Наступила холодная осень. И чтобы Нарада совсем не отморозил свои муди под крыльцом, ему предоставили шикарное место жительства в гараже, которое так и называли «Постоянное Место Жительства» (П.М.Ж). Оказавшись в закрытом, абсолютно темном бетонном помещении, он нашел более теплый на его взгляд угол, пытаясь в нем заснуть. Но холод со всех щелей проникал внутрь, и он никак не мог заснуть от дубака. Делать было нечего, нужда заставила делать разминки, чтобы совсем не окоченеть.
«Здорово, как в настоящем монастыре «Шаолинь», — радостно подумал он, — вот и сновидения у меня яркие, насыщенные стали. Кастанеде потребовалось десять лет, если не больше, чтобы он увидел свои руки во сне, а мне в таких условиях хватило и трех дней, круто!».
Так всю ночь Нарада периодически бегал, прыгал, приседал, отжимался, пуская пар изо рта и грея свои грабли в яйцах. Наконец-то тяжелая железная дверь гаража открылась, впустив лучи дневного света, и зашла Ксива. Увидев дрожащего от холода Нараду, она сказала, усмехаясь:
— Че, жопу отморозил? Тебе полезно, хорошая практика для просветления. А теперь ты будешь у нас становиться эскимосом. Знаешь, как эскимосы жили?
Нарада только помотал головой.
— Они делали такие очень маленькие юрты, вокруг которых была ледяная изба, таким образом, создавалась теплоизоляция, поэтому в юрте было очень тепло, — рассказывала жрица. Нарада, ежась от холода, пытался врубиться, о чем идет речь.
— Так вот, — продолжала Ксива, — тебе надо сделать мини-дом из картонных коробок, поставить его здесь и спать в этих коробках, тогда тебе будет тепло, как в термосе, понял, болван?
Дурак в ответ покачал головой, состроив недовольную мину.
— Че надулся, урод, что тебе опять не нравится? — взбесилась жрица, почувствовав негативную волну.
— А почему это я должен в таких идиотских условиях жить, а все остальные в коттедже как свиньи живут? — огрызнулся придурок.
— И ты еще спрашиваешь после всего свинства, которое ты натворил? — охуела от такого наезда Ксива, пристально посмотрев в глаза ничтожества, — запомни, все зависит только от тебя. Как аукнется, так и откликнется. Как ты относишься к людям, так и к тебе будут относиться. С тобой еще по-доброму обращаются, учат тебя, все объясняют, а ты, свинья неблагодарная, только бесишься. Если бы ты культивировал смиренное состояние, посылал всем любовь, был бы самоотвержен, готов принят любого человека, любую ситуацию, так давно бы уже жил как человек и занимался творчеством, йогой, но ты же культивируешь одни негативные эмоции, кроме претензий никто от тебя ничего не чувствует. У нас у всех даже головы из-за твоих поганых мыслей болят. Но мы выбьем из тебя эту дурь, — категорично заявила жрица.
— Теперь ты всегда должен ходить с веригами на ногах, чтобы помнить себя, а не мечтать о голых задницах и каждое утро в семь часов будешь бегать с самками из второго кольца на пробежку и сдавать экзамен на еду.
— А какой экзамен? — зашуганно спросил Нарада.
— Вот завтра и узнаешь, — оборвала Ксива.
— Есть, будет сделано, — не попадая зуб на зуб, пробубнил идиот.
Когда жрица ушла, Нарада поперся в кладовку, где валялся всякий хлам. И среди здоровой кучи грязных, старых, поеденных молью вещей, отрыл несколько вонючих изодранных кофт, которые приспособил вместо матраса и одеял, и какой-то женский берет годов 60-ых цвета детской неожиданности, решив, что он спасет его от холодной ночи.
— Эй, Нарада, подъем, быстро на пробежку собирайся, — раздался утром грохот в металлическую дверь. Услышав шум, Нарада стал выбираться из-под кучи вонючих кофт, чтобы открыть дверь.
— Хули ты до сих пор дрыхнешь, свинья?! — наехала на него ворвавшаяся Пухлорожая, — а, ну, быстро собирайся и догоняй нас, и не забудь вериги надеть.
— Есть, будет сделано, — сонным голосом промямлил Нарада и, как попало налепив на свои ходули утяжелители, выперся на улицу догонять самок. Но удавалось ему это непросто, так как длинное худое тело болталось на ветру, а вериги притягивали его костыли к земле. Поэтому, кое-как волоча их по земле, он пытался догнать самок.
