Могла ничего не спрашивать, чтобы не показаться полной дурой. Но впрочем, это итак уже все знали по ее тупому фейсу.
Вот как, оказывается, сильно действует на человека самовнушение. Замараева считает, что она не может жить без бомжа, а ведь по сути, все мужики, которые у нее жили, были бомжами; какой-то придурок думает, что он не может без сотового телефона, без «Мерседеса»; кто-то думает, что ему нужны внуки или правнуки. Кто-то мнит себя строителем коммунизма и т. д.
Но на самом деле человеку все это не нужно. Все эти ценности на самом деле выдуманные, высосанные из двадцать первого пальца. Человек может прекрасно жить и без всего этого! Без бомжа, без сотового, без «Мерса», правнука и строительства коммунизма. Человек счастлив и без всего этого. Ему все эти приложения на хуй не нужны. В детстве все были счастливы и без этого! Без всяких ограничений и условностей. Просто потому, что светит солнце, поют птички, и тебе хорошо! Просто так, без всяких приложений. Тебе ничто не мешает быть счастливым!
Но лишь тогда, когда появились эти приложения, все эти условности, то человек стал по-настоящему несчастным. Потому, что обусловленность — это несчастье, горе, а ее отсутствие, свобода — это большое счастье. Тот, кто это по-настоящему поймет — станет поистине счастливым!
— Ну ладно, Наташ, я тогда возьму свою травку, — прочадосила наконец Рыба, — раз Кисье пока нет.
— Бери, — безразлично ответила Замараева. — Ему же хуже будет! Меньше достанется.
— Хуже? Неужели ты такая мстительная?
— Нет, еще пока не очень. Могла бы и сильней. Почему это он со мной так поступает? Он еще пожалеет об этом!
— Наташ, а мне мама говорила, что быть злопамятной — это нехорошо, — проблеяла Рыба.
— А мне, знаешь, как-то все равно кто кому что говорил! — процедила Наташка сквозь зубы. Я считаю, что все плохое, что было в твоей жизни, нужно помнить.
— Но зачем?
— Затем, чтобы потом пересмотреть все свои поступки, их результаты и суметь в такой же ситуации проявиться по-новому, не совершая одних и тех же ошибок.
— А разве такое возможно? — проныла Рыба.
Неожиданно в разговор вмешалась Людка:
— Конечно, возможно! Мне об этом постоянно Саша Раевский рассказывал, об этом все ученые
постоянно пишут.
— А кто такой этот Раевский? — неожиданно оживилась Замараева.
— Это московский йог, очень продвинутый человек. Он обо всем этом постоянно рассуждает.
— Прикольно! А мне вот недавно мои мужики Ошо притащили почитать. Ну, вообще-то он очень
много умных вещей говорит. Я прикололась!
Рыба все продолжала не въезжать ни во что.
— А я все равно считаю, что злобной, злопамятной быть — это плохо! — тупо твердила она.
— А это никого не интересует! — отрезала Замараева, выпуская дым колечками изо рта. — Тебе это кто сказал? Мама?
— Ну да. Мама у меня хорошая!
— Ха-ха-ха! А сама-то ты как считаешь?
— Я? — Рыба задумалась, не зная, что сказать в ответ. В ее уме не находилось ответа.
— Это человек без мнения! Ха-ха-ха! За все решила мама. Тебе сколько лет, девочка?!
— Семнадцать лет и девять месяцев.
— Ха-ха-ха! Здоровая кобыла, а за нее все решает ее мама: как ей думать, как ей поступать, что в жизни делать! Фу, ничтожество! Ха-ха-ха!
Рыба сконфузилась и обиженно молчала. Ей было до смерти обидно, что с нею так беспардонно обращаются.
Наталья с минуту помолчала, как бы оценивая произведенный ее словами эффект, а затем продолжила в том же духе:
— Она слушает мать. И хотя матери рядом нет, она сидит в голове у этого уебыша и продолжает своим гнусавым голоском диктовать ей, как поступать в той или иной ситуации, когда радоваться, когда обижаться, дуться, а когда надо и вешаться…
Наталья улыбнулась хитрой, загадочной улыбкой, окинула взглядом всех окружающих. Все пытались всею силой своих тупых голов понять смысл ею сказанного.
— И так будет длиться всю жизнь, — продолжала она, — уже мать умрет, сгниет в могиле, ее уродливое наследие будет продолжать жить в банке ее любимой доченьки и калечить ее судьбу.
— Но ведь мне мама говорила, что добра желает! — запальчиво выступила Рыба, защищая свою погань.
— Ее добром дорога в ад вымощена!
— Но почему? Почему? Почему?
— А потому, что ты — запрограммированная биомашина, которая предназначена только для того, чтобы работать, работать и работать всю жизнь. Выращивать потомство, чтобы оно тоже всю жизнь работало. И ты точно так же, как и твоя мать, будешь воспитывать своего ребенка и стараться всеми силами, чтобы он не мог подумать сам. И как самое великое достояние ты будешь бережно вдалбливать в его голову те же стереотипы, шаблоны и установки, то убогое мышленьице, которое тебе досталось от твоей погани. И ты вырастишь такого же морального урода, как и ты сама. И будешь гордиться своим говном. С такими же убогими и узколобыми реакциями, как и у тебя самой. С такой же убогой судьбой, как у твоей матери и тебя! Вот оно — величайшее зло!
— Но ведь я буду воспитывать своего ребенка по-другому! — яростно выпалила Рыба. Наталья смерила ее презрительным взглядом.
— Ты?! — рассмеялась ей в лицо она. — Да ты даже не можешь измениться сама! Ты остаешься все той же тупой бессмысленной машиной, которой тебя сделала твоя мать. Абсолютно тупой, абсолютно бездарной, убогой как и она сама.
Наталья замолчала, испытующе глядя на Рыбу. Та молчала, закусив губу от обиды и понуро опустив голову.
— Вот, например, сейчас ты реагируешь обидой на простые слова. Всего лишь слова. «Слова, слова, — пустые звуки», как сказал поэт. Ты реагируешь на звуки, на колебания воздуха. Ничего реально не происходит, а ты реагируешь так, словно случилось что-то непоправимое. Видишь, как ты механична!? Ты просто зомби! Биомашина! Идиотка хуева!
Рыба совсем зачморилась от этих слов. Ничего понимать из всего сказанного она не собиралась. В ее голове только крутилось: «Меня оскорбили, меня унизили, со мной несправедливо поступили. Как это обидно! Как это унизительно!» Только что ей сказал, что слова — это звуки, и тут же она обиделась на какие-то колебания воздуха.
Ком подкатил к горлу и ломающимся от обиды голосом Рыба сморозила очередную хуйню:
— А Вы не могли бы не курить, а то у меня от дыма голова сильно болит?
— А мне как-то знаешь, до этого, как до лампочки! — бесшабашно ответила Наталья, выпуская дым прямо в лицо Рыбе.
— Но мне это неприятно. Я ведь не курю, а медиками уже доказано, что пассивное курение гораздо опаснее, чем активное, — не унималась Рыба.
— Ну и что! У нас еще есть и комната. Можно туда пойти. Там никого нет!
— А может мне вообще уйти отсюда? — с вызовом бросила идиотка.
— Да, вообще-то было бы не плохо тебе проветрить мозги! — рассмеялась Наташка.
— Ну, тогда я пошла?!
— А тебя тут никто и не держит! Скатертью дорожка! — поставила точку Наталья. Рыба демонстративно встала, схватила свой брезентовый рюкзак и рванула к выходу.
— Люд, а ты со мной или нет? — срывающимся от обиды голосом прогнусавила Рыба.
— Да мне вообще-то и здесь хорошо! — ответила та ленивым голосом. — Зачем мне куда-то идти?
— Ну, и оставайся, предательница! — психанула Рыба, наспех натягивая свои борцовки на разные ноги. — Ты мне не друг, а портянка!
И под общий смех и улюлюканье Рыба выскочила на площадку и понеслась, куда глаза глядят, громко хлопнув дверью на прощанье. Куски оставшейся штукатурки посыпались на пол. Пулей, как ошпаренная, идиотка понеслась по улице.
Только что ей говорилось, что она реагирует как запрограммированная машина, как зомби, идиотка, и тут же, через минуту, она поступает в точности так, как о ней сказали! Ей описали буквально все ее процессы, все стереотипы поведения, тут же она поступает именно таким образом. Ей сказали, что она- биоробот, и она реагирует тут же в точности так же, как биоробот. Она даже не поняла, что можно, оказывается, измениться и не быть такой тупицей, какой ее сделала ее мамаша. И вот теперь из-за своих дурацких реакций она оказалась вечером одна на улице. Никому не нужная и не интересная.
Будь она чуть-чуть поумнее, она бы не реагировала так глупо, и ей не пришлось бы на ночь глядя бежать на улицу. Проявись она чуть-чуть похитрее, поумнее, она бы сейчас сидела бы себе в квартире и не думала бы, куда ей теперь податься и все бы было прекрасно. Но из-за обидчивости, ранимости, детской психованности, инфантильности она стала поступать подобно пятилетнему ребенку. Поступать так, как ей абсолютно невыгодно, неудобно, даже вредно и опасно. И из-за своей дурости человек обрекает себя на несчастье. И Рыба не была исключением из правила. И теперь вместо уютной квартиры она тащилась по грязной улице, заполоненной равнодушными мышами, которыми всем было на нее насрать. Вместо психа Рыба должна была проявлять с Натальей хитрость и угодливость, мягкость и предусмотрительность. И тогда бы такого вовсе не случилось. Беда Рыбы была в том, что она не умела проявиться так, как бы ей было выгодно. А для этого у нее не должно было быть никаких принципов, никакой гордости, а только одна пластичность, хитрость, подстройка, ощущение, где находится выгода. Вот тогда бы ей в жизни всегда везло. Ее жизнь могла бы превратиться в сплошной праздник. Жить стало бы легко и просто. А пока что из-за своей дурости Рыба только страдала.
«Почему они со мной так поступили?! — думала про себя она. — Почему Наталья, да и вообще никто не сделал даже попытку меня остановить? Почему они так гадко надсмехались мне вслед?!»
Рыба шла по центру города, а навстречу ей шли равнодушные мыши. У них были свои проблемы, и всем было на нее наплевать. Рядом не было доброй мамочки, которая бы утирала ей сопли и утешала ее. Вот в каком плачевном состоянии была идиотка. Вдруг на горизонте замаячила знакомая физиономия. Рыба механически сделала усилие, чтобы взять себя в руки, но ее зареванная харя выдавала ее за километр. Но кто же этот, до боли знакомый мэн? Рыба не могла сходу вспомнить его. Он сам сделал первый шаг навстречу.
— Привет, Рыбеха! Как дела? — радостно произнес он, хлопая ее по плечу. И тут она вспомнила, что это оказывается Саша Бергельсон по прозвищу «Берг» из КСП.
Какая встреча! Но Рыба продолжала дурачиться.
— Да ничего, нормально, — жалобно, сквозь слезы, прошептала она.
Берг увидел явное несоответствие ее слов и поведения и еще пристальнее стал разглядывать ее зареванную пачку.
— Что случилось? — участливо произнес он
— Все хуево!… - срывающимся от обиды голосом прошипела Рыба, рванулась в сторону и бросилась опрометью наутек, куда глаза глядят.
— Эй, ты куда? — удивился Берг, провожая взглядом психопатку.
Но Рыба не хотела ничего слышать. Как ошпаренная она неслась наутек сама не зная куда и зачем. Берг удивленно пожал плечами, затем покрутил пальцем у виска и пошел дальше по своим делам. Ему тоже, как и всем остальным прохожим на улице было на нее по большому счету наплевать.
И в этой ситуации, даже когда человек проявил к ней участие и внимание, Рыба не смогла воспользоваться этой уникальной возможностью. На ее месте нужно было взять себя в руки, перестать ныть и начать активно взаимодействовать с ним. Или жаловаться на жизнь и что-то для себя выпрашивать, или подлизываться и хвалить Берга, или кокетничать и напрашиваться в гости. А вместо этого она по-детски психанула и ломанулась, сама не зная зачем и почему. Так ее приучила действовать мамочка. В детстве Рыба чуть- что психовала, убегала в другую комнату или закрывалась в кладовке. А ее разлюбимая мамочка металась по всему дому в поиске психованного чада и старалась всячески ей угодить. Приносила ей туда еду, питье, да еще и уговаривала и шла на поводу у ее прихотей. И таким образом, выработала в ней механизм пассивного требования, молчаливого протеста. И вот выросла такая здоровая кобыла с такими дебильными реакциями.
Но мир — это уже не добренькая мамочка! И протестовать в нем бесполезно. Жизнь — это не квартира, где можно убежать в другую комнату и ждать, когда придут тебя уговаривать. Законы жизни очень суровы. Здесь нет того, кто принесет тебе еду и питье, пока ты психуешь. Мир, наоборот, стремится нас уничтожить, жизнь хочет только нас эксплуатировать, выкачивать из нас все соки. А человек, такой как Рыба, беззащитен вдвойне. Вместо ожидаемых уговоров и утешений жизнь дает ей как следует под сраку. Психованные, ранимые, инфантильные люди никому не нужны и не интересны!
Чтобы человеку стало хорошо, он должен увидеть, каким же дураком его сделала его любимая мамочка, какую же она подложила ему жирнющую свинью, воспитав таким долбоебом. И увидев все это- какое же он психованное ранимое уебище — начать работать над собой. Начать менять свои психические реакции на мир, на меняющиеся обстоятельства жизни. Тогда бы и ее жизнь изменилась, стала бы очень благополучной, счастливой и беззаботной. Исчезли бы все проблемы, высосанные из двадцать первого пальца. И ей бы стало очень-очень хорошо!
Солнце клонилось к горизонту, садясь за высокие здания домов. Повеяло прохладой. Небо стало заволакиваться тучами. Подул холодный пронизывающий ветер. Первые капли дождя стали редкими очередями «обстреливать» прохожих. К вечеру в центре города их скопилось на центральных улицах города особенно много. В ожидании дождя весь этот огромный муравейник задвигался, ожил, зашумел, зашевелился. Рыба до последнего металась весь день в толпе мышей и под конец начала кое-как отходить от своей обиды и самосожалений. Весь день понадобился ей на то, чтобы прийти в себя.
Застигнутая врасплох дождем, она вдруг стала отчаянно соображать, что же ей теперь делать. А капли дождя становились все сильней и сильней, и уже самые крупные стали больно хлестать Рыбу по лицу. Она отчаянно заметалась в поисках убежища и, в конце концов, юркнула под козырек одного из подъездов.
* МЭН — «мужчина» (англ).
Ливень расходился все сильней и сильней. И тут-то Рыба вдруг задумалась: а где же она будет ночевать? (Единственная умная мысль, которая пришла ей в голову за этот день!). И вдруг ей стало страшно: «Ой, куда же я пойду? На дворе ведь почти ночь! — мысленно заныла она. — Неужели мне придется заночевать прямо здесь, в этом подъезде? А уже становится холодно!»
Рыба сидела и обреченно думала над своей судьбой. Вдруг ей в башку долбанула мысль: «А что если вернуться к Наташке, попросить у нее прощения? Податься-то некуда». И тут же Рыба отвергла ее.
«Как это так? Я поступлюсь своей гордостью?! Ведь со мной там так несправедливо поступили! Так со мной обошлись! Нет, это ниже моего достоинства! Уж лучше я заночую в подъезде, чем попрошу у нее прощения!»
Мама ведь научила ее быть гордой — вот теперь она и страдала из-за своих принципов. Хорошую услугу ей оказала ее мамочка! Ха-ха! Рыба стояла и, молча, глядя на здоровые пузыри на луже, ощущала полную безвыходность своего положения. Идти ей было абсолютно некуда.
Ум Рыбы отчаянно метался в поисках выхода, но не находил его. От этой безысходности становилось тухло и невыносимо.
«Что теперь делать?! Что теперь делать?» — отчаянно думала она, пытаясь найти выход из этого дурацкого положения.
Она стала отчаянно перебирать в памяти всех знакомых, которые были у нее в N-ске.
К родственникам идти она не хотела однозначно, т. к. одна только мысль о них у нее вызывала тошнотворный рефлекс.
К Энджи идти? А дома ли сейчас она? К Наташке? Ни за что на свете! Это ниже ее достоинства! Адреса других знакомых она плохо помнила. «Что же делать? Что же делать?» — крутилась в ее голове одна и та же мысль. Паника и отчаяние заставляли ее тупую репу шевелиться. Мозгени активней заработали в ее голове. Безвыходность положения создала в ней полную панику и хаос.
Рыба стояла на крылечке и кусала свои короткие грязные ногти. Мыши, стоящие по случаю дождя с ней рядом, брезгливо поглядывали на нее. Но она настолько была отождествлена со своими мыслями, что просто даже не замечала, как к ней относятся люди. (Вообще-то она мало над этим задумывалась). И вдруг ее осенила гениальная идея. До того, как попасть к Замараевой, она жила у Иорданских в Сокуре. Значит, можно вернуться к ним! Ура! Дурища была спасена! Теперь было куда вернуться, где переночевать!
Очень обрадованная своей находчивости Рыба тут же побежала на вокзал. Прыгая чуть ли не метровыми шагами между луж, она неслась к своей цели. Ей уже не был страшен дождь, ей было наплевать, что ноги ее уже насквозь промокли в дурацких бутсах. Ее несло, как очумелую. Прохожие шарахались в стороны, некоторые крутили пальцем у виска. Один мужик, которого она обрызгала грязью, обложил ее четырехэтажным матом и чуть не съездил по морде. (Благо он не успел ее поймать). Один раз она даже чуть не попала под машину. Вот до чего доводит импульсивность и необдуманность! Плохо человеку, когда им в жизни руководят только эмоции! «Если рана в голове, надо пить зеленку!»
Но как бы то ни было, Рыба все-таки добралась до вокзала, впрыгнула в последнюю электричку, идущую в сторону Сокура. Счастливая и довольная, она прикатила в Сокур и впотьмах, на ощупь нашла дом Иорданских. Зайдя в темный предбанник, она пнула-таки ногой злосчастное ведро, стоявшее под умывальником. На этот раз оно оказалось пустым. Жуткий грохот раздался по всему дому. Рыба запнулась и вместе с ведром ебнулась посреди прихожей.
— Еб твою мать! Понаставили здесь всякой херни! Ходи тут из-за них, спотыкайся, как проклятый! — зачертыхалась Рыба, делая попытки в темноте найти входную дверь.
— Кто здесь шумит в пол двенадцатого ночи?! — раздался неожиданный голос Жени.
