Никто не был так разочарован действительностью войны, как Герман Штепутат. Он понимал сообщения вермахта буквально и тщетно ожидал борьбы за каждый метр земли, за каждый окоп, каждый разрушенный дом. Но эта война разыгрывалась на огромных пространствах. Если где-то противник давил слишком сильно, фронт прогибался, отходил далеко назад на новые позиции. Врага больше не видели, а уж тем более не видели белки его глаз. Людей убивали на расстоянии, с помощью самолетов и дальнобойных орудий. Это получалось так чисто и никому не омрачало совесть. Уже не нужно было особой личной храбрости, только некоторое понимание техники.
- Скоро поедем обратно, - с уверенностью говорила старая Марковша.
Как в 1914-м.
- Дома как следует прибрать... Представляю, как там все выглядит. Тогда в спальне было полно конского навоза.
А может быть, Йокенен вообще не попал в руки русских. Сообщение вермахта об этом умолчало, сказали только, что Кенигсберг с 28 января в осаде. И что у Эльбинга Красная Армия пыталась выйти к Фришской лагуне. Атака Четвертой немецкой армии на юго-западе далеко не пошла, дала острову Восточной Пруссии только небольшую передышку. Генералу Хосбаху пришлось подать в отставку, потому что атаковать в западном направлении не разрешалось.
- Когда будем дома, зима уже почти пройдет, - грезила старая Марковша. Она прикидывала, на каких грядках посадить редиску и лук, сколько яиц положить под наседку, не будет ли в этом году картошка опять так дико зарастать пыреем.
Но однажды вечером снова запылал горизонт. И совсем недалеко. Это, наверное, был Бартенштайн. Прислуга Юдиттен паковала вещи, а Блонски и Штепутат до полуночи бегали по комнатам и конюшням. До рассвета нужно двинуться дальше.
Но куда дальше? Как убежать с острова? По льду? К счастью, была зима. Если бы удалось выйти через Фришскую лагуну на косу, а потом по узкой полосе песка вниз на юг. Где-то должна найтись лазейка. Хайльсбергский треугольник продержится, пока беженцы не будут в безопасности! Блонски принес этот слух с дороги. Говорили, что сказал какой-то офицер в больших чинах. Высокое начальство неустанно изобретало воображаемые треугольники, линии, высоты, кольца, круги и дуги, которые непременно нужно было удерживать. Жаль только, что Юдиттен был за пределами спасительного Хайльсбергского треугольника, далеко-далеко к северу. Им нужно было вниз на юг, а потом к вершине треугольника, к морю. И скорей через лагуну, пока не начал таять лед.
Коровы Юдиттен стояли на заснеженных лугах и мычали вслед отъезжающим людям. Скотина чувствовала, что люди в растерянности. Бегство в спасительный Хайльсбергский треугольник. Забитые дороги. На пути первый мертвый солдат. Когда на одном из перекрестков движение остановилось, к Герману подбежал Петер.
- Там впереди лежит один, - сказал он, приглашая Германа с собой. Они пробрались среди телег, мимо детей, игравших вокруг покосившейся снежной бабы. На перекрестке земля разворочена "тиграми". Герману хотелось посмотреть на этих колоссов, но Петер тащил его дальше. К канаве за перекрестком. Там зимнее солнце разъело снег, обнажило наполовину сгнившую прошлогоднюю траву, очистило аккуратную площадку для разбитого при воздушном налете военного грузовика.
- Там, - сказал Петер, показывая в кювет.
Рядом с перевернутой машиной лежало полчеловека. Крови не видно. Из шеи свисали мышцы и жилы. Похоже на старый веник. А голова? Не было головы. Так выглядел мертвый солдат. Старший ефрейтор. Совсем по-другому. Вот лежит, как будто он ничто, упавший забор, сдохший заяц, распространяющий вонь.
- Я думаю, его убило самое большое полчаса назад, - сказал Петер. Он отметил, что форма почти цела. Его так и подмывало пойти проверить, не осталось ли чего-нибудь в карманах. Мертвому это уже все равно! Но голова, эта отсутствующая голова удерживала его. Вдруг появится откуда-нибудь и закричит на него.
Танки освободили перекресток, ушли на Ландсберг. Караван двинулся дальше. Герману не терпелось показать матери безголового мертвеца, но из повозки было не видно. Он так и остался за опрокинутым грузовиком в бесцветной траве прошлого лета.
