- Это просто формальность, - сказал камергер Микотайт. - Мы, йокенцы, делаем, что мы хотим. Гитлер этот или кто другой, нам все равно.
- Даже инспектор Блонски вступил в партию, - сообщил трактирщик Виткун. - А когда майор велел ему объясниться, Блонски, говорят, сказал: "Господин майор, с нами молодежь и будущее. Это что-то значит!"
В конце концов они уговорили Штепутата на эту "формальность". И на самом деле, мало что изменилось в Йокенен. Для собраний и маршей штурмовиков Йокенен был слишком мал. Партийный секретарь Краузе приехал из Дренгфурта всего раз, и то в штатском, потому что твердо придерживался правила не напиваться в форме. Смена цвета от черно-бело-красного к коричневому прошла в Йокенен незаметно. Всем прислали по партийному билету и значку со свастикой, чтобы нацеплять на выходной костюм, все платили взносы и все повесили рядом со старым Гинденбургом скромную фотографию из Браунау. Единственным пятном на новой краске был майор, хранивший верность черно-бело-красному, несмотря на то, что сам Гинденбург дал коричневым свое благословение. Двадцатого апреля 1934 года, когда Штепутат впервые вывесил свой флаг со свастикой над клумбой лилий в саду, майор выехал с телегой навоза в поле и собственноручно разгружал ее вместе с кучером Боровским.
Все это вспомнилось Штепутату, когда он увидел троицу гостей, распивавших его смородиновку.
- Эй, Карл, - сказал Рогаль, старший из них. - Послезавтра Гинденбурга привезут из Нойдека в Танненберг. Соберется вся Восточная Пруссия. Приедет фюрер. Нужно, чтобы и из Йокенен было несколько человек. Отдадим ему наш последний долг.
Штепутат прежде всего сел. Он не испытывал большого желания оставлять Марту и ребенка одних на два дня.
- Ты, как бургомистр Йокенен, должен поехать, - заявил Виткун.
Да, пожалуй, это его долг. Шорник Рогаль вызвался поехать и нести флаг союза ветеранов войны. Трактирщик тоже счел своим долгом принять участие. Они как раз обсуждали, на чьей повозке ехать, когда пронзительно зазвонил телефон. Это случалось настолько редко, что Штепутат всегда вздрагивал от неожиданности. Подтянувшись, он подошел к аппарату между коричневым и красным фельдмаршалом.
- Хайль Гитлер, - сказал он в трубку.
Партийный секретарь Краузе сообщил, что правительство рейха объявило двухнедельный государственный траур и что в день похорон Гинденбурга нужно вывесить и приспустить флаги. Со свастикой.
- Само собой разумеется, - пробурчал шорник Рогаль, когда Штепутат повесил трубку.
Йокенен вывесит свои флаги. Все три, какие были в деревне. А послезавтра Йокенен едет в Танненберг. Последняя почесть. Ряды народа. Салют боевому товарищу.
Рудольф Гесс написал некролог полководцу Танненберга, рейхстаг - скорее то, что от него осталось - собрался 6 августа на траурное заседание в Берлине. Но все это не шло ни в какое сравнение с похоронными церемониями перед национальным памятником в Танненберге - похожим на крепость сооружением с шестью башнями, возвышавшимися над равниной лесов и озер. В ночь перед торжественным днем мертвого Гинденбурга перевезли из поместья Нойдек в Танненберг. Это делали ночью специально: факелы солдат, штурмовиков и гитлеровской молодежи красиво полыхали в темноте.
Когда факелы погасли, когда их скудный свет сменился первой утренней зарей, Карл Штепутат был уже на ногах. Марта варила кофе, а он полез на чердак, чтобы выдвинуть древко флага из слухового окна. Красное полотнище со свастикой свисало до смородиновых кустов. Взгляд Штепутата упал на запыленный флаг республики, лежавший под крышей. Марта потом сошьет из него рубашку для мальчика.
Они еще сидели за завтраком, когда из поместья прикатила открытая коляска. В ней сидел шорник Рогаль, обнимая потрепанное знамя союза ветеранов, на котором золотыми буквами упоминались Тур, Седан, Верден и Сомма.
Рядом с ним трактирщик Виткун, облачившийся в коричневую форму новой власти и смутивший этим нарядом Штепутата, собиравшегося надеть сюртук и цилиндр, как и на всех других похоронах в Йокенен.
Когда солнце стало подниматься над горой Фюрстенау, они тронулись, еще до того, как работники поместья стали выезжать на поля. Хорошо, что они выбрались так рано. Штепутату не пришлось быть свидетелем того, как майор поднимал на башне своего замка флаг, но не флаг фюрера, а флаг скончавшейся империи. Это не осталось бы без последствий. А может, и обошлось бы. Йокенен был так далеко от нового времени и новых флагов.
