«А ничего! — явился не запылился Внутренний Голос. — Ровным счетом ни-че-го, Стольник. Мы с тобой оба родом из Москвы, а между нами нет ничего общего! Я тебя уверяю: в Приморске найдется человек триста, которые родились в Казани.
Владимир Ильич Ленин учился в тамошнем университете и, вполне возможно, дружил с прабабкой Гридина…»
«Исчезни, придурок! — Евгений попытался сосредоточиться на своем открытии. — Хотя, кажется, ты прав. Из этого можно сделать тысячу выводов, но правильным может быть только один».
«Я всегда прав», — обиженно вякнул Внутренний Голос и утихомирился.
Евгений умылся и лег. В окошко были видны две одинаковые по величине звезды Южного Треугольника — созвездия на участке Млечного Пути.
Третья, самая большая, звезда в поле зрения не попадала.
В двенадцатом часу ночи в поселок нефтяников, расположенный в 10 км к северу от железнодорожной ветки Приморск — Армавир, ворвались два микроавтобуса и легковой автомобиль «ниссан» без номеров. Около тридцати человек в камуфляжных масках рассыпались по служебным контрейлерам и балкам, в которых проживали нефтяники преимущественно украинского происхождения, и учинили побоище. Сопровождая расправу нецензурной бранью и выкриками «Бей хохлов!», «Геть на Украину!» и др., налетчики причинили серьезные увечья четырем буровикам, нанесли побои одиннадцати, подожгли два балка, вывели из строя телефонную связь, систему электропередачи, забрали все имевшиеся в наличии ценности и деньги. Старший бурмастер Михальченко, незаконно хранивший в жилом помещении взрывчатое вещество, применявшееся для торпедирования скважин с целью образования трещин в призабойной зоне пласта, подключил цилиндрическую торпеду к электрозапалу, но был застрелен одним из налетчиков из пистолета системы «ПМ». Разбойное нападение носило ярко выраженный антиукраинский характер — были уничтожены именно те балки, в которых проживали граждане Украины, изорван желто-голубой флаг на флагштоке, разбит портрет Шевченко на стене в одном из балков, с особой жестокостью избиты рабочие Быченок и Онуфриенко, на которых были одеты вышитые украинские сорочки. После выстрела в Михальченко налетчики скрылись, прихватив с собой повариху Таранчук и жену одного из буровиков, приехавшую навестить мужа из Мукачева. Над женщинами надругались и сбросили их в карьер у железнодорожного переезда.
Весть о бандитском налете разлетелась по всем рабочим поселкам. Полторы тысячи украинцев — основной костяк приморских нефтяников — съехались на грузовиках, автобусах и электричках в областной центр и организовали митинг на площади Дружбы. Инициатором акции протеста выступил помощник бурмастера Антонов. «Это вам в награду за помощь, которую вы оказываете убогой российской экономике?! — патетически вещал потомок попа Гапона с импровизированной трибуны. — Или это месть за самостийность и свободолюбие?! А может быть, это — признак агонии Российской империи?! Они не могут овладеть Черноморским флотом, не в состоянии поработить исконно украинский Крым и потому отыгрываются на беззащитных гражданах?! Москали только на словах гостеприимный и миролюбивый народ! Не верьте, хлопцы, тем, кто станет дурить вам головы, будто это хулиганская выходка!.. Нет! Это — политика! И политика губернатора в том числе. Вас хотят выдворить за пределы России, чтобы дать работу своим. Ту работу, которую Гридин обещал своему электорату, но которую дать не в состоянии!.. Откуда у хулиганов автобусы и оружие? Как им удалось исчезнуть?! Не бойтесь, люди! Шовинизм не пройдет! Пусть вороги захлебнутся в вашей крови!.. Или нам выдадут всех до единого виновников украинского погрома, или мы обратимся в ООН!..»
Изобличить и снять с трибуны этого новоявленного анпилова, говорившего глупости, обвинявшего то правительственную политику, то местные власти, то и дело норовившего ввернуть украинское словечко в «пламенную речь», не составило бы труда, но толпа, потрясенная кровавой акцией и смертью соплеменников, анализировать ситуацию не стала. «Разойдитесь! — доносились усиленные мегафонами команды милицейских чинов; «канарейки», «ниссаны», военные грузовики, оцепившие площадь, только распаляли людей. — Митинг не санкционирован! Приказываю разойтись!» В толпу вливались горожане. Над головами появились лозунги «Заслон шовинизму!», «Смерть погромщикам!», «Позор губернатору!», «Хай живе вiльна Украiна!», «Бандитов — к ответу!». На Кипарисной перед зданием администрации шествие встречал мощный заслон из состыкованных автомобилей «Урал» и роты солдат ВВ в касках, вооруженных спецсредством «черемуха» и новейшими телескопическими дубинками из сверхлегкого металла. Из переулка Свободы неожиданно выехал катафалк.