Но следующий мертвец был хорошо виден всем. Он висел на придорожном дереве - липа это или ясень? - с высоко поднятой головой (конечно, как же ему еще висеть). Одного ботинка у него не было, у бедняги. В такой мороз. Не было и пальто или куртки. Бросались в глаза свисавшие с тела потрепанные подтяжки. Носки у него были черные, это бесспорно. И клочковатая борода, но она могла вырасти и пока он висел. Он удостоверял свою личность документом, протягивая к проезжающим свою визитную карточку на куске картона: "Кто боится смерти почетной, умрет постыдной!" Мертвым теперь уже не было конца. Вот семья со страшным воем хоронила у обочины младенца (к счастью, эти люди были не из Йокенен). Эти погребения всегда всех так задерживают. К покойникам привыкли, как к поломанным колесам и ревущему скоту. Тяжело видеть только первого мертвеца.
Гораздо страшнее была гололедица. Днем под февральским солнцем дорога оттаивала. К вечеру замерзала опять. Приходилось пускать в дело кнут. Только не застрять на подъеме. Тогда уже тут и останешься. Пока Хайнрих держал вожжи, Штепутат с лопатой бежал рядом с телегой, сыпал лошадям под ноги песок. Так взбирались по обледенелой дороге на холм, а оттуда сползали вниз. Наконец стало невмоготу. Блонски пришел из головы колонны к Штепутату обсудить, где искать ночлег. Но уже больше не было обогретых господских домов и теплых коровников. Оставалось только открытое поле. Повозки становились одна к другой, за йокенцами подъезжали другие. Так продолжалось до темноты. Лошадей не распрягали. Штепутат накрыл их одеялами, чтобы защитить от инея. В ямках разводили небольшой огонь. Женщины кипятили снеговую воду, чтобы хоть попить горячего. Поле - занесенное снегом картофельное поле возле городка Ландсберг - было похоже на цыганский табор невероятных размеров. Что они, все хотели в Хайльсбергский треугольник, а оттуда к спасительному морю? Что они знали о море? Они только и видели, что тихие мазурские озера. На телеге через море? В Берлин. В рейх.
Коляска Блонского с двумя женщинами остановилась рядом с повозкой Штепутата. Пришлось и майорше и маленькой бледной женщине спать в коляске на заснеженном поле. Кучер Боровски раздобыл кирпич, нагрел его на огне, положил маленькой бледной женщине под ноги. Ей нужно было тепло, она кашляла день и ночь.
Сидевшая у окна коляски майорша сдвинула занавески и сказала Штепутату:
- Мой покойный муж всегда говорил об этом. Это не дело, говорил он.
Она обращалась к Штепутату, как будто он один был во всем виноват.
Блонски пришел с дороги с известием, что пал Бартенштайн. Бартенштайн это ведь было на пятьдесят километров западнее Йокенен!
- Ваш Гитлер бросил нас на произвол судьбы, - опять принялась майорша.
- Как это мой Гитлер? - возмутился Штепутат.
- Ну, вы же бургомистр Йокенен.
На самом деле, Карл Штепутат не мог этого отрицать. Ему вспомнилась фигура, раскачивавшаяся под придорожным деревом - это был все-таки ясень - в черных носках и свисающих подтяжках. Это тоже мог быть бургомистр, кто-то, не сумевший в этой страшной неразберихе выполнить свой долг. Штепутат не мог отделаться от этой картины, смотрел невидящим взглядом прямо перед собой, в затоптанный, грязный снег.
Бартенштайн пал 4 февраля 1945 года. Утром, не дожидаясь рассвета, дальше. Мимо Ландсберга и прямо к лагуне. Блонски ходил среди повозок. Следил, чтобы пламя костров не поднималось слишком высоко.
- Если русские увидят огонь, пустят сюда пару снарядов.
И действительно, гул не прекращался всю ночь. Заяц при каждом выстреле вздрагивал всем телом и вскидывал голову вместе с оглоблей.
Это утро началось раньше, чем все другие. Русская артиллерия забарабанила побудку еще до восхода солнца. Одна мина разнесла в клочья дерево при дороге и, как игрушечные шарики, вывернула из земли камни мостовой. Это утро было не для любителей поспать. Кто быстрее всех успевал надеть на лошадей хомут, кто размахивал самым длинным кнутом, тот первым выезжал на шоссе, мчался под рвущимися снарядами, мог свободно ехать до Ландсберга.