Через распахнутую дверь на Рыбу ливанул свет лампочки, и она непроизвольно зажмурилась с непривычки.
— Это я, Рыба, — пробубнила она, — можно к вам?
— Ну, заходи, коли уж пришла, — гостеприимно произнес хозяин — цыган.
Рыба с виноватым видом вошла в комнату, и тут же ее взгляд упал на его ебанутую мамашу, которая сидела на своем сундуке и молча тихонько рвала на себе волосы. Услышав посторонние шумы и звуки, она замерла с клоком волос в руке и громко закричала:
— Жорж! Жорж! Кто это к нам пришел? У тебя гости? Познакомь меня с ними!
— Мама, успокойтесь, пожалуйста, это мои гости, но я — не Жорж, я — Евгений. Я — Ваш сын!
— Не Жорж? — задумалась старая квочка.
— Нет, не Жорж. И перестаньте пожалуйста портить свои волосы, — с этими словами Женя сделал отчаянную попытку высвободить волосы у старухи из лап. Но тщетно. Старушенция еще сильнее сжала свои клешни и что-либо достать из них стало совсем невозможно.
— Не хулиганьте, Жорж, не безобразничайте, — приговаривала она, багровея от злобы, — не нужно со мною так обращаться. Жорж! Жорж! Евгений потерял самообладание и заорал на тупую идиотку:
— Да неужели Вы не понимаете, мама, что так вести себя некрасиво?! Прекратите уродовать себя! Совсем Вы из ума выжили!
Старуха не сразу поняла, о чем идет речь, но эмоциональный напор вышиб ее из колеи, и она молча уставилась на Евгения, не понимая, что ей теперь делать.
— Ну что Вы так на меня смотрите? — бесился Евгений, еле сдерживая себя.
— Так значит Вы — не Жорж?
— Нет, я не Жорж!
— А кто же тогда Вы?
— Я Евгений! Я же объясняю Вам. Я Ваш сын!
— А где Жорж?
— А его уже давно нет здесь!
— А у меня нет никакого сына, — дурачилась выжившая из ума старуха. — А где Жорж?
— Умер Ваш Жорж! Умер!
— Как умер?! Давно?
— Давно! Давно! Уже десять лет как умер.
— Не может быть, Вы меня обманываете! Куда вы спрятали его? Немедленно мне его верните! Отдайте Жоржа!!! Отдайте!
Евгений уже не знал, как с ней разговаривать. Он хватал как рыба воздух ртом и не мог вымолвить ни слова.
— А идите-ка Вы, мама, куда подальше! — в конце концов махнул рукой Евгений.
Старуха сидела, словно огорошенная этой новостью, не веря своим ушам, как будто эта мысль для нее была новой.
— Ну, что Вы замолчали, мама? — подтрунивал над ней Евгений.
— Жорж! Жорж! Милый мой Жорж! На кого же ты меня оставил?! — выла шизофреничка.
— Мама, ну он же давно умер! Что Вы так удивляетесь?
— Как?! Как давно? Не может этого быть!
— Ну, не придуривайтесь Вы, он десять лет как уже умер! — отмахнулся от нее Евгений. Старуха молчала. В комнате наступила подозрительная тишина.
Евгений обернулся и воззрился на старуху. Она сидела на своем сундуке, прикрыв лицо руками, и беззвучно рыдала.
— Мама, что с Вами? — одернул ее Евгений
— Жорж! Жорж! Почему вы от меня это так долго скрывали? — упрекала его старуха.
— Что мы скрывали?!
— То, что он умер десять лет назад!
— Да никто от Вас этого не скрывал! Вы ведь и сами его хоронили! Своими руками!
— Не может этого быть!
— Как не может? Может! Я еще тогда молодым был. А теперь вот уже вся голова в седых волосах. А тогда у меня все волосы еще были черные. Я сам все это помню.
— О!… Горе-горе-горе…, - выла как заведенная бабка. — Горе мне, горе горькое — е-е!!! — Бабка залилась беззвучными рыданиями и завалилась на свой топчан.
Евгений было вздохнул свободно, как вдруг на сцене появилось другое действующее лицо. Из другой комнаты в кухню вползла заспанная Ольга. На ней была мятая розовая ночнушка, волосы были растрепаны, лицо помято, а глаза посылали друг друга на хуй.
— А что здесь происходит, Женечка, что тут за шум? — пропищала она занудливым голосом.
— А, это ко мне гости пожаловали, Оленька, — радостно ответил ей Евгений.
— Гости? Да какие тут могут быть гости в первом часу ночи? Уже спать пора.
— Ну и что? Человек к нам приехал, значит, он гость. А с гостями надо проявляться соответствующе. Мы, цыгане — такой народ!
Евгений радостно хохотал, не понимая Ольгиной мрачности. Та совсем вышла из себя, выскочила из комнаты, громко бабахнув дверью. Евгений еще больше захохотал над своей психованной инфантильной женой. Из-за двери доносились рыдания, вопли и причитания:
— Боже мой! Да что же это делается-то такое?! Это квартира или цыганский табор? И связалась же я с этим цыганом! Не дом, а проходной двор какой-то!
Евгений реагировал на это весьма спокойно и даже весело.
Рыба ошарашено смотрела на эту семейную сцену, не зная, что теперь дальше делать: уходить, мирить супругов или просто ничего не делать и завалиться спать?
— Да, не обращай внимания, покричит-покричит и перестанет, — успокаивал ее Евгений. — А ты лучше вон полезай на полати и ложись спать. А с утра поговорим. Лады?
— Лады… — бессмысленно прошептала Рыба и полезла наверх, на полку над дверью.
Бабуся уже тоже успокоилась и тихонечко шубуршала своими клешнями в своей одежде. Очень ловко, на ощупь, она выискивала в ней вшей, а потом давила их своими страшнющими ногтями.
— Ой! Что это такое? — с испугом спросила Рыба у Евгения, показывая на бабку.
— А, да это она вшей у себя выискивает, — отмахнулся он. — Видишь, как ловко у нее это получается! Еще с войны сноровка осталась!
— А откуда у нее вши? — с ужасом спросила Рыба. — Сейчас же вроде бы уже нет войны!
— Да это ты же сама наш адрес хиппарям дала.
— А причем здесь хиппари? — не въехала Рыба.
— Да при том, что они тут к нам целое нашествие устроили. Пока тебя тут не было, они к нам пришли. Целую неделю тут жили. Я на них все свои последние деньги ухлопал. Попробуй, такую ораву прокорми! Ольга сильно бесилась против них. А в конце недели выяснилось, что у них оказывается вши.
— Вши? — вытаращилась Рыба. — Но ведь те хиппари, которым я давала ваш адрес, жили в приличных условиях и не могли иметь вшей!
— А это не важно! Они дали наш адрес тем, у которых они были. И они пришли к нам. И вот теперь у нас всех вши завелись. Особенно у Дианки. Ольга взбесилась из-за всего этого и запретила кому-либо у нас появляться.
— А! Так вот почему у Вас так тихо и пусто!
— Ну, в частности и из-за этого тоже…, - сконфуженно произнес Евгений и вдруг замолчал…
«Что-то здесь не то! — просекла Рыба. — Чего-то он недоговаривает».
Неудобную заминку в разговоре прервала Ольга. Она высунулась из двери и опять напала на Евгения:
— Женя! Мы пошли спать! А ты — как хочешь! — демонстративно выкрикнула она и с Дианкой под мышкой поперлась спать. Дверь бабахнула в последний раз. За стеной послышалась мышиная возня, какие-то разговоры, а затем все смолкло и стало тихо.
Евгений молча пожал плечами и как побитая собака осторожно стал пробираться в комнату в надежде найти приют на каком-нибудь диване.
— Что ты сюда пришел?! Тебя сюда не звали! Какого черта ты опять здесь?! — послышались воинственные крики из-за двери.
— Оленька, подожди, не спеши, я ведь как-никак все-таки хозяин в этом доме, — миролюбиво увещевал он свою неуемную женушку.
— Ну и что! А я — хозяйка! И ты сюда не лезь!
— Но ведь я хочу спать!
— Я тоже хочу, и Дианка тоже. А ты не даешь
— Оленька, я тебя тревожить не буду. Я вот тут отдельно от тебя на диванчике прилягу. А если хочешь, даже на полу. Я тебе мешать не буду!
— Ну ладно уж, так и быть, ложись вот тут на полу. А нас не трогай! — воинственно произнесла Ольга и завалилась сама дрыхнуть вместе со своей дебильной доченькой.
Некоторое время еще слышалась какая-то возня, капризный голос ебанутой Дианки, а потом все стихло. Бабуся так и заснула с убитой вошью в руке.
Ночная тишина нарушалась тиканьем часов, трелью сверчка да равномерным похрапыванием бабуси. Рыба погасила свет и долго думала, глядя в темноту ночи:
«Странное это дело — семья. Все наперебой твердят, что в ней счастье, что когда двое человек живут вместе, то им должно быть как-то особенно хорошо, а на самом деле все получается совершенно по-другому. Муж с женой постоянно грызутся, постоянно кто-то кого-то бьет или ругает. Кто-то пропивает деньги или ходит «налево». И никакой идиллией там совершенно не пахнет. Как все-таки отличается то, что люди мечтают о семье, и то, что есть на самом деле! Почему же все происходит именно так?»
Это противоречие поставило ее в тупик, и она стала мучительно размышлять над ним. «Почему? Почему? Почему?» — вертелось в ее голове. — Почему люди говорят одно, а делают совершенно другое?»
Рыба стала вспоминать свое детство, всех людей, которые ее окружали, родственников, и думала: «А было ли у кого-нибудь из них какое-то счастье?» И ни у кого его она не могла припомнить. Вот вечно грызущиеся бабка с дедом. Их разнимает их сынок, дядя Дима. Дед говорит свое последнее мужское слово. Бабка грозится, что отравится уксусом. Дед говорит: «Ну и травись!» И она хлещет 70 %-й уксус «из горла». Потом месяц лечится в больнице. Долго мучается и страдает после этого. Месяц семейство «отдыхает» от скандалов.
Вот мамаша, которая нетерпеливо отвечает отцу: «Ну и не буду гладить тебе штаны!» И швыряет их ему в лицо. Вот тетя Маруся, которая живет с безногим мужем-пьяницей. Муженек напивается, приползает «в дрязину» пьяный, ругается, требует денег и бьет ее, ковыляя за нею на «култышках». Потом засыпает беспробудным сном, а под утро обсирается себе в штаны. Вот тетя Оля, подруга матери. Она «тащит» на себе двоих близняшек. Муж только пропивает свою зарплату, сидит у нее на шее, требует еще денег и приходит потихоньку в состояние, совсем не похожее на человеческое.
И, наконец, сама мать теперь, решившая, что жить без семьи ей будет гораздо спокойнее, чем с семьей. Живущая в одиночестве.
«Где это, обещанное счастьице? Кто достиг его? У кого оно было? — размышляла Рыба. — Ромео с Джульеттой? Так они умерли молодыми. Неизвестно, что бы было, если бы они жили вместе всю жизнь. Наверно бы так же всю жизнь ругались как бабка с дедом. Грей и Ассоль? Про них тоже написано только до момента их встречи. А дальше как будто специально умалчивается обо всем этом. Почему не пишут об их совместной жизни? Почему у всех сказок конец сразу после свадьбы? А потому, что дальше ничего и нету: лишь грызня двух эгоистов. Только и всего!»
Мать просто обманула Рыбу. Обманывала постоянно, систематично. Для того, чтобы дочь повторяла точь-в-точь одни и те же ошибки матери и обрела точно такую же несчастную судьбу, как и она.
На память Рыбе пришел еще один эпизод из ее детства. Она стоит у закрытой двери в кухню, где уединились поганая и ее подруга с работы. Рыба тихонечко стоит и подслушивает, о чем идет речь. Поганая рассказывает подруге, как плохо живется в семье, как тяжело выносить все занудства мужа, как почти все ее мужья пили и вымазживали из нее деньги. Рыба вслушивается во все эти откровения и с жадностью «наматывает их себе на ус». Вдруг резко распахивается дверь, и на пороге появляется поганая и с разгону наскакивает на Рыбу:
— Ой! А ты что тут делаешь?
Рыба в растерянности не знает что сказать. Мямлит.
— А, так ты подслушиваешь! — еще больше расходится погань. — А ну-ка, марш отсюда!
И Рыбу запирают одну в комнате. Она делает еще несколько попыток начать подслушивать, но все бесполезно: поганая нарочно выходит из кухни и прогоняет ее каждый раз.
Рыба сидит и размышляет: «Почему же меня не пускают в их компанию? Они что-то от меня скрывают. Но что? Вот ведь вопрос. Вот вырасту большая, и тогда от меня уже никто ничего не скроет!» Конечно! Никто уже от нее не спрячет правду жизни. Потому что тогда жизнь сама уже предстанет перед ней, так сказать, «во всей своей красе». Но до этого с нею очень хорошо поработает ее матушка, втемяшивая в ее тупую башкень идиотские мыслишки о счастьице, убогом, ебанутом, которые, в конце концов, и приведут ее к семейному болоту. И выбраться из него самой ей просто не хватит ни сил, ни ума. А пока… Поганая закончила секретный разговор с подругой и, открыв дверь кухни, громко произнесла:
— Ну да ладно, пойду я ребенка добру учить. Она у меня растет. Надо не пропустить это время. Я же ведь ей счастья, добра желаю!
Погань улыбнулась старыми гнилыми зубами и направилась к своей любимой доченьке. Она специально скрывала от нее всю правду жизни, весь свой реальный жизненный опыт. Горький, неприятный, даже отвратительный, но, тем не менее, очень полезный. А вместо правды жизни она втемяшивала дочери в башку свои дебильные представленьица о «принцах», «рыцарях», «идиллии» и прочей ахинее. Все это она делала для того, чтобы заставить-таки свою любимую доченьку быть исправной домработницей, био-машиной для размножения «пушечного мяса» и хорошей «ломовой лошадью», которая пашет «на дядю». Но как ее добровольно заставить делать все это? А надо ее чем-то приманить, как зверя в западню приманкой. А приманка эта — суть втемяшивает в мозги дочери. Сама знает, что в семейке хуево, а дочери дудонит: «Счастье, счастье, счастье!» И та тупо во все это верит. И все же таки заводит семейку. А когда расчухает, какое же это все за-падло, то ей уже другие «песенки» припасены: «Так надо, так у всех, так положено, терпи, а воз свой вези» и все в этом же духе. И дура упирается до самой смерти! И детишек своих этому же «добру» учит. И так из поколения в поколение передается эта «собачья чушь». И люди послушно рожают и воспитывают новых рабов. А те — новых и те то же. И так — до бесконечности.
Но никто из этого стада никогда не задает себе вопрос: «А кому же все это надо?» Если бы хоть кто-нибудь задался этим вопросом, тогда он бы увидел, что во всем, чему каждая мать учит свою дочь, имеется своя, так сказать, идеология. И она выгодна не самой погани, т. к. и она сама же страдает от всей этой херни, а тем, кто старательно поддерживает эту идеологию. И этим как раз разнимается Брежнев. Совместно. С КГБ. Но КГБ — это просто глаза, которые за всем следят, а реальной действующей силой в этой игре является поганинское воспитание. Оно втемяшивается в мозги людям через идеи «любви, добра, долга, счастья» и тому подобной ахинеи. А результатом этого является безукоризненное подчинение человеко-роботов целям и задачам Брежнева. Причем здесь все так хитро устроено, что даже сама погань не подозревает, что она является тупым орудием в чьих-то руках. Она просто тупо действует, как заведенная машина. А машине совсем не обязательно знать, что она является машиной. Главное, что она исправно работает и выполняет свою функцию. А в чьих интересах она действует — это уже не ее проблемы!
А что же Брежнев, на которого она работает? А он уже конкретно знает, что ему нужно. Ему нужно, чтобы людская масса подчинялась ему. Как это сделать?
Для этого могут использоваться разные формы, но суть их одна — создать закон для толпы и заставить эту толпу подчиняться Брежневу.
Крепостное право, где женщин выдавали замуж насильно, сменилось информационными цепями мамочкиных мечтаньиц о семейном счастьице. Вместо рабства физического человека завлекли в рабство информационное. А оно — более тонкое, изощренное и почти невидимое. Опасность его в том, что завнушенный человеко-робот думает, что он свободен, и что все, что ему внушили, является им самим. И поскольку раб не видит своих цепей, он думает, что он свободен. А поэтому он не может вырваться из своего рабства и даже не думает о том, что из него надо вырываться. На этот счет есть одна очень интересная притча. Жил-был черный маг. И все было бы ничего, если бы не одна маленькая неприятность: овцы постоянно разбегались от него в разные стороны. Их постоянно приходилось загонять в загон, охранять собаками, постоянно присматривать, чтобы ни одна овца не пропала. И так намучился этот черный маг, что решил, в конце концов, найти способ сделать так, чтобы овцы слушались его и уже больше никогда не разбегались, даже если он уберет забор.
И вот этот черный маг долго думал-думал, как же помочь своей беде и, наконец — таки, придумал. Он внушил овцам, что они свободны и счастливы. И что им никуда разбегаться не надо. И, в конце концов, овцы таки и поверили ему. Они вдруг стали довольные, потому что они верили, что они счастливы, и никуда не стремились разбегаться. Все было то же самое: местность та же, собаки те же, загон тот же. Вернее загон уже им был не нужен. Но вот овцы были совсем другие. Они уже не стремились никуда убежать. Потому что они думали, что они уже свободны, и ничего им менять в своей жизни не нужно. И поэтому овечки стали спокойными, послушными и больше никуда не разбегались. И черный маг дико радовался своему ловкому трюку. Ему теперь не нужно было сторожить овец, не нужно было бояться, что они без него разбегутся. Овцы и без этого были послушными и спокойными.
Вот точно так же с нами поступает и наша мать. Она внушает нам, что в том образе жизни, который мы ведем, и есть счастье. И все люди, как послушные овцы следуют одним и тем же путем: институт-семья-счастье. Потому, что их завнушала их мать. Она так же, как черный маг, заставила их верить в то, что они свободны и счастливы. И они радостно исполняют ее злую программу. Вот оно: величайшее зло на всей Земле! Это информационные цепи, клетка в мозгах идиотов, которая не дает им быть свободными.
Многим людям со всех сторон внушается: «Вы живете в современном обществе! Вы свободны! Вы вольны делать то, что хотите! Вокруг Вас — демократия!»
Выпускникам школ внушают: «Вы можете идти куда хотите! Перед вами открываются все пути, все дороги. Выбирайте любую, какую хотите!»