Уютно расположившись в коляске, они покатили по булыжнику и по проселочным дорогам. На юг. Ячмень и рожь уже убрали, овес был скошен.
- Сегодня увидим фюрера, - с пафосом сказал трактирщик Виткун.
После мазурского Реселя дороги оживились. Люди ехали на простых телегах и в экипажах. На железнодорожном переезде возле Бишофсбурга им пришлось выйти, чтобы держать лошадей. Йокенские лошади кое-как притерпелись к тракторам и молотилкам поместья, но огнедышащих паровозов еще пугались. Из окон поезда торчали флаги. Двинулась вся Восточная Пруссия. Женщины на полях развязывали свои платки и махали поезду вслед. Косцы отбивали косы дольше, чем обычно, а у шорника Рогаля слезы выступили на глазах, когда им встретилась телега с бородатыми седоками, которые держали вяло свисавшее в свете утреннего солнца знамя инстербургской пехоты. Его знамя. Ближе к Танненбергу толкотня и давка на всех дорогах. Открытые машины с людьми в форме прокладывали себе дорогу среди крестьянских повозок. Всем упряжкам свернуть на жнивье. Дальше шли пешком, держа курс на шесть башен танненбергского памятника. Оцепление в серой полевой форме.
- Фюрер едет! - кричит чей-то голос.
Ничего не видно, кроме моря голов, повозок и униформ. Может быть, там, за толпой, где горит вечный огонь. Наконец, уже невозможно и идти. Над гробом стреляют пушки, пугающие лошадей. Рядом с йокенцами стоит депутация из Тильзита, за ними группа из Зензбурга.
Далеко впереди читает проповедь военный священник, но почти ничего нельзя разобрать. Все снимают шляпы. "Воспоем силу любви" - старый прусский хорал. Фюрер уезжает. Германия, Германия превыше всего... От Мааса до Мемеля... Все вытягивают руки в немецком салюте. И все время по стойке смирно. От этого и устать можно. Песня про Хорста Весселя. Старый шорник Рогаль роняет свое боевое знамя. Все уже, нет сил держать знамя левой рукой, когда правая вытянута вперед. Штепутат подхватывает полотнище, не давая древку упасть на тильзитцев, а шорник Рогаль ложится в пыль Танненберга. К счастью, у кого-то нашлась фляжка с водой, которую вылили шорнику на голову. Придет ли он в себя? Да, спустя какое-то время. Когда все закричали "Хайль", шорник открыл глаза. Как раз в это время мимо них проходит фюрер со своей свитой. Встав на цыпочки, можно было бы его увидеть, но Штепутат, занятый шорником Рогалем, упускает случай. Зато Виткун еще много лет спустя будет уверять всех, что смотрел фюреру прямо в глаза. И фюрер строго взглянул на йокенцев и отдал приветствие знамени ветеранов.
Проводив мужчин на похороны национального героя, Марта покормила свиней. Потом заглянула к ребенку, который еще спал, так что у нее было время подоить корову. Подмастерье Хайнрих сидел на рабочем столе и пел свои мазурские песни. Он спросил, не нужно ли вывести корову на выгон, но Марта уже успела это сделать сама. Она прошла босиком по мокрой от росы траве, таща корову за собой на цепи. В пруду замолкли жабы-жерлянки, только дикие утки покрякивали в камышах. Полоса тумана срезала верх ивовых кустов. Солнце поднялось над горой Фюрстенау. Бисмаркова башня - отличительный знак местности - все еще мигала, несмотря на яркий день. Кто-то забыл погасить свет. Работники поместья поехали верхом на пруд поить лошадей. От двора к двору дребезжал грузовик, собирая бидоны с молоком. В хлеву Марковши галдели птицы, старая кормила своих кур. Потом она пришла к Марте выпить по чашке кофе.
- Вы слышали, в Петербурге русские танцуют на улицах, - сказала Марковша.
Марта взяла ребенка из колыбели и приложила к груди.
- Потому что умер Гинденбург. Его они боялись... А в поместье Нойдек, говорят, поймали русского шпиона. Он отравил колодец, и от этого Гинденбург умер.
Маленький Герман не хотел есть, и Марта уложила его обратно в колыбель.
- Нам придется все это пережить еще раз, и казаков, и горящие деревни, - всхлипывала Марковша.