Но у полей вроде этого всего один выезд. Там сталкиваются, и образуется пробка. Лошади взвиваются на дыбы. Сцепившиеся телеги оттаскивают в сторону. Одна повозка сползает в кювет. Некоторые теряют терпение, бросаются через заснеженную канаву напрямик, переоценивают крепость тележных колес. Треск! Готово!
Что предпринимает в такой свалке маленький Блонски? Он скачет с обеими дамами в коляске через поле, все время параллельно дороге. Сразу видно, как устойчивы коляски, сделанные йокенским тележным мастером. В конце поля Блонски на плоском месте перелетает через канаву, становится во главе оторвавшейся группы, хлещет кнутом направо и налево. Блонски несется быстрее других и вскоре скрывается за поворотом на Ландсберг.
Снежное поле уже почти опустело, когда Илька и Заяц выбрались, наконец, на шоссейную мостовую. Где остальные йокенцы? Везде незнакомые лица, весь караван перемешался. Только трактирщик Виткун впереди, матерясь, лупит своих лошадей.
Наступает день. Достаточно светло, чтобы увидеть надломленный путевой столб, у которого шоссе разветвляется. Указатель отводит одну дорогу на запад, сообщает, что до городка Цинтен столько-то километров, а другую отгибает к югу, на Ландсберг, в мешанину домов и садов.
Ландсберг. Уютно расположился в долине. На крышах немного снега. Нехватает только дыма, поднимающегося из каминов, звона колоколов церкви, гудка лесопилки, дребезжания телег с молочными бидонами по булыжной мостовой. Поразительно тихо в этот ранний утренний час. Кругом огороды, фруктовые сады, низменные луга с вьющейся по ним узкоколейкой. Маленькая идиллия, которую нарушает только разбитый снарядами поезд, развалившийся и сгоревший прямо перед городом. Время утреннего кофе в маленьком городе, недосягаемого для огня минометов. Штепутат пускает лошадей шагом. Пусть отдышатся.
А тут этот сломанный дорожный столб, упорно утверждающий, что от Ландсберга до Цинтен столько-то километров. Как поступают люди на развилке дорог? Они следуют за толпой, по наезженной дороге, по проторенному пути. Даже лошади настаивают на этом. Нужно сильно тянуть за вожжи, чтобы направить их на новый путь. Дорога на Цинтен пуста, все устремились в спокойный, уютный Ландсберг. Штепутат тоже двинулся, куда все. Там, в городе, он соединится с остальными йокенцами.
В Ландсберге, казалось, шел праздник урожая. На запруженных улицах женщины с картонными коробками, мужчины с бутылками под мышкой. Еще один продовольственный склад Четвертой немецкой армии. Лимонный ликер и печенье. Мазур Хайнрих разволновался. Он бы с удовольствием принял чего-нибудь крепкого. А для Германа пачку печенья. Где же Петер Ашмонайт? У него-то нюх на такие дела. Он наверняка уже там и таскает в свой фургон печенье. Герман и Хайнрих отправляются вдвоем, навстречу людям, коробкам с печеньем и бутылкам с лимонным ликером. Вон пожилой мужчина с полупустой бутылкой в руке поет во все горло, вытирая своим пальто беленую стенку дома. Да, напиться нужно. В этой неразберихе у детей и у пьяных шансы лучше всех.
Или хромой Хайнрих не мог идти достаточно быстро, или они просто слишком поздно попали в Ландсберг, но до продовольственного склада с печеньем и ликером они уже не добрались. Их остановил пулеметный огонь из садов. Жутко близко. Тихий утренний час в Ландсберге кончился. Пулеметный огонь перекинулся на черепичные крыши. Как посыпались обломки! С ратуши обгоревшая глина дождем полилась на мостовую. Одно окно разбилось прямо над Хайнрихом. Осколки стекла упали на шляпу.
Из проходов среди плодовых деревьев солдаты выходили широким фронтом, как цепь загонщиков в охоте на зайцев. Не ища укрытия. Как на прогулке. Бегом из этого проклятого города!
С юга сплошным потоком шли повозки, повернувшие обратно: дорога на Мельзак была уже перекрыта. Назад к указателю на Цинтен. Штепутат хлещет лошадей. Но до указателя уже не добраться. Цепь загонщиков приближается и оттуда. Обратно! Попробовать выйти на Цинтенскую дорогу огородами. Телеги валят плетни, кусты смородины, торчащие капустные кочерыжки. Теперь через вспаханное паровое поле. Деревья там вдали - это дорога на Цинтен.
