- Не премину, - ответил Бехайм, еле ворочая языком, потому что вино все сильнее шумело у него в голове. - Она стоит семнадцать дукатов.
- Гроша ломаного она не стоит, - засмеялся д'Оджоно. Резчик Симони положил руку Бехайму на плечо.
- Да случись вам прожить хоть триста лет, как ворону, все равно вы с Боччетты не только что гроша - гриба сушеного не получите.
- Отстаньте от меня с вашими грибами! - завопил Бехайм. - Я их терпеть не могу - ни тушеными, ни сушеными!
- Я пытаюсь вам объяснить, как обстоит с Боччеттой, - продолжал резчик. - Пока что он обманывал всех и каждого, кто имел с ним дело. Дважды разорялся и дважды всех одурачил. И в тюрьме сидел, однако умудрился выйти на волю без каких бы то ни было обязательств. Всем известно, что он обманщик, но ведь не поймаешь! Когда потребуете деньги, он примется потчевать вас речами - ой какими речами! - а как шагнете за порог, поднимет вас на смех, вот и вся недолга.
Иоахим Бехайм хватил кулаком по столу.
- Да я с сотней таких, как Боччетта, управлюсь, - прошипел он. - Я от своего права не откажусь. Ставлю два дуката против одного.
- Два дуката против одного? - воскликнул д'Оджоно. - Принимаю заклад. Идет?
- Идет, - сказал Бехайм и через стол пожал руку д'Оджоно.
- Можете подать на него в суд, - вмешался органный мастер Мартельи. Да, можете, только денежки ваши уйдут тогда к адвокатам и ходатаям, а больше проку не будет. Обдумайте мои слова. Брань и позор ему как с гуся вода.
- Вы кто такой? - спросил Бехайм, изрядно в кураже. - Я вас не знаю. Чего вы лезете в мои дела?
- Извините! - озадаченно пробормотал органный мастер, человек тихий и скромный.
- Этот Боччетта, - сказал Симони, - странный субъект. Живет как нищий из нищих, сам ходит с корзиной на рынок, покупает зелень, черствый хлеб да коренья - иных яств у него на столе не бывает. А ведь мог бы жить как вельможа. Денег-то у него предостаточно, но он их в землю зарыл либо припрятал, может, под кучей ржавых гвоздей или еще где. Он живет как нищий из страха когда-нибудь стать нищим.
- Пиявка, - сказал Бехайм и зевнул.
- Верно, он и есть пиявка, - поддакнул резчик.
- Я, - Бехайм ткнул себя в грудь, - я пиявка; ежели к кому прицеплюсь, покоя ему не видать. Ни единого часу! И я не...
Мысли его смешались. Он хотел встать, но не мог, твердил себе, что пора домой, причем ползком, на четвереньках, ибо идти, как все люди ходят, ему сейчас было не дано. Некоторое время он тупо смотрел прямо перед собой, потом вдруг вспомнил, что хотел сказать:
- ...Не уеду из Милана, пока не получу моих денег.
- В таком случае, - заметил один из камнерезов, придвигаясь к нему, вам бы не помешало заказать у меня надгробие. Потому что похоронят вас здесь, да, именно здесь. Не в обиду будь сказано, сударь, однако ж таково мое ремесло.
Иоахим Бехайм выслушал его слова, но смысла их не понял. Л тут еще трактирщик явился, потребовал плату. Он вынужден был повторить свое требование и второй, и третий раз, и все громче, только тогда Бехайм уразумел, что надо расплатиться за вино. Он достал кошелек и нетвердой рукой вытряхнул на стол кучку серебра. Хозяин отсчитал, сколько положено, а оставшиеся монеты ссыпал обратно в кошелек и вложил его в ладонь немца.
С минуту Бехайм так и сидел, сонный, с закрытыми глазами, опустив голову. Пальцы его сжимали кошелек. Потом он вдруг услышал, что говорят о нем:
- Немец, приехал из Леванта. Совсем захмелел. Никто его тут не знает. Что с ним делать-то будем, а?
Иоахим Бехайм зевнул, поднял голову, открыл глаза и увидел человека, которого повстречал днем во дворе герцогского замка, сейчас тот беседовал с братом Лукой; горбатый нос, длинные пышные волосы, кустистые брови, огромный лоб - человек этот внушал трепет. Бехайм хотел встать и поклониться, но не смог. Голова упала на грудь, и его объял сон.