Но, не тут-то было! Если человек начинает делать то, что не идет в согласии с общей мышиной программой, то все это сразу же пресекается на корню!
Кто-то хочет стать отшельником, кто-то — проституткой, кто-то хочет жениться на «голубом» или на «розовой», кто-то хочет быть бродячим музыкантом, кто-то — хиппи, кто-то — панком, кто-то хочет завести пятьдесят котов, кто-то — мужской гарем. Кто-то всю жизнь хочет лазить по горам или плавать с аквалангом, летать на параплане и т. д.
Но все это не берется в расчет. Это идет вразрез с общественным маразмом. Это никак не связано с построением коммунизма, защитой Брежнева и прочей ахинеей. Монах, ушедший в монастырь, хиппи, путешествующий по трассе, проститутка, живущая в свое удовольствие, непригодны для целей общества и, поэтому, они даже опасны для него. Ведь если таких нестандартных людей будет много, то они будут подавать, так сказать, «дурной пример» всему остальному человеко-стаду. И оно может не захотеть «тянуть лямку». А что тогда будет делать Брежнев? Не впрягаться же ему самому в упряжь! Он хочет жить так, чтобы ему было хорошо. И поэтому он должен держать толпу «в узде». А что нужно для этого сделать? А надо настроить всю остальную толпу так, чтобы ей уже не хотелось быть такой, как хиппи, монах, педофил или гейша. А как этого добиться? Надо настроить всю остальную толпу, так ее завнушать, чтобы каждый думал, что таким быть плохо. Чтобы вся толпа думала, что любое отклонение от «нормы» является чем-то странным и даже ненормальным. А что для толпы норма? Норма — работать на дядю Брежнева. Значит, если ты работаешь на него, «тянешь лямку», так сказать, значит, ты — «хороший мальчик». А чуть ты как-то отклонился от общей «нормы», — ты уже «бяка», «плохой мальчик». Информационное рабство! Зависимость от оценки идиотов и полное рабство! Тянешь лямку — «молодец», «хороший мальчик», «так держать!», не тянешь — «плохой», «никчемный», «дурак». А некоторые особо завнушенные дураки, когда видят нестандартных людей, даже хотят и убить их.
В древности проституток побивали до смерти камнями. А как часто старперы в сердцах кричат: «Эх, пристрелил бы я вас всех! Гады!» Вот что значит — человек завнушен, несвободен, идиотичен, дурен. Он готов и других уничтожить и сам вымереть, лишь бы отстоять свои принципы. Свои цепи, свои кандалы, которыми его сковали со всех сторон. И закозлили. Сделали честным- безотказным быдлом. Му-у-у!!!
Чтобы человеку было хорошо, он должен отказаться от всех своих принципов, от всех дурацких установок, от желания быть «хорошеньким» в чьих-то глазах. Он должен опираться на свои собственные реальные желания и ощущения. Если человек реально чувствует, что ему тухло, когда он работает на заводе, а хорошо тогда, когда он отдыхает, то он и должен следовать своему ощущению. А кто и что про него скажет — ему должно быть абсолютно на это наплевать! Он должен просто жить для своего удовольствия, а не для того, чтобы быть «хорошим мальчиком». Вот тогда ему будет по-настоящему хорошо-о-о!!!
* * *
— Женя! Женя! Вставай! К нам лезут воры!
Старая маразматичка стала долбиться в дверь спящего семейства.
— Что?! Какие воры? — не понял спросонок Евгений. Взлохмаченная шевелюра и помятая физиономия создавали в нем ощущение дремучести и запущенности.
— Женя! Женя! Они уже дверь выламывают! Они ногами ее пинают!
Евгений подошел к двери и прислушался. В нее кто-то тихо постучал.
— Опять! Опять! — закудахтала старая маразматичка. — Вот видишь, я же говорила!
— Да Вы что, мама, это же обычный стук. — Вы совсем с ума сошли?!
— Ну почему мне никто не верит? Ну почему Вы надо мной смеетесь?!
— Да ну Вас, мама, к чертовой матери! Вы несете просто какой-то бред!
Евгений еле сдерживался, чтобы не начать тузить старую маразматичку. В конце концов, он махнул на нее рукой, развернулся и пошел открывать дверь.
На пороге стояла «сладкая парочка». Высокая черноволосая смуглая женщина лет тридцати восточной национальности и коренастый мужчина со светлыми волосами чуть моложе ее и ниже ростом.
— О! Кого я вижу! — обрадовано воскликнул Евгений, но тут же осекся, как будто подумал о чем-то плохом. А затем, сделав вид, что ничего не случилось, с ледяной маской на лице пропустил гостей в дом.
— Проходите! Проходите! Очень будем рады вам! Какими судьбами? — расшаркивался он.
— Да вот, соскучились! Давно тебя не видели! — радушно произнесла женщина. Это была Света Баседбаева.
Жене польстило это высказывание.
Мужчина приветливо улыбнулся, его сальные глазки забегали, изучая всех присутствующих. Увидев Рыбу, он заинтересованно оглядел ее.
— Александр Холмогорцев, — представился он. — Поэт.
— А меня зовут Рыба, — расплывчато произнесла хиппушка. — Бешенный Сов.
— Что? — не понял тот.
— Да, ее так зовут, Рыба, — вмешался в разговор Евгений, спасая положение, — она вообще-то хорошая девчонка. Песни хорошо поет.
— А, песни, это хорошо, — немного ошарашено произнес он и замолчал.
— А вы проходите, гости дорогие, — суетился Евгений, — мы только вот пока еще не встали, но это не беда!
Тут из комнаты высунулась заспанная физиономия Ольги и пробуравила:
— А что тут происходит? Кто это у нас?
— Оленька, это Света и Саша…, - вставил было Евгений, но тут же осекся и насупился.
— А! Саша! — кокетливо произнесла Ольга. — Подождите, я пока еще не готова! Одну минуту.
Ольга закрыла дверь в свою комнату. За ней послышалась какая-то возня, шорохи и через пять минут хозяйка вновь появилась перед гостями при «полном боевом параде». На ней было надето светлое ситцевое платье, сшитое в стиле «прощай молодость», но с глубоким вырезом, через который виднелась тощая, похожая на стиральную доску грудь. На голове у нее была прическа в духе «взрыв на макаронной фабрике». На ушах болтались бежевые пластмассовые белые клипсы, на шее — бабушкины бусы из хрусталя. В довершение всего ансамбля на ногах у нее были высокие «копыта» на квадратных каблуках, физиономия раскрашена голубыми тенями и красной помадой, а приторным запахом духов «Красная Москва» от нее разило за километр.
— А вот и я! — радостно воскликнула Ольга, призывно глядя на белобрысого гостя. Евгений ревниво передернул плечами:
— А ты куда это так вырядилась?
— Как куда? У нас, как-никак, все-таки гости в доме! — парировала она.
— Что-то ты никогда так раньше при гостях не наряжалась, — упрекнул он ее.
— Ну и что, а вот теперь взяла и нарядилась!
— Воспитал я тебя на свою голову! — взбесился он. — Ты была такой скромной, забитой, такой тихой. Я нарадоваться не мог, что у меня такая хорошая жена. А теперь из тебя вон что получилось.
— А что тут такого особенного? Я же хочу красиво выглядеть при гостях!
— Интересно, как бы ты выглядела у себя там в тайге, из которой я тебя вывез?
— А зачем об этом думать?
— А затем, что я тебя из твоей глуши вытащил, из комсомолочки забитой тебя человеком сделал, а ты налево и направо гуляешь!
— А я не налево и направо, а всего один раз с Сашей, — выпалила Ольга и тут же заткнулась и сконфузилась.
— Ага! Вот ты и проговорилась, тварь! — взбесился Евгений. — Попалась, птичка!
Зеленый от ярости, вне себя от гнева, он стал искать, что потяжелее в комнате.
— Это не я! Я не виновата! Он сам первый начал! Он ко мне пристал! — оправдывалась блудница, инстинктивно ища то, за что бы спрятаться.
— Не ври! Курица не захочет — петух не вскочит! — орал Евгений, хватая в руку скалку.
Тут в ситуацию вмешался Александр:
— Послушай, Женя, ну с кем не бывает. Ведь главное — это же не это…
— Это не главное? А ты вообще сиди и помалкивай! Получил свое и радуйся!
— Послушай, Женя, но ведь это же не мужской разговор. Это ведь все формальности…
— Подожди, я пока с ней разберусь, ты меня не отвлекай, пожалуйста, — оборвал его Евгений и
повернулся к Ольге.
Она к тому времени уже успела прошмыгнуть к двери и уже была готова к бегству. Сейчас она больше была похожа на затравленного зверя, а не на красотку, настроенную на флирт.
Евгений бросился за ней, размахивая скалкой, как шашкой на скаку. Ольга как запуганная мышь бросилась наутек и понеслась по огородам в развевающемся светлом платье.
— Стой! Стой! Неверная жена! Стой, кому говорю! — орал как бык вслед ей Евгений.
Но бежать за ней он не решился, чтобы не опозориться перед соседями.
А Ольга скакала и скакала по огородам, пока не влипла в крапиву. И не зная как вернуться назад, она так и осталась стоять среди зарослей, боясь вернуться домой, пока не стемнело. Евгений вернулся в дом, закрыл за собой дверь и опрометью бросился в свою комнату.
Тут в дело вмешалась Светлана. Пока шла вся эта нелепая сцена, она согрела чайник, сделала заварку, нарезала щербет. Прямо как у себя дома. И теперь она подошла к Евгению, который заламывал себе руки, стоя у окна, нежно обняла его и пропела:
— Не стоит расстраиваться из-за пустяков! Это все мелочи жизни! Если из-за каждой из них переживать, то когда же тогда жить?!
— Что?.. — рассеянно глядя на нее и думая о чем-то своем, произнес Евгений.
— Пойдем пить чай! Вот что! — повелительно и нежно произнесла Светлана.
— Какой чай? — ни во что не врубался идиот.
— Обыкновенный цейлонский, — рассмеялась ведьма, — тот, что ты нам недавно заваривал.
— Да мне не до чая.
— Если так много из-за ерунды переживать, то и жизни не хватит, а когда же жить?
— А жить — это значит переживать! — спорил идиот.
— Нет! Жить — это значит наслаждаться, — радостно возразила гостья. — Пусть страдают и переживают другие. А мы будем наслаждаться, радоваться и пить чай! Пойдем! Пойдем! Потом будешь переживать!
— Когда? — механично переспросил он.
— А в следующем перерождении! — радостно рассмеялась ему в лицо Светлана. — Пошли! И тут же схватила его за руку и потащила за собой на кухню.
Размякший от ее женского обаяния, он по инерции поплелся за ней как телок на привязи. Все в его жизни было механично. Механично он ревновал. Потому что ему какие-то дураки внушили, что нужно ревновать. Механично он размякал от женского внимания. Механично бесился, и все он делал как тупая заведенная, запрограммированная машина.
Нажми на кнопку — получишь результат.
И твоя мечта осуществится.
Нажми на кнопку — ну что же ты не рад?
Тебе больше не к чему стремиться!
Евгений сел за стол и тупо уставился в чашку с чаем. Его длинные патлы свесились и чуть ли не заваривались в чаю.
— А ты что стоишь в сторонке? — приветливо улыбнулась Светлана Рыбе. — Иди к нам! Чай пить.
Рыба неуверенно прошла к столу и тихонечко села в уголочке. Во всех ее движениях сквозила мамкина закозленность.
Все скучились у стола и стали наворачивать щербет, чай и печенье. Холмогорцев жадно, с большим аппетитом наяривал здоровые куски, похотливо поглядывая то на Светлану, то на Рыбу. Евгений был «ни жив, ни мертв».
— Да не переживай ты так, Евгений, все это пустяки, как говорится, дело житейское, — стала заботливо уговаривать его Светлана, — ничего в этом страшного нет.
— Да?.. Вам легко говорить. Я ее из грязи вытащил. Из комсомолочки забитой человеком сделал. А она вон как мне отплатила! У! Сволочь проклятая!
— А что в этом плохого? Иногда это даже полезно! — с хитрой улыбочкой вставил Саша.
— Ну, ты знаешь, глупостей-то мне не говори.
— А что, с тобой никогда что ли такого не было?
— Ну, было, по молодости. Но ведь это было давно…
— И неправда! — добавила Светлана, и они вместе с Александром весело расхохотались.
— Не смейтесь надо мной. Она-то ведь уже не молодая. Разбесилась под старость лет. Приспичило ей, видишь ли!
— Ну и на здоровье! — радостно продолжил Александр. — А ты вот возьми и тоже куда-нибудь на сторону пойди, поразвейся. А?
— Ты что, смеешься надо мной что ли? Ишь, чего удумал! Я — налево, она — направо, а что же у нас за семья такая будет? И что мы тогда детям своим скажем? Будьте такими же, как мы?
— А почему бы и нет? Это же ведь все — условности, а на самом деле человек полигамен. И в древности были даже ритуальные групповые сношения, называемые «оргиями». Это только теперь человека загнали в жесткие семейные рамки. А раньше ведь такого не было!
— Ну и что ты мне предлагаешь? Стать под старость лет развратником?
— Лучше поздно, чем никогда!
— Ну, знаешь ли, мне нужно об этом хорошенько подумать, — ответил Евгений и серьезно задумался.
— А что думать-то? Не думай — действуй! — радостно вставила Светлана. — Пока ты будешь думать, уже вся жизнь пройдет.
И тут она стала напевать известную блатную песню. А Александр ей весело подпевал:
— Морали плести излишне,
И мне моралистов жаль.
Другой насладится трижды,
Пока ты плетешь мораль.
Так не надо плести морали,
А удачу сумей схватить.
Быть добрым смешно сегодня.
Беспощадным ты должен быть!
Допев веселые строки, парочка радостно расхохоталась. Евгений сидел мрачный и что-то обдумывал. Рыба радостно уплетала щербет и запивала чайком. Ей было совершенно непонятно, почему Евгений переживает, и она даже не думала ему помогать. Ее больше интересовал Саша Холмогорцев и то, как он заинтересованно посматривает на нее. Все ее мысли были недалекими, тупыми и сразу отражались на ее тупом ебальнике. Не успели гости допить чай, как вдруг в дверь постучали.
— Кого еще там нелегкая несет? — недовольно пробурчал Евгений.
Дверь распахнулась без приглашения и на пороге показались Прист и Киса.
— О! Какими судьбами?! — радостно соскочила с места Рыба и бросилась к своим друзьям
— О! Рыбуля! Как мы рады тебя здесь видеть! — обрадовались «пиплы».
Тут Рыба выкинула свой коронный финт. Поскольку ближе всего к ней оказался Прист, то она подбежала к нему и обняла его за шею. Прист размяк от женского внимания и тоже нежно обнял Рыбу. И тут она внезапно поджала ноги и повисла всем весом у него на шее. Тот не ожидал такого подвоха и со всего маху наебнулся на пол вместе с Рыбой. На полу возникла свалка. Места было мало, и Киса, запнувшись о катающихся, тоже шмякнулся вповалку на них. Рыба истошно заорала, придавленная сверху двумя здоровыми тушами:
— О-ё-ё-ё-ёй! Вы мне хребет переломаете! Сволочи проклятые!
— А кто все это начал? Я что ли? — оправдывался, вставая, Прист.
— А вы вообще зачем сюда пожаловали?
— Наташка выгнала — вот мы сюда приехали.
— А че выгнала-то?
— А! Захочешь подраться — причину найдешь! — махнул рукой Прист. — Наташку не знаешь что ли?
Тут воспрянул Евгений.
— А! Проходите — проходите, ребята! Рад вас видеть! — гостеприимно раскланялся Евгений.
Хиппари прошли в комнату и без приглашения уселись за стол.
— Чаю хотите? — суетился Евгений — А у меня еще и щербет есть. А еще варенье припасено.
— У-гу! — немногословно отвечали хиппари, бесцеремонно зажевывая здоровые куски щербета.
— Варенье? И варенье тоже давай! Все съедим.
Киса отламывал самые здоровые куски хлеба, намазывал на них варенье прямо руками и заглатывал их, не жуя. Его прожорливый рот жадно хватал еду. Он даже и думать не хотел о своих «ближних». Прист тоже не отставал от своего товарища. Намешав в стакан с чаем добрую порцию варенья, он выхлебал его залпом и закусил приличным куском щербета. По окончании «трапезы» Киса смачно отрыгнул и вытер мокрый рот рукавом своей тельняшки.
Женя и глазом не успел моргнуть, как все его немалые запасы были уничтожены одним махом. Остальные гости остались голодными и довольствовались чаем с сахаром и простым хлебом. Все были недовольны наглой выходкой хиппарей, но открыто выразить свои чувства не решался никто. Все делали вид, будто ничего не произошло.
Киса и Прист лениво оглядели всех присутствующих. Особого интереса у них никто не вызвал. Разухабистая парочка схватила гитару, висевшую на стене и забабахала лихую заводную песенку:
Прист лихо фигачил на гитаре, а Киса завывающим голосом продолжал петь, обращаясь к Рыбе:
Рыба поняла, что вопрос задается ей, но даже не знала, как на него среагировать, и тупо сидела и молчала, мотая башкой из стороны в сторону. Киса глумливо щелкнул у нее пальцами перед ее тупой пачкой и продолжил петь истошным надрывным голосом:
— Долго надо мною все глумились.
Я теперь над всеми поглумлюсь.
Долго в жопе черти гоношились,
И теперь другим я становлюсь.
Прист со всей мочи врезал по струнам, доигрывая завершающие аккорды. И тут одна струна лопнула и щелкнула ему прямо по лбу. Он уморно заверещал, схватился за ушибленное место и тут же выбежал из комнаты. Зрители радостно зааплодировали, радуясь такому яркому стихийному концерту.
Рыба сидела и тупо таращилась, радуясь тому, что ей уделяют внимание. Она совсем не понимала, что над ней явно и открыто смеются. Киса смолк и глумливо раскланялся под веселые хлопки публики.
— А чем мы будем еще заниматься? — с тоской в глазах, скучающим голосом произнес Прист.
— А мы будем читать стихи! — неожиданно вклинился в разговор Холмогорцев. — Фета, например, или Цветаеву.
Хиппари брезгливо поморщились.
— Ну, а если вам эти поэты не нравятся, давайте, почитаем поэзию. Нашу. Маяковского, например.
— Че?! Какого Маяковского? Мы и сами его почитать можем. — глумливо усмехнулись Киса и Прист.
Киса с пафосом начал читать:
— Я достаю из широких штанин…
С этими словами он приложил левую руку к сгибу правой и покачал правой рукой в воздухе и продолжил:
— Дубликатом бесценного груза…
Тут все не удержались и покатились со смеху. Прист перебил Кису и стал наперебой рассказывать другое стихотворение:
— Слышите пиплы!