«Блядь, суки, прибил бы вас этими веригами», — злился урод, кое-как волоча за собой ходули, но, вспомнив, что ему надо самкам сдавать экзамен на еду, испугался и решил немного изменить состояние на более доброжелательное.
— О, еб твою мать, ты решил всех мышей распугать? — вскрикнула Решето, увидев наконец приблизившегося к ним дурака в женском доисторическом берете, из-под которого торчали засаленные волосы, в каком-то жутком свитере, размера на три меньше необходимого, в обрезанных штанах с небрежной зеленой заплатой прямо на всю задницу, а поверх штанов урод вкривь и вкось примотал вериги.
— А, ну, быстро спрячь вериги, долбоеб, — наехала на него Пухлорожая.
Только Нарада наклонился к своим ходулям, чтобы спрятать утяжелители, как тут же получил охуенный подзатыльник, от которого воткнулся рылом в землю.
— Не дай Бог, еще раз увидим тебя в таком виде, козел, — зашугали его самки.
Нарада поднялся на ноги, вытирая землю с обиженного ебальника:
«Вот суки, че они себе позволяют, дуры», — стал он гнать волны, бесясь во внутреннем диалоге, бросив на самок озлобленный взгляд, но боясь сказать что-либо в лицо.
— Че уставился, урод? — заметила недовольную пачку Решето, — а где твоя благодарность за то, что тебя учат? — и ебнула его ногой под зад.
— Спасибо, — дерзко огрызнулся дурак.
— Не хуй тут в залупу лезть, так-то ты лучше запомнишь, как нужно все нормально делать, — пояснила Пухлорожая, — если бы ты был умным, то наоборот, сейчас проявился бы очень гибко, похвалил бы, например, нас, примазался, чтобы мы приняли у тебя экзамен, а потом бы мы похвалили тебя перед Гуру Рулоном, то есть, ты бы добился расположения людей, которые реально что-то могут дать тебе. А ты как действуешь? Прямолинейно, очень глупо, сразу же настраивая людей против себя. Сейчас ты в нас вызвал недовольство, мы расскажем о твоей реакции другим, и, представляешь, какое у людей мнение сложится о тебе.
— Да, действительно, я опять уснул в своей механичности, совсем неосознан, дурак, — признался Нарада, — спасибо, что все объясняете, учите меня, без ваших толчков я так бы и остался на всю жизнь говном. Когда мне сказали одеть вериги, я стал обижаться, так как с ними тяжело бежать, потом стал сильно жалеть себя, чуть не разревелся, вместо того, чтобы отрешаться от своего тела и благодарить Бога, благодарить Рулона за то, что не дают мне оставаться дураком, а постоянно будят через разные ситуации, заставляют задуматься над жизнью, дают понять, что я не есть эти негативные мысли, состояния, все это — ложная личность, а я должен растождествляться с ней, ощущать своего свидетеля.
— Так-то уже лучше, — одобрительно сказала Пухлорожая, радуясь, что Нарада хоть что-то начинает осознавать.
— Ну, все, давай, сдавай экзамен, — сказала Решето Нараде, когда они выбежали на песчаный берег моря.
— А что я должен сдавать? — спросил он.
— Давай, рассказывай про себя какую-нибудь самую гадкую историю.
Нарада напряг свои тупые мозги, пытаясь вспомнить какую-нибудь историю. И, выбрав наименее безболезненную для своей ложной личности, начал бубнить:
— Ну, однажды в первом классе я пернул при всех и весь класс надо мной ржал, а мне было очень стыдно. Вот!
— Это что, весь рассказ? — спросила Решето, на бегу подбирая с берега красивые ракушки.
— Ну-у-у-у, да, — замялся придурок.
— Ни хуя, не отмажешься. Это тебе слишком легко было рассказать, — заметила Пухлорожая, — давай рассказывай что-нибудь очень гадкое, что ты никогда никому не рассказывал.
Нарада, тяжело вздохнув, стал снова в своей памяти перебирать разные жизненные ситуации, которые происходили с ним.
«Помню, как меня все пиздили в школе, чморили, издевались, — вспомнил он про себя, — но нет, это я не буду рассказывать, а то вообще меня залажают, че я, дурак что ли так позориться перед всеми», — и снова стал вытаскивать из архива памяти более безобидные ситуации.
