поняла, что я говорю серьезно, она принялась упрашивать, умоляла, плакала в безумном отчаянии, но я решил не слушать ее и не обращал внимания на ее жалобы. Из тех денег я отсчитал семнадцать дукатов, которые причитались мне по праву, и, как положено, дал ей расписку, и оставшуюся сумму тоже отдал, чтобы она вернула ее отцу, ведь я на чужое не зарюсь, а вот свое взыскать обязан. На прощание я протянул ей руку и сказал: "Иди и не возвращайся!" - а она вдруг вскипела и даже дерзнула выбранить меня, назвала дурным человеком. Но я вспомнил слова, которые у вас, - он обернулся к д'Оджоно и указал на сундук с изображением брака в Кане, - на этом браке произносит Спаситель: "Что Мне и Тебе, Жено!" - и выпроводил ее за дверь.
- Стало быть, вы продали великую любовь за бесценок, как дешевенький перстенек! - возмущенно укорил его Мартельи.
- Сударь! Я не знаю, кто вы такой и как понимать это пустословье, оскорбился Бехайм. - Вы никак вздумали корить меня за то, что я вернул отчаявшемуся отцу его деньги и дочь?!
- О нет, никто вас не корит, - примирительно сказал Леонардо. - Вы хорошо провернули это дельце с Боччеттой...
- Правота была на моей стороне! - воскликнул Бехайм.
- Конечно-конечно. И я, - продолжал Леонардо, - окажу вам заслуженную честь, позабочусь, чтобы память о вас в Милане не исчезла. Ибо лицо такого человека достойно быть запечатленным для потомков.
И он вытащил из-за пояса свою тетрадь и серебряный карандаш.
- Я высоко ценю оказанную вами честь, - заверил Бехайм, сел поудобнее и разгладил свою темную холеную бородку.
- А ваша любовь к ней, - спросил у немца резчик, когда Леонардо приступил к наброску, - или то, что вам казалось любовью, вы полностью с нею покончили?
Бехайм пожал плечами.
- Это мое дело, а не ваше, - бросил он. - Впрочем, если хотите знать, то я все еще не забыл ее, она не из тех, кого так легко забыть. Но думаю, что перестану вспоминать о ней, как только отъеду от Милана миль на тридцать-сорок.
- И куда же вы направляетесь? - осведомился д'Оджоно.
- В Венецию, - отвечал Бехайм. - Задержусь там на четыре-пять дней и снова в дорогу - морем, в Константинополь.
- Я, - заметил резчик, - тоже охотно путешествую, но лишь в те края, где пасутся коровы. - Он намекал, что не настолько глуп, чтобы очертя голову устремляться в открытое море или в иные бурные водоемы.
- Опять к туркам? - воскликнул д'Оджоно. - Неужто вы не опасаетесь за свою жизнь, это же гнусные дикари, готовые почем зря пролить христианскую кровь!
- Турок, - объяснил ему Бехайм, - у себя дома и в своих землях вовсе не так страшен, как его малюют, ведь и черт у себя в аду тоже, верно, вполне хороший хозяин. Кстати, вы не забыли, что должны мне дукат? Придется вам его выложить, хотя бы затем, чтобы впредь больше уважать меня и мне подобных.
Д'Оджоно вздохнул и извлек из кармана горстку серебра. Бехайм принял деньги, пересчитал и, поблагодарив д'Оджоно, высыпал их в свой кошелек.
- Будьте добры, не прячьте кошелек, подержите его в руке! - с улыбкой попросил Леонардо, кивнув Бехайму, Тот замер с кошельком в ладони, а Леонардо меж тем добавил к наброску еще несколько штрихов и завершил работу.
Бехайм встал и расправил члены, а потом обратился к Леонардо с просьбой показать ему рисунок.
Рассмотрев свой портрет, он остался очень доволен и не скупился на похвалы.
- Да, это я, сходство поистине велико. И ведь вы сумели сотворить такое за считанные минуты! Да, все, что я о вас слышал, отнюдь не преувеличение! Вы, сударь, вправду знаете толк в своем ремесле, кой-кому не мешало бы взять с вас пример.
Он перевернул страницу тетради и с удивлением прочитал заметки Леонардо. "Кристофано из Бергамо. Возьми оного на заметку, - было написано там, - У него как раз такая голова, какую ты намерен дать Филиппу. Поговори с ним о том, что его тревожит: о болезнях, опасности войны и растущем бремени налогов. Найдешь его в переулке Сант-Арканджело, где красивая подпорная арка, в доме 'У двух голубков', над лавкой ножовщика".
- Вы пишете на манер турок, справа налево... А кто такой этот Филипп, о голове коего вроде бы идет речь? - полюбопытствовал немец.
- Филипп, один из учеников Христа, - ответил Леонардо. - Он любил Спасителя великой любовью, и я хочу поместить его на переднем плане моей росписи, которая изображает Христа в окружении учеников за Тайною вечерей.
- Клянусь душою! - воскликнул Бехайм. - Чтобы написать этакую картину, вы, как видно, должны позаботиться о многих вещах, не считая красок да кистей!
И он вернул мессиру Леонардо его тетрадь. Потом сказал, что, к сожалению, обстоятельства не позволяют ему долее наслаждаться обществом собравшихся, ибо время торопит, мул уже под седлом. Взяв плащ и берет, он почтительно склонился перед мессиром Леонардо, взмахнул беретом, прощаясь с д'Оджоно и резчиком, бегло кивнул органному мастеру Мартельи, который снискал его неприязнь, и вышел вон.
- Ишь вышагивает, - с горечью проговорил д'Оджоно, погрозив ему вслед кулаком. - И ради этого человека Манчино пришлось умереть!
- Умереть! - сказал Леонардо. - Я называю это иначе. Он гордо воссоединился с Великим Целым и тем избавил себя от земного несовершенства. - Сунув тетрадь за пояс, он произнес еще несколько слов, в которых звучали радость и триумф; - Теперь у меня есть все необходимое. И глядя на это произведение, люди поймут, что и небо, и земля, и Сам Господь, пославши мне этого человека, зримо явили мне свою помощь, пособили в трудах. Вот теперь я докажу тем, кто придет после нас, что и я жил на этой земле.
- И наконец-то, - сказал д'Оджоно, - вы исполните желание герцога, которому служите, и прибавите славы городу, которому принадлежите.