это про бабу,
которая села поссать на поляне:
Расселась, раскарячиласъ!!!
Пиздищу-то расставила
Метр- на метр, как в магазине продовольственном.
Если бы я имел хер
В два с половиной метра,
Я бы доставил и себе и ей большое удовольствие!
Все еще больше покатились со смеху. Светлана стыдливо захихикала. Киса не остался в долгу и весело продолжил:
— Слышите, а вот это про ту же бабу, но в исполнении Есенина:
Тут уже все не выдержали и покатились со смеху из последних сил. Холмогорцев и Иорданский схватились за животы, Херман хихикал педерастическим фальцетом, а Баседбаева стыдливо закрыла лицо руками, и ее тело затряслось в беззвучных конвульсиях смеха.
Минуты две или три вся честная компания не могла прийти в себя. Херман даже выбежал в туалет, но не успел и обоссал по дороге штаны. И ему пришлось возвращаться домой, чтобы надеть сухие. Когда приступ конвульсивного смеха прошел, все вдруг осеклись и стали задумываться. Сразу же включилась личностная оценка, и все стали пугливо оглядываться: «А что же скажут обо мне другие?» — было написано на лице у каждого. Хотя конечно всем им было похуй на другого, когда они хохотали над анекдотом. Но эти завнушенные идиоты механично оглядывались друг на друга, боясь оценки и осуждения. Но хиппари абсолютно не обращали никакого внимания на оценки дураков вокруг. Они весело прикалывались над собой и над окружающими. Киса строил рожицы, а Прист тянул его за нос. Киса кривил обиженную пачку, утрируя свои чувства и деланно наигранно скулил и гундосил:
— Ой, не надо меня обижать! Я — лучший представитель человечества! Я хороший. Любите меня, пожалуйста! Инвалида! А-а-а-а!
Всем было очень смешно над выходками идиота. Тусовка буквально катилась со смеху. Все держались за животы. Но никто не задумывался, что таким «скоморошьим» поведением Киса и Прист разрушают свою ложную личность. Идя наперекор общественным предрассудкам, они разрушают всякие представления о том, каким должно быть поведение человека, что он должен вести себя солидно, важно, представительно и т. д. Хиппарям было наплевать на то, как их оценят мыши. Им даже наоборот нравилось, что их критикуют, косятся на них, показывают пальцами и т. д. Это их задорило, бодрило, конфликт с миром давал им особенную энергию, которая их оживляла и делала чем-то особенным среди стада серых бесцветных рабов-мышей. Все хиппари, панки, митьки, неформалы — это люди, которые обладают совершенно другим мышлением, иным мировоззрением. И этим они выделяются из общего безмозглого стада. И те из них, которые уже не год-два тусуются и не уходят затем в мирскую жизнь, а всю свою жизнь посвящают панку, хиппарству, митьковству и т. д., это уже настоящие люди! Одна веселая панк-группа «Инструкция по выживанию» пела в одной из своих песен:
Пока хиппари бесились, Рыба все время таращилась то на одного, то на другого из них и не знала, кто же ей больше нравится. Природа брала свое. И слепая скотина совсем не соображала, что же с ней происходит. Она тупо потакала своим чувствишкам, и голова у нее просто шла кругом. То она таращилась на Кису. И ей нравились его экспрессия, напор, с которыми он говорил, бесился. То на Приста. И в нем ей нравились его длинные темные хайры, тонкое чувство юмора, то, как он играет на гитаре.
В башке у Рыбы стало сильно все расплываться. Игра с гормоном стала заходить очень далеко. Но на Кисе и Присте дело не останавливалось. Рыба глазела и на зеленожопого Хермана. И даже в его дебильно-хитроватой роже находила что-то интересное и привлекательное.
А слащаво-кокетливые взгляды Холмогорцева ей говорили об очень многом. Заядлый ловелас и волокита казался ей сказочным принцем из волшебной мамашкиной сказки. Страшной сказки!
Не вызывал никаких эмоций у Рыбы только Женя Иорданский. Потому что он был седоват, староват и годился ей не то чтобы в отцы, а в дедушки.
А страшное дело в ее жизни уже началось. «Почему страшное?» — спросите вы. А потому, что инстинкт размножения — это самая сильная, стихийная и самая страшная сила, которая дана человеку. Эта сила вмонтирована в каждое живое существо на земле. Именно эта сила заставляет животных размножаться вопреки даже самосохранению. Беременная антилопа вынуждена убегать от тигра. И может гораздо быстрее других зверей стать его добычей. Самка белого медведя беременная ложится в снежную берлогу раньше остальных своих сородичей. Но если она не уйдет в горы, а выроет свое убежище где-то на равнине, где ее легко можно будет найти, она быстро станет добычей своих же собратьев, белых мишек. А, к примеру, крабы. Чтобы размножиться, они устремляются целыми полчищами из центра материка к океану в благоприятные для этого условия.
И на пути они не разбирают где, как они идут. Стихийная сила просто гонит их вперед и все! И целые стаи этих обезумевших существ выползают на шоссе и гибнут под колесами машин. Лосось, идя на нерест, плывет против течения рек, преодолевает прыжками пороги водопадов, но это еще полбеды. У воды уже притаились хищные бурые медведи, лисы, стервятники и прочие любители полакомиться лососятинкой. И многие рыбины, выпрыгивая из воды, становятся легкой добычей в лапах ловких и прожорливых охотников. А те из рыб, которые все-таки уцелевают, придя к месту нереста и отметав икру, просто умирают! Природа через них выполнила свою задачу, а значит, они уже теперь ей не нужны. Размножился — вымирай! У некоторых видов животных вмонтирована, так сказать, «долгоиграющая пластинка». Они несколько раз приносят потомство. Но суть вещей остается тот же: Размножился? А теперь вымирай!
А вот еще один очень интересный пример: самка паука «Черная вдова» съедает своего «возлюбленного» сразу же после окончания их соития. Очень редко обезумевшему ухажеру удается вовремя удрать от нее. А природа поступает в своих интересах. В пустыне, где живет эта самая паучиха, корма мало, охотиться трудно. А значит, как надо поступить? А нужно использовать имеющийся «подручный материал», например, несчастного самца. А что тут такого? Белка много. А он очень нужен паучихе на строительство новых организмов, на вынашивание потомства. А значит подойдет для этих целей буквально «все, что шевелится». Ну а самец? А что самец? Он уже размножился! А значит теперь — вымирай! Почему в брачный период, например, запрещается охотиться на животных? Потому что животные в это время беззащитны и беспомощны. Их можно легко выследить и убить. Половой гормон делает их размякшими, притупляет чувство самосохранения. Это его функция. Иначе как дикий агрессивный зверь подпустит к себе другого зверя? Никак. А что нужно для того, чтобы спаривание случилось? Надо, чтобы зверь мог расслабиться, размякнуть и подпустить к себе другого зверя. И для этого природа вмонтировала людям, зверям, всем живым тварям этот сильнейший наркотик — половой гормон. И против этой силы не может устоять практически никто. За исключением некоторых монахов, подвижников, аскетов и йогинов. Эти люди сознательным волевым усилием побеждают страшную губительную силу гормона. Лишь единицы могут совладать с этой силой. Но самое страшное, что никто из людей даже и не задумывается над этими вопросами. Все человечество живет в безграмотном, бездарном, убогом состоянии. В космосе уже состыкуются спутники, человек уже летал на Луну, изобрели атомную бомбу и много-много всякой ерунды, но в вопросе сексуальных отношений, воспроизведения потомства люди до сих пор остаются в невежественном состоянии.
Ученые путем клонирования уже научились воспроизводить овцу. Уже скрестили свинью с медузой, и получилась симпатичная прозрачная хрюшка с резными ушками. А человек до сих пор размножается старым методом каменного века. И ни у кого даже нет мысли, что что-то может быть иначе! Человек вынужден тратить лучшие годы своей жизни: молодость, расцвет сил на то, чтобы воспроизвести на свет потомство. Если овцу уже клонировали, то почему же не могут этим же путем воспроизводить и человека? Почему до сих пор женщины вынуждены рожать, делать аборты, кесаревы сечения и все остальные неприятные и опасные для здоровья вещи? Почему половая сфера до сих пор остается в таком отсталом первобытном состоянии? На это нет ответа. Просто наука еще не доросла до такого уровня, чтобы ко всему подходить с такой именно точки зрения. Поэтому люди страдают от такого невежества. И для того, чтобы человеческая машина могла что-нибудь понять и перестроиться, может понадобиться целая революция в сознании человека. Но вернемся к нашей Рыбе. Что же творилось в ее тупой тыкве?
А в тыкве у нее творился полный бардак и сумбур. Все плыло перед глазами, крышу сносило окончательно и бесповоротно. Каждый из сидящих рядом подонков казался ей сказочным принцем из мамашкиной сказки. Гормон творил свое гиблое дело. Вся сексуальная гадость била ей прямо в башку и делала ее безумной. Она и сама не могла понять, кто же ей больше всех нравится. Ведь мама ей говорила, что принц должен быть один. А здесь что? Ей нравился и Киса, и Прист, и Холмогорцев, и даже молодой идиот — Херман. «Как же так может быть? — думала про себя Рыба. — Мама мне говорила одно, я всегда думала что то, что говорит мать — это святое, я всегда обожествляла эту глупую толстую корову, а теперь что происходит? Я иду против своей мамочки! Как же может так быть?!»
Но энергия, уже хуярившая ей в башку, сметала на своем пути все социальные устои, все правила и обозначения. И одно только дикое необузданное желание размножения охватило всю Рыбу с ног до головы. Она уже напрочь забывала все то, что втемяшивала ей в голову ее тупая мамаша. Все внушения о единственности, о том, что целку надо беречь для мужа и до свадьбы трахаться нельзя и прочую мышиную ахинею. Так же, как обезумевший краб ползет к океану, попадая под колеса машин, так же и тупоголовая идиотка тупо таращилась на всех подряд проходимцев, чтобы они размножили ее. Мораль отступала перед активным натиском гормона, ломалась как карточный домик.
Вдруг на память ей пришел один странный случай из ее жизни.
Однажды, когда она находилась с Ником в Москве, ей пришлось ранним утром добираться из одного окраинного района в другой. А дело было так: Ник, как всегда, загулял, не пришел ночевать, оставив Рыбу у своих друзей. А на утро раздался телефонный звонок в половине пятого:
— Рыба! Немедленно выезжай ко мне! Бери все деньги и кати на хату к Маме Ире, — бешено орал в трубку Ник.
— Что? Зачем? — спросонок лопотала Рыба. — Ничего не понимаю!
— Потом поймешь зачем! Ничего сейчас не спрашивай! Просто бери и выезжай! Слышишь? Если ты меня любишь, то ты должна приехать немедленно ко мне! Мне сейчас нужна твоя помощь! Слышишь?! Мне плохо!
— Да-да! Конечно-конечно! — судорожно затараторила Рыба. — Я сейчас же выезжаю!
Стоило только нажать на известную кнопку, произвести определенные манипуляции — и машина поехала. Рыба вырвалась как безумная и понеслась со всех ног к своему «благо-неверному». Выскочив на безлюдное шоссе, она помчалась по нему, рассчитывая по пути поймать машину и за любые деньги добраться к Нику. Через добрых сорок минут на дороге появились драные сине-фиолетовые жигули.
Рыба как сумасшедшая отчаянно замахала руками. Водила стал тормозить. Но Рыба не сразу врубилась, что происходит, и чтобы не упустить машину, выскочила на проезжую часть прямо под колеса машины.
— Дура! Сумасшедшая! Идиотка проклятая! — обрушил на ее тупую голову град ругательств выскочивший из машины водитель. — Ты что, хочешь, чтобы я из-за тебя сел?
— Нет, мне просто срочно добраться нужно! — жалобно проскулила Рыба. — Там человеку плохо! Ему срочно нужна моя помощь!
— Человеку? Помощь? — устало отер пот со лба водитель. — Ну, тогда садись, так и быть! Рыба плюхнулась на переднее сиденье и машина тронулась
— Ну, ты и сумасшедшая! — продолжил разговор водила. — Хорошо, что я уже тормозил, а то так бы мог и сбить тебя. Рыба пришибленно молчала.
Я таких как ты отродясь не видел! — пробурчал водила и стал рыться в «бардачке».
Через добрых пять минут титанических усилий он извлек из него карту и стал внимательно разглядывать ее на ходу.
— Ой! А что Вы такое смотрите? — заинтересовалась Рыба.
— Да так, смотрю как лучше проехать, — с хитринкой в голосе произнес водила, — чтоб быстрее получилось.
— А!? Ну, Вам виднее, наверное, — радостно пролепетала Рыба.
Только теперь она заметила, что ее попутчик — молодой паренек совсем не дурной наружности. Это ей немного импонировало, но она тут же себя одернула: «Как ты смеешь заглядываться на других мужчин?! Там же Нику плохо! Ты должна ехать немедленно его спасать!» Рыба тупо уставилась на дорогу, совершенно не понимая, куда же она едет.
Через некоторое время она стала замечать, что урбанистический пейзаж окончился и машина едет в какое-то захолустье. За окном замелькали деревенские домики, сараюшки, туалетики. По улице чинно и важно разгуливали хрюшки, козы и коровы. Один петух чуть даже не попал под колеса. Ну, ничем не умнее Рыбы! А куда мы едем? — беспечно спросила идиотка.
— Подожди-подожди, — уверял ее водила, — я посмотрел по карте, я тут хорошо знаю дорогу. Скоро мы будем на месте! Так как мы едем короче.
«Ну, раз короче, значит, я быстрее попаду к Нику, — подумала идиотка, — значит все нормально!» И продолжала спокойненько сидеть.
Вскоре кончилась и деревня, и началась какая-то пустынная местность. Дорога стала заросшей, неезженной, машин на ней не было вовсе. Вдалеке виднелось кладбище. И только в этот момент Рыба стала серьезно задумываться: «А куда же меня везут?» И тут к ней в душу стало проникать леденящее чувство страха. И она догадалась только теперь, в самый последний момент, что приехал этот парнишка сюда совсем неспроста… Сердце у несчастной дуры ушло в пятки. «Что теперь делать?» — с ужасом думала она. Но что-либо делать в этот момент было поздно.
А машина тем временем уже подъезжала к концу дороги, которая упиралась в кладбище. Шофер начал тормозить.
— Куда мы приехали? Разве это Москва? — в ужасе и отчаянии вскричала Рыба.
Вместо ответа шофер начал расстегивать одной свободной рукой свою ширинку. Рыбе стало дурно от этого зрелища.
— Что вы делаете? Зачем? — с ужасом и отчаянием вскричала Рыба,
— Подожди-подожди, — шептал одуревший от похоти идиот, — ты главное не торопись! Тебе понравится, вот увидишь.
И уже в последнюю очередь нажимая на педаль тормоза, водила торопливо доставал из штанов свою торчащую дубинку. Не успела машина затормозить, как ошарашенная всем увиденным Рыба стала выпрыгивать из нее.
— Стой! Стой! Погоди! — хватал ее за ногу обезумевший от дури страдалец жизни половой. — Ты не пожалеешь, это здорово! Ты даже будешь просить еще! Но Рыба ровным счетом ничего не хотела слушать. Как оглоушенная она вырвалась из машины и побежала прочь от злополучного места. Водила стал сигналить в гудок.
Перепуганная идиотка оглянулась и увидела умопомрачительное зрелище. Водитель стоял по пояс голый, опершись рукой о крышу машины. Но мало этого, его трусы были спущены и зрелищу Рыбы предстал его голый торс, бедра и, конечно же, торчащий колом хер. Внешне прекрасный и ладно скроенный, как Аполлон, а внутренне — убогий раб своих низменных чувствишек и инстинктов, он стоял и нагло улыбался Рыбе. Видимо таким способом ему раньше удавалось и не раз завлекать самок в свои сети. И он рассчитывал, что и на этот раз этот номер у него прокатит. Однако эффект получился прямо противоположный.
Увидев такое зрелище, Рыба припустила еще сильнее так, что пятки засверкали. Сзади слышались гудки машины, крики, ругательства и проклятья.
Но что именно кричал ей вслед идиот, Рыба не могла различить. Да и была не в состоянии это сделать. Как ошпаренная курица по двору, она неслась по дороге, пока не забурилась в деревню.
Первым делом она стопорнула трактор, который ехал по дороге. Тот довез ее до окраины деревни. Дальше Рыба дочапала до городской окраины и прыгнула в уже начавший ходить транспорт. Через час она уже была на квартире у Мамы Иры, где-таки состоялась долгожданная встреча с Ником.
— А, приехала?! — безразлично-сонным голосом спросил Ник. — А я просто пошутил.
— Как пошутил? — остолбенела Рыба с открытым ртом.
— Так, пошутил. Мне просто захотелось проверить, на самом ли деле ты меня любишь или просто так со мной болтаешься.
— И что, проверил, — дрогнувшим от обиды голосом спросила Рыба.
— Ну, вообще-то, ты молодец! — пошел «на попятный» Ник.
Рыбу слегка приободрила его похвала и она уже радостно заулыбалась, по-собачьи заглядывая в глаза подонку. (Ох, и слепая же это скотина!). Ник почуял это и продолжил свои ловкие манипуляции безмозглым животным:
— Ну, вообще-то, ты че то долго добиралась. С пол-пятого до восьми утра… Тут всю Москву можно было бы уже объездить!
— Ник, я на машине поехала, — затараторила идиотка, — а меня завезли в бог знает какие ебеня. Парень молодой. Голый передо мной выделывался.
Ник тут же нахмурился и стал серьезным:
— А, ну теперь понятно, почему ты так долго до меня добиралась, — с саркастичной издевкой процедил он сквозь зубы, — надеюсь тебе не было скушно! Хи-хи-хи!
— Ник, он даже прикоснуться ко мне не успел, я удрала от него во все лопатки.
— Ха! Так я тебе и поверил! Ищи дурнее себя, — взорвался психопат. — Ты там развлекаешься со всеми подряд, а посадят за это меня!
Ник явно подсел на измену. Как возбужденный зверь он ходил из угла в угол и не находил себе места.
— Ник, да ты успокойся, — лопотала Рыба, — между нами ничего не было. Я убежала от него и все!
— Да не верю я ни единому вашему слову! Все вы пиздите, пиздите, пиздите, а на самом деле все оказывается совершенно по-другому!!!