— В детстве я был очень закомплексован и боялся даже звонить по телефону, поэтому мама всегда звонила моим одноклассникам и спрашивала за меня уроки.
— Не-е-е, это тоже не то, — снова обломили его самки.
Так Нарада еще рассказал историй пять, которые не были приняты и, в конце концов, Решето разбесилась.
— Ты, урод, заебал уже мозги пудрить. Хули ты тут на отъебись рассказываешь. Никому не нужна твоя показуха, это серьезная духовная практика на растождествление со своей ложной личностью, а ты упорно держишься за свое говно. Короче, если ты сейчас не рассказываешь нормальную историю, то тебе придет пиздец, три дня будешь голодать, — разбесилась она, пизданув дурака со всей дури кулаком между лопаток так, что тот, окосев, чуть не взлетел. Зацепившись за самый страшный для него образ голодовки да еще и три дня, он готов был скорее сдохнуть, чем остаться без хавала. Потому страх остаться без еды мобилизовал в нем силы, ослабив болезненное отождествление с ложной личностью, и Нарада, скрипя хуем и сердцем, стал нехотя рассказывать, буквально рожая каждое слово.
— Ну, хорошо, хорошо, я расскажу. Когда мне было лет семь, у меня был кореш на год старше меня. Мы часто вместе с ним играли, гуляли, ходили друг к другу в гости, вообще очень много времени проводили вместе. Я помню, что в то время я часто стал ощущать желание теребить свою письку и при любой удобном случае засовывал руки в трусы и занимался любимым делом.
— Так, так, это уже поинтересней, — оживились самки.
Увидев одобрение, Нарада слегка расслабил булки и уже с неким азартом продолжил свой рассказ.
— Потом, когда нас воспитатели водили в душ, мне стало интересно рассматривать письки других пацанов, и мне все чаще стали сниться сны, где куча голых пацанов мацают друг друга. Тогда я решил попробовать по-настоящему. И однажды рассказал своему другу об этом желании. И ему тоже понравилась эта идея. С тех пор это стало нашим любимым занятием. Мы уже не играли в обычные игры, а залазили на чердак или прятались в кустах и ебли друг друга в жопу, отсасывали у друг друга. Вот, — гордо закончил Нарада, внезапно ощутив себя героем от того, что самки так бурно реагировали на его рассказ.
— Фу, блядь, да ты, оказывается, настоящий педик, — воскликнула Пухлорожая, — да, не зря тебе дали такую позорную кликуху, Нарада — в этом ты весь. Ладно, на порцию каши ты заработал, — подытожила Решето, с отвращением посмотрев на Нараду.
Без малейшего осознания, без какого-либо состояния стыда, горечи за свое ничтожество, но полностью сконцентрировавшись только на порции каши, Нарада на радостях побежал к себе в ПМЖ.
Нажравшись до отвалу, Нарада решил прогуляться к морю. Наблюдая за красивым танцем белых чаек, он погрузился в размышления: «Никогда бы не подумал, что кому-нибудь расскажу про то, как я пидорасил. Так бы и жил с этим грузом. А сейчас рассказал, и так легко на душе стало, как будто тонна цемента упала с плеч. А ведь каждый человек какие-то события, произошедшие в его жизни, считает самыми сокровенными или постыдными, которые он никому не рассказывает, например, как его били, позорили, насиловали, унижали. Поэтому жизнь такая тяжелая и мрачная. Ведь весь этот негатив, груз обиды, самосожаления, чувства несправедливости, получается, человек всю жизнь носит внутри, сам себя уничтожая. Кошмар! А у меня сейчас такой великий шанс избавиться от себя самого, от своей ложной личности и стать чистым, как ребенок. Так это же и есть практика пересмотра. Только Кастанеда и Тайша Абеляр каким-то хитровыебанным способом ее делали, что-то писали, дышали, поэтому все это очень долго и медленно происходило, в течение долгих лет. А я за одну пробежку смог почувствовать, сколько энергии ко мне вернулось из прошлого. Здорово!».
Вечером в ПМЖ пришла Ксива:
— Хули ты, урод, развалился, — заорала она, увидев, что Нарада среди белого дня как последний бомж валяется на грязном полу сверху кучи вонючих шмоток.