Гроб с телом Михальченко, накрытый украинским флагом, поплыл над толпой, по чьей-то команде транспаранты исчезли — демонстрация превратилась в похоронную процессию. Делегация во главе с Антоновым потребовала, чтобы к людям вышли губернатор и депутаты областной Думы в полном составе. По приказу генерала Дворцова все они были арестованы, после чего Дворцов лично обратился к обезглавленной процессии: «Внимание!.. Приказываю повернуть в переулок Свободы и следовать в направлении городского кладбища! Митинг и шествие у здания администрации запрещаю! Через пятнадцать минут будет отдан приказ о разгоне демонстрации! Пожалейте женщин и детей! Будьте благоразумны и не поддавайтесь на провокацию! Разойдитесь!.. Повторяю: всем немедленно разойтись!..» Рокот негодования прокатился по разъяренной толпе. Снова появились транспаранты. Кто-то истерично запел «Ще не вмерла Украiна», гимн подхватило несколько сотен голосов. Стихийно образовался комитет из двух десятков добровольцев. После шумного обсуждения ситуации они пришли к «консенсусу»: гроб с телом Михальченко погрузили в катафалк, посадили в «икарусы» женщин и детей и отправили в предписанную сторону. Остальные участники демонстрации остались на месте. Движение на центральных улицах было парализовано. Несмотря на повторяющийся каждую минуту приказ разойтись, никто не расходился. Наступило затишье. Подоспевшее подразделение ОМОНа в сферах и бронежилетах цепью рассыпалось вдоль тротуаров по обе стороны толпы. Противостояние длилось десять минут. Напряженная тишина благополучного исхода не предвещала.
Хализев, Ставров, Давыдов и Гридин все это время находились в здании обладминистрации. Гридин порывался выйти к людям, но оба «силовика» и заместитель стояли на том, что губернатор — не собака, чтобы откликаться на свист: завтра его затребуют «химики», послезавтра — «вертолетчики», а там, глядишь, начнут диктовать «рокеры» и «панки». Давыдов категорически утверждал, что налет на вахтовый поселок носит провокационный характер и, не исключено, имеет целью выманить губернатора на площадь. Ставров приказал охране никого не выпускать и не впускать, все входы были заблокированы. Когда ситуация достигла апогея, было решено, что к собравшимся отправится Хализев. В двенадцать тридцать он вышел в сопровождении сотрудников охраны, но преодолеть расстояние в три квартала, отделявшее административный центр от первого кордона, не успел. За две минуты до истечения ультимативного срока из середины толпы в солдат полетели петарды, по щитам загрохотали булыжники. Дворцов отдал команду. Солдаты ВВ со встречного направления, бойцы ОМОНа с флангов, орудуя дубинками, заставили толпу повернуть назад, выбили ее на площадь и обратили в бегство. Раненых и задыхающихся от газа сортировали по милицейским фургонам и каретам «скорой помощи», заготовленным заранее.
Через полчаса было восстановлено движение автотранспорта. Учреждения, находившиеся в административном центре, продолжили работу.
Евгения разбудил негромкий стук по стеклу. Он вскочил, выглянул в окошко. Во дворе стояла Алевтина Васильевна в наброшенном на байковый халат пуховом платке.
— Женечка, отворите, пожалуйста, — виновато улыбнувшись, указала она на дверь.
Евгений метнулся к двери, отодвинул щеколду.
— Ради Бога, извините, что разбудила вас.
— Да что вы, утро на дворе! Проходите, Алевтина Васильевна.
Она робко вошла в комнату покойного сына, присела на табуретку.
— Не знаю, насколько это важно… Вчера вы спросили у меня о романе Павла, и я все никак не могла уснуть, думала о том, что он, наверно, мог бы стать неплохим писателем. А потом неожиданно вспомнила, что было еще на той пленке…
— И что же?..
— Там была улица… такая обычная старая улица с брусчаткой, наверно, в старом районе. Каменный дом, обнесенный металлической оградой. На ограде — большой белый номер с цифрами. Какими именно — я не вспомнила, да и попросту не обратила на это внимания… У дома стоял автомобиль с откидным верхом, похожий на тот, который остался на пленке… А может, и тот самый, этого я не берусь утверждать. Из дома вышел Павел с каким-то человеком лет… не могу сказать точно, сколько ему было лет. Запущенная, седая наполовину борода, длинные волосы, лицо не то чтоб старое, но испитое… Он дошли до ограды, вышли за калитку, на улице пожали друг другу руки. Я спросила у Павла, кто это. Он ответил: «Так, один писатель, эмигрант». И все. На нем было драповое пальто. Высокого роста, сутулый… Что еще-то?.. Пожалуй, все. Ничего примечательного, да и Павел сказал о нем неохотно, отмахнулся будто…
Евгений провел ладонью по небритому подбородку, стараясь сообразить, кто это мог быть и какую роль сыграл этот человек в жизни и смерти Павла Козлова.
— Павел его фамилию не называл или вы не помните?
