- Умрешь с вас! - усмехнулся Макс. - Чегой-то вы, братцы, заврались совсем. Ладно, наплевать, кто из вас нашел и кто вырвал. Но объясните, Христа ради, зачем вы его в бар положили? Чтобы цирк устроить? Чтобы мы его нашли и публичную читку устроили? Общественное исповедание грехов? Сами-то чистенькие остались. Небось, не будете перед нами каяться, а?
Они словно разделились вдруг на две непримиримые партии: Вадим и Оксана с одной стороны, Макс, Лида и Миша - с другой. Оксана молчала, разглядывая свои ногти. Вадим тоже - а что, собственно, он мог сказать? Он и сам ничего не понимал, а придумать что-нибудь правдоподобное не мог, хоть тресни.
- Партизаны на допросе! - возмущалась Лида. - Сидят, молчат. Подложили нам свинью и рады. Ухмыляются.
Никто не ухмылялся, наоборот, похоже, Оксана готова была заплакать, но Лиде было все равно. Она заводилась все больше и больше, досадуя не на то, что натворила, и даже не на то, что об этом узнали, а на то, что другие устроили эту публичную порку и при этом остались от этой самой порки в стороне. Хотя, по всей видимости, заслужили ее не меньше.
Вадим вспомнил, как защищал в суде одну мошенницу и как буйствовала ее подельница, которой дали на год больше. И бесилась именно из-за этой разницы в сроке. Обещала, что выроет ее хоть из-под земли и выцарапает глаза, хотя «виноват» в этом был исключительно Вадим, которому лучше удалось построить защиту.
- Подождите-ка, - остановил жену Миша. - Тут еще кое-что есть. Наверно, он хотел начать со следующей страницы и случайно пролистнул одну.
Он начал читать про себя и вдруг остановился, словно наткнулся на камень посреди строки. Его глаза расширились, а рот приоткрылся, словно от испуга.
- Что там такое? - дернула его за рукав Лида, но Миша отмахнулся, снова и снова перечитывая одно и то же место.
Дочитав до конца, он закрыл тетрадь, положил ее на колени и стал смотреть в камин. При этом он словно забыл обо всех, снова и снова качая головой - как будто не мог понять или принять что-то.
- Ежа твою мать! - наконец выдавил он.
- Да что там? - не выдержав, закричала Лида и схватила дневник.
«...Когда мне - очень осторожно и деликатно! - посоветовали обратиться к онкологу, я не поверил. Не поверил, что такое возможно. Мне же было тогда всего двадцать восемь. И я никогда не болел ничем серьезным, так, простуда, грипп. И этот ерундовый перелом ребра. Самый обычный перелом. Тугая повязка, рентген - все как обычно. И все зажило. Только побаливало иногда, в сырую погоду. А потом стало побаливать сильнее, сильнее… Считается, что наши - так и хочется написать “советские” - врачи не должны говорить больному правдивый диагноз. Родным - да, а больному - нет. Представляете идиотство? Тебя отправляют к онкологу, обследуют, потом предлагают операцию, лучевую терапию, химиотерапию и при этом утверждают, что у тебя язва желудка. Или, как у меня, - остеомиелит.
Я прошел через все. Правда, вешать себе лапшу на уши не позволил. “Рак? - спросил я прямо. - Не надо вилять и плести про остеомиелит”. “Да, - ответил, помолчав, врач, - саркома”. Никто ни о чем не знал. Мне всегда было неприятно, когда меня жалели. Для всех я был за границей. На самом деле - в Песочном. Бритоголовость по-прежнему была в моде, и никто не удивился, увидев меня лысым. В жару я носил красную бейсболку козырьком назад. Костюм, галстук - и красная сетчатая бейсболка. “Савченко совсем крышанулся!“ - шептали за спиной. А мне было все равно. Мне было хорошо. Потому что врачи сказали: процесс удалось остановить.
А через год все началось снова. На этот раз меня поставили перед фактом, жестко и прямо: еще одна тяжелая операция и панцирный корсет при полной неподвижности, возможно, дадут мне шанс на несколько лет жизни. Я спросил, сколько проживу, если не соглашусь. Год, максимум два, и в ужасных мучениях, ответили мне.
Я хотел покончить с собой. Достал морфин. Много морфина. Сел у окна, долго-долго смотрел на залив. И понял, что не смогу. Почему? Дело не в том, что это смертный грех - я никогда не был верующим в традиционном, каноническом смысле. Просто какая-то моя часть, эдакий страус, не хотела мириться с прекращением существования. В глубине души мы всегда верим в чудо, не считаясь со здравым смыслом. Смерть страшна, грозна, и мы изо всех сил стремимся принизить и опошлить ее.