"Ложись", - шепчет Марта. Она сидит рядом с Германом и прижимает его к подушкам, защищает его своим телом. Герман пытается поднять голову. Перед ним две мужские задницы. Между ними кусок серого неба, качающийся вправо и влево. Ветки дикой груши. Жидкий столбик дыма, поднявшийся неизвестно откуда. Над головой Герман замечает в навесе дыру размером с кулак. Ага, это они прострелили.
- Ложись, мальчик!
Просто невероятно, как Хайнрих колотит лошадей. На толстом заду Зайца появляются черные полосы. А то, что течет по его ногам, - это кровь. Попали в Зайца! Герман не сводит глаз с отца в твердой уверенности, что он вдруг опрокинется назад, ляжет на одеяло, раненный, залитый кровью. Но Штепутат все так же вздергивает руками, хлещет вожжами по лошадям.
И вот телега встала. Как близко стреляют! Герман слышит голоса. Он подвигается к отцу, видит, что остановились перед длинным рядом деревьев вдоль Цинтенского шоссе. Прямо в поле. Через канаву не переехать. Повозки справа и слева. Некоторые сломались. Лошади, с полной сбруей легшие в снег, взбрыкивают задними ногами, грызут хлопья пены. Повисла на откосе и парадная карета поместья Йокенен. Блонски соскакивает с козел. Отпрягает одну лошадь. Выдергивает ее из канавы. Взлетает ей на спину. Бьет животное руками и ногами. Скачет один в Цинтен, все время по краю дороги, под защитой деревьев. Вслед маленькому Блонскому разряжают целый диск автомата, но не попадают. Он прорвался.
Герман поворачивается кругом. Видит ватные куртки. Меховые шапки с красной звездой. Повешенные на шею автоматы. Они спокойно подходят из ландсбергского предместья. Время от времени стреляют в воздух, чтобы не становилось слишком тихо. Немецкий связной-мотоциклист, наверняка хотевший доставить из Цинтена в Ландсберг важное донесение, в ужасе разворачивается и бросается наутек.
"Вот и приехали", - сказала Марта, на удивление спокойно. Ни казаков, ни сливовых деревьев.
Ватники прыгают через канаву, приближаются к стоящим повозкам. Эй, да они уже о себе позаботились. Из ватников выглядывают горлышки бутылок с лимонным ликером, в руках пачки печенья.
- Нас застрелят? - спрашивает, дрожа, Герман.
- Да выбрось ты это, Карл, - говорит Марта, показывая на партийный значок на отвороте пиджака. Штепутат оборачивается, выглядит так странно, смотрит на лежащего позади мальчика. Перед Хайнрихом и своей женой он бы не постыдился. Но перед мальчиком! Что он о нем подумает? Не должен ли он в этот час сохранять верность всему тому, во что раньше так верил? Да, если бы это было так просто: снять эту штуку, бросить ее в снег и начать новую жизнь!
Перед повозкой Штепутата стоит маленький русский солдат с круглым лицом. "Слезай!" - показывает он большим пальцем вниз. Пока мужчины спускаются, из-под навеса выглядывает лицо Марты. Рука протягивает маленькому солдату полупустую бутылку с ромом. Вот он, мирный ром, отложенный, чтобы выпить за окончательную победу. Маленький, похоже, не очень интересуется полупустыми бутылками рома, и подошедший второй солдат берет бутылку себе. Он же понимает и толк в часах. Штепутат с готовностью отдает ему свои золотые карманные часы. У Хайнриха дело затягивается, так что нетерпеливому любителю часов приходится отрывать цепочку вместе с пуговицей на жилете. Собиратель хронометров идет дальше, направляется, следуя тонкому нюху, к сломавшейся карете, в которой майорша и маленькая бледная женщина скрывают свои драгоценности. Около Штепутата остается только маленький русский. Спрашивает, есть ли оружие. Штепутат, с его пагубной привычкой к честности, кивает головой. В то время как у Марты перехватывает дыхание, Штепутат запускает руку под сиденье и протягивает солдату Красной Армии свой маленький револьвер. Ну, теперь уж обязательно случится что-то страшное. Но маленький русский только мельком взглядывает на револьвер, не находит в нем ничего интересного и небрежно швыряет в поле. Тем временем он обнаруживает на куртке Штепутата партийный значок со свастикой.