Вечером к Штепутату пришел камергер Микотайт и принес со склада поместья связку овчин.
- У этих горемык под шинелью одна рубашка, - сказал он. - Может, из этого удастся сшить им телогрейки.
С этими словами он бросил овчины на стол Штепутата. Хорошая овечья шерсть, даже жалко русским-то отдавать. Это можно было и в фонд зимней помощи пожертвовать.
- Они, бедняги, тоже люди, - сказал Микотайт. - Они не виноваты, что у них в стране коммунизм.
Штепутат кивнул. Задвинул овчины под стол. Как-нибудь примемся за них вместе с Хайнрихом. Но на это понадобится время. Не раньше, чем через неделю.
Декабрь 1941 года, день рождения тети Хедвиг. Сорок лет. Католики съехались со всего Растенбургского округа, даже из Реселя и Блауштайна. Это не уступало празднествам в замке, католики тоже умели устраивать торжества. Три индюшки и теленок попали на праздничный стол. Ядзя обслуживала весь вечер. Поверх ее мрачного черного платья был надет белый передник. В этом наряде она непрерывно сновала взад-вперед между гостиной и кухней. Она постоянно улыбалась, восполняя свое все еще недостаточное знание языка.
Герман присутствовал, хотя и не был католиком. Он сидел за кофейным столиком рядом с дядей Францем, единственный ребенок в этом обществе. Ядзя принесла ватрушки и медовые пирожки, а потом и первое Рождественское печенье: звезды из песочного теста и пряники в виде сердца. Но не бросаться сразу же на сладкое. Сначала тетя Хедвиг должна встать и сказать молитву. О бедности и нужде. О хлебе насущном. О Божьей матери. Герману все это было знакомо с прошлых праздников. Он стоял рядом с дядей Францем и косился на Ядзю, которая с горячим кофейником в руках застыла в дверях как статуя. Что если она сейчас уронит кофейник!
- Аминь.
- Возьми ватрушку, Германка, - сказала тетя Хедвиг.
Но Герман запросил пряников с холодным молоком.
- Пора бы и спеть что-нибудь, Герман, - сказал дядя Франц.
Что, петь перед католиками?
- Получишь пару гривенников.
А, тогда, пожалуй, можно. Но не перед всеми. Вниз под стол. Устроиться между ногами. Думать о чем-то другом. И поехали:
Вставайте, товарищи, все на коня!
И в поле, на волю помчимся.
В поле, где каждого сила видна,
С противником грозным сразимся.
Покажем в отчаянном славном бою
Всю волю к победе и доблесть свою.
Пусть теперь никто не говорит, что католики скупые. Они собрали для певца под столом две марки и тридцать пфеннигов.
Ядзя вошла с молоком для Германа, вся раскрасневшаяся.
- Антон ждет на кухне.
Хорошо, пускай войдет. Антон остановился на пороге. Ну и сиял же он. Раскланялся на все стороны, а потом устремился к тете Хедвиг. Поспешно размотав газетную бумагу, он развернул деревянную фигуру, овцу с теленком, вырезанную темными вечерами из цельного куска дерева.
- Ядзя и Антон дарим тебе это, - расплылся он в улыбке.
Тетя Хедвиг была тронута.
- Ты настоящий художник, Антон, - сказала она.
Дядя Франц налил ему рюмку. А Ядзя отказалась. Через полчаса на кухне будет кофе. Для всех работников. Ядзя уже поставила его варить.
- Есть же и хорошие поляки, - сказал лысый гость из Реселя, сидевший возле тети Хедвиг.
После кофе мужчины хотели поиграть в скат. Но увы, среди гостей был и священник. Может, устроить карточную лотерею. Тогда и женщины смогут играть. Герман и дядя Франц держали банк и выигрывали гривенник за гривенником. Это давало больше, чем пение. Одному Богу известно, сколько еще денег мог бы выиграть Герман, если бы не явился Штепутат, чтобы забрать его домой. Он ворвался в веселую компанию и сказал:
- Слышали, что мы объявили войну Америке?
Карл Штепутат произнес эти слова, и вдруг стало так тихо, как в католической церкви в Реселе.
- Этот Гитлер, кажется, свихнулся!
Дядя Франц не мог сдержаться. Тетя Хедвиг с трудом усадила его на стул, умоляя не шуметь. Что если услышат поляки на кухне!
- С Америкой-то мы никогда не справимся! - не успокаивался дядя Франц.
Штепутат молчал, а лысый заявил:
- Все, что фюрер начинал, пока заканчивалось хорошо.
- Теперь наши подводные лодки в Атлантике могут топить и американские корабли, - вставил кто-то.
- Гитлер, кстати, тоже католик, - заметила маленькая женщина, сидевшая рядом с лысым.
- Нужно подождать, - сказал Штепутат.
- Подождать, когда нам перережут горло, - добавил дядя Франц.
Было уже не до карточной лотереи. Герман сгреб выигранные монеты в карман. Он шел рядом с отцом по грязному снегу мимо темных окон деревни.
- Это плохо, насчет Америки, папа? - спросил Герман.
Штепутат не знал, что сказать, и не ответил. Потом, почувствовав, с каким нетерпением сын ждет ответа, произнес:
- Я не думаю, что так плохо.
Штепутат удивился, когда на его имя пришло письмо со штампом полевой почты. С просьбой переслать дальше. Письмо было напечатано на разбитой пишущей машинке, неумело и грязно. Наверху дата: 29 декабря 1941 года. Без указания места. Пал под Москвой... смертью храбрых... при выполнении долга... С немецким приветом! Командир роты Хегеляйн. Или что-то в этом роде.
Штепутата это письмо мучило целый день. Вечером он натянул свой тулуп и направился к домишкам работников поместья. Он представлял себе, что ему предстоит. Для таких времен нужно было бы учиться на священника. Слепая бабушка лежала в своей кровати и - в январе - все еще напевала Рождественские песни. Она была одна.
- Это ты, Петерка? - спросила она, когда Штепутат нажал на ручку двери.
Штепутат назвал себя. Старая женщина выпрямилась в кровати и обратила в сторону двери свои невидящие глаза.