Рыба не успела больше вставить ни одного слова. Пока она соображала, что сказать, Ник, захлебываясь пеной, продолжил свой психопатический выпад:
— Она тоже мне клялась, что меня любит, тоже обещала всю жизнь мне быть верной, а когда меня судили, она же ведь всю правду, всю правду-матку выложила, как на ладони. А-а-а!!! А-а! Ну да, был я с ней, был. А она была малолеткой. И меня посадили за развращение. Ну, кто ж ее за язык-то тянул? А эти суки КГБ-шные давно за мной следили, за всем «вторым эшелоном»! Я у них «на мушке» давно был! И когда они решили меня все-таки упечь, ее как фишку использовали, чтоб я побыстрей «загремел»! А она, падла, взяла и все как было сказанула. Ну, дура! Дура! А что с нее возьмешь, с дуры-то?! Да только мне-то от этого не легче, ты пойми! Я ж из-за нее отсидел! Сволота проклятая! Соврать не могла. Честная она, видите ли, ее мама научила всегда говорить только одну правду!
Ник замолчал и зашелся в беззвучных рыданиях. Его тело содрогалось, рот беззвучно проговаривал проклятия, слезы градом лились из глаз.
Такое зрелище потрясло Рыбу до глубины души. Она сделала несколько шагов по направлению к Нику, хотела было его погладить, как вдруг он внезапно вскочил и заорал на всю квартиру:
— Она меня даже не ждала! За кордон упиздовала вместе с папочкой своим — академиком ебучим. А я за совращение чалился! У, падла! Ни разу ко мне не пришла за весь срок — ни разу! Змеюка подколодная! А-а! А-а! А-а-а! Убью, сука!
Ник стал искать, что потяжелее, чтобы запустить им непонятно в кого. За всей этой сценой безмолвно наблюдала и Мама Ира. Она курила сигарету и просто слушала весь этот бред.
На вид ей было лет тридцать. На красивом когда-то лице был яркий отпечаток многолетнего пьянства. Обесцвеченные волосы как пакля свисали до плеч. Одета она была в красные обтягивающие джинсы и черную облегающую кофту с глубоким вырезом, из которой виднелась некогда красивая грудь. Как только Мама Ира поняла, что дело зашло слишком далеко, она безмолвно встала и вышла из кухни, на которой бесился Ник. Через минуту она вернулась с ведром воды и без всяких церемоний окатила им Ника с ног до головы.
— Ты чего это?! Ты чего это? Ириш? Ты чего это делаешь такое? — тут же образумилась разнуздавшаяся скотина.
— Вон отсюда! — властно и спокойно произнесла хозяйка.
— Подожди, подожди, Ириш, я не хотел! — начал было оправдываться Ник.
— Вон… из… моего… дома! — с паузами, леденящим душу голосом произнесла она, твердо глядя ему в глаза.
Ник как завороженный с минуту глядел на нее, а затем не выдержал, отвел взгляд, сломленный ее внутренней силой, опустил голову и как побитая собака пошел к выходу.
Хозяйка решительно и властно смотрела ему вслед. Он чувствовал у себя на спине ее взгляд и даже боялся обернуться, не то что слово сказать в свое оправдание.
Мама Ира повернулась к Рыбе и, не говоря ни слова, взглядом указала ей на дверь. Та испуганно бросилась к выходу и чуть было не сбила с ног своего «возлюбленного».
Наспех одев свои дурацкие буццы, она пулей вылетела вслед за Ником, и они отправились на ту же квартиру к его приятелю, где в то злополучное утро раздался сумасшедший звонок.
Вот как ради каких-то принципов, мамочкиных внушений, «что для «любимого человека» нужно лечь костьми, лишь бы ему угодить, Рыба бросилась неведомо куда, подвергая себя опасности, ехала в сомнительной машине и ради чего спрашивается? Ради того, чтобы над нею просто поглумились в очередной раз, сделали посмешищем.
Но самый страшный враг в этой истории — не Ник, который всего лишь подшутил над ней один раз, а дура — мать, которая подложила ей свинью на всю жизнь. Своими внушениями, которые она на всю жизнь вдолбила в башкень своей тупой доченьке. И теперь несчастная идиотка была вынуждена страдать и мучаться из-за них все лучшие годы своей жизни.
Что за внушения? А абсолютно все ее мысли — это сплошной бред шизофреника: и то, что в любви с бомжом счастье, что из-за бомжа надо срабатываться до костей, чем-то жертвовать, всю жизнь во всем себе отказывать, вымирать за идею «единственности» у бомжа и прочая всякая ахинея!
Если просто взять и все вспомнить, чему учил этот ебанутый шизофреник, который именуется нашей любимой мамочкой, то все это будет сплошной бред! Бред идиота! И если просто поступать совершенно противоположно тому, чему учил этот шизофреник, то ты обретешь счастливую и удачную судьбу. Ты не будешь целыми днями везти за кем-то грязь, стирать чьи-то вонючие носки, не будешь переживать и мучаться из-за какого-то подонка, не будешь терпеть чьи-то пиздюли, убирать за кем-то блевотину или слушать занудные часовые нотации.
Не будешь возиться с выродками, не спать бессонными ночами, страдать от токсикоза, варикоза, выпадения волос и зубов, слабоумия или бреда. И к тому же в старости тебе не придется убегать от своего же выродка по шкафам, когда он будет гоняться за тобой с ножом. Красота! Откажись от мамочкиного — и тебе станет сказочно хорошо! Ты будешь всю жизнь хорошо выглядеть, будешь здоровой, полной сил. У тебя будет много времени, чтобы заниматься собой: спортом, творчеством, познанием, путешествиями, туризмом, йогой и многим другим. У тебя сохранятся простые естественные детские интересы, а главное — будет время, чтобы их реализовать. Читать, играть в мяч, плавать в бассейне, кататься на лыжах, роликах, велосипедах и многое, многое другое!
Только чтобы все это у тебя было, откажись от «взрослости», от понятий «долга», «обязанности», «счастья», пойми, что они были тебе навязаны извне людьми несчастными и невежественными. И чтобы самой не стать такой же, как они, откажись от «мамочкиной программы» и тебе станет несказано хорошо — о-о-о!!! Знай, что везде, где говорят «счастье», там кроется ловушка. Откажись от идеи счастья и стань по-настоящему счастливой, такой, какой ты была в детстве! Вот в чем подлинное счастье! И чем быстрее ты это поймешь, тем быстрее у тебя настанет настоящее счастье!
* *
— Друзья! А не пойти бы нам в наш огород, в наш палисадник?! — радостно воскликнул Евгений, когда эмоции у всех поулеглись, и всем стало скушновато.
— Пойдемте! Пойдемте! — весело подхватило несколько человек. — А это далеко?
— Да нет, всего в двух шагах отсюда! — заверил всех гостеприимный цыган.
Радостная кавалькада вывалила из дома, захватив с собой гитару, переносной магнитофон и все, что нужно было для чая.
Евгений, возглавлявший эту процессию, вежливо поздоровался со старушками, сидящими на лавочке у дома, и прошествовал дальше. Беззубые дуры приветливо осклабились ему, а когда весь тусняк скрылся из виду, начали активное бойкое обсуждение.
— Слушай, это баба или мужик был с длинными волосами?
— Со светлыми что ли в кроссовках? Дак у нее же груди торчали! Какой же это мужик?! Совсем ты спятила, старая!
— Да не в кроссовках, и с темными волосами, сама ты спятила! Дак енто-ж парень был. А волосища щас такие то модно носить, во как! Ну и времена пошли же сейчас! Ничего не поймешь! Кто мужик, кто баба! Мракобесие прям какое-то! Эх, был бы жив наш отец, Сталин, он бы им показал волосища! Нехристи окаянные…
И так «почитательницы Сталина» судачили, пока совсем не стемнело. Они вообще-то привыкли к тому, что Евгений немного чудаковатый, но приезд хиппарей вызвал в них бурю эмоций и поводов для пересудов. Впрочем, самому Евгению от этого не было ни холодно, ни жарко.
Разухабистая компания продефилировала к огородику, огороженному небольшой оградкой, граничащему с железнодорожным полотном.
Здесь оказалось очень даже не дурно. Небольшой участок земли, с полсотки величиной, был огорожен заборчиком, в тени раскидистого тополя приютился маленький самодельный стол с двумя скамьями по бокам. Неподалеку было место для костра, тоже обставленное чем-то вроде скамеек.
Как только калитка за гостями закрылась, началась веселая тусня. Женя поставил магнитофон на стол, врубил его на всю катушку. Из динамиков послышались странные звуки наподобие декламации стихов:
— Это мой любимый друг, Маковский, цитирует свои стихи! — с гордостью произнес Евгений. — Послушайте внимательно пожалуйста!
Все тут же замерли, перестали шуметь и начали напряженно вслушиваться в витиеватое стихосложение. О чем шла речь в этих стихах, никто не мог понять, но все делали умную мину, тщательно напрягая мозгени.
— Слышь, ты что-нибудь понимаешь? — толкнул локтем в бок Кису Прист.
— Не-а! Хуетийтство какое-то! Ей-богу! Я бы и сам так смог! Даже еще получше!
— Вот именно! Че он с этими стихами так носится? Ебанутый он какой-то!
— М-м-м! — промычал Киса. — Слышь, давай лучше похаваем. Давно я не жрал ничего. Тут я вижу, опять хавало появилось.
И оба проглота, евшие всего час назад, решительно направились к столу с чайными принадлежностями и закуской. Женя, предусмотрительно увидев их намерение, засуетился и громогласно объявил:
— Гости дорогие, кто желает, прошу всех к столу, не стесняйтесь, чувствуйте себя как дома.
— Но не забывайте, что вы в гостях! — с глумливой радостью завершил его фразу Киса и налетел на запасы съестного.
Гости, тем не менее, учуяли, что предложение Евгения не напрасно и тоже подсуетились подсесть поближе к столу.
Обезумевшее голодное стадо начало запихивать печенья себе в рот и жевать его прямо всухомятку. О чае все забыли одним махом. В первых рядах троглодитов были конечно Киса и Прист.
— А ну-ка, дай сюда! — яростно наехал Прист на Хермана, выхватив у него из рук печенье и проглотил его одним махом. Киса схватил со стола целую пачку и зажевал ее в три приема.
— Фу, сука, в горле застревает! — выругался он. — Что за печенье такое делают?!
— Не нравится — не ешь! — огрызнулся Херман.
— Тебя не спросил, урод! И без сопливых скользко.
Тут Киса хотел продолжить дальше жрать, но к своему удивлению он обнаружил, что на столе ничего не осталось.
— Эх, мандавалки вонючие, все пожрали, гады! — забесился он. — Саранча прожорливая! Уроды!
— Но-но! Я попросил бы вас здесь так не выражаться! — неожиданно вступил в разговор Саша Холмогорцев.
— А че я такого сказал? — уставился на него Прист
— Вы, ребята, очень некультурно выражаетесь! Вы очень невоспитанные!
— Упитанные — невоспитанные! Ты че нас перевоспитывать что ли будешь, козел?
Тут Киса с Пристом встали и направились к Холмогорцеву.
— Вы знаете, драться — это не хорошо! — торопливо произнес он дрожащим от страха голосом.
— Это не красиво!
— А нам похуй! — настойчиво отвечал Прист.
— Мы не эстеты, чтобы о красоте думать, — добавил Киса, — о ней только пидоры думают… Ха-ха-ха-ха-ха!!! Киса и Прист неумолимо приближались к чадосу, который годился им в отцы. Ситуация готова была в любой момент обернуться для него плачевным исходом.
Тут в дело вмешался Евгений. Как бойцовский петух он встал между хиппарями и чадосом, выкатил грудь колесом и яростно прокричал:
— Избивать человека?!! В моем доме?!!! Не позволю! Не бывать этому никогда!
— Это твой дом? — указав вокруг на палисадник, глумливо спросил Киса.
— Это мой палисадник и в нем я не позволю избивать человека, моего лучшего друга! — запальчиво прокукарекал он.
— Скажи мне кто твой друг…
— Повторяю вам в последний раз, что если вы не прекратите безобразие, то я выгоню вас из своего дома.
— Ха-ха-ха! Очень-то надо! — запаясничал Киса. — Видали мы таких интеллигентов!
— Так! Я вижу, вы ничего не понимаете! Прошу удалиться вон! Я заявляю вам это как хозяин этого поместья! Поищите себе другое место для ваших штучек! Прошу на выход!
Волосатые некоторое время стояли молча, как бы оценивая силу его слов. По всей видимости, он не собирался шутить.
Киса сплюнул сквозь зубы и попал Холмогорцеву на его майку. Зеленый харчок стал стекать по голубой ткани.
— Слышь, фуфло, пойдем за оградку — помахаемся по-мужиковски! А? — подначивал его Прист. Холмогорцев, полный обиды, униженного самолюбия и страха одновременно, боязливо отошел в сторону, сорвал листик и стал им счищать стекающие сопли.
— Ну че молчишь, пидар?
— Я не пидар! — гордо возразил он.
— Уже не пидар? Или еще не пидар?! — глумился Киса.
Тут Женино терпение лопнуло окончательно. Он сорвался с места, подскочил к хиппарям, схватил их за руки и яростно потащил к выходу. Цыганская кровь давала о себе знать. В бешенстве тряся шевелюрой, он орал на всю окраину:
— Я никому не позволю в моем же доме обижать моего друга! Убирайтесь вон, нехристи окаянные, паршивцы!
Киса и Прист поначалу оторопели от такого темпераментного порыва. И пошли за ним как телки на поводу. Но через считанные мгновения дар речи снова вернулся к ним, и они забузили:
— Ну ты че, цыган, разбушевался! Дай нам с ним помахаться! Мужик он или нет?
— Никаких «махаться»! Вон отсюда! Это мое последнее и окончательное слово! — орал в припадке бешенства Иорданский.
Пена брызжила у него изо рта, волосья патлами свисали на лицо, весь он побагровел и, вообще, сейчас был похож на исчадье ада.
Хиппари немного стихли под его бешеным напором и послушно пошли к выходу. Киса все же яростно рванул руку и выкрутил ее из тисков Евгения.
— Да пусти ты, идиот! — психанул он и сам пошел вперед к калитке. За ним последовал и Прист и оба бунтаря вышли на улицу.
— Чтоб духу вашего здесь больше не было! — яростно выкрикнул им вслед Евгений.
Оба волосатика как по команде развернулись и показали ему на прощание жест «фак ю». Прист подбежал к ограде и крикнул на прощанье Холмогорцеву:
— Слышь, пидор белобрысый! Я тебя еще встречу! Понял? Урод! — орал Киса перепуганному до смерти чадосу.
Холмогорцев трусливо поглядывал на своих притеснителей, но ничего сказать в ответ им не мог, настолько он был закозлен мышиной моралью и всякими заморочками!
Киса схватил с земли камень и зашвырнул им в белесую рожу Холмогорцева. Булыжник просвистел над оградой, зацепился за ветки деревьев и так и не долетел до намеченной цели.
Кису разбесило это еще больше. Он нагнулся, чтобы найти другой булыжник, но ничего поблизости не оказалось. Пока Киса, чертыхаясь, искал чем запустить в придурка, Прист схватил его за руку и потащил к станции:
— Пошли, придурок, че с ним разбираться, это же чадос! — приговаривал он.
— Сам придурок! — бесился Киса на ходу. — Я этого припиздка урою.
— Потом, пошли. В следующий раз! Хватит выебываться.
— Это он выебывается, а я разговариваю! Понял? Я его еще встречу! Я, ей богу, его встречу! Урод божий! Козел.
Киса нес на ходу всякую ерунду, а Прист тащил его за руку прочь от этого места. Через некоторое время их голоса смолкли, и воцарилась напряженная тишина.
«Поэты» были не в силах сказать ни слова, придавленные таким натиском. Холмогорцев чуть не плакал. У Евгения желваки ходили ходуном. Несмотря на то, что они рассуждали о «высших материях» и писали какие-то стишочки, разбирались в литературе, они все-таки были беспомощными и слабыми в обычной жизни, и в бытовых ситуациях просто терялись. Это были обычные «маменькины сынки», остававшиеся такими до старости. Это их плачевное состояние мы будем называть «уродство жизни».
Зато хиппари отличались своей дуростью. Несмотря на то, что они могли проявиться в жизни нагло и напористо, где-то что-то даже своровать, выжить в трудной ситуации, кому-то дать по морде, у них не было чувства такта, своевременности, дипломатичности.
Они привыкли в своей жизни все время идти на «крутой протест» и это качество проявлялось у них и там, где надо, и там, где не надо.
Например, в данной ситуации, они могли бы извиниться и продолжать дальше пребывать в тусовке Иорданского. Какая разница? Ведь они итак уже все съели.
Однако они не захотели проявиться гибко и пластично и поэтому их выгнали из дома. И эта твердолобость, упертость во что-то одно всегда мешала многим людям, не только этим несчастным хиппарям. Многие обычные мыши в своей жизни не могут проявиться пластично, гармонично, большинство людей воспитаны так, что они не могут приспосабливаться, унижаться, подстраиваться, заискивать и просить. Мать им внушила, что это видишь-ли плохо! Но для чего она так сделала? А для того, чтобы человек в жизни был абсолютно беспомощен, невежественен и был вынужден срабатываться на заводе как честное безотказное тупое быдло. Так было задумано! Но кем? Зачем?
А это идет от Сталина, от Хрущева, от Брежнева, от всех, кому выгодна такая идеология. А проводником ее как раз выступает ебанутый фанатик — тупая дура- мать. Она сама ревностно исполняет все обеты маминизма — идиотизма и также ревностно навязывает их своим детям. И не дай бог, они не станут ее последователями, она тут же забьет их насмерть молотком! Раз ты не такой, как я тебя задумала — тогда умирай! Нечего тебе жить!
Вот так! Или будь рабом Брежнева — или умирай! Да здравствует светлое завтра! Ура!!!