Герман Штепутат в возрасте пяти дней впервые слушал рассказы о большой войне, любимое занятие женщин в Йокенен в долгие зимние вечера - подходящее время для страшных историй. Тогда это началось как раз во время уборки. Вечером загорелась йокенская мельница, ее крылья огненным крестом освещали небо. Дурной знак, как сказала Марковша. Такие кресты в небе. Марте было десять лет. Ее отец и старшие братья возили с поля овес. Мать разгружала в амбаре телегу, когда на двор прибежал старший сын - он видел русских. Они набросали в пустую телегу, мягко устланную овсяными снопами, одежду и постели. В то время как маленькая Марта с ревом бегала по всему дому, отец спокойно приехал с полным возом овса, свалил его на ток, задвинул дверь амбара и перепряг лошадей. В это время над деревней уже пролетали шрапнельные снаряды, разрываясь на опушке леса, где окопались немецкие ополченцы. На открытых телегах поехали в лес. Мать усадила детей так, чтобы их спины были закрыты перинами - пух восточно-прусских гусей остановит ружейные пули. Получились настоящие скачки: казаки на своих маленьких лохматых лошадках и крестьяне с их взмокшими рабочими лошадьми.
В лесу остановились, чувствуя себя в безопасности. Сидели на траве, ели хлеб с топленым салом и пили густое молоко. Все было спокойно. Только отец, недовольно ворча, расхаживал взад-вперед. Он был сердит на казаков за то, что они явились во время уборки. Не грех ли это перед Господом Богом бросать созревший хлеб на полях? А казаки топтали хлеба, как свою степную траву.
Вечером отец вспомнил, что не отвязал телок в хлеву. Скотина может надорвать себе глотки, мыча от голода. Ему вспомнилось еще многое, что он забыл сделать в спешке. Свиней лучше бы выпустить в яблоневый сад, чем держать в тесных стойлах. И трубка. Трубка отца лежала дома в духовке печи. Отец разгрузил телегу, сложил весь скарб на лесную поляну и один поехал на пустой телеге домой. Он прибыл к своему двору одновременно с казаками. Ему преградили дорогу и приставили к груди пики. Обыскали телегу и карманы. Потом поскакали дальше, на Берлин, со своими пиками и кривыми саблями.
Отец выгнал скотину на луг, открыл дверь свинарника, достал из духовки трубку и табак. Нашел даже время переодеться, взять окорок из коптилки и сунуть в мешок три каравая хлеба. На обратном пути казаки хотели забрать телегу, ссадив с нее отца. Что ж он должен на собственной спине тащить в лес окорок и три каравая хлеба? Нет, отец не выпустил из своих рук вожжи. Они стали совещаться на разных языках, но тут отца выручила немецкая артиллерия. Некоторые снаряды легли так близко, что казаки отступили на свекольное поле, а отец ударил кнутом по лошадям.
Они переночевали в соседней деревне, где царил полный покой. В темноте на дворы еще съезжались последние сноповозки. Но утром пришли русские. Хотя в деревне не было ни одного немецкого солдата, они скакали по жнивью, как в атаку, стреляли в воздух, нагоняя страх, размахивали своими саблями. Марта от испуга хотела броситься в колодец.
Так вот они какие, казаки - маленькие усатые парни в круглых шапках. Из колодца, в котором хотела утопиться Марта, отцу велели достать ведро воды и попить. Убедившись, что вода не отравлена, казаки напоили своих лошадей. Из окружающих дворов они реквизировали кур и у всех на глазах свернули им шеи. Матери велели ощипать птицу, в то время как сами развели в саду костер из овсяных снопов и оторванных от забора досок. Насадили ощипанных кур на свои пики и стали жарить на открытом огне.
И тут подходит круглое монгольское лицо, ухмыляется, кивает Марте, чтобы шла за ним, идет к сливовому дереву и трясет. Велит Марте собирать сливы. Себе. Целый передник. И этот монгол веселится, когда сливы падают ей на голову. Когда оказалось, что от тряски набралось не много, он своей саблей отрубает целую ветку и протягивает Марте. И смеется, этот монгол, смеется, показывая коричневые от табака зубы. И Марта смеется.
Только отец ругался в то утро, когда казаки забрали его лучшую лошадь, оставив ему хромую польскую клячу, на лохматой спине которой они русскими буквами написали слово "Берлин". Казаки простояли пять дней. Отец получил от их офицера документ, позволявший ему вернуться на свой двор. Он думал только о возвращении, о телках, свиньях и об овсе в снопах. Что творилось в остальном мире, было ему все равно. Когда они наконец добрались до своего двора, мать бросила все и прямо пошла к коровам, которые с распухшим выменем жалобно мычали на лугу, призывая людей. Отец и братья в этот же день поехали в поле и привезли три воза овса.