Вы никогда не задумывались, почему дети так жестоки? Почему они с таким азартом играют в войну, в похороны, почему так любят страшилки и садистские стишки? Потому что еще не понимают до конца, что смерть - это навсегда? Потому что видят, как плоский, размазанный асфальтовым катком Джерри поднимается и, отряхнувшись, становится прежним? Мне кажется, наоборот: они начинают понимать и именно поэтому пытаются выставить смерть в смешном виде, сделать ручной: так легче примириться с тем, что и ты когда-то умрешь.
Я не смог убить себя. Говорят, что кончают с собой трусы. Но, наверно, одинаково трусливы те, кто делают это, боясь жить, и те, кто боятся умереть, хотя жить уже не могут. Да, я трус. Я не могу заставить себя сделать укол (спустить курок, перерезать вены, броситься под поезд, выпить упаковку снотворного), даже зная, что этим избавлю себя от мучений.
В каком-то из штатов Америки, где-то еще в Европе, не помню, эвтаназия официально разрешена. У нас - нет! Мы - гуманисты. Надо до последнего бороться за жизнь человека, нисколько не считаясь с его волей. Что он, кретин, понимает в гуманизме! Как смеет распоряжаться своей жизнью и смертью!
Я пытался найти врача, который согласился бы сделать этот укол. Всего один укол. Но на меня смотрели как на сумасшедшего. Может, я мало предлагал? Или не там искал?
Боль играла со мной. Иногда она как будто утихала, и тогда просыпалась надежда - слабенькая, глупенькая, но солнечная, как цыпленок. А потом боль снова вступала в свои права, и солнце пряталось за тучи. За лиловые грозовые тучи - я снова и снова вспоминал Лорины картины. Таблетки, которые мне выписывали, перестали помогать. Я перешел на морфин, но отпущенной государством дозы, разумеется, до смешного не хватало. Пришлось помогать себе самостоятельно. Примерному обывателю и в голову не придет, как просто теперь достать наркотики. Были бы деньги. Что-что, а деньги у меня есть.
Смешно! Мне казалось, что стоит заработать - неважно как! - много денег, и все будет хорошо. Что теперь? Я богат - и смертельно болен.
Меня раздражало всё. И все. А больше всех те, кто совсем недавно были моими друзьями. Я ненавидел их. Ненавидел за то, что они будут жить, но оправдывал свою ненависть тем, что узнал о них. И старался сделать так, чтобы и они возненавидели меня. Мне это удалось. Зачем? Трудно сказать. Мир превратился в хаос. Мне казалось: чем хуже - тем лучше. И пусть все летит в тартарары.
Я знал, что умру, и мог в эти последние дни делать все, что только моей душе угодно, все, что по той или иной причине я не мог позволить себе раньше. Но душе моей не было угодно ничего. Фактически я уже давным-давно был мертв, и смерть моя пришла в тот день, когда мне сказали: операция и лечение не помогли.
Я не писатель. Наверно, другой лучше смог бы рассказать о том, что мне довелось испытать, о чем я думал. Наверно, об этом можно было написать книгу, но кому она нужна? Кому нужны страхи и сожаления смертельно больного человека? Хотя написал же Толстой об Иване Ильиче…
Что я сделал в жизни? Чего достиг? Не надо обманывать себя, что прожил слишком мало и что не будь болезни, успел бы больше. Дал ли я кому-то хоть каплю радости? Вспомнит ли обо мне с сожалением хоть один человек? Я обидел всех, кто любил меня. А впереди - боль, страдания, отвратительный распад. То, что было человеком со своими планами, чувствами, мечтами, станет просто кучей гниющих останков. И самое ужасное, что это неизбежно. Все мы смертны, но конец где-то в туманной дали. И вдруг смерть выходит из тумана во всем своем отвратительном обличье. Одной рукой я отталкивал ее, говоря: “Нет, прошу тебя, не сегодня!” - а другой пытался приблизить ее. Но она словно дразнила меня: “Да, не сегодня. Но скоро. Я здесь, рядом, у твоего изголовья”.
Я был в отчаянье. Приходила мысль заказать себя самого. Представляете, купить собственного убийцу! Но неожиданно в голову пришла совсем другая мысль. Жестокая, чудовищно жестокая. Нанять киллера всегда успеется, если вдруг мой план по какой-то причине не увенчается успехом. Я решил сыграть в последнюю в моей жизни игру, ставкой в которой станет смерть.
Кто из шестерых станет моим убийцей?