Рыба сидела, ошеломленная всем произошедшим и не могла прийти в себя. Ей казалось странным и непонятным то, что люди, которых она мысленно считала своими принцами, так странно и безобразно себя ведут. Она даже и не подозревала, что те принцы и рыцари, о которых она читала в романах, были ничуть не лучше самых обычных хулиганов. Они любили подраться, выпить, грязно ругались, чуть что — вызывали противника на дуэль, любили баб и деньги. А дама сердца, которой они поклонялись и писали стихи — это была всего лишь дань моде. Иметь такую платоническую любовь было модно. Это было что-то наподобие панковского течения. У всех феодалов жена, женщина была чем-то наподобие собственности, вещи, а рыцари прикалывались именно платонически поклоняться какой-нибудь даме сердца. Причем она могла быть уже взрослой замужней женщиной, матроной с детьми, а впрочем, обычной курицей-наседкой. Посредственной клушкой, Kоторую «в сравненьях пышных оболгали». Поэтому здесь не все так просто, как кажется. Если бы эта мода осталась и по сей день, то глумливые идиотистые хулиганы тоже были бы рыцарями и тоже писали бы стихи всем подряд дурам (если они, конечно, были бы из знатных семей). Этими дурами могли бы оказаться и ебанутая Курачсва, и толстомордая Плотникова и дебильная Ломакина. Не важно кто, главное, что гак модно, гак принято, а уж воображение само дорисует то, что нужно. Найдется «жвачка для чувствишек», объект для моды. Рыцарем оказался бы и забияка Коммыков, и черножопый злюка Уразов, и рыжий жердь Чепуштанов. Все бы в «рыцари» сгодились. Так что обольщаться — то и нечем! Рыцари — это просто панковское движение средневековья, дань моде — только и всего. На все вещи надо смотреть реально — и тогда тебе будет сказочно хорошо-о-о-о-о!!!
Рыба не знала, что ей делать дальше. Как огорошенная она сидела и лупала по сторонам. Ситуацию первым стал разряжать Женя. Со свойственным ему оптимизмом и радушием он весело обратился к гостям:
— Давайте не будем думать о плохом! Лучше забудем об этом досадном недоразумении и займемся чем-нибудь интересным!
Гости переглянулись. Никто конкретно не знал, чем и зачем нужно заниматься в такой ситуации. Опять воцарилась напряженная тишина.
— А, давайте, Рыба нам споет какие-нибудь свои песни! — ободряюще сказал Женя. Рыба удивленно посмотрела на него.
— Я?! — вырвалось у нее. И опять сработало мамочкино зачмаривание. — Да куда мне?
— А что тут такого? — не отступал Женя. — Ты хорошо поешь. Мы тебя уже даже на пленку записывали, так что, как говорится, просим-просим!!!
Женя мог и умел подбодрить любого человека. На этом-то и основывался его авторитет лидера в коллективе. Вся тусовка с интересом воззрилась на Рыбку. Та немного конфузилась, но потом все-таки взяла в руки гитару и запела песню Володи Болотина, которую когда-то узнала в КСМ:
Смысл всех этих слов был совершенно непонятен Рыбе, однако она продолжала лопотать под аккорды песню, которая ей почему-то нравилась:
Холмогорцев, заслыша слова этой песни, сразу ожил, воспрянул из своего зачморенного состояния и навострил уши. Песня продолжалась:
Когда последние аккорды смолкли, вся публика немного ошалела, но все все-таки зааплодировали. Рыба скромно, как учила мама, поклонилась всей тусовке.
Следующим в центр внимания полез Херман. Он стал предлагать на всеобщее обозрение свои, так называемые «картинки». Деловито он разложил на стоике свои произведения и громогласно заявил:
— Прошу! Это намного круче Сальвадора Дали! — и гордо поднял вверх свой нос.
Толпа махом обступила крошечный столик, и все наперебой стали разглядывать «шедевры» Хермана. Рыба понятия не имела кто такой Сальвадор Дали (ее дедушка приучал ее ценить только картины Шишкина), но с интересом стала разглядывать то, что ебанутый Херман называл «картинами».
Сначала она не могла понять, что же там, на энтих картинах изображено. Чего-то намалевано, причем не на холсте, а на обычных альбомных листах черной ручкой. Просто набор каких-то графических бессвязных фигур. Че к чему? Какие-то квадратики, кляксы, кружки, тут же чья-то морда высовывается… В общем, хуйня какая-то, да и только!
Но Херман был о себе другого мнения. Он важно переворачивал страницы альбома и с большой гордостью называл название следующей картины:
— Вот это — «Яйца Ван-Гога!»
И гордо глядя на свой «шедевр», Херман выставлял его на обозрение всей тусовке. Евгений горячо поддерживал творчество своего отпрыска:
— Вот это да! Какой шедевр! — с большим чувством произносил он. — И как только ты смог такое нарисовать?
— Это мне помогла анаша! Без нее я бы и грамма этой картины не нарисовал.
Рыба силилась понять: что же такого особенного и сверхъестественного в этой картине, но так и не могла ни во что врубиться.
— А вот эта картина называется «Да будет Анархия». Я ее рисовал под кайфом, когда слушал «Гражданскую оборону».
Все восторженно ахнули, глядя на бессмысленные каракули шизофреника.
Рыба опять стала силиться, чтобы понять, что же такое нарисовано на ентой картине. «Ведь все же восхищаются его творчеством, — думала тупоголовая идиотка, — значит в энтом чей-то есть! А иначе как бы все говорили, что это — шедевр? Может быть, это я не понимаю чего-то?»
И тут же она начала интенсивно тужиться, чтобы врубиться в мазню идиота. Тужилась-тужилась, мозгени свои и так и эдак напрягала. Сначала получалось с трудом. Но где-то уже с махнадцатой картины ей стало казаться, что начинает получаться. И вдруг за каждой загогулиной, за каждой точкой ей стал открываться какой-то новый шизофреничный смысл! В каждой мазне она вдруг стала видеть нечто необычное, особенное, сверхъестественное. И на очередном развороте она сама вдруг первая закричала:
— Вот это да! Вот это шедевр! Я такого еще никогда не видела! Это должно войти в историю! Потомки не забудут тебя, Херман! Это просто великолепно!!!
Как загипнотизированная она стояла и смотрела на мазню идиота и уже даже не помнила о том первом впечатлении, которое было у нее от всех его «шедевров». И теперь она вместе с остальным человеко-стадом блеяла в унисон. Все говорили, что его картины красивы — и она тоже тупо повторяла за ними все слово в слово. А ведь первое впечатление никогда не обманывает человека. Но…
Говорят, что если человеку сто раз повторить, что он — свинья, то он захрюкает. Так вот и Рыба слушала-слушала, как рассуждают полуумки, и захрюкала в конце концов вместе с ними.
На этом феномене основан весь общественный гипноз, все мамочкино зомбирование, все дефекты воспитания идиотов. Вначале, когда человека воспитывают, он понимает, что все, что ему говорят — это маразм. Его существо видит это и испытывает неприязнь ко всем установкам, всему воспитанию в целом. Потом потихонечку воспитатели-шизофреники приучают человека к ним, гладят по головке, если он их слушается, дают конфетку, хвалят. А если нет — если свободолюбивый не поддается управлению, если он себе на уме, тогда его наказывают, осуждают, презирают! Очень хитрая политика — кнута и пряника. Слушаешься — овца, хороший мальчик. Не слушаешься — свободолюбивый плохой мальчик!
Однажды Калигула сделал сильный и яркий жест. Его должны были сделать правителем Рима после смерти Клавдия. Но чиновники не спешили. Один из них сказал: «Пусть те, кто скажут «Да» — скажут «Да»! Воцарилась гробовая тишина. Никто не решался первым сделать такой решительный шаг. И вдруг в полной звенящей тишине раздалось дерзкое и решительное:
Да!!! — Это кричал Калигула. — Да! Да! Да!
И все тупое человеко-стадо стало вслед за ним повторять: «Да! Да! Да!» Как тупые бараны. Калигула очень обрадовался такому повороту дела. Ведь теперь он мог уже считать себя правителем Рима! Но этого ему было мало. Когда гул голосов стих, опять возникла напряженная тишина, и все воззрились на своего новоиспеченного цезаря, Калигула вдруг заблеял:
— Бе-е-е! Б-е-е! Бе-е! — как бы призывая всех последовать его примеру.
И вот так же устроено и наше сознание. Сначала мы видим, что то, что нам говорят — бред. А потом мы прислушиваемся к этому бреду, пытаемся его понять. Затем мы делаем шизофреничное усилие, чтобы начать так же думать, как идиоты, а потом мы уже себе не представляем, как можно думать иначе. И в конце мы уже сами становимся идеологами и пропагандистами общественного маразма!
А что нужно для того, чтобы не стать такими же идиотами, как большинство мышей? Для этого нужно учиться самим думать, не быть слепыми рабами общественных установок. Надо уметь видеть: для чего нам внушаются те или иные установки, к чему они могут нас привести, как через те или иные догмы нас делают рабами, послушными био-роботами.
Но только лишь видеть все это — это всего — лишь пятьдесят процентов успеха. Надо еще и иметь волю, чтобы уметь поступать вопреки всем внушениям, дебильным установкам, уметь противостоять натиску мира. Действуя хитро, целенаправленно, умно, человек может не быть завнушенной овцой, просто не стать ею. И тогда он не заблеет, как все человеко-стадо. Все заблеют, побегут в пропасть и свалятся в нее, а он — нет. Он будет просто молчать и созерцать окружающее его безумие, а когда все стадо низринется в пропасть, он спокойненько пойдет отдыхать. Вот это будет настоящий человек!
Дебильные картинки Хермана кончились. Под всеобщие восхищенные взоры он величаво закрыл альбом и спрятал его в драный дипломат.
— Слышь, Херман, а если я тоже так попробую? — спросил его Холмогорцев.
— У тебя не получится! — высокомерно заявил юный параноик.
— Почему это не получится?! — обиделся Саша.
— Потому, что у тебя нет шишки гениальности! — Херман сложил руки на груди, повернул нос в сторону и стал нервно поигрывать пальцами. Все его слова, да и вычурное поведение были совсем непонятны простаку — Холмогоцреву.
— Какой шишки у меня нет? — не въехал сразу он.
— Шишки гениальности.
— А это еще что за такое? Где эта шишка?
— Эта шишка находится у меня на голове. Вот здесь, на макушке! — величественно произнес Херман и погладил себя по репе.
— Ну-ка, покаж! Не верю. Какие такие шишки?
— Вот смотри. Самая обыкновенная шишка гениальности. И с этими словами он взял руку Холмогорцева и положил ее себе на башку.
Тот стал сосредоточенно ощупывать его тыкву. Постепенно его брови стали подниматься от удивления и встали домиком.
И впрямь у тебя на голове шишка какая-то! — взволнованно произнес он. И тут же стал ощупывать свою репу. На это ушло добрых пятнадцать минут, в течение которых Херман самодовольно ковырялся отросшими длинными ногтями у себя в зубах.
— Слыш, Херман, а у меня, кажись, такой шишки нет. Вообще голова гладкая, как арбуз. Это що означает? Что у меня гениальности никакой нет что ли?
— Ну, конечно, я же тебе о чем толкую? Что только те, у кого шишка гениальности есть, как у Ван Гога, и у меня, они и являются гениями. А остальные — нет!»
Холмогорцев сконфузился, замолчал, совсем зачморился и ушел в себя. Херман внутренним чутьем понимал все это и поэтому продолжал «подливать масла в огонь».
— А ты знаешь, Сашок, у меня ведь скоро вырастет еще одна шишка гениальности. Вот она здесь у меня растет с боку. И я тогда буду еще в других областях искусства свои таланты проявлять!
— А где у тебя эта шишка находится? — сгорая от зависти и любопытства спросил Холмогорцев.
— А вот здесь! — и Херман вновь приложил руку идиота на свою тупую тыкву.
— Точно, какая-то шишка у тебя здесь есть. Ну, ты и гений же! Я таких отродясь не видывал.
— И не увидишь больше! Потому что я один такой! Обычных людей много, а гениев — единицы!
Херман не скупился на похвалы в свой адрес. «Сам себя не похвалишь…», как говорится. Но он очень тщательно скрывал две вещи — первая — это то, что у него просто диагноз — МДП — Маниакально-депрессивный психоз. Ему даже и косить от армии особо не надо было. Он просто такой, как есть, сдался врачам, и они его сразу в дурочку определили! И вот теперь его болезнь была в стадии маниакала. Все те бредовые мысли и идеи, руководившие им, были оттуда. В мечтах он уже был Ван Гогом, Наполеоном, пупом земли, центром Вселенной. Но пройдет совсем недолгое время — и маниакал сменится депрессией, и безвольный раб своих эмоций будет сидеть в углу как выжатый лимон, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. А его родители будут скакать вокруг него, пытаясь ну хуть чем-нибудь развеселить свое дитятко.
Сейчас он мнит себя Ван Гогом, завтра он будет сидеть и умирать в дауне, но все это — только рабство. Рабство чувств, эмоций, настроений и прочей ерунды, которая правит им. А он полностью безволен. Он раб всех своих настроений, эмоций, сиюминутных импульсов и прочей дребедени, вмонтированной в него. И поэтому мы не можем называть его человеком. Это не человек, а жалкое его подобие!
Настоящий человек тот, у которого все находится под контролем: все его эмоции, все его чувства подчинены одной четко направленной цели. Он не зависит от своих чувствишек. Они для него вообще ничего не значат. И поэтому он — господин самого себя. Свободный от всей ерунды, комплексов, настроений и инстинктов. Но таким человеком нужно еще только стать! Чтобы стать нормальным, нужно еще много-много жизней работать над собой. Тогда и только тогда из аморфного куска замерзшей мочи может получиться настоящей человек!
Рыба немного посокрушалась над скоропалительным уходом хиппарей, но вскоре отвлеклась, забылась и вовсю переключилась на другие вещи. Теперь из оставшихся самцов озабоченная молодая самка стала выбирать себе подходящего партнера для размножения. Никакие мамочкины установки и комплексы на нее уже не действовали. Гормон хуярил в башку, и она смотрела, кто же лучше походит для этой цели. Евгений был слишком стар. Он уже не вызывал у нее никаких эмоций. «Не вдохновлял», как говорится. Херман был слишком юн.
Его молодую опушку над верхней губой даже нельзя было назвать усами. А выражение лица настолько сильно напоминало дебила, что при одном только взгляде на него какие-либо мысли сразу же отпадали. Особенно идиотичное выражение у него было, когда он улыбался. Здесь уже все становилось ясно… Двое кандидатов выпадали, значит, кто оставался? Конечно Саша Холмогорцев! Не слишком стар, не слишком юн. В меру воспитан, не очень страшен. Малость белобрыс да трусоват, но это не так страшно. На безрыбье ведь как говорится… Ну, так вот, смотрела-смотрела на него Рыба и все выискивала в нем какие-то новые черты, какие-то положительные качества… Пусть их в нем не было, но зато ведь их можно придумать! Какой простор для мечтаний, для болезненного воображения! А что еще нужно завнушенной недоразвитой свинье? Она ведь и воспитана была так, чтобы постоянно отказываться от самой жизни ради чьих-то дурацких принципов и выдумок.
Холмогорцев заметил заинтересованность Рыбы и понял, что пора активно действовать. Он непринужденно подсел к ней, несмотря на ревнивые взгляды, которые метала в его сторону его бывшая пассия Светлана.
— Послушай, мне так понравилось как ты поешь! — издалека начал он свой разговор. Рыба сконфуженно замолчала (ее же мама приучала быть скромницей!).
— Мне так же очень нравятся твои песни и то, как ты играешь на гитаре!
— Это не мои песни! — буферировала Рыба.
— Ну, это и не важно, — продолжал наступление ловелас, — ты все равно классно играешь и поешь!
Рыба зарделась от гордости. Мозгоебство начинало действовать. Холмогорцев очень удачно использовал метод: «Хочешь выебать бабу — выеби сначала ей мозги!»
— А ты знаешь, ты вообще такая необычная, такая талантливая, я таких, как ты, еще не встречал в своей жизни!
Такой веский аргумент не мог оставить Рыбу равнодушной. Она тут же потекла и поплыла. Дебильная радость стала наполнять ее убогую душонку. Мама ведь приучила ее верить каждому слову, спьяну сказанному любым бомжом. И вот уже белесая рожа Холмогорцева перестала ей казаться такой уж отвратительной. Наоборот — он был в ее глазах героем из ее романов, принцем, проявляющим знаки внимания своей «даме сердца». Но вот одного во всем его ухаживании не хватало: он не ввел в нее пин-код, три «волшебных» слова — «я тебя люблю». И из-за этого тупая био-машина, коей была Рыба, не могла начать действовать. И поэтому она зависла в ступоре.
— А ты знаешь, Рыба, у меня есть к тебе одно интересное предложение, — неожиданно повернул он ход разговора.
— О! Какое же?! — с надеждой в голосе спросила идиотка.
— Я хочу тебя пригласить к себе в гости. У меня мои домочадцы разъехались, а я остался один. Делаю дома ремонт.
— А-а-а! — разочарованно произнесла Рыба,
— Нет-нет, не отказывайся, пожалуйста, — взмолился идиот, — тебе очень понравится у меня! Отдельная квартира, я тебя кормить буду. Ты сможешь там помыться, волосы свои помыть. Они же у тебя такие роскошные!
Он посмотрел на грязный засаленный хайр Рыбы с надеждой сделать его чуть-чуть почище. Рыба немного обиделась, замолчала и ушла в себя. Белобрысый пидор понял, что нужно спасать положение и начал давить на другое слабое место Рыбы:
— Послушай, Рыб, ну ведь ты можешь помочь мне, а это немаловажно. Мне очень сейчас необходима твоя помощь! Ты ведь очень добрый и отзывчивый человек! И я могу сказать даже более того: ты мне очень даже нравишься! Я тебя с первого взгляда приметил. Ты такая необычная!
Такое мозгоебание молниеносно подействовало на безмозглую овцу. Она тут же расплылась и уже готова была ринуться на край земли и свернуть там любые горы. Видя, какой получился результат, хитрый плут спросил у «жертвы аборта»:
— Ну что, Рыбонька, ты согласна принять мое предложение поехать ко мне погостить недельку?
— Да-да-да! Я согласна Вам помогать и делать для вас все, что угодно! — как заведенная пропела она.
— Ну, вот и славно! Я знал, что ты хорошая девушка! Безотказная такая… А еще знаешь, ты лучше не называй меня на Вы. Мы ж, как-никак, будем жить вместе, так что ты уж не стесняйся!
Рыба чуть-чуть замялась, подумала, замолчала, а затем робко произнесла:
— Хорошо!
Жопой-то она прекрасно чуяла, для чего ее зазывают «на ремонт», и даже сама этого втайне от себя хотела. Но другая мысль, другая ее часть говорила ей:
«Но ведь так же нехорошо! С незнакомым мужчиной жить. Да еще до свадьбы! Мама же тебе говорила, что этого нельзя делать! Как тебе не стыдно!? Позорница! А первая в ответ ей отвечала: А что в этом страшного? Человек ведь меня зовет на ремонт, а не на блядки! Ничего в этом плохого нет! А почему бы и нет?»