— А? Что? Где? — вскочил урод, еле продирая зеньки и вылазя из-под груды тряпок, как собака из помойки.
— Свинья, ты сделал себе уже картонную юрту? — бесилась жрица, с отвращением смотря на бомжа.
— Еще не-е-е-т, — забито ответил Нарада, вжав голову в плечи и натянув свой поносный беретик на глаза, вцепившись в него грязными пальцами, боясь получить пиздюлей.
— Какого хуя не выполняешь задание, быстро отжиматься и объяснять, — рявкнула Ксива, еле сдерживая свою ярость.
Длинное несуразное тело встало, оперлось об пол руками и носками ног, выпятив костлявую задницу кверху и, еле сгибая руки в локтях, стало имитировать отжимания.
— Это че за хуйня, а ну, опусти зад, — напала Ксива, ебнув Нараду грязным ботинком по заднице. Удар оказался сокрушительным, и говноед рухнул на бетонный пол, прижав свои яйца.
— А-а-а-а, — заорал он от боли.
— А, ну не орать, — пресекла его Ксива, — быстро встал и продолжил отжимания.
Корчась от боли, Нарада снова встал на руки, перекрещивая ноги.
— А, ну, быстро встать на кулаки и на пол, — скомандовала жрица, увидев, что дурак ловко пристроился на мягкой куче, — а теперь давай рапорт, что ты будешь делать.
— Сегодня я пойду по супермаркетам и буду выпрашивать картон и сделаю из него себе юрту, — кряхтя и заикаясь, сказал Нарада.
— И не дай Бог, свинья, сегодня не выполнишь это задание, будешь делать часовую разминку и сутки голодать, — стала гонять ему «страшные» образы Ксива.
— Нет, нет, пожалуйста, не надо, я все сделаю, — заныло ничтожество.
— Ленивая свинья, говно, блядь, ничего не можешь делать, только все из-под палки, — с презрением бросила ему жрица.
Пробуждающие, жесткие и, главное, очень полезные практики по уничтожению ложной личности продолжались, не давая Нараде ни малейшего шанса полностью заснуть в своем дерьме.
«Вот идиоты, на себя бы посмотрели, — обижался и бесился он, вместо того, чтобы отслеживать свои реакции и менять их, — кто они вообще такие, они же сами не совершенные, почему они должны меня учить, вон эта же Ксива вчера ходила с расстегнутой ширинкой, и где ее безупречность, че она тут выебывается передо мной», — бесился урод, осуждая и критикуя всех подряд, кроме себя, замечая какие-то мелочи, но не задумываясь над тем, что другие ученики открыто принимают духовные практики, совершают усилия, развиваются, а он не может даже выполнить элементарного.
— Морду попроще сделай, — заметила его недовольный ебальник Ксива, — если сейчас не изменишь кирпич на радость, то будешь голодать.
Услышав последнюю фразу, Нарада растянул рот в кривой улыбке, похожей скорей не на радость, а на злорадный оскал.
— Все, хватит, — остановила его жрица на трехсотый раз отжиманий. — А сейчас пиздуй на ручей и смывай с себя годовые слои параши. Свинья паршивая, уже забыл, наверное, когда последний раз это делал.
— Ой, ну, там же холодно, — заныл Нарада.
— Вот и хорошо, то, что нужно, бодрым будешь весь день, — усмехаясь, сказала Ксива.
— А можно мыло, шампунь и полотенце?
— Ни хуя себе, раскатал губу. Обосрешься, мыться будешь «Пемолюксом», — сказала Ксива, протягивая ему банку со средством для мытья посуды, — и полотенце тебе не нужно, обсохнешь на свежем осеннем воздухе, тебе полезно позакаляться.
В доску разобиженный, с надутой миной Нарада поперся на ручей, держа в руках средство для мытья посуды….
Кое-как заставив себя засунуть руки в ледяную воду, долбоеб загреб в ладони воды и быстро потер свою грязную харю и шею, только размазывая грязь. Потом снял свой вонючий берет и им же вытерся.
«Все, с меня хватит, — подумал он, — посижу тут еще и пойду обратно, скажу, что вымылся».
— Что, отмылась, свинья? — встретила его Аза, пристально осматривая его внешний вид, — А что у тебя с рожей, маскировочная окраска? — спросила она, посмотрев на морду Нарады, по которой полосами была размазана грязь.