— Нет, не называл, точно. Все было именно так, как я рассказала. Вчера я так разволновалась, увидев Пашу… А вообще-то у меня неплохая память.
Евгений вдруг подумал, что она может стать объектом не только его внимания.
— Алевтина Васильевна, вы не рассказывали Грошевской о том, что смотрели с Павлом эту кассету?
Она задумалась, не очень уверенно покачала головой:
— По-моему, нет. По крайней мере, она меня об этом не спрашивала.
— Очень вас прошу, если кто-то поинтересуется… не знаю, следователь, например, не говорите о том, что мы просматривали кассету. Просто — приезжал приятель Павла из Москвы, пили чай, вспоминали Павла, болтали ни о чем. Чем занимается — не знаю, говорил, вместе учились, в Приморске проездом.
Козлова почувствовала тревогу в его словах.
— Что-то серьезное, Женя?
— Прямо скажем, Алевтина Васильевна, из-за несерьезного не убивают, — он улыбнулся, спеша развеять ее опасения: — Чайку бы, а? Я сейчас умоюсь и приду.
— Конечно, — спохватилась она. — Завтрак уже на столе.
Евгений взял ведро и отправился к колонке. Дело принимался неожиданный оборот. Если в сочетании «казанская сирота» оба слова соответствуют действительности, то почему не допустить, что все остальное в записях Павла — тоже правда, а вовсе не заготовки для романа?
«Жила в нищете, отец бросил, мать умерла, воспитывалась в детдоме, бывший муж — каплей с подлодки — бросил».
Не имеет ли писатель-эмигрант отношения к этому каплею?..
Евгений набрал воды, вернулся во двор. Опершись ступнями о козлы, энергично отжался полторы сотни раз на пальцах, окатил себя ледяной водой.
Одно было несомненно: проходной, непримечательный для непосвященных кадр имел если и не самое важное, то, во всяком случае, очень существенное значение для разгадки убийства Павла — иначе зачем бы Грошевская стала перемонтировать кассету перед тем, как отдать ее Евгению. Писателя-эмигранта в драповом пальто понадобилось изъять. Неужели поездка в Париж была затеяна Павлом для того, чтобы увидеться с ним?
«У меня появилась банальная цель: увидеть Париж и умереть».
Увидел. Умер.
Все, снятое на пленку, рассказанное Васиным и Полянским, Алевтиной Васильевной и Кравцовым заставляло переосмыслить записи в блокноте и статьи Павла. За неконкретными, похожими на писательские заготовки заметками скрывался важный смысл, будто Павел спешил фиксировать в них все, что последовательно вело его к смерти. Возможно, он даже предчувствовал неизбежность этой смерти и уж по крайней мере прекрасно понимал, в какую «игру» оказался втянутым.
«Все вообще игра» в войну, в политику, в преступников», — писал он восьмого декабря. И в тот же день: «Отпуск Шпагин мне все-таки предоставил. 13-го уезжаю в Сутеево, оттуда — к Леве в Париж». Следующая запись: «Какие беды принесет мне встреча с В?» Вполне возможно, он имел в виду встречу с этим самым писателем-эмигрантом, и тогда его фамилия (или имя) может начинаться на букву «В».
Через полчаса Евгений был готов к отъезду. Алевтина Васильевна ждала его за накрытым столом, не притрагиваясь к еде.
Творог со сметаной, варенье, остатки клубники и чай вместе с неожиданно выползшим из-за облаков солнцем создавали весеннее настроение.
— Алевтина Васильевна, — обратился к хозяйке Евгений, — у меня к вам еще одна просьба. Я допускаю, что она может не соответствовать вашему желанию, но это очень поможет мне. Сейчас мы с вами заключим контракт. Вы собственноручно напишете заявление в частное детективное бюро «Шериф» на мое имя с просьбой провести расследование обстоятельств смерти вашего сына Козлова Павла Сергеевича. Я выдам вам квитанцию о предварительной оплате — так нужно для моего официального статуса и налоговой инспекции. Разумеется, вы не будете не только ничего оплачивать, но и вообще принимать участия в чем бы то ни было. Заявление останется у вас. Если я скажу, что его нужно кому-то показать, вы сделаете это; если все обойдется — порвете. Документы оформим задним числом, в Приморск я приехал двенадцатого. Хорошо?
Она молча смотрела на него и все никак не могла решиться нанять детектива для поисков убийц своего сына — это не укладывалось в ее сознании, что-то мешало, претила мысль о мести, пугало возможное противоречие с привычными и потому казавшимися единственно законными следственными инстанциями государственных органов.
— То, что вы собираетесь делать, Женя, опасно?
— Для нас с вами — нисколько, Алевтина Васильевна! Потому что я понятая не имею, что я собираюсь делать.
В полдень задрипанный «ЛАЗ» вернул его на Приморский автовокзал. Добравшись до первого же переговорного пункта, Евгений заказал десятиминутный разговор с Парижем.