Но на самом деле это был просто хитрый буфер, ловкое оправдание для той части, которая хотела трахаться. Но другая, закомплексованная часть была против этого. И вот чтобы эти части внутренне не сталкивались и не вызывали конфликта, дискомфорта, Рыба решила создать буфер между ними (как между вагонами поезда) в виде успокаивающей мысли о ремонте. Мол, звали-то только на ремонт. Я — не я, и жопа не моя! Так, впрочем, поступают все люди сами с собой, с окружающими людьми — врут, врут, врут, буферируют. Как страус, который прячет при опасности голову в песок. Может быть, голове-то и становится не страшно, но только жопе от этого не легче. Ведь, в конце концов, достается именно ей. И если бы люди умели видеть всю правду жизни, не пытались бы ничего буферировать, оправдывать, приукрашивать, тогда бы они видели все вещи реальней, и никто бы не попадал в беду. По крайней мере, 95 % всех страданий человека, порожденных невежеством и слепотой, могли бы отпасть сами собой.
«Но как же тогда жить, постоянно видя все, как есть? — спросите вы. — Ведь это же болезненно и неприятно — постоянно видеть неприглядную правду жизни!»
Да, может быть, это и неприятно. Но здесь всего лишь мы испытываем душевный дискомфорт. Но! Это дает нам возможность избежать физических страданий. А они гораздо страшнее и подчас неотвратимее. Если мы боимся сунуть пальцы в розетку, то нас не ударит током. Если мы боимся перебегать перед близко идущим поездом, то нас не зада-а-а-вит. Если мы не идеализируем семейку, а видим все, как есть, то мы никогда в нее и не вляпаемся. И избежим всех ее «прелестей». Беда в том, что человек не хочет думать, не хочет «шевелить рогом». А если он начинает что-либо видеть реально, то ему это, видите ли, неприятно. И он предпочитает «сладкую ложь». Вот поэтому мы можем понять фразу, написанную на воротах дельфийского храма: «Большинство людей — дурные!».
Рыба расплылась в радужных мечтаньицах. Ей было приятно, что к ней проявляют докучливое внимание, но явно выразить свои чувства она боялась и не хотела. Настолько закомплексованной ее сделала мать.
— Ну, так что? Ты согласна мне помогать? — надоедал Холмогорцев.
— Да-да-да! Я согласна! Я очень согласна! — радостно выпалила Рыба и покраснела.
— Ну, вот и славно! Через час у нас электричка. Поедем ко мне в гости! — похотливо произнес он и засуетился, чтобы собрать свои вещи.
Холмогорцев пошел в дом, а вся остальная развеселая компания осталась прозябать и развлекаться в палисаднике. Неожиданно к Рыбе подвалил молокосос Херман.
— Слушай, а ты знаешь, я по деревьям очень хорошо лазаю. У меня здорово получается. Хочешь, покажу?
— У-гу! — согласилась Рыба.
— Смотри! — и тут Херман подбежал к толстенному старому тополю, росшему во дворе, и с ловкостью обезьяны стал карабкаться вверх по специально набитым ступенькам. Они были сделаны из обычных брусков, прибитых к стволу дерева, и шли вплоть до растущих веток. Когда ступеньки кончились, Херман не менее ловко ухватился за ветки дерева и полез по ним наверх, пока не добрался до самой вершины. Удобненько устроившись на развилке двух толстых веток, он весело крикнул:
— Рыб! Иди сюда! Здесь так клево все видно! Закачаешься!
— Да уж, вижу как ты там качаешься! — неожиданно раздался нервный голос Ольги.
— А чо?! А чо тут страшного-то?
— Да ничего! — распсиховалась дура. Теперь она уже ничего не боялась, а яростно нападала на своего приемного переростка.
— А чо я буду спускаться-то? Мне и здесь хорошо!
— Немедленно слазь, я кому говорю!
— Не буду! Не хочу! Если надо, сама ко мне залазь, а я не слезу!!!
Херман тоже стал психовать и беситься. И в знак протеста он вообще перестал реагировать на все выпады Ольги, замолчал и отвернулся.
— Ну, ты посмотри что он творит! Просто сумашедший какой-то! Неуправляемый идиот! Женя, ну может быть, ты на него повлияешь? Скажи свое мужское слово! — ныла дура.
— А что в этом такого страшного? — беспечно отвечал Евгений. — Ему там нравится. Ну и пусть он там сидит!
— Ну и ну! Что отец — что сын! Теперь я знаю, в кого он такой идиот! А если он упадет?!
— Да ничего с ним не случится! Что ты так переживаешь за него?! Здоровый балбес.
— Но ведь там высоко!
— Ну и что! Не расстраивайся, Оленька. Давай лучше, ты нам стихи почитаешь
— Да какие мне сейчас стихи! Мне за Хермана страшно! — причитала квочка.
— Ну, скажи ты ей! — обратился Евгений к Рыбе. — Это страшно или нет?
— Страшно? Да нет, ничего здесь страшного нет, — беспечно произнесла Рыба. — А можно я тоже так попробую?
И не дожидаясь ответа, она побежала к дереву, на котором восседал Херман, и стала карабкаться вверх по ступенькам.
— Куда ты? Стой! Куда ты, сумасшедшая! Остановись! — орала ей вдогонку Ольга. — Упадешь! Свалишься! Разобьешься!
Тут с вершины дерева раздался голос Хермана:
— Ты лучше бы над своей Дианкой квакала! Уже воспитала ее дурой и истеричкой. А других людей лучше не порть!
— А! Сукин сын, ты мне рот не затыкай. Выродок цыганский! Сиди и кукуй там у себя на ветке!
Херман недолго думая передразнил ее:
— Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!
— Ах ты, нечестивец! Ну, погоди, слезь только у меня, я тебе устрою!
— А зачем мне слазить, мне и так хорошо.
Херман замолчал, но через некоторое время он взял сухие веточки и стал кидаться ими в Ольгу и при этом кричать:
— Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!
Ольга совсем вышла из себя, позеленела от злобы и ринулась галопом прочь от палисадника.
— Уроды! Уроды! Один урод вырастил другого на мою голову! Идиоты проклятые — что отец, что сын!
Вдогонку ей слышался заразительный смех Жени, улюлюканье Рыбы и зловредное «ку-ку» в исполнении Хермана. Тут на сцене появилось еще одно действующее лицо. Не успела Ольга выбежать из калитки, как в нее завалился здоровенный детина лет тридцати. Рыжие волосы вились у него кучеряшками над здоровым лбом. Белесо-голубоватые глаза и добродушная улыбка выказывали в нем человека открытого и простоватого. Фигура его была спортивного вида. Грудь навыкат. Одет он был просто: стандартные брюки, сшитые на фабрике «Прощай молодость», футболка с выцветшими олимпийскими кольцами и спортивные чешки.
— А что тут происходит? — радушно произнес Борис.
— Да вот, кукушка у нас тут завелась на тополе, а Оленьке это, видите ли, не понравилось! — веселился Женя. Борис задрал голову и увидел Хермана, оседлавшего верхушку дерева и Рыбу, карабкающуюся по веткам.
— Ой, а это еще кто там? — испугался Борис.
— А, это Рыба! Недавно тут у нас появилась. Поет неплохо и на гитаре играет.
— А разве бывают Рыбы на деревьях? — сострил идиот. — Они, я читал, только в воде бывают.
— Ну, а у нас и на деревьях бывают, — парировал Евгений, — у нас все бывает.
— Ну и ну! А какая это Рыба?
Тут вдруг закричала сама Рыба:
— Я — Рыба бешеный Cов! Ха-ха-ха! Ху-ху-ху! У-гу-гу!
Борис ничего не успел сказать, как вдруг Рыба начала бешено орать и раскачиваться на ветках. Видимо, гормон шибанул ей в голову. Проявиться, как нормальная самка она не могла, потому что не умела, а энергию ей девать было некуда.
— Не качайся, идиотка, шибанешься ведь! — пытался утихомирить ее Евгений.
Но Рыбе все было поровну. Сейчас она была не лучше пьяной. А какая разница? Что алкоголь, что гормон, что наркота — однохуйственные вещи!
— Эй, ебанутая, пизданешься ведь! — подначивал ее Херман, сидящий на верхних ветках дерева.
— Нет, не пизданусь. Мне сейчас весело! — беззаботно отвечала Рыба, продолжая раскачиваться на дереве. — Тут невысоко!
— Ну и дура, блядь! — выругался Херман и начал спускаться вниз по веткам. Когда он оказался впритык к Рыбе, над ее тупой тыквой, он начал на нее наезжать:
— Эй, слышь, Рыбеха, мне уже вниз пора, а ты мне здесь дорогу перегородила!
— Ну, я посторонюсь, и ты слезешь, — беспечно отвечала идиотка.
— Слушай, но ведь здесь еще не проспект, а я еще не Тарзан, чтобы уметь ловко по веткам лазать. Я не Маугли, понимаешь ли. Так что ты, будь добра, спускайся вниз, а я за тобой слезу.
— Ну, мне тут нравится! Я не хочу отсюда слезать. Я тут буду ночевать!
— Рыбы на деревьях не живут, — еле сдерживая гнев, процедил Херман, — немедленно слазь. Мать твою так!
И не дожидаясь ответа, Херман стал лезть Рыбе прямо на голову, наступать ей на руки. И тут она точно чуть было не пизданулась. Но Хермана это ничуть не остановило. Он пер и пер танком на Рыбу. В нем взыграла цыганская кровь. Несчастная Рыба плохо соображала, как надо слазить с дерева. Она ведь никогда по деревьям не лазила. Но страх перед Хермановским напором быстро ее научил как куда и зачем надо слазить. И уже через три минуты она, запыхавшаяся, потная, красная как рак и побитая как собака, стояла на земле, пытаясь понять, что дальше делать. Тут вдруг появился Холмогорцев с уже собранными вещами.
— Рыба! Давай скорей! У нас скоро электричка! — атаковал он идиотку. — Пошли, а то опоздаем! Ничего не соображая с перепугу и в то же время чему-то глупо радуясь, она пошла за хитрым ловеласом.
— Всем привет! Счастливо отдохнуть! — выкрикнул он на прощанье. — Женя, всего тебе хорошего! Удачи!
И в следующее мгновение его уже и след простыл. Тусовка недоуменно переглянулась и занялась дальше своими делами.
Женя в глубине души обрадовался, что двумя ртами стало меньше, да и хлопот со взбалмошной Рыбой — тоже.
* * *
Электричка тронулась, за окном замелькали палисадники, убогие домики частников, огороды, поля и, наконец, внимание путешественников переключилось друг на друга.
— А куда мы едем? — наивно спросила Рыба.
— Ко мне домой. У меня жена и дети уехали в отпуск на две недели. Так что живи у меня, пока они не приедут, — ободрил ее Саша. — Будешь мне ремонт помогать делать, да и песенки мне петь. Ты, кстати, классно поешь! Я когда твои записи в первый раз услышал, я аж обалдел.
Рыба смущенно потупилась. Ей мама сказала, что гордиться нехорошо и надо быть скромной. Но «мозгоебство» уже начинало на нее действовать.
Прихвостень продолжал:
— А ты знаешь, ты мне тоже вообще-то нравишься. Ты такая плотненькая, как молодой теленочек, такая упитанная! И когда я смотрю на тебя, у меня возникает одно самое сильное желание…
— Какое? — испуганно перебила Рыба.
Холмогорцев приблизил свою белесую пачку к ебальнику Рыбы и произнес, шумно выдыхая воздух:
— Ты знаешь, мне так сильно хочется тебя поцеловать! Вот так вот взять и…
И тут Холмогорцев придвинул свой слюнявый рот к хавальнику Рыбы, расхлебенил его и вот-вот уже готов был присосаться к ней, как вдруг та рванулась как испуганный заяц и, как следует, долбанула лбом его по носу. Неудачливый ухажер схватился клешней за свой шнобель и взвыл от боли. Вся электричка повернула на него свои головы.
— Ты что дерешься? — проскулил Александр.
— Я не дерусь, мне просто стыдно! — выпалила Рыба. — Мама мне говорила, что с незнакомыми мужчинами целоваться нехорошо!
— Разве я — незнакомый мужчина, — сделал удивленную мину идиот, — разве ты меня не знаешь? А?!
— Ну, знаю, немного.
— Вот видишь, а ты говоришь… Но скоро ты меня узнаешь еще лучше, — многозначительно произнес старый ловелас.
Рыба совсем зашугалась, сконфузилась и ушла в себя. Она совсем не понимала, как теперь себя вести. Ей было и стыдно и любопытно одновременно.
— Скажи, а у тебя уже были мужчины? — неожиданно спросил Холмогорцев.
— Нет, — честно, как на комсомольском собрании, ответила Рыба и покраснела.
— Нет?! — огорошенно уставился на нее урод. — А что же мне теперь делать?
— А что надо делать? — не выезжала дура.
— Ну… это… ну, в общем… ну ты понимаешь… это вопрос конечно деликатный… — стал заикаться пидор. — А тебе вообще сколько годков-то?
— Семнадцать!
— Это будет или уже есть?
— Уже есть.
— Здоровая какая! А до сих пор не поролась ни разу что ли?
— Нет, — проблеяла Рыба и сконфуженно замолчала.
— А что же мне теперь делать — то с тобой? У тебя такой взгляд был, как будто ты уже все познала, испытала и все понимаешь. Я думал, с тобой не будет никаких проблем, а ты девственницей оказалась, да еще к тому ж несовершеннолетней.
Рыба не понимала проблем Холмогорцева. Она тупо таращилась на него, не зная как и в чем ему помочь. Как собака она понимала, что ему сейчас трудно.
— А давайте я помогу Вам ремонт сделать! — весело произнесла она, чтобы утешить его.
— Ха-ха-ха! Ты мне нравишься!
— А что, мы разве не для этого к вам едем?
— Для этого, для этого! Ты просто молодец! — заливался хохотом Александр.
— Ну что Вы так смеетесь?
— Да ничего, все нормально, — уссыкался урод, — слушай, а давай мы с тобой договоримся, что ты теперь больше не будешь называть меня «на Вы».
— Давайте! — сконфузилась Рыба.
— Не давайте, а давай. Эх ты, машина тупая заведенная!
— Сам ты — машина! — обиделась дура.
— Вот это уже лучше. Теперь всегда обращайся ко мне «на ты». Мы ведь две недели с тобой проведем вместе!
Холмогорцев подмигнул Рыбе, приобнял ее за плечи, и они поехали дальше до его деревни, которая находилась у черта на куличках, в N-ской области.
Приехав в какую-то тьму-таракань, страдальцы жизни половой пошли по центральной улице. Вокруг стояли какие-то лачуги, коровники, сараи и прочие жизненно важные постройки. Туалеты, например. Отовсюду пахло навозом, сеном, бензином. Иногда мочой. Что естественно, как говорится… Рыба напряженно всматривалась в темноту, пытаясь понять, где она.
— А где мы находимся? — наконец не выдержала она.
— Не волнуйся, мы скоро придем в мои апартаменты, — нервозно отметил Александр и потащил Рыбу за руку, стараясь побыстрее пройти по вонючим улицам к своей норе.
Но как на грех он зацепился ногой за какой-то валяющийся ржавый рельс, споткнулся, загремел сам и повалил за собою Рыбу. Она не удержалась и с визгом повалилась на него. Оба растянулись в луже, устроив веселое месиво.
— Ты чего на ногах не держишься?! — разозлившись и пытаясь встать, подал первым голос Холмогорцев.
— А ты чего меня за собой тащишь, — обиженно пропищала Рыба, туго соображая, что надо вставать.
— Я нечаянно!
— И я тоже.
— Ну ладно, не обижайся, давай вставай! — подал пример Холмогорцев и выкарабкался из липкой чачи. — Держись за меня.
Рыба последовала за ним. Оба были перепачканные как черти. Белоснежная майка Холмогорцева стала не пойми какого цвета. О Рыбином рванье и говорить было нечего!
Через десять минут пробирания по такому «проспекту» горе-любовники подошли к какому-то кирпичному одноэтажному дому с двумя подъездами.
— Вот мой отель! — с гордостью произнес Александр, указывая на побеленный белой известкой дом. — О, как в темноте светится!
Рыба осторожно вошла в подъезд и стала присматриваться, что вокруг нее происходит.
«Что такое этот «отель» значит? Слово-то какое-то странное, — думала она. — Чей- то за хреновина? Мне мать говорила, что в первую ночь меня мой жених должен на руках носить, петь мне дифирамбы и всячески меня ублажать. А здесь что? Только в грязь упала. Хорошо хоть вытащили, помогли!» На самом деле она не понимала, что уже по уши сидит в грязи!
— Эй, ты чего задумалась?! Проходи!
Пока Рыба зависала, ловкий плут открыл дверь и зажег свет. Рыба зажмурилась от яркого света и зашла в квартиру.
— Проходи- проходи, не стесняйся! Будь как дома, забудь, что ты в гостях! — тараторил белобрысый уродец. — Сейчас помоемся, поедим, отдохнем! Скажи, ты хочешь помыться?
— Я? А зачем. Мне и так хорошо! — не въезжала ни во что Рыба.
— Нет-нет, тебе обязательно надо помыться, ты сильно испачкалась и хочешь вымыться с дороги! — гипнотизировал идиотку Холмогорцев. — Ты очень хочешь помыться.
— Да? — удивилась Рыба.
— Ну конечно! А особенно — голову. У тебя очень грязная голова, и ты хочешь, очень хочешь ее помыть! Вот тебе шампунь и полезай немедленно в ванну! Холмогорцев буквально силой втолкнул Рыбу в ванну, включил воду и приказал:
— Мойся! Ты очень хочешь помыться.
— А ты выйди, пожалуйста, а то я стесняюсь, — пролепетала Рыба.
— Да чего уж там! Скоро ты и так передо мной голая предстанешь! — съязвил он.
— Нет, я так не могу.
— Ну ладно уж, так и быть, я выйду, но только вот после мытья я тебя проверю, — сказал он и с шумом захлопнул за собой дверь в ванную.
Оставшись в ванной, Рыба впервые осмотрелась, где же она находится. Вся ванная, впрочем, как и квартира была какая-то пошарпанная, убитая, с потолка шмотьями валилась известка, трубы были с потрескавшейся краской. Ванна ходила ходуном, а из крана лилась только холодная вода. Кое-как помывшись ледяным душем, Рыба натянула на себя свои разорванные джинсы и грязную тельняшку. Собрав остальные вещи, она вышла из ванны.
— А! С легким паром, Рыбуля! — весело приветствовал ее из кухни слащавый голос Холмогорцева. — Как помылась?
— Ничего! — клацая зубами, улыбнулась она. Из кухни потянуло жареной яичницей и кофе.
— Прошу к столу!