Второй раз судьба свела мессира Леонардо с Иоахимом Бехаймом, и опять Бехайм сжимал в руке кошелек с деньгами. Однако мысли мессира Леонардо были заняты памятником покойному герцогу, коего он изваял верхом на коне.
- Это барышник, Мавр нынче купил у него двух прекрасных коней, сказал Леонардо. - Жаль, поздновато он приехал в Милан. Если б натурой для герцогского коня мне послужил его могучий варвариец, работа моя вышла бы много удачней.
4
Проснувшись наутро, Иоахим Бехайм прежде всего с удивлением отметил, что подушкой ему служил в эту ночь толстый фолиант. Потом он сообразил, что совершенно одет и лежит укрытый плащом, в котором узнал свой собственный, на соломенном тюфяке, и пока он размышлял, каким образом добрался до дому и почему лежит не в постели, а на соломенном тюфяке, на него вдруг напало беспокойство, но тотчас же исчезло, когда он, ощупав карманы плаща, обнаружил в одном из них свой кошелек. Он протер глаза, чтобы стряхнуть сон, и теперь только увидал, что в комнате есть кто-то еще. Этот человек, скрестив по-турецки ноги, сидел на полу и что-то такое делал с сундуком, поставленным на два сдвинутых стула, а при том тихонько насвистывал, но Бехайм отлично помнил, что вчера этого сундука в комнате не было, и не мог взять в толк, зачем он тут понадобился.
- Идите отсюда! - сказал он спокойно, но весьма твердо, ибо решил раз и навсегда указать место своему квартирному хозяину, свечнику, который, судя по всему, непрошеный заявился в его комнату, не иначе как замышляя пользоваться ею и впредь. - Что вам здесь надо, да еще в такую рань? Забирайте ваш сундук и вон отсюда!
- Доброе утро! - сказал человек, сидевший на полу. - Проснулись, стало быть. Что ж, коли вы полагаете, будто но долгу гостеприимства я должен выйти вон и оставить вас одного, я охотно это исполню, только потерпите несколько минут, потому что мне бы не хотелось прерывать работу сей же миг.
- Ну и манеры! - буркнул немец. - В другой раз извольте постучать в дверь и спросить позволения, ибо я этак не привык.
Человек, сидевший перед сундуком, повернул голову и отвел со лба каштановые пряди, при этом оказалось, что в руке у него кисть, с которой капала на половицы синяя краска.
- Сударь! При чем тут позволение? - спросил он. - За кого вы меня принимаете и в чью дверь я должен стучать?
- Клянусь кровью святых мучеников! Вы и вправду не тот, за кого я вас было принял! - вскричал ошеломленный Бехайм. - Но кто же вы, черт возьми, и как сюда попали? Сдается, я где-то видел ваше лицо.
- Марко д'Оджоно, к вашим услугам, сударь. Я художник, в прошлом ученик мессира Леонардо. А минувшей ночью - ваш собутыльник в трактире "Барашек"... Ну как, вспомнили?
- Конечно, сударь, конечно, - сказал Бехайм, тщетно стараясь подавить зевоту. - И я должен попросить у вас прощения, ведь, сказать по правде, я принял вас за моего квартирного хозяина, человека весьма недалекого ума, однако ж назойливого и болтливого... Таких людей нужно держать на расстоянии, но что он скажет, увидев на полу краску, я не знаю. Стало быть, вы господин д'Оджоно. И какое же благое дело привело вас ко мне, да еще в столь ранний час?
- Сударь! - воскликнул д'Оджоно уже с некоторым нетерпением. - Вы, кажется, еще не вполне проснулись. Суньте голову в холодную воду - - мигом взбодритесь, умывальный таз вон там, в углу. Вы у меня, в моей комнате, и краской я пачкаю мой собственный пол.
- То-то я, когда проснулся, никак не мог сообразить, где я, - сказал Бехайм, качая головой и по-прежнему находясь в легком недоумении.