В ту ночь, когда пришли прусские войска, была гроза. На юге грохотало два дня подряд. Отступая, русские - по небрежности или нарочно? - подожгли двор Беренда. От света пожара Марта проснулась и увидела на улице вступающих немецких солдат. Марта заплакала, она боялась огня.
В школе казаки целую неделю держали лошадей и оставили солому и навоз. Но ничего худшего в деревне не случилось. Только гораздо позже, во время осенней вспашки, работники поместья нашли в поле возле Ангербургского шоссе тело неизвестного человека. Какой-то беженец, хотел перебежать через поле и его застрелили. Его и похоронили на том самом поле, где он пролежал так долго. Прибыл пастор из Дренгфурта, школьный учитель со всеми детьми. Майор отвел для могилы беженца двадцать квадратных метров ржаного поля на горе Викерау. Вокруг креста сделали изгородь из боярышника, а в середине школьники посадили незабудки. Могила беженца на горе Викерау осталась в Йокенен единственным напоминанием о большой войне. И, конечно, памятник, который впоследствии возвели рядом со школой. Нашим героям. На камне были высечены знакомые восточно-прусские имена нескольких ополченцев и стрелков. Сгоревший двор Беренда отстроили на средства из фонда, выделенного рейхом для разоренной Восточной Пруссии. Из рейха прислали лошадей, скот и семена. После того как из школы вымели навоз и отремонтировали шкафы и стулья, дети стали учить в ней патриотические песни об освобождении Восточной Пруссии, например, "О чем трубят фанфары".
Зимой четырнадцатого-пятнадцатого года прошел слух, что через деревню будет проезжать Гинденбург. Школьники целое утро мерзли на Ангербургском шоссе, делали снежных баб и вставляли им в руки флажки. Но победитель Танненберга предпочел двинуться на восток по другим дорогам.
Несколько лет спустя работники выловили из деревенского пруда пики и ружья, брошенные при поспешном отступлении русскими. Последнее напоминание о казаках. Майор велел вычистить заржавевшее оружие и повесил его в своей охотничьей комнате.
Как-то после обеда, когда инспектор поместья Блонски приехал на лошади к Штепутату-отцу на примерку новых галифе, двухлетний Герман осознал, как важно в жизни принадлежать к тем, кто ездит на лошадях, а не к большой толпе, которая этажом ниже передвигается на собственных ногах. Герман играл в грязи у забора, когда что-то заслонило солнце. Над ним стоял вороной конь маленького Блонского, грыз удила и перестал пританцовывать только тогда, когда Блонски привязал его к столбу. Ботфорты с блестящими шпорами ступили рядом с Германом в песок - высокие сапоги, оставлявшие в земле глубокий след. Маленький Герман впервые понял, что мир был поделен между людьми, которые сидят на лошадях, и людьми, которые стоят на земле. Лошадь это средство не только передвижения, но и возвышения. Лошадь разделяет гордость всадника: телегу с навозом она тащит, глядя в землю, а за военным оркестром скачет с высоко поднятой головой. Лошадь больше подходит для возвышения человека, чем, например, вол. Наука ошибается, датируя начало человечества днем, когда четвероногий поднялся и пошел на двух ногах. Настоящий, высший человек возник, когда первый двуногий вскочил на лошадь. Тот, кто сидит на лошади, вынуждает других почтительно смотреть вверх. Даже маленькие фигуры вроде инспектора Блонского появляются под этим углом на фоне неба и выглядят внушительно.
Господа на лошадях были господами в Йокенен: майор, владелец 750 гектаров полей, лесов и торфяных болот - его сын Зигфрид, который служил в Кенигсберге и время от времени приезжал в деревню стрелять диких уток и кабанов - инспектор Блонски, возмещавший свой маленький рост необыкновенно громким голосом и тем, что почти никогда не слезал с лошади. И камергер Микотайт, единственный, кто не родился наездником, а дошел до этого своим усердием. Его отец еще пас овец на болоте поместья. Сын начал кучером у майора, стал бригадиром и наконец, как камергер, сел на лошадь. Микотайт душа поместья Йокенен.