Уговаривать долго не пришлось. Как голодный зверь хиппушка набросилась на угощение, и уже через минуту от ее доли ничего не осталось. В завершение всего она вылизала хлебом тарелку и, съев его, облизала пальцы. Холмогорцев, глядя на это, не знал, как реагировать и делал вид, будто ничего не происходит. Скромно и культурно он съел свою порцию и помыл всю посуду. Рыба при этом грызла грязные ногти.
— Ну да ладно, — произнес он, вытирая руки, — сегодня ремонт уже поздно делать. Уже ночь на дворе, пошли-ка спать!
— У-гу, — бессмысленно произнесла Рыба и пошла за ним в комнату.
Там обстановка была не лучше. Освещаемая одной только лампочкой без абажура длинная и узкая комната скорей напоминала келью, чем жилье обычной мыши. Немытые окна были завешены белыми простынями как в больнице. Беленные белой известкой стены были обшарпаны и вызывали далеко не уютные ассоциации. Дощатый пол скрипел. Доски были косые, через щели между ними гулял ветер.
В углу комнаты стоял одинокий диван-книжка, застеленный старенькими одеяльцами. Пара табуреток завершала небогатое убранство комнаты.
— Ну вот, милости просим, как говорится, — широким жестом пригласил Александр Рыбу к себе в комнату, — это пока начало, а дальше будет уже лучше. Москва не сразу строилась.
«К сожалению, так себе говорят все мыши, — подумала про себя Рыба, — но в итоге они всю жизнь живут в нищете, теша себя идиотскими надеждами о светлом будущем».
— Ну ладно, ты давай ложись спать, а я пойду приму душ, — бодро произнес Александр и, потушив свет, удалился из комнаты.
Рыба осталась одна в темноте, пытаясь разглядеть, куда надо ложиться. Через окно лился спокойный лунный свет, который освещал полкомнаты.
Раздевшись и распустив свои длинные, ниже пояса светло-золотистые волосы, Рыба юркнула под одеяло. Под ним, на удивление, оказалось чистое постельное белье, которое даже приятно пахло дешевыми духами. Одной частью своего существа Рыба, конечно, понимала, что Холмогорцев после мытья придет к ней, но другая, инфантильная завнушенная мамочкой, часть, почему-то глупо думала, что он никогда к ней не придет, не посмеет ее тронуть до свадьбы и вообще как благородный рыцарь ляжет где-нибудь отдельно на кухне или еще где-нибудь.
Так она, мысленно успокаивая себя, стала спокойно засыпать под монотонное журчание воды. Уже первые зыбкие образы сна стали приходить к ней, как вдруг это легкое марево разрушилось вторжением извне.
— Ты уже спишь, дорогая, — услышала она голос Холмогорцева. — Извини, подвинься. Мы ведь теперь с тобой все время будем спать вместе. Ты, я надеюсь, не против?
— Не-е-ет, — как ягненок проблеяла Рыба.
А у самой поджилки затряслись. «Уже? — молнией мелькнуло в ее мозгу. — Боже мой, что же теперь делать?!» Тем временем Холмогорцев приподнял одеяло и быстро юркнул к ней, подложив плечо под ее голову.
— Что-то я замерз. Давай погреемся, — стараясь быть ласковым, произнес он. Рыба ровным счетом ничего не видела, только чувствовала прикосновение чужого мужского тела.
— Ты знаешь, ты такая необычная, такая особенная, — начал компостировать мозги хитрый ловелас, — я тебя как только увидел, сразу же ты мне понравилась.
От такого езжения по ушам Рыба стала размякать, расплываться, сладостные мечты, нафантазированные в детстве, стали всплывать в ее тупой башкене. Ненужное напряжение, возникшее в начале, стало уходить.
— Ты знаешь, ты так здорово поешь, у тебя такие глаза, как будто ты все понимаешь без слов. А еще мне очень нравятся твои длинные роскошные волосы, — горячо дыша в ухо Рыбе, балаболил старый бабник.
Видимо, на практике он уже давно отработал старый метод: «На дурака не нужен нож — ему с три короба наврешь — и делай с ним, что хошь».
Рыба совсем уже расслабилась, потекла. В ее воображении Холмогорцев был принцем ее мечты, которого она ждала всю свою жизнь
Почуяв удобный момент, Александр стал мацать Рыбу и ласкаться к ней. Не зная, что же теперь делать (а мать ведь ее ничему не научила), она лежала как бревно, пассивно отдаваясь его инициативе.
— Ты знаешь, я еще хочу тебе сказать, Рыбуля… То есть я хочу тебя предупредить…
— О чем?
Ты знаешь, вот мы тут с тобой недельки две поживем, а потом ведь моя жена приедет, — он помолчал, соизмеряя свои слова с реакцией Рыбы. — Так что, ты не рассчитывай, что я на тебе смогу жениться. В моей жизни уже давно все устоялось, и я что-либо менять не хочу. Ты понимаешь меня?
— Да, — не успев сообразить от нахлынувшего «счастья» о чем идет речь, пролепетала Рыба. До ее эмоционального центра никак не доходило, что ей пытается втолковать Холмогорцев. Она продолжала пребывать в иллюзии, что перед ней ее единственный избранник, который останется с ней на всю жизнь.
— Ну, вот и хорошо, что понимаешь, — обрадовался он. — Сейчас я все сделаю, как надо. Ты расслабься и потерпи. Сначала будет немного больно, а затем приятно. А потом я его выну и кончу тебе на животик. Хорошо?
— Хорошо, — согласилась Рыба и развела ноги.
— Вот так. Хорошо. Сейчас ты станешь женщиной. Родишься для новой жизни… Ха-ха-ха! Половой жизни!!! Рыба не знала, как реагировать. Она просто лежала как куль с говном и всего-всего-всего боялась, как завещала дура-мать.
Холмогорцев взгромоздился на нее сверху и начал тереться своим, пока еще мягким хуем об ее живот. Его здоровый слюнявый рот начал взасос лобызать Рыбу.
Та ровным счетом ничего приятного не ощущала, но старательно делала шизофреничное усилие, мысленно повторяя сама себе: «Это в первый раз! Это нечто особенное. Сейчас должно случиться чудо из чудес!»
Тем временем вялая пипетка пачкуна заторчала, и он недолго думая, стал запихивать ее в Рыбину лохань.
— Так! Потерпи. Сейчас будет немножечко больно! — с медицинской интонацией произнес Холмогорцев.
От этих слов Рыба сжалась всем телом, напряглась в предвкушении невыносимых страданий. «Ах, как жалко, что я не взяла с собой какое-нибудь полотенце, чтобы заткнуть себе им рот, — подумала она, жуя угол подушки. — Да, кстати, а почему он ни разу мне не сказал, что он меня любит? Как это так?! Трахается и без любви что ли?» Рыба начала было обижаться на своего партнера, как вдруг резкая боль между ног заставила ее отвлечься от своих гнилых мыслишек.
— Так, так, потерпи еще немного, — шептал ей в уход возбужденный Холмогорцев, — сейчас уже станет хорошо.
«Надо же, как врач прямо, все объясняет, — думала про себя Рыба, — наверное, он профессиональный дефлоратор. Но почему же он ни разу не сказал, что он меня…»
Тут вдруг нестерпимая боль полностью выключила поток мыслишек у Рыбы. Она одним мигом потеряла возможность думать, оценивать и что-либо говорить. В этот момент она сильно приблизилась к реальному восприятию мира. Ее уже не волновал дурацкий вопрос кто, кого, зачем и почему любит. Она просто ощущала себя куском мяса, которому было больно. Только и всего. Ей было не до сантиментов.
— Та-а-ак, хорошо, — продолжал сопеть ей в ухо Холмогорцев, — вот я уже вошел в тебя. Тебе приятно? Тебе хорошо со мной?
— М-м-м? Не знаю! — только и смогла прошипеть Рыба, таращась в темноту выпученными от боли глазами.
— Знаю, знаю, тебе приятно, Вот, чувствуешь, я достаю своим хуем матку? — он стал тычиться своей пипеткой, засаживая ее «по самые кукры» в Рыбину кунку.
— А сейчас тебе приятно?
Рыба не знала что ответить. Она чувствовала резкую боль и что-то инородное, тычащееся в нее, и тут Холмогорцев стал уговаривать ее.
— Слушай, ну что ты лежишь как бревно, давай же, шевелись, чего ты зажатая такая?
— А как шевелиться? Что делать-то?
— Ну, давай, ищи положение, в котором тебе будет приятно, — обиженно произнес он. — Я же ведь хочу, чтобы женщине, которая со мной было приятно!
Рыба сконфузилась, но потом стала все-таки пытаться искать какое-то непонятное положение. Но это ничего не меняло. Один раз она даже как-то неловко дернулась, и желудь Холмогорцева выпал из ее мохнатки.
— Подожди-подожди, не так резко, — осадил он ретивую дуру, — надо все делать плавно, медленно, гармонично, давай no-новой, попробуй еще раз. Он опять запихнул свое орудие Рыбе между ног и начал елозить им туда-сюда.
На этот раз было не так больно, и Рыба даже смогла задрать ноги, ища «то самое» загадочнее положение, в котором ей будет сказочно приятно.
— А-га! Молодец! Ищи-ищи его! Пытайся-пытайся, — буровил на ухо ей придурок, сопя как кузнечный мех, — вот, чувствуешь, я долблю твою… твою… твою…
— Что он долбит, Рыба не успела услышать. Урод только и успел вынуть свой стручок, плюхнуться на нее всей массой и позорно обкончаться ей прямо на живот. Горячая струя ливанула из его пипетки. Раздался странный запах, который Рыба знала по своему старому опыту, вызывавший у нее только отвращение. Запах всех кончающих пачкунов. Живот был в чем-то липком. Холмогорцев с минуту валялся на ней без чувств, как куль с говном. Затем он пришел в себя, слез с нее, вызвав вздох облегчения. Но вместо ожидаемых ласк и чувственных излияний, признаний в любви и прочего, чего ожидала от него Рыба, он просто-напросто отвернулся на бок и захрапел. Рыба лежала рядом и думала:
«И вот это первая моя ночь?! Что же в ней такого чудесного? Мне внушали, что когда я стану женщиной, то якобы должно случиться какое-то чудо. Ну и где же оно?!!… Хм, а в чем это у меня живот? Ах, да, в его кончине. Фу, чем бы ее вытереть?»
Рыба стала искать что-нибудь, чтобы вытереть свой живот, но ничего подходящего под рукой не находилось. «Снять наволочку что ли с подушки? А! А потом ее ведь стирать самой придется. А перьев-то будет! Нет, лучше дойду до ванны и помоюсь».
Рыба вылезла из постели и осторожно, чтобы не разбудить т. н. «принца», пошла в ванну. Тычась в темноте обо все углы, она все ж-таки дошла до заветной цели и смыла с себя свой позор. Нет, вернее позор Холмогорцева, ведь обкончался-то он! А, в общем, это не так важно. Главное, что Рыба никак не могла понять, где же это охуительное чудо, о котором она столько лет мечтала? Сколько лет? Ну, с того момента, как у нее пошли месячные, и мать ей подсунула «Алые паруса». Тогда ей было тринадцать, а сейчас ей уже семнадцать с половиной и с четвертью! Вот… Почти четыре года мечтала о чуде, и где же оно? Где ты? — Нету! Наврала, может погань?… Верная догадка посетила ее светлую головку, но не надолго…
Как только Рыба вернулась в постель к храпящему «принцу», ей тут же в голову стали лезть всякие мысли. «А может, я зря так подумала, а может счастье все-таки есть, может чудо вот-вот и случится? Надо только чуть-чуть поднапрячься, сделать небольшое усилие… Н-н-ыть! И оно возникнет?! Ну ведь я же слушала рок-оперу «Юнона и Авось». Там ведь тоже какую-то телку дефлорировали. Как ее звали-то?… Ась?… А!.. Кончитою ее звали, тьфу-ты нахрен, будь она неладна. Надо же, имя- то какое! Кончита, Божия раба, на хрен! А так человека зовут! Кончита! Кончи-та! Ха-ха-ха? Там тоже половой акт недолго длился, всего три с половиной минуты и с четвертью. Помнится, мне это Севочка объяснял. Они это по будильнику засекали. Там такая музыка своеобразная идет, ровно три с половиной минуты, а в конце колокольчики такие звенят прикольненькие. А почему я никаких колокольчиков не слышу? Может, со мной что-то не так? А ну-ка, а если напрячься? — Н-н-нть!… Ый-ы-ть!.. Ничего не выходит Странно…»
«Ха! А еще мне Севочка рассказывал, что после того, как они музычку эту будильником замеряли, они и свой дрын проверяли с одним дружбаном. Ну, то есть они по очереди передергивали, и каждый засекал, у кого сколько выйдет. И получилось у каждого примерно столько же. У одного чуть больше, у другого чуть меньше, а, по сути, примерно столько же».
«А что можно женщине ощутить за это время? Почти ничего, — думала Рыба. — Постой, но главное же не в этом, а в счастье. Мама же тебе говорила, что если на тебя убогую кто-то хотя бы обратил внимание, то это уже большое счастье! А все остальное уже не важно. Ни сколько у него денег, ни кто этот человек, ни какой у него интеллект, ни сколько и как он ебет. Все было поровну старой тупой корове, которая калечила ее мозгени». Так, бесплодно силясь что-либо ощутить и тупо таращась на восходящую в ночном небе луну, Рыба заснула, предоставив все свои заботы завтрашнему дню.
Во сне ей явилась в причудливой форме ситуация, которая раньше уже была в ее жизни. Лето. Жара. Она с матерью едет в переполненной мышами лепездричке. У всех у них в руках совки, мотыги и тяпки. Все одеты в какую-то униформу: бесцветные костюмы и черно-белые кеды. Рыба с интересом разглядывает их и вдруг шестым чувством понимает, что это дачники, которые едут с городов к себе домой.
«А почему они все так убого одеты?» — возникает в ее голове вопрос.
Вместо ответа она видит перед собой свою мать, одетую. В точно такую же униформу. «Вот странно, и мама одета так же, как и они, значит, так одеваться хорошо, — думала Рыба, — мама ведь у меня хорошая! Значит и мне не стыдно так одеться».
И в тот же миг на Рыбе появляются точно такие же обноски, как и на всех мышах, и уродливые жаркие кеды. «Фу, зачем это на мне появилось?!» — неожиданно разбешивается Рыба.
— Терпи-терпи, доченька, мы все с детства так одеваемся. Это наша традиция. Значит и тебе не грех это носить, — убаюкивает ее погань своим беззубым вонючим ртом. Рыба начинает утихомириваться и «засыпать» под ее шамкания.
«Это традиция, так у всех, такое носить не грех», — повторяет она как сомнамбула.
Через несколько остановок в переполненный вагон вваливается шумная компания молодых людей в военной форме.
«А, это солдаты из стройбата, — неведомо как понимает Рыба. — Фу, как от них разит потом и чесноком! А этот еще и «набрался» где-то! Еле на ногах держится. Хм! Я же ему не подпорка! Чего он на меня облокачивается? У! Ублюдок вонючий! Держись лучше зубами за воздух! Чего на людей падаешь? Я тебе пока не нанялась тебя держать». Рыба терпит все это до поры — до времени, но вот уже и их остановка.
Рыба вместе с поганью продираются сквозь толпу вонючих солдат и безликих дачников и оказываются на свободе. Рыба с наслаждением вдыхает свежий воздух. Она просто счастлива! Но тут к ней подходит погань и лезущим в душу голосочком начинает ей компостировать мозги:
«Ты знаешь, а этот парень на тебя так смотрел, так смотрел
«Какой парень? Не помню!»
«Да, солдатик молодой. Стеснительный такой! Посмотрит, глазки опустит. Затем опять посмотрит… Понравилась ты наверно ему».
«Это какой? Который со мной рядом стоял что ли?»
«Да, да, этот самый… Светленький такой!»
«Дак ведь он же пьяный был, мама».
«Не говори так, дочь. Это не важно! Главное, что ты ему понравилась! Это же самое главное! Ты ведь у меня убогенькая, а ему, видишь, понравилась!»
Рыба стала размякать от сатанинского гипноза и думать: «А может и впрямь он не такой противный? Ведь матери-то видней. Она ж все-таки старше меня и жизнь-то она знает!»
«А может быть, это твой избранник был, дочь? Кто знает, где ты встретишь свое счастье? А он так смотрел, так смотрел…»
Рыба умилялась вместе с поганью. «А что, может и вправду, это была моя судьба?» — задумалась она, таща на себе тяжелую сумку с дурацкими кабачками.
Так обе сомнамбулы двинулись дальше, сладостно грезя наяву, делясь друг с другом своими буйными фантазиями. Один старый шизофреник учил другого, молодого, как быть еще большим шизофреником. Обе они шли по грязным зловонным улочкам навстречу огромному дымящемуся заводу, за которым находится их так называемый «дом».
— Рыбуля, вставай! Хватит дрыхнуть! Солнце встало. Работать уже пора! — услышала Рыба голос над своей головой. Он дудонил ей чуть ли не в самое ухо.
— А?! Что? Где? — ничего не понимая, подскочила Рыба и села на постели. — Где я нахожусь?
— На стройке века — вот где! Давай вставай. Новую жизнь начинать надо!
— М-м-м! — дурачилась идиотка. Со всего маху она опять плюхнулась в постель.
— Эй, ты чего, давай вставай, а то тебе еды не останется.
— Еды? Какой еды?! — оживилась она. — Где еда?
Только сейчас она вдруг заметила, что Холмогорцев стоял рядом с кроватью, на которой ночью они справляли порево, абсолютно голый. Его пипетка висела у нее чуть ли не над головой.
— Ой! А чего это ты голый!? Как тебе не стыдно? — сконфуженно опуская глаза, спросила она.
— А чего мне тебя стесняться? Привыкай, дорогая! — глумливо расхохотался он. — Ты ж ведь уже не девочка! Ха-ха-ха!
Рыба немного подумала, а потом спросила:
— Слушай, а тебе наверное тоже отворачиваться не стоит, когда я голая перед тобой щеголять буду?
— А вот здесь ты промахнулась на все сто!
— Это почему же? Тебе можно, а мне нет?
— А потому, что я так привыкну к виду твоего тела, и оно перестанет меня возбуждать. Станет чем-то обыденным.
— А-а-а… — протянула Рыба.
— Бе-е-э…, - ответил ей просветитель и неожиданно, взяв свою болтающуюся пипетку в руки, щелкнул ее концом Рыбе по лбу.
— Хи-хи… — растерянно засмеялась она, не зная, как ей реагировать в такой ситуации. То ли обижаться, то ли нет?