- Видите ли, - продолжал художник, - вчера мы так и не сумели дознаться от вас, где, на каком постоялом дворе вы остановились. Вот я и забрал вас к себе и устроил на тюфяке, на котором иной раз спит досточтимый брат Лука, когда по причине позднего времени или плохой погоды ночует у меня. Где он обретался нынешней ночью, мне неведомо. Но уже спозаранку он побывал здесь, хотел занять у меня два карлина, потому что мирским достоянием добрый брат обеспечен плоховато. Он их не получил, однако взял один из моих угольных карандашей и ушел довольный, он ведь математик, а значит, философ и как таковой лучше нас умеет мириться с разочарованиями.
Бехайм меж тем последовал совету художника и вылил себе на голову кувшин холодной воды, а пока умывался, говорил:
- Стало быть, вы, господин д'Оджоно, совершили для меня нынешнею ночью по меньшей мере одно из семи милосердных деяний, правда, за счет досточтимого брата, так что я равно обязан и ему, и вам. Вы и огонь в очаге развели, а это уже второе святое дело.
- Что до третьего, то бишь до завтрака, - заметил д'Оджоно, - тут виды, увы, весьма не блестящие. Могу предложить вам только хлеба с луком да пол-арбуза.
- Хлеб с луком! - вскричал Бехайм. - Вы что же, думаете, я обычно питаюсь форелью да трюфелями? Давайте-ка сюда ваш хлеб и лучок, я буду кутить, как погонщик мулов!
Бехайм завтракал, а художник д'Оджоно вновь принялся за работу. Он расписывал евангельскими сюжетами деревянный сундук из приданого некой богатой невесты. На передней стенке уже можно было видеть Христа, Богоматерь и народ.
- Вечно одно и то же, - пожаловался д'Оджоно. - Все, как один, требуют изобразить на сундуке чудо и события на браке в Кане Галилейской. Я писал этот треклятый брак раз восемь, не меньше, вот и девятый заказали, и мне опостылел этот распорядитель пира со своими каменными кувшинами-водоносами. На сей раз я предложил отцу девушки и жениху, для разнообразия и учитывая характер теперешних браков, написать им на свадебном сундуке встречу Христа с прелюбодейкою, но они и слушать не захотели, уперлись на своих чудесах в Кане. Ну что ж, ради Бога, пускай, будут им чудеса... Как вам нравится мой Христос, сударь?
- Ваш Христос? Невозможно себе представить, чтобы кто-то мог изобразить Спасителя более величавым, - сказал Иоахим Бехайм, который не очень-то умел облечь в слова свои суждения о картинах и иных произведениях искусства.
Д'Оджоно как будто бы ублаготворился этой похвалой.
- Вот и мессир Леонардо, а он, как вы знаете, был моим учителем в искусстве живописи, наверное, не совсем уж разругает этого Христа, заметил он. - Если же я открою вам, сколько мне платят за такую работу, вы от изумления сотворите крестное знамение, ибо это сущие гроши, особенно учитывая, что стоит нынче унция лака. Да, миланцы хорошо блюдут собственную выгоду, торгуются со мной, будто речь идет о возе дров.
Он вздохнул, бросил взгляд на свои латаные-перелатаные чулки и стоптанные башмаки, а потом принялся выписывать золотую лучистую корону вокруг головы Христа.
- Торгуются? Со мной этак не пройдет, - сказал Бехайм, покончив с завтраком. - Цена моего товара рассчитана со всею точностью, и коли уж я ее назначил, то ни гроша не уступлю. У вас свой товар - Христос с апостолами, и Его блаженная Матерь, и фарисеи, и Пилат, и мытари, и расслабленные, и прокаженные, и всякие там женщины из Евангелий, а вдобавок святые мученики и три святых царя с Востока... а у меня свой - венецианский атлас и александрийские ковры, изюм в глиняных жбанах, и шафран, и имбирь в промасленных мешках. И как я поступаю с моим товаром: цена такая-то, и никакого торга, кому не подходит, иди своей дорогой, - вот так же и вам надобно держаться твердых цен на ваших святых и мучеников. Мол, хорошо написанный Христос стоит у меня столько-то, а мытарь или апостол столько-то. Ведь коли не будете держаться своих цен, вы при всем вашем искусстве и старании нипочем не достигнете благоденствия.