Герман на четвереньках двинулся к вороному жеребцу. Радуясь мелким деталям, как это свойственно только детям, он рассматривал серые копыта с блестящими подковами. Руки едва доставали до свисающих стремян. Он на них немного покачался. Вороной не возражал, когда Герман обеими руками обхватил его переднюю ногу. Только когда детская рука тронула узду, конь вздернул головой, и Герман покатился в траву. Тогда он направился к задним ногам. Хотел поиграть с яблоками навоза, но они разваливались в его руках. Несчастье случилось без злого умысла со стороны вороного жеребца маленького Блонского. Виноваты были мухи-жигалки, забравшиеся животному под хвост. Конь взбрыкнул. Заднее копыто ударило Германа в грудь и отбросило на несколько метров. Этого было достаточно, чтобы Герман посинел. Он лежал свернувшись и не мог ни стонать, ни кричать. Дядя Франц ехал с мельницы и увидел Германа Штепутата, безжизненно лежащего позади лошади. Он остановился. Соскочил с телеги. Побежал бегом через выгон (несмотря на свои сорок пять лет, дядя Франц еще мог бежать быстро). Остановился перед посиневшим маленьким Штепутатом. Поднял его на руки. Положил себе на плечо. Похлопал ему по спине. Мальчик, давай же, начинай дышать! Навстречу ему уже спешила Марта. И как она шла! Заломив руки. Потом она увидела своего посиневшего ребенка и рухнула, легла на камни перед дверью дома. Штепутат раздел Германа в мастерской и обнаружил на его груди, как клеймо, отпечаток лошадиной подковы. Он тер и тряс маленькое тело, пока не услышал тихий стон. Стон становился все громче и наконец перешел в облегчительный рев, настолько громкий, что Марта очнулась от своего обморока.
Блонски вызвался послать кучера Боровского в Дренгфурт за санитарным врачом Витке. Карл Штепутат в приступе мании величия отклонил это предложение. Зачем поднимать столько шума, это вам не какой-нибудь городской недотрога. Глаза у него уже открылись, дышит вполне нормально. В Йокенен дети каждый день падают с деревьев, лошадей или телег. Для закалки нужно, чтобы на тебя хоть раз наступила лошадь. От этого редко кто умирал, но, правда, было в деревне из-за таких случаев несколько хромых и горбатых.
Оптимизм Штепутата оправдался. Через неделю Герман выздоровел. Он еще немного покашливал, и случалось, что, долго побегав, он вдруг бросался на землю и начинал плакать. Но эти симптомы постепенно затихали. Зато надолго осталось понимание, как важно в жизни быть верхом на лошади.
На святого Мартина, 10 ноября 1936 года майор принял на работу в хозяйстве поместья новую горничную - черноволосую Анну из католического Эрмланда. Это повторялось из года в год, потому что горничные в поместье постоянно исчезали несколько странным образом: их выдавали замуж. У Анны были печальные глаза и большая грудь - внешние качества, подходящие для ее должности. Анну никто не предупредил. Экономка знала, но молчала, как и во все предыдущие годы. Даже жене майора было известно, почему горничные поместья меняются так часто. Знал это и маленький Блонски, и камергер Микотайт, но они испытывали почти злорадство при виде ничего не подозревающей девушки, шедшей со своим чемоданом от остановки автобуса. Так Анна и оставалась в неведении, пока однажды ночью в ее комнате не появился майор в галифе и сапогах - прямо с охоты. Она закричала от страха, но в замке были толстые стены, а комната Анны находилась в самом конце дальнего южного флигеля.
Майор получил удовлетворение. Таков был порядок вещей в Йокенен. Почему с Анной должно быть иначе, чем со многими другими горничными до нее? Таким образом майор снова убеждался, что, несмотря на свои шестьдесят шесть лет, он все еще полноценный мужчина. На него это всегда находило поздней осенью, когда начиналась скучная восточно-прусская зима, когда ему приходилось отказываться от верховых прогулок, потому что дороги либо размывало, либо заносило снегом. Началось это в тот год, когда его жена всю зиму пролежала с упорным воспалением легких. Тогда она отнеслась к нему с пониманием, но майор не остановился и после того, как воспаление легких прошло. Тем не менее с Анной все было бы в порядке, если бы она после той ночи вернулась в свой Эрмланд. Но она боялась так сделать. Это была ее первая должность. Если бы она сбежала, дома был бы ужасный скандал. Да она и не была уверена, не относится ли то, чего от нее требовал майор, к ее обязанностям. Может быть, ей просто нужно все это терпеть.
В новом году не было очередных месячных. Сначала она не верила, но когда ее грудь стала наливаться, сомнений уже не было. Только тогда она поняла, что с ней произошло. Майор проявил внимательность. Он гладил ее длинные черные волосы - единственная нежность, которую он допускал все это время. Несколько дней спустя он вызвал в свой кабинет доильщика Августа. Это был верзила-парень с мощными руками, которые могли быка опустить на колени. Август остановился на пороге, комкая в руках свою засаленную шапку.