Я решил, что все должно произойти здесь. Гонзик помог мне с покупкой дома. Я приехал к нему, оформил все документы и отправил факсы Вадиму, Мише и Максу. А потом позвонил Оксане, Лиде и Лоре. Все они ответили, что приедут. Я обидел их всех. Но просить прощения не буду. Наоборот, сделаю все, чтобы они возненавидели меня еще больше. И чтобы один из них… Как это случится? Какие козыри мне предстоит разыграть в этой партии, чтобы получить главный приз?
Ненависть, боль, страх - все слилось в дьявольский клубок, распутать который невозможно. Только разорвать, разрубить, и это сделает один из них. Чьи нервы и воля окажутся слабее? Остальные… Они будут щедро вознаграждены. Я знаю, каждый из них нуждается в деньгах. Не на кусок хлеба, нет, упаси Бог. Но каждый из них хочет стать на ступеньку выше, исполнить свою прихоть. Что ж, они это сделают. Все, кроме одного. Моего убийцы. Моего врага - и избавителя. Что получит он? Убийца не может наследовать жертве. Зато ему предстоит испытать краткий миг удовлетворения, исполнения желания. Краткий миг мести.
Я хочу еще раз - последний! - увидеть места, где прошло мое отрочество, еще раз прикоснуться к минувшему. Не для того, чтобы вернуть его, нет. Для того, чтобы попрощаться. Попрощаться с самим собою. И плевать, что им это не понравится. Даже лучше, что не понравится.
И все-таки, почему я так жесток к ним? Ведь...»
- О Боже! - прошептала Лида. - Нет, я не верю! Этого просто не может быть! Слышите, этого просто не может быть! Не может! Не может!
Из ее глаз брызнули совершенно клоунские слезы, ее начало трясти. Она всхлипывала, икала и все громче повторяла:
- Этого не может быть! Я не верю!
Громко скрипнув зубами, Миша отвесил ей оплеуху.
- Ишь как по своему трахалю заблажила, дрянь! Что, жалко стало? Ну, пожалей, пожалей! Может, ты его уже раньше пожалела? Избавила от мучений - слоном по башке?
- Как же мы раньше-то ничего не поняли? - наморщив лоб, словно от боли, спросила в пустоту Оксана. - Как он выглядел-то! Думали, все дело в наркотиках. Одинокий Слон, который ушел умирать.
- Да если бы одинокий! - возразил Макс. - Ушел бы да и умер. А так нас втянул. Да как втянул! Теперь по гроб жизни, уж извините за каламбурчик, не расхлебать.
- Как он мог так поступить с нами? - продолжала сквозь слезы взывать к высшей справедливости Лида. - Кто дал ему право? Да, пусть мы плохие, но кто позволил ему?..
- Да прекрати ты! - оборвал ее Макс. - Кто позволил, кто позволил. Сам он себе позволил. А точнее, мы сами ему позволили. Помните, мужики, я говорил про говно, которое имеет свойства бумеранга? Вот он, бумеранг, тук-тук в окошко. Откройте, люди добрые!
- Ты еще закон кармы вспомни! - окрысилась Лида. - Что за дидактика пошлая! Не сотворите, чада мои, греха, а не то вернется проклятье на весь род ваш до седьмого колена! Так что ли?
- Ты не согласна?
- Да пошел ты!
- Вот и пошел. И ты пошла. И все мы. В Приют Одинокого Слона.
- Заткнитесь все! - рявкнул Миша, и от неожиданности все действительно замолчали.
Замолчали и за следующие несколько часов не сказали друг другу ни слова. Молча вскипятили воду в камине, молча позавтракали и расселись по углам, настороженно поглядывая друг на друга. Словно на вокзале сидели и поезд ждали, изо всех сил напрягая слух: не зашумит ли вдалеке.
Дрова давно прогорели, зола просыпалась вниз. И оттуда шло ровное усыпляющее тепло, действия которого, впрочем, хватало максимум на полметра. Вадим поплотнее запахнулся в куртку и подтянул матрас ближе к решетке. Усаживаясь, он украдкой оглядел... сокамерников? Внезапно всплывшее из глубин слово неприятно оцарапало. Допустим, в прямом смысле они сидеть в одной камере, конечно, не будут. Но атмосфера в холле мало чем отличалась от тюремной.
Миша с Лидой сидели на диване, максимально отодвинувшись друг от руга и глядя в разные стороны. Макс, развалившись в кресле, запрокинул голову и закрыл глаза. Оксана свернулась клубком в другом кресле и сосредоточенно разглядывала сломанный ноготь.
А думают-то все об одном, как пить дать!