— Не знаю, у меня не было зеркала, — стал оправдываться идиот и тут же получил пинок под зад.
— Оправдываешься, свинья, где «виноват, исправлюсь»?! — набросилась Элен.
— Виноват, исправлюсь, — пасмурно ответил Нарада.
— А, ну, показывай свои руки, — снова принялась за проверку Аза.
Нехотя ничтожество протянуло свои лапы.
— Еб, твою мать, да у тебя же говно кусками отваливается с рук, — заорала она, увидев черные как у землекопа грабли.
— Вот, сука, ты кого хочешь тут наебать, — разбесилась Элен, поставив ему гычу, — быстро отвечай, говноед.
— Я помылся, — стал врать Нарада, спрятав свой кочан, как страус.
— Не пизди, фуфло, — пошел быстро мыться!
Так Нарада еще раза четыре ходил туда-обратно, каждый раз получая хлесткие подзатыльники и тяжеловесные удары под жопу.
— Короче, скотина, если ты сейчас придешь, и я хоть малейшее пятнышко грязи найду на тебе, то будешь часами разминаться, — орала Элен, поставив очередной пендель неуделку.
На этот раз не на шутку обосравшись, Нарада, сбросив с себя одежду, дрожа от холода, зашел в ледяную воду и, буквально с ног до головы обсыпав себя «пемолюксом», стал тщательно тереть че попало своим излюбленным беретом, вместо мочалки.
— Вот так, урод, теперь видно, что хоть старался, — оценивающе сказала Элен, заметив отбеленную морду Нарады и не до конца отмытую от «пемолюкса» бошку. — И теперь ты должен каждый день ровно в десять часов утра проделывать эту процедуру. А если, не дай бог, ты первый об этом не вспомнишь, то сразу час разминки, — обрадовала его Аза.
— Понятно-о-о-о, — глубоко вздохнув, протянул тот.
— Ты бы знал, как я тебе завидую, — сказал Гурун, встретив Нараду на берегу моря, когда тот с обиженной мордой бросал камешки в воду.
— Это еще почему? — пробурчал он.
— Ты, наверное, быстрее всех просветлеешь, — на полном серьезе сказал Гурун, наблюдая, как камешки со свистом падают в воду, образуя бесчисленное количество кругов, которые постепенно сливаются с общей гладью воды, — ведь никто в Рулон — холле сейчас не проходит таких глубоких практик на отработку безупречности, а за тебя, похоже, серьезно взялись, значит, ты уже готов.
— Да они мне уже все надоели, мне кажется, что все надо мной издеваются, — пожаловался Нарада, начав строить песочную башню.
— Это очень глупо так думать, находясь в поле Просветленного Мастера, ты что забыл, как настоящие Учителя дзэн учили своих учеников, — с блеском в глазах и с большим восторгом говорил Гурун, желая искренне помочь в осознании себя дураку, — Ты только вспомни, как Гурджиев унижал своих учеников, он мог на них кричать в бешенстве, махать руками, топать ногами, мог материть, а ученик должен был наблюдать, что в нем происходит в этот момент. Ведь когда все спокойно, невозможно увидеть все говно, которое сидит в тебе, а когда специально создаются такие обучающие ситуации, конфликты, наезды, оскорбления, — вот тогда большое поле для отслеживания своих механических реакций. Когда ты не отождествляешь со своей ложной личностью, не думаешь о себе, что ты чувствуешь?
— Легкость такую, непосредственность, — стал более оживленно говорить Нарада. — Вообще-то, наверное, ты прав. Я заметил, что когда включаю мирскую оценку: «Вот меня обозвали, меня ударили», то сразу же возникает обида и все говно лезет, а если мне удается более алертно реагировать, бодро, радостно, то я начинают понимать, что такое неотождествленность, тогда я четко ощущаю, что я не есть эта ложная личность, что я — нечто большее.
— Вот видишь, — обрадовался Гурун тому, что Нарада хоть что-то начал понимать, — а представь, йоги специально уходят далеко в горы, голодают месяцами, чтобы получить это переживание, а тут тебя хуйнули меж лопаток, обозвали свиньей, плюнули в рожу, а ты наблюдаешь и отрешаешься. Очень быстро идет развитие, если ты, конечно, каждую ситуацию используешь. Так что давай, ощути вкус просветления, — напутствовал его Гурун и нырнул в море, дав Нараде правильное направление мысли.